Текст книги "Левис и Ирэн"

Автор книги: Поль Моран

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Часть третья

I

– Ирэн, я решил сделать вам подарок, – произнес Левис.

– Сделайте.

– Я дарю вам мою свободу. Я покидаю Франко-Африканскую корпорацию. Надеюсь, вы не будете удивляться, как другие? Нельзя делать две вещи одновременно, а я хочу, чтобы моя любовь была совершенной. Она потребует меня целиком.

– Это обещает мне немалые опасности, – ответила Ирэн. – Вы должны понять мое беспокойство.

– Раз вы моя жена…

– Дорога предстоит длинная, вы взяли слишком быстрый темп. Лучше быть осмотрительнее.

– Нет. Раз вам попался француз, не знающий, что такое проявлять осторожность и думать о завтрашнем дне, вы меня не убедите. И не надо восхищаться. Здесь нет никакой жертвы. В нашу эпоху чаще бросают нас, чем бросаем мы. Я могу предвидеть, когда устану от счастья, но я не знаю, когда оно устанет от меня; оно встретилось мне, я хочу его удержать. Я смогу прекрасно жить, ничего не делая, у меня английское воспитание. Почему у нас принято думать, что, если политический деятель уже не у власти, писатель исчез с прилавков книжных магазинов, а финансист не сидит в своем бюро, они обязательно должны погибнуть? К тому же я не собираюсь удаляться в пустыню; напротив, как вы знаете, я выхожу из одиночества.

– И готовите себя к скуке.

– Нет, к блаженству. Вопреки видимости я был очень одинок, этакий эгоистичный пещерный человек, добывающий пищу для себя, и только для себя. Я раскаиваюсь. Я написал очень мягкое письмо в Административный Совет и получил отпуск на год. Я попросил у Корпорации разрешения удалиться в ваши объятия. Впрочем, от чего я особенного отказываюсь?

– Ничего не ломайте, Левис. Живите без встрясок. Скоро вы начнете скучать и по вашей работе, и по вашим друзьям.

– Я вышел из того возраста, когда имеют друзей. Каждый из них уже встретил свою женщину. Вы, наверное, знаете, что думают о мужской дружбе женщины: это лишь легкая тень на их нарядах. Что же касается работы, я никогда не работал. Сегодня любое дело – это грабеж. Я прямиком шел к старости, излишне активный и совершенно пассивный, – что вообще так характерно для нашего времени. Получив вас, я не теряю, а приобретаю. Я учусь быть человечным. Я испытываю потребность обожать вас.

– А я – покориться вам, – ответила Ирэн. – Хотя вы легкомысленны и рассеянны… Нет, я не жалею о своем безумном шаге. Я тоже нуждаюсь в вас с той минуты, как все оставила. Вы мне ближе любого родственника.

Согласившись выйти замуж за иностранца и уехать из Триеста, Ирэн тоже разорвала связи с банком; ее деловая жизнь всегда являлась продолжением ее жизни в семье; одна без другой была невозможна. Нет места всяким фантазиям у семейных прилавков греческих банков. За каменными стенами триестского банка в атмосфере, где смешивались ароматы сейфов и сераля, два ее кузена Апостолатоса питали к ней тайную любовь, восхищались ее профессионализмом, обожали ее как сестру; все это сделало бы хрупким любой компромисс, тем более что Ирэн не была уверена, что будет соблюдать его условия. Едва завоевав права на свободную жизнь, она почувствовала себя готовой снова от нее отказаться (может быть, не замечая своего нетерпения).

Они были рядом – счастливые, бесполезные, пожертвовавшие радостями своего общественного положения, зависящие друг от друга, как спрос от предложения. Над пропастью, которую они сами себе уготовили, они висели на одном канате и наслаждались пленительным ощущением опасности.

Что теперь делать с этой победой? Только во время сна да принимая ванну, они еще сохраняли свое одиночество. Между ними не осталось ничего неожиданного, волшебного, таинственного. Они принадлежали друг другу в лучах самого резкого света – света счастья.

Словно это казалось им недостаточным, они покинули Запад, отправившись в Грецию.

