Текст книги "Левис и Ирэн"

Автор книги: Поль Моран

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Поль Моран
ЛЕВИС И ИРЭН

Часть первая

I

– Пятнадцать, – считает Левис.

Согласно прогнозам утренних газет, можно было ждать тумана, а потом атлантических ливней. Опровергая прогнозы, небо как бы нехотя, но все-таки прояснилось. Парижские платаны продолжали отдавать должное осени: опавшие листья не успевали убирать.

– Пятнадцать и пятнадцать, тридцать, – продолжал считать Левис, увидев, что пышная окладистая борода появилась рядом с эспаньолкой его соседа, генерала, каждая фраза которого начиналась словами «рабски преданный своему слову…».

После возвращения из отпусков это первые похороны; у всех был еще отдохнувший вид. Ни крахмальные воротнички, ни траурные одежды не могли скрыть загорелых щек и рук. Пока служащие похоронного бюро с черными усиками переставляли гроб с похоронных дрог на катафалк, переносили в церковь один за другим венки с лентами и живые цветы – знаки соболезнования, звуки органа, подобно звукам аккордеона под руками подвыпившего плаксивого моряка, заполнили все пространство, поднимаясь к сводам и выплескиваясь на улицу мощными аккордами, рассекаемыми порывами ветра. Над лысинами вздымались блестящие, как на ложке для абсента, алебарды привратников с выемкой. Торжественной была и группа слуг усопшего – в малиновых ливреях, с черным крепом на плечах, чинно державших в руках цилиндры. Чувствовалось, что любое эмоциональное выражение горя или хотя бы отступление от ритуала может нарушить хорошее настроение неясно зачем собравшихся здесь вместе мужчин и женщин, которых, кажется, объединяло только удовольствие ощущать бодрость утреннего часа, приятный холодок во рту от зубной пасты и радостную уверенность в том, что они-то живы.

– Сорок.

То была новая спортивная игра, распространенная в Англии, под названием beaver – «бобр»; Левис, француз-англоман, привез ее во Францию. В обществе любили в нее играть. Стоило встретить или заметить бородатого человека, начинался турнир: пятнадцать, тридцать, сорок, конец партии. Выигрывал тот, кто первым увидит необходимое количество. Очки считались так же, как в теннисе. Играли на скачках в местечке Аско близ Виндзора, в соборах, в палате лордов, в омнибусах. «Бобр» настолько всех увлек, что, по наблюдению Левиса, даже на официальных приемах некоторые приглашенные отдавались этой игре, забывая о знаках почтительности, которые следовало выказывать по отношению к суверенам, и, подходя с поклоном к королю, мысленно записывали в свой актив королевскую бороду. Кое-кто из чемпионов до такой степени натренировал глаз, что достигал выигрыша с невероятной скоростью даже в толпе хорошо выбритых мужчин. Тем более как же было не играть, например, в воскресенье возле музыкальных киосков в южных департаментах, где еще царит мода на бороды цвета вербены или жевательного табака и где с ходу, бросив взор на соседние скамейки, можно набрать нужное количество очков?!

Крепкие, полные жизни наследники усопшего, члены Административного Совета и служащие Франко-Африканской корпорации имитировали скорбь на освещенных свечами лицах. Бизнесмены, неуютно чувствующие себя пред бездной вечности – в то время, когда им привычно было слышать неумолчный стрекот пишущих машинок, – скучающие светские леди и джентльмены разглядывали присутствующих, повернувшись к алтарю спиной. Церемония шла по всем правилам. Было ясно, что в час, назначенный Господом Богом, внушительный куш буржуазной собственности – сочные дивиденды – только что скользнули из сундука усопшего в сундуки наследников, скользнули бесшумно, не возбудив ни внимания налоговой службы, ни зависти подчиненных. Достаточно было, не прерывая скорбных рыданий, перевести деньги с одного счета на другой. Сегодня вспомнилось, что сто лет назад эта церковь Святой Мадлен чуть было не стала помещением для банка.

