Текст книги "Волна мозга"

Автор книги: Пол Уильям Андерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Пол Андерсон
Волна мозга

Глава 1

Ловушка сработала на закате. Пока красноватый свет заходящего солнца еще не померк, кролик кружил по ней, тычась в стенки, но вскоре страх и отчаяние взяли верх, и он, дрожа, забился в угол. Когда пришла ночь и на небе появились звезды, он продолжал сидеть на том же месте, боясь пошелохнуться. Однако стоило взойти луне, отразившейся холодным светом в его огромных глазах, как кролик повел головой и стал всматриваться в тонувший во мраке лес.

Зрительный аппарат кролика был устроен так, что сфокусировать взгляд на предметах, находящихся рядом, ему было крайне сложно, и все же через какое-то время он вдруг ясно различил вход в ловушку. Стоило ему войти вовнутрь, как тяжелая деревянная дверца скользнула вниз, перекрыв ему дорогу назад. В призрачном лунном свете все казалось ему нереальным. Кролик внутренне напрягся и, вновь увидев перед собой падающую дверцу, тихо пискнул от ужаса. Теперь эта твердая темная дверца была прямо перед его носом, из-за нее слышалось дыхание леса. Она была вверху и вместе с тем была внизу – с такого рода двойственностью «теперь-тогда» кролик сталкивался впервые.

Луна поднималась все выше в усеянном звездами небе. Где-то совсем рядом заухала сова, и кролик мгновенно застыл, ощутив спиной движение ее призрачных крыльев. Недоумение и страх слышались в совином крике, он исполнился новой, неведомой прежде боли. Вновь стало тихо. Еле приметные привычные ночные шорохи и запахи окружали кролика. Он так и сидел, глядя на дверцу, раз за разом вспоминая ее падение.

Начинало сереть. Луна уже клонилась к горизонту.

Кролик, вероятно, даже немного всплакнул на свой кроличий манер. В тусклом свете занимающегося утра среди серых стволов деревьев ясно вырисовывались прутья западни. Дверца, в отличие от стенок, имела и поперечину.

Кролик медленно двинулся к выходу. Оказавшись возле решетки, отсекшей ему путь назад, он испуганно съежился. Решетка пахла человеком. Кролик уперся в нее мордочкой и почувствовал, как ему на нос упали холодные капельки росы. Решетчатая дверца не поддавалась. И все же совсем недавно она упала вниз.

Припав к земле, кролик уперся в нижний край поперечины и попытался распрямиться. Решетка дрогнула. От возбуждения дыхание кролика стало шумным и частым. Он напрягся изо всех сил, отчего решетка скользнула вверх по своим направляющим, и он, юркнув в возникшую щель, вновь оказался на свободе.

Кролик на мгновение даже ошалел, но тут за его спиной раздался стук вернувшейся на место дверцы, и он стремглав понесся к лесу.

Арчи Брок, занимавшийся корчевкой пней на северной делянке, здорово припозднился. Господин Россман хотел, чтобы эта работа была закончена уже к среде, так, чтобы он мог побыстрее распахать свое новое поле. За срочность он пообещал Броку дополнительную плату. Арчи взял с собой обед и работал дотемна. Три мили, отделявшие его от дома, он должен был отмахать пешком – ни «джип», ни трактор ему не доверяли.

Он чувствовал себя изрядно усталым, и если о чем-то и думал, то разве что о пиве. Мысли приходили и уходили сами, он не звал, но и не гнал их. По обеим сторонам дороги темнел лес. Деревья отбрасывали на посеребренную лунным светом просеку длинные тени. Стрекотали сверчки, раз или два заухала сова. Будь у него ружье, он бы с ней вмиг разобрался, иначе она могла перетаскать у них всех цыплят. Охотиться господин Россман ему разрешил.

Сегодня с его головой творилось что-то странное. Обычно он шел себе и шел, и всякие разные мысли ему особенно не досаждали, но сейчас – наверное, не без влияния луны – ему в голову лезла всякая всячина. Слова возникали в голове сами собой, словно кто-то говорил их. Он подумал о мягкой постели и о том, как славно было бы возвращаться с работы не пешком, а на машине. Впрочем, окажись он за рулем, он тут же куда-нибудь влетел бы, – в этом Арчи Брок не сомневался. Странное дело, вроде бы все так просто – верти баранку, да не засыпай за рулем, и только, – так нет же, все куда сложнее.