II

– Я из городка Л. в одной из северных провинций, – говорила Ирэн. – Да нет, он совсем маленький. Вы не найдете его в этом немецком атласе.

У меня там домик из горного камня. Да нет, не бойтесь, он заброшен, никто из родных не приедет.

Покинув поезд, они сели вчера на пароход у пристани Галата. Зловещий пейзаж, исхлестанный дождями. Купола мечетей похожи на огромные намокшие аэростаты, неспособные подняться; с каждым годом на Пере вырастало все больше небоскребов, что делало общий вид этого стамбульского квартала еще более неприглядным; с дымом от пароходиков разносился по ветру уголь, хрустящий на зубах; печальные скифские туманы, приползшие с Понта Эвксинского[12]12
  Буквально: «гостеприимное море»; древнегреческое название Черного моря.


[Закрыть], стелились по мертвенно-бледному Босфору. Косой дождь сек дома албанского города Скутари, окрашивая черным их серо-серебристые стены.

– В Турции дожди все время, – сказала Ирэн.

– Конечно, если бы греки заняли Константинополь, у нас была бы другая погода.

Левис посмеивался над ней, но она не воспринимала шутки, сконцентрировав в себе неистребимую ненависть греков к туркам.

– Ваши литературные связи с Турцией, при том, что вам, французам, досталась роль обманутого мужа, – просто невыносимы. Неужели вы не усвоили урок войны? – Ирэн показала галеру – обшарпанную, с облезшей краской, но все еще на ходу, – пришвартованную недалеко от древнего королевского дворца.

– Да я не защищаю турок, – возразил Левис.

– Нет, защищаете.

– Да нет же!

Ирэн вздохнула, это был, по выражению Байрона, «один из тех греческих вздохов, от которых вздрагивает Босфор».

Их судно должно было отчалить только после обеда. Они поднялись к Святой Софии. Стражник у дверей мечети, прежде чем пустить их, спросил, не являются ли они греками или армянами.

– Я подданная Эллады, – гордо ответила Ирэн. Турок преградил вход саблей, и Левис вынужден был показать ему новый французский паспорт Ирэн.

– Подумать только, мы могли сюда вернуться, мы, хранители христианства на Востоке, а в результате здесь хозяйничают эти фанатики турки, взяточники и грубияны, которые умеют только убивать. Они, видите ли, не желают видеть греков в Константинополе! Хотят, чтобы у них все было турецкое – торговля, банки! Это смешно![13]13
  Автор не несет ответственности за суждения своих героев. – Примеч. авт.


[Закрыть]

Левис шаркал неудобными музейными тапочками, как лыжами, он шел за Ирэн среди ковров и византийской керамической плитки, пытаясь заставить ее замолчать. Никогда на Западе он не встречался с такой силой ненависти. Ничего похожего на вражду между немцами и французами, например, которая даже в крайних проявлениях несет в себе что-то человечное. В глазах Ирэн сверкала пятивековая неутоленная ненависть; обычно спокойная, она никак не могла перебороть ярость. Возможно ли, чтобы существо, настолько ему близкое, в мгновение ока поддалось чувству, которое он даже не способен представить себе? Первый раз Левис почувствовал, что связал свою жизнь с существом совсем незнакомой расы. Во дворике возле мраморного с золотом, в стиле рококо, фонтана, подающего чистейшую воду, эти людоеды в новых каракулевых фесках, попыхивая трубками в синих велюровых чехольчиках, спокойно курили, а вокруг порхали голуби.

Покинув Константинополь, в конце дня корабль сделал остановку в Муданье на азиатском берегу. Они сразу же сошли на берег. И тотчас же в оливковой роще увидели нагромождение автомобилей, брошенных греками при бегстве летом 1922 года. Рядом с машинами лилейно-белого, шафранного, фиолетового, табачного цветов колесами кверху покоились скелеты грузовиков, присланных англичанами. Знаки и номера военных подразделений еще поблескивали на их бортах.

– Греческая дивизия сдалась здесь в полном составе, – пояснил гид.

– Уйдем отсюда. Я поднимаюсь на корабль, – проговорила Ирэн.