– «Бобр», я кончил! – возликовал Левис, сообразив вдруг, что рядом с ним, под крышкой гроба, продолжала расти реденькая седая бородка. Если бы, по обычаям других стран, покойник лежал в открытом гробу, никто не оспорил бы блестящего финала, к которому пришел Левис. Усопший господин Вандеманк принадлежал к тем почетным и дорогостоящим идолам, что украшают фронтон нашего финансового могущества; число таких почетных персон растет без всякой пользы для дела по мере увеличения капитала, и раз в год их выставляют пред ясные очи акционеров, которых почему-то старческая немощь не пугает, а успокаивает. Он был одним из чудаков, которые коллекционируют столовую посуду, поставлявшуюся в свое время Ост-Индской компанией, знают наизусть «Энеиду», одержимы тщеславием и страстью к наживе, хотя сами никогда не держали в руках векселей, и совершенно бесцветны на собраниях акционерного общества, похожие на жадных плаксивых детей, засыпающих только тогда, когда посасывают бутылочку с дивидендами.

Величественная фигура Христа на боковом витраже заставила Левиса вспомнить заседание Административного Совета, где он впервые – это было три года назад – увидел всемогущего Вандеманка, восседавшего на председательском месте в торце стола, покрытого зеленым сукном, в кресле, расположенном на возвышении. Над двадцатью пятью лысыми головами (только у Левиса была пышная темная шевелюра) и шкафами с позолотой тогда витали иные образы. Из-под пышного ковра с нижних этажей банка доносился шум проходящих через воронку кассового окошечка и направляемых к подземным хранилищам французских сбережений; старый банк колдовал над разными национальными блюдами, в которых бережливость, вкус к гарантированным прибылям заправлялись для приманки сверхъестественными дивидендами.

То был финал шестимесячной войны, которую вел на пути к переизбранию Комитет, чтобы помешать молодому Левису стать членом Совета при смене состава. Господин Вандеманк ненавидел этого идущего напролом, тщеславного, дурно воспитанного парня с развязными манерами эдакого артиста банковского дела.

Заслушав доклад, Левис неторопливо поднялся и подверг беспощадной критике деятельность Совета за отчетный год, особенно в том, что касалось вкладов до востребования и использования резервов; как бы между прочим он дал понять, что владеет пакетом акций, в три раза превышающим предполагаемый, и заявил, что собирается подать апелляцию и вскрыть незаконность документов, вынесенных на утверждение двух последних собраний акционеров.

Левис сел на место, чувствуя возмущение аудитории, всех этих людей, уважающих приличия и в одежде, и в образе мыслей; они общаются только с подобными себе приличными людьми, избегают прямоты и очевидности во имя хлипкого знамени, на котором начертано: «Так положено».

Вокруг зашептались:

– Пора поставить молокососов на место.

– Если вас это не убеждает, в следующий раз я приду не один, – громко произнес Левис.

– С кем же?

Он улыбнулся:

– С доказательствами.

– Франко-Африканская корпорация чиста и останется чистой как стеклышко.

– Которое вот-вот треснет.

Он был уверен, что через год будет контролировать больше половины акций; так и произошло.

– Что же вы конкретно намерены делать? – спросил господин Вандеманк, жаждавший компромисса с того самого дня, когда Левис явился к нему в качестве представителя администрации.

– Играть в открытую, вот и все, – ответил тот. – Когда мяч идет ко мне, отбить его в сторону и направить точно в ворота.

Старик смотрел на Левиса, не совсем его понимая, но раскрасневшись от возбуждения.

– Вы хотите, чтобы я…

– Либо подчинились мне, либо пошли по миру, – грубо бросил Левис. (Год назад он не решился бы так разговаривать.)

От всего этого господин Вандеманк в конце концов и умер. Прошло всего шесть месяцев, а его изнеженные руки священника перестали дрожать, вены на лбу перестали набухать, и вот он лежит здесь под первыми осенними хризантемами.