Лесная тишь нарушалась лишь звуком его шагов. Он сделал глубокий вдох, набрав полные легкие прохладного ночного воздуха, и задрал голову вверх. Сегодня звезды были особенно большими и яркими.

Новая, вернее, давно забытая мысль пришла ему на ум. Кто-то сказал, что Солнце и звезды – это одно и то же, просто звезды находятся куда дальше. Прежде подобные вещи его нисколько не волновали, но сейчас эта идея буквально ошеломила его. Если это правда, если звезды действительно такие же большие, как солнце, то сколько же до них километров!

Он остановился как вкопанный, почувствовав, как по спине его пробежал холодок. Бог ты мой! Как далеко находятся все эти звезды!

Земля у него под ногами в тот же миг уменьшилась до размеров жалкого камешка, который несся по бескрайней темени мира. Огромные, пышущие жаром светила окружали его. До них было так далеко, что ему почему-то захотелось плакать.

Арчи Брок бегом понесся домой.

Мальчик проснулся рано, хотя стояло лето и в школе не было занятий, а до завтрака была еще уйма времени. Улочка и город за окнами в лучах утреннего солнца казались чистыми и опрятными. Если бы не грузовик, прогромыхавший по мостовой, и не человек в синей рабочей робе, уверенным шагом направлявшийся к маслобойне, сжимая под мышкой судок с обедом, можно было бы подумать, что мир вымер. Отец уже ушел на работу, мать, приготовив завтрак, должна была вновь прилечь на часок, как это обычно и бывало, сестра еще спала. Мальчик был предоставлен самому себе.

Они с другом собирались отправиться на рыбалку, но прежде он хотел заняться моделью. Быстренько умывшись, он стащил из буфета булку и поспешил вернуться в свою комнату, где его ждал полный всевозможных вещей стол. Самолет должен был выйти красавцем – это была «Падающая Звезда» с углекислотным патроном в качестве двигателя. Но как ни странно, он уже не казался мальчику таким уж замечательным, как это было прошедшим вечером. Теперь он мечтал о настоящем реактивном двигателе.

Он вздохнул, отставил модель в сторону и положил перед собой лист бумаги. Ему было десять лет, но он очень любил играть с числами, особенно после того, как один из учителей рассказал ему об алгебре. Некоторые из его одноклассников стали дразнить его за это любимчиком, но он быстро научил их уму-разуму. Что до алгебры, то она оказалась куда интересней тех таблиц умножения, которые они зубрили в школе, – в ней буквы и числа словно оживали. Помимо прочего, учитель сказал ему и о том, что человек, мечтающий построить ракету, должен прежде всего научиться математике.

Он нарисовал несколько графиков. Различным графикам соответствовали разные типы уравнений. Мальчику это казалось очень забавным. x=ky+c – всегда прямая; x2+y2=c – всегда круг. А если сделать один из иксов равным трем, а не двум? Что при этом произойдет с игреком? Об этом он еще никогда не задумывался!

Он сосредоточенно высунул язык и крепко сжал карандаш в руке. За иксом и игреком можно следить – немножко меняешь одну переменную, и тогда…

Он уже был на пороге открытия дифференциального исчисления, когда вдруг мать позвала его завтракать.

Глава 2

Питер Коринф вышел из-под душа, продолжая напевать что-то бравурное. Шейла стояла у плиты и жарила яичницу с беконом. Взъерошив ее мягкие каштановые волосы, он поцеловал ее в шею, и она, повернувшись к нему, улыбнулась.

– Сама как ангел, – улыбнулся Питер, – а готовит как…

– Пит, ты никогда…

– Не умел найти нужных слов, – закончил он за Шейлу. – Эта истина стара как мир, моя дорогая. – Он склонился над сковородкой и, принюхавшись, блаженно застонал. – У меня такое чувство, что сегодня один из тех редких дней, когда все идет как надо. Впрочем, за хубрис,[1]1
  Хубрис – в переводе с греческого «гордыня». (Здесь и далее примеч. пер.)