В глазах ее стояли слезы.

Утром, когда Левис проснулся, пароход выходил из пролива Дарданеллы. Было жарко. Небо словно встало на дыбы; чайки лениво парили, измученные солнцем, от которого не защищало ни одно облачко, на волны, как на мягкие верхушки деревьев. Слева опускаясь – Кумкале под охраной турецкой артиллерии, Троя и азиатский берег; справа – Седдюльбахир, усыпанный костями воинов. Над поверхностью воды выступали мачты и трубы затопленных английских кораблей; рядом с ними догнивал французский крейсер. Вся растительность как бы разом исчезла, спаленная нещадным солнцем. Земля и небо переходили друг в друга без всяких границ. Мягкие изломы холмов и металлического отлива море тянулись в бесконечность. В атмосфере полной гармонии земли и неба входил корабль в мир богов и героев, предающихся любви в ложбинах, на опавшей листве платанов. Левис спустился с палубы и вошел в каюту к Ирэн.

– Вставайте скорее, вот и Средиземное море, ваша матушка морская стихия.

Когда они поднялись на палубу, был уже виден город Митилини[14]14
  Город на острове Лесбос.


[Закрыть] с мягкой впадиной в самом центре занятого им пространства, словно тело спящей женщины.

III

Единственная деревня на этом острове висела на горе – рыжей, зарумянившейся, как хлебная корка, с глубокими шрамами и без единого сантиметра плодородной земли. Каменные ступени вели к миниатюрной пристани, где стояли лодки цвета перванш да шесть пустых бочек. Дома из обожженной глины, потрескавшиеся под полуденным солнцем, редкие пальмы, лавровые деревья, кактусы, побелевшие от пыли. На самом верху дом Апостолатосов, с синими ободками вокруг окон, изнутри весь в камне, прохладный, как стакан свежей воды. Первые хозяева убежали отсюда в 1818 году (женщины, запрятав в высоких прическах золотые монеты), торговали в Одессе, Триесте; младшая ветвь семьи обосновалась в Бомбее. Тем временем старый дом был отделан заново тетками Ирэн, которые провели здесь в одиночестве почти всю свою жизнь; в один прекрасный день они покинули его навсегда, насмерть поссорившись: одна, Гера, была за Венецию, вторая, Каллиопа, – за Константинополь[15]15
  Речь идет о IV крестовом походе: в апреле 1204 г. Константинополь был взят и разграблен, экономическое господство перешло к венецианцам.


[Закрыть]. В салоне, обставленном мебелью Буля времен Второй империи, Ирэн играла еще ребенком; в комнате, которую занял Левис, умерла ее мать.

Левис присел на чемоданы. Огляделся. На стене – литография, изображающая римского императора Оттона, и большая, уже почерневшая картина в романтическом стиле, которая воспроизводила эпизод резни в Сули: гречанки бросали своих детей в пропасть, лишь бы они не попали в руки к туркам. Левис присмотрелся к мебели – кровать, стул, треснутая икона, графин, на электроплитке блюдо с орехами, застывшими в сгущенном виноградном соке. Он опустил взгляд на свои ботинки, покрытые пылью, и вдруг на него навалилась усталость целой недели, проведенной в пути. Париж показался ему далеким, чистым, умытым. Он еще раз наказан за свою страсть к путешествиям. Скачок в дикие романтические времена, необжитость этого дома сразили его. Он почти сразу заснул.

Проснувшись, он почувствовал себя отдохнувшим, то есть примирившимся; надвигалась ночь. Ирэн была совсем близко на террасе, прямо у его окна. Глаза ее устремлены к вершине холма, где поднимались фиолетовые стены лепрозория.

– Ирэн, о чем вы думаете?

Она вздрогнула, поднялась, подойдя к нему, опустилась на колени.

– Когда я смотрю на гладкое – без повышения и понижения – море (так деловая женщина хотела сказать «без приливов и отливов»), мне кажется, я совсем спокойна, как оно. Я так счастлива, что иногда спрашиваю себя, не пора ли мне уйти из жизни. Мудрость ведь состоит в том, чтобы продавать вовремя, с выгодой.