Проломив стену, которую возводят вокруг молодых и учреждения, и традиции, опровергнув многовековое правило бизнеса и вообще французского характера – «семь раз отмерь, один раз отрежь», Левис первым из своего поколения пустился в свободное плавание. И поэтому на него обрушились оскорбления, всегда сопровождающие восходящую знаменитость. Измученная Франция, раздираемая противоречивыми чувствами: заботой, как бы не погибнуть, и желанием отвести обвинение в жадности, этой вроде бы национальной черте французов, с большой неохотой поддалась неистовой активности новых нравов.

В течение года Левис утроил торговый оборот, получив большую часть контрольного пакета акций; там, где все происходило тихо (Левису еще слышится голос господина Вандеманка: «Хорошему вину не нужна этикетка»), развернулись такие дела, что о них громко заговорила вся пресса; там, где существовала только одна линия связи между улицей Скриб и Биржей, были установлены восемнадцать телефонов – специально для арбитражных сделок. К настоящему моменту Левис, по существу, определял полностью деятельность Франко-Африканской корпорации и ее филиалов – Страховой компании ЭТАС, значительно расширившейся после заключения договора о перестраховке с компанией «Ллойд», и Исследовательского центра «Фидиус» (химические удобрения, промышленный каучук, фосфаты и кислород).

II

Процессия отправилась на Пер-Лашез, где должна была состояться панихида. Хорошее настроение вернулось к Левису только на бульваре Бон-Нувель, когда появились негры с болтающимися на животах золотыми часами; побежали вниз и вверх, как русские горы, причудливые лесенки, напоминая, что под бугристым асфальтом скрыты болотистые склоны, на которых были возведены добротные дома эпохи Империи, построенные из камней Бастилии, иссеченных пулями в те исторические дни.

Черные попоны лошадей, черный камзол кучера, катафалк, задрапированный плотной черной тканью; только лошадиные пасти – словно розовая влажная рана. Левис видел, как лучи огромного заходящего солнца играют на спицах колес, на пряжках ботинок распорядителя церемонии, на кружевных орхидеях и осенних листьях, принесших с собой запах пропитанного влагой леса.

Вдруг Левис почувствовал, что кто-то тронул его за рукав. Он машинально отвел локоть. Снова прикосновение. И вот уже он хватает и сильно сжимает эту вкрадчивую руку.

Плененный Левисом человек оказался рыжеволосым, с бакенбардами в форме ракушки, в растерзанных брюках неаполитанцем, корреспондентом сразу нескольких итальянских газет. Довольно ловкий писака, давно промышлявший бульварщиной, он не заработал при этом, однако, ни тюрьмы, ни солидной прибыли. Его фамилия была Пастафина.

Левис знал его давно.

– Смотрите-ка, Пастафина!

– Идя следом за вами и держа, как и вы, шляпу в руке, я присматривался к контурам вашей головы. Несмотря ни на что, у вас форма черепа серьезного человека, поэтому я и решаюсь поговорить с вами серьезно.

Сеньор Пастафина жестикулировал не менее эмоционально, чем начальник вокзала в Италии, отправляющий поезд (который никак не хотел отходить). Он стеснялся открыто курить в колонне провожающих и держал сигарету в кулаке, как солдат, стоящий на посту.

По мере того как процессия приближалась к кварталам, где жила беднота, цветы, покрывающие гроб, производили все более сильное впечатление.

– Вот, полный достаток, – переговаривались владельцы лавочек, указывая на покойника, – а все равно он уходит!

– Так вот: есть неплохое дельце для игрока, особенно для удачливого игрока. Иначе говоря, для вас. Я родился в Неаполе, но родители мои из Сицилии, и я сохранил много связей. Вы это знали? Ну что уж вы точно знаете, так это закон Видокки, имеющий силу и на полуострове, и на острове, согласно которому необрабатываемые земельные владения были экспроприированы в 1920 году в пользу крестьян. А у меня там есть брат, Арсенио Пастафина. Он занимался разработкой полезных ископаемых в Мексике, разорился, вернулся домой и стал генеральным секретарем сельскохозяйственного профсоюза в Сан-Лючидо.