[Закрыть] боги нашлют на меня Немезиду.[2]2
  Немезида – в греческой мифологии богиня, наказывающая преступающих закон, дочь Никты (Ночи).


[Закрыть] Явится Ата[3]3
  Ата – в греческой мифологии божество, олицетворяющее помрачение ума, дочь Зевса.


[Закрыть] и неряха Герти спалит оборудование.

– Хубрис, Немезида, Ата. – Шейла нахмурила свой лобик. – Эти слова я слышала от тебя и раньше. Что они значат, Пит?

Он зажмурился. Они были женаты вот уже два года, но он все еще был влюблен в свою жену – когда Пит видел Шейлу, внутри у него все буквально переворачивалось. Она была доброй, веселой, красивой, она прекрасно готовила, но, при всем при том, она не принадлежала к интеллектуалам. Когда к ним в гости приходили его друзья, она садилась где-нибудь в сторонке и весь вечер молчала.

– Почему ты об этом спрашиваешь? – осведомился он.

– Мне просто интересно, – ответила Шейла.

Он отправился в спальню и, оставив дверь открытой, стал излагать ей основы греческой драмы. Одновременно с этим он одевался. В такое ясное утро говорить на столь мрачную тему было достаточно странно, однако она слушала его очень внимательно и даже время от времени задавала какие-то вопросы. Когда Пит вернулся в кухню, Шейла с улыбкой подошла к нему.

– Физик ты мой несчастный, – сказала она. – И как это ты умудряешься так пачкаться? Костюм только что из чистки, а глядя на тебя, можно подумать, что ты чинил в нем машину.

Она поправила ему галстук и одернула пиджак. Пит пригладил рукой непокорные темные волосы и сел за стол. Пар, поднимавшийся из кофейника, затуманил стекла его очков. Сняв их, он принялся вытирать стекла галстуком. Его худое лицо со сломанным носом без очков казалось совсем другим – так он выглядел заметно моложе, как раз на свои тридцать три года.

– Едва я проснулся, я тут же все понял, – сказал Пит, намазывая масло на гренок. – Видишь, какое у меня развитое подсознание?

– Ты что – решил-таки эту свою проблему? – поинтересовалась Шейла.

Он кивнул, продолжая напряженно думать о чем-то своем. Шейла успела привыкнуть к этому – обычно, о чем бы ни шла речь, он ограничивался краткими «да» и «нет», произносившимися всегда кстати, хотя сам Пит при этом был всецело погружен в себя. Его работа представлялась ей чем-то таинственным. Ему же казалось, что Шейла живет в каком-то детском мире – ярком, странном и невразумительном.

– Я хочу создать фазовый анализатор межмолекулярных резонансных связей в кристаллических структурах, – сказал он. – Впрочем, сейчас это не важно. Просто в течение вот уже нескольких недель я ломаю себе голову над одной схемой, но у меня, увы, ничего не выходит. И вот сегодня утром мне в голову пришла одна замечательная идея. Видишь ли…

Взор его затуманился. Он продолжал есть, но делал это скорее по инерции. Шейла добродушно рассмеялась.

– Возможно, я задержусь, – сказал он, стоя уже в дверях. – Если идея подтвердится, я буду работать до тех пор, пока… Впрочем, я тебе в любом случае позвоню.

– Хорошо, милый. Удачи тебе.

Он ушел, но Шейла так и стояла, улыбаясь ему вслед. Пит был… – ей повезло с ним, этим было сказано все. Особенно отчетливо она почувствовала это именно сейчас. Этим утром все казалось ей необычайно ясным и прозрачным, словно она вновь оказалась в Западных горах, столь горячо любимых ее мужем.

Тихонько напевая про себя, она стала мыть посуду и убирать в квартире. Ей вдруг вспомнилось ее детство, маленький городок в Пенсильвании, школа бухгалтеров, офис их нью-йоркских знакомых, куда четыре года тому назад она поступила на работу… Господи – и как так можно было жить! Бесконечная череда вечеринок и поклонников, все без умолку трещат, все всё знают наперед, невозможно ни на минуту расслабиться… Зато потом, после того как она порвала с Биллом, считавшим ее глупышкой, она вышла за Пита. Ее устраивало и его отношение к жизни, и он сам – скромный тихий человечек.