К вечеру цикады устроили адское стрекотанье. С гор спускался, наплывая волнами, то древний запах козлиных шкур, то аромат мяты, столь горячий и резкий, будто ты всю ночь охапками прижимал ее к своей груди.

IV

Уже шесть недель Левис жил на этом острове, где только Ирэн источала свежесть. По утрам он ставил парус и отправлялся на рыбную ловлю вслед за Чайльд Гарольдом.

Отдаваясь лучам солнца, как любая букашка…

По возвращении Левиса Ирэн ждала его у причала, вокруг нее роились дети с выбритыми до синевы головами; нищие, сохранившие следы былого величия, – их потемневшая блестящая кожа сморщилась, как на сухой маслине. Она побывала у беженцев из Малой Азии: лазарет, а рядом с лазаретом палатки, удерживаемые у земли большими камнями наперекор «птичьим» ветрам – упорным ветрам, которые приносили с юга жару и птиц. Беженцы стояли здесь уже несколько месяцев; женщины, все в широких шароварах, пряли, а мужчины, присев на корточки, поджаривали на деревянных вертелах барашка.

Левис и Ирэн тоже питались, как дикари. Выловленную рыбу – дораду – варили, добавив немного масла. Легкие приправы. Фрукты. Вода. Левис уже скучал по дичи, гусиной печенке и предпочел бы распрощаться с маленьким столиком и сесть за большой. Ирэн, извиняясь, повторяла греческую пословицу: «На одно су маслин, на два – света».

В полуденные часы безделья, когда по вздрагивающей пустынной улице несутся, сталкиваясь, ветры с суши и моря, в эту солнечную полночь Левис наслаждался сиестой. В пять часов он выходил на балкон. Прямо перед глазами была таможня со своим, уменьшенным, Парфеноном, вжатым в охряного цвета стену здания казарменного типа, над которым трепетал, словно вырезанный из полотнища неба, эллинский флаг. Под одиноко стоящим эвкалиптом владелец единственного «форда» – и то взятого напрокат – приглашал друзей посидеть на потертых кожаных сиденьях: так они совершали, не трогаясь с места, длительную прогулку. Возвращались с лугов тяжело нагруженные ослы: из-под двух вязанок оливковых веток были видны только уши да копыта. Над зданием лепрозория всходила плоская, с голубыми разводами луна.

«Как могли греки жить на этих скалистых островах? Неужели ради таких вот невежественных, угрюмых рыбаков, ради этой страны, похожей на сместившуюся к югу Ирландию, Европа эпохи романтизма пролила столько крови и чернил?» – задавался Левис вопросом.

Дважды в неделю он спускался в кафе, читал там «Афинскую газету», выходящую на французском языке. Здесь он видел чиновников в белых костюмах и черных очках, отрастивших себе длиннющие ногти из презрения к черной работе; сторожа с маяка, который охотно давал всем свою подзорную трубу, помогавшую ему разглядывать морские горизонты; продавца арбузов; попа с зонтиком из парусины, с огромной, закрывающей даже глаза, бородой, напомаженными волосами – о нем говорили, что он не столько обращал людей в свою веру, сколько драхмы – в доллары. Пили черный кофе из маленьких металлических чашечек, обжигающих пальцы, разбавляя его такой чистой водой, что поп, вознеся благодарность небесам, осенял стакан крестным знамением.

На Востоке только греки, кажется, нашли какое-то равновесие между беспечностью и фанатизмом. Левису это не удавалось. Украдкой от Ирэн, глядя на это море с торчащими маленькими парусами, Левис предавался полной, всепоглощающей скуке. Он поддался средиземноморской анемии, избрав состояние вялости и позволяя себе жить в оцепенении, напоминающем комфортабельное умирание. Временами ему и впрямь казалось, что он уже мертв.

Однажды утром Левис заметил на площади какое-то оживление. Двое мужчин, взобравшись на стулья, поднимали над головой черные пальцы. Собравшиеся вопили и тянули руки, стараясь привлечь их внимание.