Эта сицилийская коммуна, – вы следите за моей мыслью? – владела двумя тысячами гектаров, некогда принадлежавших герцогскому роду Монтечерватто (ветвь рода Пальми), которые и должны были достаться коллективу. Владелец предпочел продать землю по дешевке, и мой брат тайком ее купил. Это четыре часа езды на муле от Калтабелотты, на южном побережье; туда ведет дорога, обсаженная фиговыми и лавровыми деревьями, с верхушками, острыми, как пики аборигенов восточной Сицилии. Это вам не французская прекрасно ухоженная дорога, а настоящая южная, вся израненная, как спина мула.

(Казармы Шато-До и Площадь Республики в лучах бледного солнца, заблудившегося среди опор линии электропередачи, производили очень тягостное впечатление. Существует ли место, менее похожее на Париж, чем это?)

– Дорога поднимается, – продолжал собеседник, – под раскаленные добела небеса, к желто-зеленому горизонту. Кажется, что в воздухе пахнет серой. Вдали вьется дым непонятно над каким алтарем…

Разрешите я пройду вперед, чтобы показать вам дорогу?

Я не буду рассказывать об античных раскопках, о замке сарацинов, о нормандской базилике, пристроившейся рядом с храмом Юноны. Вот мы на открытом пространстве у подножия каменных морен, сползших с гор, а по краю, вдалеке, – сверкающий меч – море. Смотрите под ноги. От нечего делать брат, едва обосновавшись, принялся этим летом, то есть шесть недель назад, за работы, которые были приостановлены еще в эпоху Пунических войн, двадцать два века назад… И знаете, что произошло? Он открыл самые богатые на Сицилии запасы серы и каменной соли. Пока об этом никто не знает. Брат провел изыскания в одиночку и сделал первые шаги. Конечно, один он не может вести дело. Он отдает себе отчет в том, что дробление этой территории на наделы или сдача в аренду невыгодны, даже если говорить о фондах недвижимости – в случае, если их еще и найдешь. Поэтому он собирается землю продавать.

Продолжая идти за гробом, вслед за венками из сирени, излучающими несвоевременный весенний аромат, Пастафина достал из кармана своего мешковатого реглана кусочек какой-то древесной смолы.

– Содержание серы очень высокое. Она воспламеняется на расстоянии метра от огня и горит красивым голубым пламенем. Прямо как пунш, каро мио! Я оставил себе восемь дней на размышления. Собирался отправиться на переговоры в Лондон, когда увидел вас.

Левис присвистнул, прикидывая, какова вероятность присутствия там сопутствующих минералов. И бросил нетерпеливо:

– Следы ртути?

– Не думаю.

– Барий?

– Есть.

– Чего вы хотите добиться на переговорах?

– Суммы в тысячу фунтов стерлингов.

– Когда я могу дать вам ответ?

– Прямо сейчас. В случае отказа я в три часа улетаю самолетом в Лондон.

Пастафина ронял каждое слово отдельно, словно пощипывал струны гитары.

Левис достал из кармана ручку и, продолжая идти, подписал чек, положив его на донышко цилиндра.

– Ну а теперь, – добавил он, – хорошо бы, как в школе, сбежать так, чтобы никто не заметил, и выпить рюмочку вермута.

III

«Почти невероятно», – повторял про себя Левис; слова, которыми они обменялись недавно у гроба, еще звучали в его ушах. В его решении ни доводы разума, ни безумный азарт не сыграли никакой роли. Просто, пока Пастафина говорил, Левис удивленно смотрел вокруг, поражаясь средиземноморскому облику этого района близ тюрьмы Рокетт. Хорошенькие работницы с искусственными жемчугами, во взятых напрокат расшитых бисером блузках, воркующие голуби, песни, летящие от двери к двери. Улица стала совсем узкой, и похоронная процессия с трудом прокладывала себе путь сквозь неаполитанское обилие еды и жизни, которая вытесняла мертвых: дежурные блюда, сладкие вина, устрицы, нежные куриные потрошка. Позднее он узнает, что поблизости в прилегающих улочках жили выходцы из Бергамо и Пармы, пристроившиеся кто столяром, кто слесарем, кто шофером, что и придавало кварталу итальянский вид.