«Я становлюсь жуткой занудой, – подумала Шейла. – И это, наверное, даже хорошо».

Она превратилась в обыкновенную домохозяйку, которая время от времени встречается с друзьями, чтобы немного поболтать и расслабиться, изредка ходит в церковь, пока ее неверующий супруг нежится в постели, проводит отпуска в Новой Англии или в Скалистых горах, собирается в скором времени обзавестись ребенком… что еще нужно человеку? Ее прежние друзья подняли бы на смех такой образ жизни, отмеченный буржуазностью и исполненный скуки, забывая о том, что их собственная жизнь отличается от жизни «буржуа» разве что набором понятий и ритмом, лишь отдаляющими ее от реальности.

Шейла изумленно затрясла головой. Над подобными вещами она никогда не задумывалась. Даже мысли ее странным образом изменились, они казались ей чужими.

Она покончила с домашней работой и осмотрелась по сторонам. Обычно перед ленчем она отдыхала, читая какой-нибудь дешевый детектив, после этого шла в магазины, гуляла по парку или заходила к одной из подруг, затем надо было готовить ужин и встречать Пита. Но сегодня…

Она взяла со стола книжку в мягкой цветастой обложке, но тут же, раздумав, положила ее обратно и направилась к битком набитой книгами полке Пита. Достав с нее потрепанный томик «Лорда Джима»,[4]4
  «Лорд Джим» – роман английского писателя Джозефа Конрада (1857–1924), увидевший свет в 1900 году.


[Закрыть] она села в кресло. Когда она оторвала глаза от книги, день уже начинал клониться к вечеру.

Коринф встретился с Феликсом Мандельбаумом в лифте. Они были друзьями, что случается с соседями нечасто. Шейла, выросшая в маленьком провинциальном городке, быстро перезнакомилась едва ли не со всем домом. Мандельбаумы жили на их этаже. Сара являла собой идеальную хаусфрау – полненькую, тихую, скромную, приятную и вместе с тем совершенно бесцветную. Муж был прямой противоположностью ей.

Феликс Мандельбаум родился пятьдесят лет назад в шумном и грязном нижнем Ист-Сайде; жизнь била его все эти годы, но он при случае с удовольствием давал ей ответного пинка. Он успел сменить множество профессий – от странствующего сборщика фруктов до классного механика и станочника. Во время войны он оказался за океаном, что способствовало не только раскрытию его таланта к языкам, но и научило его общению с самыми разными людьми. Тогда же началась и его карьера профсоюзного лидера. Он начинал с рядового члена профсоюза «Индустриальные рабочие мира» и собственным трудом добился своего нынешнего относительно высокого положения. Официально он значился исполнительным секретарем местного профсоюза, на деле же он был известным специалистом в улаживании трудовых споров, с чьим мнением считались и в национальных советах. В молодости он увлекался радикальными идеями, что позволяло ему – как он любил выражаться – видеть радикализм изнутри. Теперь же он стал завзятым консерватором, защищавшим устои общества, – правда, клиентам этот его консерватизм обходился недешево. Он был самоучкой, хотя ему и нельзя было отказать в известной образованности или, скорее, начитанности. Из всех знакомых Коринфа в проворности он уступал разве что Нэту Льюису. Пита это очень забавляло.

– Привет, – сказал он. – Что-то ты сегодня припозднился.

– Я бы этого не сказал. – Мандельбаум говорил так же, как говорят все жители Нью-Йорка, – резко и отрывисто. Это был небольшой жилистый седобородый человечек с крупными грубоватыми чертами лица и живыми темными глазами. – Сегодня утром мне в голову пришла замечательная идея, – в этом-то все и дело. План реорганизации. Поразительно, что до этого еще никто не додумался. Канцелярские работы сократятся вдвое. Я составлял схему.

Коринф недоверчиво покачал головой:

– Феликс, американцы так привыкли к разного рода бумагам, что не отдадут ни единого листочка.