Левису сказали, что дело в страховых премиях, что таким образом разыгрывается – прямо на корню – первый урожай винограда, который называют коринфским. Он вступил тоже в игру. Это ему что-то напомнило… Словно в ореоле рождественской сказки, вдруг возник перед его глазами другой храм, тоже полный божественных загадок. Сейчас половина первого: на расстоянии двух с половиной тысяч километров отсюда открылись двери парижской Биржи. Уже шла тайная котировка курса валют. Группы комиссионеров, от волнения застывшие в неподвижности, подобно стоящим рядом квадратным колоннам, испещренным карандашными пометками, цифрами, карикатурами, томились в ожидании. За дубовыми перегородками кабинок, за зелеными шторами представители банков принимали по телефону последние распоряжения. Но вот раздается звонок и безумному шуму больше нет удержу… Движение идет в двух направлениях, и, достигнув цели, распоряжения растворяются, поглощенные, втянутые эквивалентом другой валюты, а тем временем на зеленоватом стекле у самого потолка появляются наконец долгожданные цифры. Как прекрасны эти игрушки!

Левис, охваченный меланхолической грустью, скучал по Западу, по его островерхим крышам, по полноводным рекам, по твердому сливочному маслу, по бескрайним плодородным полям, по молоку, которое ничем не пахнет, по дворникам, по Булонскому лесу, где прогуливаются дамы, затянутые в корсеты, по Марсьялю, по своей, такой чистой, квартире, по Элси Маниак и прочим своим подружкам – и холодным, и пламенным, – даже по князю де Вальдеку, вспомнив его галстук, повязанный бантом, и его хромоту. («Он похож на подбитую куропатку», – говорил Пруст.) Средиземноморье показалось ему отвратительным – и ярость вулканов, и родившиеся в конвульсиях горы, и тощие земли, населенные людьми себе на уме, и эти луга, голые, как железнодорожная насыпь, и эти резкие цвета под бесстыжим солнцем, и монотонное журчание ручьев – словно из классического репертуара.

Как много отдал бы он за возможность увидеть зеленый газон!

Он вдруг понял, какая романтическая ностальгия мучила Софью, королеву Греции, когда она попросила у своего мужа Константина разрешения посадить плющ у стен Акрополя.

Но Ирэн уже направлялась к нему и раньше, чем оказалась рядом, с тревогой спросила:

– Вы чем-то подавлены? Вы выглядите несчастным.

Вопрос этот был столь простодушен и неловок, что Левис ответил лишь усталым пожатием плеч, не поднимая глаз:

– Напротив, я счастлив.

– Я спрашиваю серьезно.

– Дело в том… Если вы меня любите, мы должны вернуться в Париж, хотя бы на неделю. Я чувствую, что схожу с ума, не видя ни облачка. Вы меня понимаете?

V

Они вернулись. Была середина лета. Париж напоминал Грецию: возле церкви Мадлен толпились американцы, Елисейские Поля были пустынны, выжжены дотла, по ним, словно козы, бродили подъемные краны[16]16
  Игра слов: chevre – и коза, и подъемный кран.


[Закрыть]. Не хватало воды. Итак, победа в споре осталась за Греком.

Левис и Ирэн жили на восточный манер, за плотно закрытыми ставнями. И все-таки это был не остров, и на пустынных улицах оставалось что-то от горячительной, заразительной приветливости предыдущих месяцев, а когда исчезли туристские автобусы, воздух опять наполнился драгоценными ароматами – резкими, фривольными, которые останутся в Париже навсегда, даже если французы покинут его.

Они ни с кем не встречались. Ирэн тяготилась людьми и не любила все эти разговоры. «В Париже, – объясняла она, – от вас всегда словно ждут сюрприза. А мне нечего предложить. Мне нужны только вы, Левис. Когда мы с вами вдвоем, мне хорошо. Я люблю народ, детей, животных; но здесь дети болезненные, с животными плохо обращаются, а рабочие превратились в жадных мещан».

По утрам они долго нежились в постели. У Левиса была еще забота – скаковые лошади. Не вставая, он звонил в департаменты Орн или Кальвадос, интересовался, как там у лошадей зубы, мышцы, как они подкованы. Дни были похожи один на другой. По вечерам они уезжали за город выпить шампанского на какой-нибудь игрушечной мельнице среди старинных буфетов; им накрывали, как иностранцам, добавляя в соус много вина и зажигая свечи.