Разве не интуиция ведет к самым выгодным сделкам? Он часто повторял: «Если сомневаешься, не слушай голоса разума».

Он никогда не признавался, что расположение букв в каком-нибудь договоре, час прихода телеграммы, мистика цвета и символика цифр почти всегда играли существенную роль в его решениях, определяя его эмоциональное состояние в минуты, предшествовавшие подписанию контракта. «И раньше запах куриных потрохов мог влиять на судьбу Империи, с той поры ничего не изменилось», – подумал он.

Не прошло еще и трех часов с того момента, как облаченный в траур Левис равнодушно помахал кропилом над могилой, куда опустили Вандеманка, словно вождя какого-нибудь новокаледонского племени, погребаемого вместе с боевым оружием, – в полной парадной одежде, в лакированных ботинках, с лентой ордена Почетного легиона на шее, оставляя его отныне на попечении гипсовых аллегорических фигур.

Покидая кладбище, Левис петлял по этому некрополю, похожему на сортировочную станцию, куда попали мраморные вагоны и остались тут навсегда. Выйдя на бульвар Менильмонтан, он вскочил в такси, вышел у своего дома и шагнул в квартиру, на первый этаж прямо через окно (соседи к этому привыкли), сбросил на пол черные перчатки, траурные одежды, застывшие на ковре, словно чернильная лужа, натянул спортивный свитер, водрузил на голову серую, пожелтевшую от времени шляпу, позвал собаку и отправился в лес Фонтенбло. Он купил себе на завтрак и тут же, за рулем, съел огромную пиццу, которой хватило бы на многочисленную семью. И когда он учился в лицее, и когда служил в армии, даже когда отбывал наказание, его неудержимо тянуло на лоно природы в последние и особенно в первые теплые дни, скрывающие под корой деревьев уже такую близкую весну. До сих пор его часто охватывало желание «прогулять урок». Вдыхая влажный, идущий от земли воздух, он мог часами сидеть в поле, на опушке леса, возле спиленных, аккуратно уложенных березовых стволов, с номерами, выбитыми прямо в розовой плоти, как на зеркалах в гостиничном номере. Он поднимался для того только, чтобы пострелять ворон да полюбоваться закатом.

Шагая меж эрратических валунов, сообщавших единство камням и деревьям леса Фонтенбло, по схваченным инеем листьям папоротника, сухим шишкам и заячьему помету, Левис уже представлял себе, что идет он песчаной дорогой Сицилии по своей вытянутой тени к полям, где среди чертополоха сверкают подобно тысяче бриллиантов «глаза соли», как говорил только что Пастафина, соли – родной сестры серы.

К вечеру похолодало. Левис поднялся, ощущая прилив сил: он отправится на Сицилию. Он создаст там акционерное общество, направив акции в Нью-Йорк и Буэнос-Айрес, чтобы привлечь сбережения итальянских эмигрантов… К тому же, если поразмыслить, разве не мог бы он образовать первоначальный фонд, не прибегая к содействию Франко-Африканской корпорации? Тогда это было бы его личное дело. В своих тщеславных мечтах он давно к этому стремится. Одним словом, почему бы не позволить себе такой риск? Левиса вдруг охватило предчувствие, что этот риск сыграет немалую роль в его жизни.

Слух, привыкший к уличному шуму, уже пресытился тишиной. Левис включил фары и двинулся к багровому зареву. Ущелье света, розовеющее во тьме, разгоралось все ярче, по мере того как все более оживленной становилась дорога к Парижу.

IV

Елисейскими Полями Левис добрался до нового района; среди самых новых зданий на площадке, покрытой щебенкой, располагался дом мадам Маниак. Левис пересек вестибюль – по черным и белым плитам зацокали железными подковками его ботинки, – оглядел себя, повернув голову к сплошному во всю стену зеркалу (красивые – живые и жесткие – карие глаза, энергичная челюсть, в естественном беспорядке пышная черная шевелюра, расстегнутая охотничья куртка), взял собаку на руки и поднялся по лестнице.