– Ты не видел европейцев, – пробурчал в ответ Мандельбаум.

– Удивительно, – усмехнулся Коринф. – Удивительно, что эта идея пришла тебе в голову именно сегодня утром. (В следующий раз расскажи мне об этом поподробнее, – ты меня заинтриговал.) Сегодня я проснулся с готовым решением проблемы, которая мучала меня с месяц.

– Да? – Мандельбаум словно оценивал услышанное, вертел его перед собой, пробовал на ощупь. В конце концов он решил, что факт этот слишком малозначителен, чтобы обращать на него внимание. – Странно.

Лифт остановился, и они направились каждый в свою сторону. Коринф, как обычно, поехал на подземке. Машину он не приобретал, полагая, что она не окупит связанных с ней затрат. Оказавшись в вагоне, он тут же заметил, что там куда тише, чем обычно. Люди, казалось, никуда не спешили и вели себя на удивление учтиво, они были погружены в задумчивость. Он было заволновался и даже стал заглядывать в газеты, пытаясь понять, что же не так, но в них не было ничего сенсационного, разве что материал о собаке, которая неведомо как раскрыла холодильник, вытащила оттуда мясо и тут же была уличена в этом. Кроме этого газеты писали о локальных войнах в разных концах мира, о забастовке, о демонстрации коммунистов в Риме и об автомобильной аварии, в которой погибло четыре человека.

Он вышел в нижнем Манхэттене и, слегка прихрамывая, направился к Институту Россмана, – идти нужно было всего три квартала. В свое время он попал в аварию, при этом пострадали его нос и правое колено. Последнее обстоятельство позволило ему избегнуть службы в армии, хотя своеобразным эквивалентом армейской службы можно было считать участие в Манхэттенском проекте, к которому он был привлечен сразу же по окончании колледжа.

При этом воспоминании он поморщился. Хиросима и Нагасаки лежали тяжелым грузом и на его совести. Сразу после войны он ушел оттуда, и не только потому, что хотел продолжить учебу или сменить затхлую атмосферу правительственного учреждения на нищую вольницу академического института, – это было бегство, вызванное нежеланием участвовать в преступлении. Потом последовали союз ученых-атомщиков, движение всемирных федералистов, партия прогресса… Все отличалось крайней несерьезностью, да и не могло быть иным, ибо строилось на клише, подобных тем, которыми было принято говорить о советской угрозе. Позднее он понял это и сам, лишний раз оценив прозорливость ученых, отказывавшихся играть в эти игры.

Впрочем, был ли его нынешний уход в исследовательскую работу, где для политики попросту не находилось места, где все обращались в безвольных потухших демократов, более разумным? Нэйтан Льюис, присвоивший себе титул реакционера, являлся председателем местного отделения республиканской партии, что не мешало ему быть законченным пессимистом, ни при каких обстоятельствах не терявшим бодрости духа, – он постоянно с кем-то или с чем-то боролся; Феликс Мандельбаум был не менее реалистичным, чем постоянный оппонент Питера Льюис, он тоже был полон сил и надежд и даже мечтал о создании подлинной Американской Рабочей партии. Рядом с ними Коринф чувствовал себя едва ли не ничтожеством.

И ведь при этом я куда моложе их!

Он вздохнул. С ним происходило что-то не то. Мысли так и лезли ему в голову, возникая словно ниоткуда. Давно забытые образы и идеи, связываясь в новые цепочки, ни на мгновение не оставляли его в покое. И это именно в тот день, когда он, кажется, нашел решение своей проблемы.

Тут же навязчивый поток мыслей прекратился. Это тоже было необычно. Питер воспрянул духом.

Институт Россмана, громада из камня и стекла, занимал добрых полквартала, на фоне своих более старых соседей он казался архитектурным шедевром. Для ученых это был подлинный рай. Сюда стягивались все способные люди, где бы они прежде ни жили и в каких бы областях ни работали, причем влекла их отнюдь не оплата, но, единственно, возможность беспрепятственно проводить свои исследования, имея в своем распоряжении первоклассное оборудование, чего не было ни в правительственных учреждениях, ни в промышленности, ни во многих университетах. Разумеется, без политики и злословия не обошлось и здесь, хотя роль их и была сведена к минимуму. Институт Перспективных Разработок был куда более открытым, динамичным и демократичным, чем любое другое подобное заведение. Некогда Льюис в разговоре с Мандельбаумом привел его как одно из доказательств того спорного положения, что привилегированный класс нуждается в культуре.