– Мы тратим не считая, а ничего не зарабатываем, – говорила Ирэн. – Об этом пора подумать. Тут впору призвать на помощь журнал «Экономное хозяйство».

– Вот еще, – отвечал Левис, – плохо, когда нет денег, но куда хуже, если их надо считать…

Они не появлялись в свете. Женитьба Левиса была встречена оглушительной тишиной. Он отнесся к этому философски.

– Никто не благословлял наш союз. Нет надежды, что он доставит кому-нибудь удовольствие. Среди ваших и моих знакомых одни задеты, остальные равнодушны. Это естественная враждебность, которую всегда встречает счастливая чета, к ней надо приспособиться. Если в один прекрасный день нам захочется выйти в свет, придется продемонстрировать какие-нибудь неудачи – только в такой атмосфере друзья могут дышать.

Безделье – мать пороков, но порок – отец искусств. Они посещали музеи. Ирэн больше нравилось в Музее флота: там было много парусников. Она была далека от искусства и с легкостью могла, например, жить среди безобразных вещей. О европейской живописи она знала только то, что известно на Востоке, – Диас, Месонье, Детайль.

Левис, который изучил все Пелопоннесские войны перед поездкой в Грецию, хотел познакомить ее с историей Франции. Вскоре он обнаружил, что она знает наизусть годы жизни всех французских королей. Ее представления о Франции были немного старомодными и смешными, но достаточно точными и трогательными – такими их формируют в школах Страны восходящего солнца.

Готовить она любила только фаршированную тыкву и плов, обильно приправленный помидорами и коринфским виноградом; из вин предпочитала сладкие. Левис открывал перед ней святая святых французской жизни, где любовь и кухня неразделимы.

Они совсем не разлучались. Они еще не знали, что семь часов утра и семь часов вечера, когда закрыты двери душных комнат, – это мечи, которые рассекают любые нежные отношения.

Ирэн предавалась любви, как все женщины Востока, – сдержанно и просто. Огромная кровать Левиса вгоняла ее в краску. Она смятенно принимала его ласки, не проявляя никакой инициативы. Если Левис входил, когда Ирэн – как прежде греческие богини – принимала ванну, она в страхе подносила ладошку к губам.

– Вы не представляете, как вы меня напугали, – бормотала Ирэн, а когда он приближался, подставляла ему для поцелуя затылок.

Левис с удовольствием подтрунивал над ней.

– В любви не стоит давать волю всем тайным силам, которые дремлют в женщине, – возражала она. – Иначе потом с ними не справиться. Помните ученика волшебника в немецких сказках?

Поскольку крайности любовных игр Левису были хорошо знакомы, такая сдержанность его притягивала. Благодаря ей Ирэн была несравненна: так страстны были черты ее лица, так чарующи некоторые, почти дикие, движения. Но стоило прикоснуться к ней – вас встречала мудрость и прохлада мрамора.

Левис применил весь свой опыт, хитрость и даже коварство. Поначалу результаты были не слишком многообещающими. Ирэн скорее была удивлена, он заронил в нее неуверенность. Но с каждым разом он забирал все больше власти, чувствуя, что она уступает. Наконец, он признал, что она делает успехи, хотя, может быть, только из уважения к нему. Он постарался использовать это ее новое состояние ради своего удовольствия, не отдавая себе отчета в том, что может испортить ее и потерять.

– Что называется безумством? – спрашивала Ирэн.

– Как вам ответить? Это и запуск серпантина, когда человек убегает на ночной праздник, вместо того чтобы лечь спать; это и наркотики, и стремление к удовольствиям, и участие в живописных любовных группах, как это теперь модно.

– Что вы имеете в виду?

– Ничего особенного. Для большинства людей любовь превратилась в такое скучное занятие, что они предпочитают групповой секс, чтобы у них что-то получилось.

– Не понимаю, – проговорила Ирэн, не скрывая удивления.

VI

Левис застал Ирэн перед зеркалом.