Элси Маниак принадлежала к людям, которые не удовлетворяются тем, что придают окружающему – друзьям своим и вещам – оттенок изысканности, очевидной незаурядности; избыток оригинальности выплескивается у них прямо на лестницу. На первой площадке бросалась в глаза отливающая всеми цветами радуги ваза, открывая посетителю застывшее великолепие ацтекской цивилизации; на второй – светильник в форме гондолы, украшенный кисточками, словно взятыми с головного убора кардинала.

У мадам Маниак все дышало безукоризненным совершенством. Не имея громкого имени, она окружила себя тайной, иногда направляя в газеты протестующие письма, если был нарушен ее запрет называть в светских новостях имена принимаемых ею гостей. Словно королева-инкогнито, она всегда приковывала к себе внимание.

После неудачного брака мадам Маниак принесла все, что имела, на алтарь дружбы, отдавая свое тепло этому холодному мрамору. Каждый вечер к шести часам (к этому времени она старалась обязательно вернуться) собирались гости и начинали обсуждать современные события, критиковать всех и вся, не забывая при этом обратить внимание на противоречивость движений человеческого сердца. Она принимала одних и тех же друзей, всем внушая уважение к ним, что они, очень особенно пожилые ценили. И прекращала видеться с ними только в том случае, если они «глупо женились», то есть женились на молоденьких.

Светильники на полу напоминали шахтерские лампы перед спуском в забой, их спокойный свет поднимался вдоль стен, сознательно оставленных без всяких картин. В ее салоне не было – как в залах магазинов – бросающих прямые лучи источников света; салон скорее напоминал дворец знаменитого антиквара, строгого, скрывающего свое имя; по залам ведет вас господин с ухоженными руками иудейского священника, демонстрируя холл, стены которого затянуты серым муаром, а в центре выставлена статуя Будды IV века – счастливый итог изнурительных поисков.

Левис вошел тяжелой походкой и, не здороваясь, уселся прямо на пол, вытянув к камину ноги в тяжелых ботинках, которые от тепла сразу начали излучать пар, рядом посадил собачонку – от влажной шерсти ее пошел резкий запах; он считал верхом изысканности, появляясь в элегантно разодетом обществе, не обращать внимания на свою одежду, ему нравилось производить впечатление грубой силы и дурного воспитания. Он, например, охотно садился за обеденный стол в куртке рядом с декольтированными дамами, заказывал какие-нибудь редкие блюда, чем приводил в замешательство слуг.

Рядом с ним, придвинувшись к самому огню так, что теплый воздух от камина чуть шевелил штанины его брюк, расположился князь де Вальдек. Князь де Вальдек олицетворял то, что Пьер Кулевен называл «старой Францией»: кожа лица у него была вся в мелких морщинках, он никогда не здоровался за руку, носил деревенского покроя пиджак, башмаки на пуговицах, на шее галстук в виде банта; при добром сердце он имел весьма неприветливый вид. С чуть ленивой, немного печальной грациозностью он умел поддержать разговор на любую тему, обладая даром делать вид, что способен судить обо всем. Он принадлежал к «бывшим» представителям расы, не знающей, что такое труд: все утро занимался своим туалетом, после обеда отправлялся на поиски старинных изданий XVII века или к гадалкам; кроме него никто, кажется, не посещал чайные салоны; при этом он всегда одевался словно на выход, даже если ужинал в одиночестве. Из кокетства никогда не называл своего возраста. Когда ему задавали этот вопрос, он произносил: «…сят», проглатывая первую половину слова. Его так и звали – «Сят». Дня не проходило, чтобы князь не затевал какой-нибудь спор. Он заключал пари на скачках, предпочитал посещать не кино и не мюзик-холл, а театр – все это было уже уходящей эпохой.

Когда Левис вошел, князь заканчивал свой рассказ о том, как мадам Брифо, к которой он ходил на сеанс во второй половине дня, предсказала, что большая часть его состояния, находящаяся в Англии (а это было чистой правдой), скоро будет утрачена.