– Неужели вы считаете, что правительство станет выбрасывать деньги на ветер, и при этом предоставит институт самому себе?

– Конечно же нет. Достаточно вспомнить Брукхейвен.[5]5
  Брукхейвен – Брукхейвенская национальная лаборатория, на протонном синхротроне которой (так называемом космотроне) была выполнена значительная часть работ по изучению элементарных частиц.


[Закрыть]

Обычно Мандельбаум был куда находчивее.

Коринф кивнул девушке, стоявшей у газетного киоска в холле института, поздоровался с парой знакомых и лишний раз посетовал на медлительность лифта.

– Седьмой, – сказал он автоматически, едва перед ним раскрылась кабина.

– Мне бы этого не знать, доктор Коринф, – усмехнулся лифтер. – Вы здесь работаете… минуточку… Да, – вы здесь работаете уже шесть лет. Верно?

Физик прикрыл глаза. Лифтер был неотъемлемой частью института. Они обменялись обычными любезностями, не имевшими ровным счетом никакого смысла. И вдруг Коринф увидел в лифтере человеческое существо, уникальный живой организм, частицу огромной безличной целокупности мира, имеющую собственное сердце… «Что это со мной? – изумился он. – Почему я вдруг об этом подумал?»

– Знаете, сэр, – заговорил лифтер. – Вот что я подумал. Сегодня утром просыпаюсь и тут же понимаю, что мне чего-то сильно не хватает… Работа, пенсия – все это хорошо, но их одних мало, понимаете? – Он на миг замолчал, выпуская из кабины пассажира, выходившего на третьем этаже. – Кому я завидую, так это вам. Вы занимаетесь настоящим делом.

Лифт остановился на седьмом этаже.

– Но ведь вы при желании смогли бы посещать вечерние курсы, не так ли? – спросил Коринф.

– Возможно, я так и поступлю, сэр. Если вы будете столь любезны, что порекомендуете… Впрочем, об этом мы поговорим в другой раз. Мне надо спешить.

Двери бесшумно закрылись, и Коринф направился к своей лаборатории.

У него было два сотрудника, Иохансон и Грюневальд, два молодых энергичных человека, мечтавших со временем получить в свое распоряжение такие же лаборатории. И тот и другой уже сидели за своими столами. Коринф повесил пальто на вешалку.

– Доброе утро.

– Привет.

– Утро доброе.

– Ты знаешь, Пит, – начал Грюневальд, стоило шефу занять свое место. – Кажется, я понял, как должна выглядеть эта схема…

– И ты, Брут… – пробормотал Коринф, усаживаясь на стул. – Ну что ж, давай поговорим.

Находка Грюневальда и его собственная идея походили друг на друга как две капли воды. Иохансон, который обычно молчал, на сей раз принимал в обсуждении живейшее участие. Не прошло и получаса, как они стали покрывать бумагу таинственными символами электронных устройств и элементов, пытаясь начертать искомую схему.

Вполне возможно, институт вовсе не был пустой прихотью Россмана, хотя, имея такой банковский счет, можно было стать и альтруистом. Чистая наука способствует прогрессу промышленности. Россман нажил свое состояние на производстве легких металлов, его предприятия занимались и обогащением руды, и выработкой готового продукта. Помимо этого он занимался и дюжиной иных проектов. Официально он практически отошел от дел, хотя все нити оставались в его руках. Даже бактериология могла принести существенную прибыль – не так давно в институте была закончена работа по экстракции нефти из сланцев. Перспективной была и тема Коринфа – исследование межмолекулярных связей в кристаллах, она могла существенно повлиять на развитие металлургии. Грюневальд уже довольно потирал руки, предвосхищая ту известность, которую им должна принести эта разработка. К обеду ими была составлена система дифференциальных уравнений в частных производных, которую в их машинное время следовало ввести в компьютер. После этого все занялись разработкой схем устройства.