– Я толстею, – произнесла она, – возле вас я превращаюсь в турчанку.

– Зачем же расстраиваться?

– Я от всего расстраиваюсь. В отличие от вас, скептика, я обладаю развитым чувством ответственности.

– Да, – ответил Левис, – у меня чувство ответственности ограничено. А скорее, – будучи пессимистом – я вообще от него отказываюсь.

– Это очень удобно. Вы пессимист не по убеждению, а просто потому, что так легче. Не придется расстраиваться, даже если поймешь, что Вселенная абсурдна. Вы на меня сердитесь за то, что я не хожу к портнихам, за то, что я отказываюсь принять в подарок жемчужное ожерелье, добытое рабским трудом, за то, что я равнодушна к вашим рассказам о традициях производства шампанских вин; а дело в том, что теперь, когда я не работаю, мне стыдно пользоваться всем этим. Чем больше я размышляю, тем больше убеждаюсь, что мир в целом совершенен и гармоничен. Беспорядок, который царит в нем сейчас, – явление преходящее, и нехорошо его усиливать.

– Вы печальная оптимистка, а я – веселый пессимист, – отвечал Левис. – Я давно уже решил устроиться в этой жизни по возможности с удовольствием. Жить с удовольствием до последней минуты, не заботясь о других.

– Нет, Левис, расчетливый эгоизм – не для нас, оставим это коммерсантам.

– Но все так или иначе устраивается.

– Да, но не так, как вы думаете.

– Ну так зачем же работать?

– Но ведь мы оба не работаем. Вы думаете, я трудилась из алчности? Нет, во-первых, ощущая в том потребность; во-вторых, желая принести пользу моей стране; наконец, потому, что, живя на земле, я ощущаю себя составной частью людского содружества, которое существует по законам суровой взаимопомощи, сложившейся в целях производства и экономии.

– Как жаль, что нельзя опубликовать все, что вы так складно излагаете.

– Не смейтесь. Для меня неприемлемо получать не отдавая; служить – как многие женщины – предметом роскоши – сначала просто дорогостоящим, а потом, может быть, и опасным.

Левис взирал на нее с насмешливым удивлением. Он был истинным парижанином – эгоистичным, ко всему приспосабливающимся. Живя по мере своих возможностей, ни о чем не беспокоясь в этом послевоенном мире, где повсюду царила спекуляция, он никогда не задавался подобными вопросами. Он полагал, что нельзя называть паразитом того, кто исправно платит налоги и отслужил военную службу.

Его восхищала Ирэн. Он чувствовал, что она во власти «демона честности» – как понимали ее древние; такая честность лежала в основе всех сооружений Греции, что позволяло им сопротивляться времени: жизнь Ирэн, как сама античность, была основана на строгих правилах, она не изменяла им никогда. Левис наивно удивлялся, как это можно, не впадая в вульгарность, сохранить примитивные, устаревшие представления о мире. Ему всегда казалось, что элегантность неотделима от некоторой испорченности. Будучи во власти подобных предрассудков, он, как мы видели, упорствовал в своей верности дурным нравам. Появление Ирэн должно было положить им конец. К сожалению, однако, многолетняя привычка полностью распоряжаться собой и другими мешала ему довериться жене, подчиниться или в чем-то изменить себя. Он никак не корректировал свое поведение.

Он ничего не делал, чтобы заслужить уважение Ирэн, прекрасно зная, что человека любят скорее за недостатки. Поэтому он продолжал так нелепо распоряжаться своим счастьем. Но ему начинало не хватать той материальной гармонии, того идеального ритма жизни, к которому он привык до женитьбы. Он чувствовал себя все менее сильным, все менее решительным. К нему вернулось какое-то детское простодушие, что-то, затаившееся в генах. Он жил неполноценной жизнью.

Как-то вечером после ужина Левис зевнул и спросил:

– Завтра скачки в Гайоне. Вы поедете?

– Мы ведем какое-то бессмысленное существование, – без обиняков ответила Ирэн.