– Очевидно, по вине Международного Финансового Союза? – бросил он бывшему президенту Совета, который был уже давно не у дел и тотчас залился краской, отождествив, очевидно, прямое обращение к нему с прозвучавшим упреком, а он предпочитал теперь держаться скромно, в сторонке, не более заметно, чем мебель.

– Знаешь, англофил, – повернулся князь к Левису, – твой паршивый фунт стерлингов…

Тут весьма огорчился капитан корабля Монтжискар – тоже из «бывших», офицер флота, разбирающийся в искусстве, – который все ждал, что его попросят исполнить на фортепьяно «Индийские песни» Делажа. А пока его обремененные драгоценными камнями пальцы скользили по аккуратной бородке, как экзотические рыбы в морских глубинах.

– Дорогой мой Сят, – отпарировал Левис, – это не имеет значения. Самое приятное – провернуть дельце. С ракушками, с банкнотами Английского банка или с обесцененными бумагами – все равно. Главное в жизни – играть.

Левис испытал удовольствие, увидев, как вытянулось лицо коллеги, хотя сам и симпатизировал ему. Он улыбнулся, одобряя манию князя делать деньги. Чем абсурднее казалась операция, тем более она увлекала князя; это нравилось и Левису, но ему везло намного чаще, чем князю. Валбдек же хотел всегда получить миллион обязательно к следующему дню.

Мне, объяснял Левис, легче сразу заработать сумму, которая необходима, чем искать вкладчиков. Бравируя этим, Левис не то чтобы насмехался над своими товарищами или обманывал их; просто между ними существовало различие в происхождении, несмотря на то что учились они в одних и тех же школах в Роше и Уинчестере и в молодости предавались одним и тем же развлечениям. Левис был внебрачным сыном француженки и бельгийского банкира, скончавшегося, когда он еще не закончил коллеж; отец оставил ему мало денег, но зато – вкус к роскоши, а в качестве единственного средства, которое могло бы помочь достичь ее – несколько капель, как говорится, еврейской крови. Он совсем не знал матери. Его воспитывали слуги, научив независимости, находчивости, скептицизму. Он рано осознал свое особое положение, рано начал от этого страдать и мстить. Никому из друзей не прощал того, что отличало их от него. В 1920 году, когда еще царил – несмотря на ряд жестоких разочарований – забавный деловой романтизм, Левис в точности повторил судьбу «внебрачного сына банкира», как писал столетие назад Бальзак. Тем не менее Вальдек, Монтжискар, Марбо, Леонардино были искренне привязаны к Левису. Они восхищались им и считали неподражаемым по всем статьям. Некоторые из них, подталкиваемые завистью, пытались направить свои интересы туда же, куда и он, но подобно овцам, следующим по льду за козочками, будучи более тяжелыми, проламывали лед и тонули. Левис часто виделся со своими друзьями, вернее, они всегда искали встречи с ним. Любил ли он их? Наверное, он огорчился бы, потеряв их, хотя и не мог отказать себе в удовольствии поиздеваться над ними. Тем не менее они никогда не относились к нему с презрением, но Левис мстил им за свою судьбу, за изначальную несправедливость. Он превосходил их силой естественных инстинктов, умом, сексуальностью – жизнь заставила его развивать все эти свойства, а товарищи – красивые и богатые, – напротив, теряли даже те качества, которые имели. Часто он от всей души старался оказать им какую-нибудь услугу. Но еще больше нравилось ему чувствовать, что они от него зависят. Он обыгрывал их в карты, отбивал чуть ли не с двенадцати лет возлюбленных, однако никакие победы не могли принести ему удовлетворения.

– Вальдек, Левис, пожалуйста, хватит! А то вам придется платить штраф, – воскликнула мадам Маниак, напоминая, что мужчины должны соблюдать уговор.