Зазвонил телефон. Это был Льюис, приглашавший их отобедать вместе.

– У меня такая запарка, ты даже не представляешь… – ответил Коринф. – Наверное, я попрошу, чтобы мне принесли парочку сандвичей…

– Либо я поступлю так же, как и ты, либо мы куда-нибудь зарулим, – перебил Льюис. – Давай – говори, что я должен делать.

– Ладно, ладно… Буфет устроит?

– Если ты хочешь набить себе брюхо, то да. – Льюис предпочитал трехчасовые пиршества с вином и скрипками, к которым он привык в Вене, где он жил до аншлюса.[6]6
  Аншлюс – насильственное включение Австрии в состав Германии, происшедшее в 1938 году.


[Закрыть] – В час жду тебя там. Народ к этому времени уже схлынет.

– Договорились.

Коринф повесил трубку и с прежним экстазом взялся за работу. Когда он посмотрел на часы, была уже половина второго. Сыпля проклятиями, он ринулся вниз.

Льюис уже садился за стол, когда перед ним вырос Коринф, державший в руках поднос.

– По твоему тону я сразу понял, что ты опоздаешь, – сказал Льюис. – Что будешь брать? Обычный набор: захлебнувшиеся в снятом молоке мышата, филе морского ежа, печеный повар… Н-да…

Он морщась отхлебнул кофе.

Льюис, невысокий коренастый человек сорока восьми лет от роду, был несколько полноват и лыс. Из-за очков в тонкой оправе на Питера смотрели его умные проницательные глаза. Он был душой любой компании, правда, восемь лет, проведенных им в Европе, сильно повлияли на его вкусы и пристрастия. Теперь он говорил, что ходить в рестораны его заставляют чисто гастрономические интересы.

– Льюис, – сказал Коринф с заносчивостью новообращенного, – тебе явно нужно жениться.

– Когда-то я считал так же. Ветреная юность миновала, и нужно было как-то устраиваться в этой жизни. Но… Но теперь говорить об этом поздно. – Он набросился на жаркое и, набив полный рот, продолжил: – Теперь меня больше интересуют исторические аспекты биологии.

– Ты говорил, что у тебя возникли какие-то проблемы…

– Главным образом это касается моих ассистентов. Сегодня все какие-то нервные. Юный Робертс носится с дичайшими идеями… Впрочем, такова уж моя работа. Я уже говорил тебе о ее сути? Я занимаюсь изучением нервных клеток – нейронов. Пытаюсь сохранять им жизнь в различных искусственных средах и наблюдаю за тем, как изменяются в зависимости от внешних условий их электрические свойства. Работая с живой тканью, мы в основном используем технику Линдберга-Каррела. Все шло более или менее неплохо, но сегодня при проведении стандартных замеров мы вдруг получили совершенно иные результаты. Я стал проверять все образцы – один за другим. Оказалось, что изменились они все!

Коринф изумленно вскинул брови и какое-то время жевал молча.

– Может быть, что-то не так с аппаратурой?

– Я бы этого не сказал. Все осталось прежним – изменились лишь клетки. Сдвиг не большой, но вполне заметный. – Льюис оживился и заговорил совсем иным тоном. – Ты знаешь, как работают нейроны? Как цифровая вычислительная машина. Она стимулируется… э-э-э… раздражителем, срабатывает и на какое-то время теряет активность. Сигнал при этом передается следующему нейрону нерва, который ведет себя точно так же – срабатывает и на какое-то время отключается. И вот, оказывается, эта картина в одночасье изменилась. Время инактивации стало на сколько-то там микросекунд меньше, понимаешь? Это означает, что система как целое стала реагировать на стимулы куда быстрее. Увеличилась и интенсивность передаваемого сигнала.

Коринф на мгновение задумался и, растягивая слова, ответил:

– Вполне возможно, ты столкнулся с чем-то действительно серьезным…

– В чем причина столь замечательного эффекта? Среда, аппаратура – все такое, же, как вчера. Тут одно из двух – либо я кандидат на получение Нобелевской премии, либо – небрежный экспериментатор!