VII

В последующие дни Ирэн была немного веселее. Она рано уходила из дому, возвращаясь только к обеду. С каждым днем она получала все больше писем. Ирэн перестала жаловаться, что полнеет, что плохо себя чувствует. Незнакомый голос с иностранным акцентом, искажая слова, просил позвать ее: «Мадам может прийти к телефону?» Начинался долгий разговор. Левис, дорожа собственной свободой, старался уважать свободу Ирэн: не хотел ни о чем ее расспрашивать. О чем шла речь – семейные проблемы? воспоминания детства? туалеты? В это не очень верилось. Он не допускал, чтобы ему было «неприятно». (Слово, которое в устах сторонних наблюдателей получает почти трагический оттенок.)

Как-то утром Левис увидел ее машину на улице Камбон. Посмотрел, нет ли вывески массажистки или модистки, к которым могла бы наведаться Ирэн, но таковой не обнаружил. Унылый дом, этакая однообразная вертикальная пустыня с витражами в кабине лифта и винтовой лестницей, огибающей лифт. Что может делать Ирэн в этом доме? Да еще так долго? Половина первого. Электрики возвращались с обеда. Левис вошел во двор. Цокольный этаж имел какой-то непристойный вид; в окнах шестого – розовые шторы. Он ощутил неловкость из-за того, что шпионит. Он никогда не верил в предчувствия, а тут они нахлынули.

Преодолевая неловкость, он все-таки решил ждать, сел на ступени. Ровно в час Ирэн вышла, держа под мышкой пакет. К обеду она опаздывает не больше чем на пять минут – так задерживаются обычно мужчины, а не увлеченные своими непостижимыми делами женщины. Увидев его, она остановилась в недоумении. Села в машину на водительское место, но не отъехала. Потом, повернувшись к нему, прямо тут же, возле этого подозрительного дома, начала объяснять:

– Простите меня, Левис… Я не решалась вам признаться, хотя мне было очень тяжело скрывать от вас… Всего несколько дней как я прихожу сюда, около двух недель. Наш банк открывает в Париже филиал, два этажа в этом доме. Пока еще нет вывески. Сейчас проводят электричество. Уверяю вас, обстоятельства оказались сильнее меня… Я недавно узнала, что греческий консорциум в ближайшее время разместит во Франции заем в драхмах, который не может нас не интересовать. Наш уполномоченный – бестолковый малый. Он совсем растерялся и однажды позвонил мне, прося совета. Я помогла ему выпутаться. На следующий день я приехала в банк и с того времени бываю здесь каждый день.

– Не каждый. Иногда вы не выходите из дому. Например, позавчера, мигрень…

– У меня не было мигрени. (Если бы вы знали, как приятно перестать врать!) Я принесла домой финансовые документы и приводила их в порядок, тайком от вас, закрывшись в комнате.

Левис некоторое время молчал, потом расхохотался:

– А я-то думал, вы лечитесь!

Вечером после ужина (за окном лил дождь, только что подключили отопление) Левис произнес, разжигая трубку:

– Я размышляю над моим утренним открытием. Это серьезнее, чем вы думаете, Ирэн. Самое неприятное в этом состоянии обманутого мужа, что вы и меня тем самым заставляете вернуться к работе. Мне этого совершенно не хочется, но я не тот восточный мужчина, что способен сидеть в кафе, пока жена его, как говорят в салонах на улице Алезиа, «опускается до бизнеса».

– Речь идет о двух неделях.

– Речь идет о всей вашей жизни, Ирэн. Вы не согласны отказаться от работы, без нее вы умрете. Вы заметили, как изменились с того момента, как вернулись в банк?

Ирэн села к нему на колени:

– Это правда. Я не очень сожалею об этом. И тебе лучше начать работать… Ты же понимаешь, надо приносить пользу. Не должно существовать двух Европ – той, что живет в чистоте и достатке, и другой, что покрыта вшами и грызет кору деревьев…

– Не жена, а Гражданский кодекс!

– Будь снисходительным. Стоит ли ждать, пока обстоятельства заставят людей любить друг друга? Ты дорого заплатил бы за этот опыт.

В полумраке она с трудом различала черты его лица – прежде очень энергичные, но приобретшие мягкость с той поры, как он бросил свою профессию.