По ее настоянию разговор изменил свое русло; здесь раз и навсегда было условлено – и это составляло часть неписаных законов встреч у мадам Маниак – никогда не говорить о деньгах. Ее гости должны были чувствовать себя в атмосфере удовольствий, легкой иронии и скептицизма. (Что мне нравится у Элси, признавался один старичок, так это масса новостей, как в антологии или устной хронике.)

– Как вы думаете, правда ли, что после войны искусство интимной любви деградировало? – спросил кто-то.

– А вы помните, что говорил по этому поводу наш милый бедняга Эбрар? – бросила мадам Маниак.

Многим было непонятно, что могло связывать Левиса с ней – всегда изысканно причесанной, под стать мужу, принятому в высшем свете, с которым, однако, она разошлась; по-прежнему еще привлекательной, как на своих фотографиях, сделанных Ребиндером; хранящей верность своему обществу, «этому хорошо подобранному обществу», если воспользоваться выражением Марбо, – с ней, награжденной орденом Почетного легиона… Но, во-первых, они были знакомы уже давно. (Сначала это не могло считаться причиной, но со временем стало, может быть, главной.) Кроме того, Левис был очень красив. Она была не так хороша, как он, но зато ее отличала большая утонченность; она любила блистать, одеваться, предаваться удовольствиям и опьяняла, как вино, что привлекало Левиса. («Он держится за нее, – говорили злые языки, – как пьянчужка за столб».) В интимных отношениях они были причудливо изобретательны; они знали свои общие слабости – любовь к хорошему столу, бездумным тратам и красивым партнерам.

– Да, – вступил в разговор князь де Вальдек, – любовь перестала быть делом, которое требует изысканности.

– Как и во всем, не хватает времени.

– Да, все, все уходит в прошлое.

– А я, – заключила Элси Маниак, – не верю, что мужчины стали холодными, скорее женщины – неловкими.

V

Левис пожал плечами, показывая, что разговор кажется ему глупым.

– Вы разрешите, я позвоню Марсьялю? – вдруг сказал он. Он никогда не старался быть интересным собеседником, считая, что, не демонстрируя остроумия, пользуется большим авторитетом.

– Естественно. Вы знаете, где телефон.

Левис позвонил в свое бюро. Марсьяль взял трубку. Левис объявил ему, что не будет сегодня с ним ужинать и оставляет его, старца, одного с двумя Сюзаннами[1]1
  Библейский сюжет, разработанный в живописи Тинторетто и Рембрандтом («Сусанна и старцы»).


[Закрыть] в кафе-кабаре. Они обе были беленькими, как пряжа из джута, разве не приятно их покормить?

– Как там в конце концов акции Фидиуса? Что на бирже?

Какая-то дама в течение часа несколько раз звонила из Мериса. Левис вспомнил, что собирался встретиться с этой незнакомкой.

– Перед ужином позвони ей, скажи, что ты – это я, и пусть оставит меня в покое, – велел он Марсьялю. В его манере разговаривать не было ни вежливости, ни отточенности слога, свойственных молодым людям из буржуазной среды, он говорил как человек, принадлежащий к определенному клану.

Счастливец Марсьяль! Мог ли он мечтать о такой удаче, встретившись с Левисом на Восточном фронте ласковым весенним утром 1915 года, когда небо расцветало вспышками снарядов? (Вот ведь как помогает иногда география!) Бывший ковбой, окончивший философский факультет, Марсьяль пошел в армию добровольцем в сорок два года, попав в тот же полк, что и Левис, а в сорок шесть поступил к Левису на службу. Он был предан ему, восхищался им – не столько потому, что Левис того заслуживал, сколько потому, что жизнь его благодаря Левису обрела смысл. Такой фронтовой дружбы, продолжающейся в мирной жизни, такой преданности одного простого парня другому, более удачливому, никто не видывал со времен Первой империи. Марсьяль и ночевал-то в бюро, он вел всю бухгалтерию, за четыре года не взяв ни дня отпуска. (Если не считать отпуском те часы, когда он утешал красавиц, брошенных Левисом.) Он следил за ним постоянно, как астроном за своей звездой. Возле Левиса он был счастлив. Друг неплохо ему платил, но почти все отыгрывал у него в покер.