Очень медленно, словно боясь говорить об этом вслух, Коринф произнес:

– Странно, что это случилось именно сегодня…

– Что?

Коринф поведал ему о собственных успехах.

– Более чем странно… – согласился биолог. – И гроз в последнее время не было, – это я к тому, что озон стимулирует умственную деятельность. Впрочем, мои культуры находятся под стеклом…

Глаза Льюиса странно блеснули. Коринф оторвал взгляд от стола.

– Смотри-ка, и Хельга сюда пожаловала! Интересно, отчего она сегодня так поздно? Эй, привет!

Он поднялся на ноги и жестом пригласил Хельгу Арнульфсен сесть за их столик. Взяв свой поднос, она направилась в их сторону.

Это была высокая, стройная, интересная женщина с собранными в тугой узел длинными светлыми волосами. Она была бы еще привлекательнее, если бы не ее необыкновенная энергия и совершенно неженская жесткость. За годы, прошедшие со времени окончания войны, она сильно изменилась. Когда Коринф проходил в Миннесоте докторантуру, она изучала там же журналистику. Часто они проводили время вместе, хотя уже и тогда Коринф не мог думать ни о чем ином кроме своей работы, что не помешало ему серьезно увлечься совсем иной особой. Потом они переписывались, и он помог ей устроиться секретаршей в Институт. С той поры прошло всего два года, а Хельга уже была старшим референтом, причем справлялась она со своей работой блестяще.

– Ох! Ну и денек! – Быстрым движением руки она пригладила волосы, после чего, посмотрев на Коринфа, устало улыбнулась. – Все, кого ни возьми, вдруг оказались в незавидном положении. При этом крайняя, как всегда, я. Герти стала выкидывать фокус за фокусом…

– Что?! – испуганно спросил Коринф. Он очень рассчитывал на то, что большой компьютер решит систему уравнений в этот же день. – Что произошло?

– Это знают только Бог… и Герти. Но нам они ничего не скажут. Утром Алланби запустил тестовую программу, и она вдруг не прошла. Речь идет о каких-то мелочах, но и их вполне достаточно, чтобы свести все вычисления на нет. Он возится с ней с тех самых пор, пытаясь отыскать неисправность, но пока это ему не удается… Мне же придется заново составлять все расписания!

– Странное дело, – пробубнил Льюис.

– Что-то непонятное происходит и с другой аппаратурой, – в первую очередь, речь идет об отделах физических и химических исследований. Поляриметр Мюркисона дает ошибку… в целую десятую процента!

– Да ну! – Льюис подался вперед, от изумления у него отвисла челюсть. – Так, может, это не нейроны, а аппаратура? Нет, нет, это невозможно… Слишком уж заметный скачок… Хотя, если все инструменты врут…

Он выругался по-немецки, хотя глаза его сияли по-прежнему.

– И еще. Сегодня всех вдруг будто осенило, – продолжила Хельга. – У всех какие-то там новые идеи, всем нужна центрифуга и все такое прочее. Когда я напомнила им, что существует определенная очередность, они меня чуть не съели!

– Говоришь, все это случилось именно сегодня? – Коринф отодвинул от себя десерт и достал из кармана пачку сигарет. – «Все удивительней и удивительней», – сказала Алиса. – Глаза его вдруг расширились, а рука, чиркнувшая спичкой по коробку, едва заметно дрогнула. – А что, если это…

– Явление глобальное? – продолжил Льюис с едва скрываемым волнением. – Может, так оно и есть… Хорошо бы с этим разобраться.

– О чем это вы? – удивленно спросила Хельга.

– Это мы о своем…

Пока она ела, Коринф успел рассказать ей обо всем. Льюис все это время сидел молча, задумчиво покуривая сигару.

– Гм-м… – Хельга принялась нервно постукивать пальцами по столу. Ногти свои она не красила. – Звучит любопытно. Все нервные клетки, включая и те, из которых состоит наш мозг, стали функционировать… быстрее, так?

– Все еще серьезней, – попробовал усмехнуться Коринф. – Что-то произошло на более глубоком уровне… Электрохимический феномен? Я полагаю, лучше не гадать, а заняться изучением этой проблемы вплотную.