Текст книги "Благодать"

Автор книги: Пол Линч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Она лежит, вперяясь во тьму, и видит себя, как роется она слепо в поисках еды, а затем уходит за дверь, однако стены дома тоже соглядатаи, усиливают любой звук. И тут до нее доходит, что, наверное, именно это тетка и делала, забирала оставленную тут еду к себе в комнату.

Будем надеяться, думает она, что тетке надо только этого и ничего другого, не мальчишки у себя в постели, бо ходят о таком байки. Эк она руку то и дело на меня кладет.

Дни проходят за рубкой и перетаскиванием дров, топорище прожигает дыры у нее в пальцах. Колли следит за припасами зимних овощей и за капустой, все еще не собранной у тетки на огороде. Приметливый взгляд Паучицы пробирается к ней в мысли, и Грейс начинает думать, что тетка ее мысли знает, бо сама Грейс тоже знает теткины мысли, брешь в этом взгляде могла б заполнить одиночеством целый колодец, этот судящий вид, что вопиет, ты уже попахиваешь, как лудильщик[38]38
  Лудильщики (от англ. tinkers) – даже в XIX в. неодобрительное, а ныне совершенно непринятое название малой этнической группы, именуемой «ирландскими странниками» или «скитальцами» (ирл. lucht siúlta); странники ведут в основном кочевой образ жизни – со Средневековья и до наших дней.


[Закрыть], чего не разденешься да не помоешься?

Она вгоняет клык топора в чурбак слишком глубоко и не может его стряхнуть, борется с ним, чертыхается и пинает его, и тут мужской голос произносит, вряд ли вот так удастся его выпростать. Она вскидывает взгляд и видит лицо душегубца, курокрада – тот шагает к ней с веселым видом через поле. Встает у ворот, и тело ее обращается в дерево, и она смотрит на топор, как оружие бесполезный, ищет у себя за спиной пристальные глаза Паучицы.

Человек приветствует ее прикосновением к шляпе, и она видит, что одежда на нем вся штопаная, и потому вделан он не в один костюм, а в сотни, и оттенков там столько, сколько костюмов, и улыбка в глазах его, постигает она, – не опасность.

Он говорит, ты откуда взялся? Хочешь, высвобожу тебе топор?

Она думает, пускать ли этого человека во двор, думает, что́ произойдет, если Паучица увидит такое, машет ему, чтоб шел прочь.

Мужчина пожимает плечами и пускается вниз по полям, кричит через плечо, ставь ноги шире плеч.

Паучица ждет с крапивным мылом, сердито ставит таз на стол. Говорит, раздевайся да мойся. Грейс отправляется на колонку и принимается мыть лицо и руки, поднимает взгляд, видит, как Паучица в плаще скользит по двору. Подходит к Грейс. Раздевайся, я сказала. Грейс продолжает умываться, но никакой одежды не снимает. Тетка берется за мыло, пенит его и грубо сует руки Грейс в волосы. В голосе режущий край. Говорит, поберегись, мальчик. Что бы ты ни затевал там, я сплю с ружьем в постели.

Еда сегодня гнусные помои какие-то, думает она. В такое и свин рыло не сунет. Она пожирает все, облизывает зубы и прикидывает, не стоит ли убраться как только, так сразу, еще одну последнюю ночь сна в тепле, и ходу отсюда.

Угрызения эти, что накатывают на нее, словно тетка пробралась к ней в мысли. Паучица дуется, сидит молча в своем кресле, дергает себя за глянцевитые пальцы, вроде как четки перебирает. Эк глаза ее словно сделались меньше, а эта штука у ней на лице разрослась. Без единого слова Паучица уходит к себе в спальню еще дотемна, задвигает щеколду, а миг спустя вновь открывает дверь, пыхтит в комнату за кувшином с водой, возвращается к себе.

Колли шепчет, глупая сучка забыла запереть дверь.

Как Грейс хочет сказать ей, я не виновата, я просто поговорила с человеком, а не с душегубцем каким.

А еще она б хотела сказать ей, чтоб шла нахер.

Колли говорит, она просто клятая сварливая сучка, то же угрюмство, в какое мама, бывало, впадала, наутро ей будет получше.

Она думает, всего-навсего чуточку поговорила с тем человеком.

Она думает, сколько всякого-разного я ей могу сделать.

Наполовину пробуждается, сплетенная с голосами женщин, знакомых, но неизвестных ей, с лицами их, что становятся тусклой памятью, соскальзывая во все сокрытое. Однако Сарин голос остается, и потому надо идти к ней, восстав из сновидения, сквозь полусон, сквозь бормотливую тьму, ступни тихи по камням очага, залитым неунывающим рассветом. Пес открывает глаз посмотреть, как она идет в соседнюю комнату, к двери со щеколдой, комната почти темна, комната знакома и полнится старыми лицами, идет к высокой кровати, поднимает одеяла и забирается в постель, обхватывает мать рукой. Мамина фигура вдруг коченеет, руки выстреливают, сбрасывая одеяло. Некий нутряной звук рвется из горла, звук этот разверзается в животный шум, а фигура бросается прочь из постели. Тревожное и ужасное понимание настигает Грейс: она влезла в постель к Паучице. Медленно выбирается она и делает шаг к Паучице, та стоит, словно загнанная в угол, у стены, шагает, протянув руки, словно пытаясь отменить то, что сейчас случилось, пытаясь объяснить руками, что это на самом деле есть, что это не она, а ее спящая самость устроила этот переполох, ищет во тьме ума выражение правды, но правда в том, что она не понимает, как это произошло, рот у ней дерево, и тут обретает голос Паучица.

Блудодей! вопит она. Блудодей! Вор! Душегуб! На помощь!

Пес заводит свой тяжкий старый гав, словно пробуждающийся звон напольных ходиков, и вот тут она пускается наутек, перепрыгивает пса, перепрыгивает мысли о хвором человеке в другой комнате, хватает свои сапоги и сумку, поворачивает ключ и отодвигает щеколду, и выбегает вон, слышит у себя за спиной теткины вопли и крики, холод жжет ей уши, она выбегает за ворота, а затем останавливается от крика Колли, разворачивается и бежит в огород, выдергивает зимнюю капусту. Оставляет на тропе за собою, словно хлебные крошки, россыпь земли.

Ее настойчивый шаг замедляется до обиженного ковылянья. Голова понурена в распрях мыслей. Ей хочется сесть, она пинает прогнивший забор, пока тот не разваливается. Находит валун, чтобы на нем устроиться. Отгрызает немножко от сырой капусты.

Говорит себе, что сбежала от рабства у той женщины. Говорит себе, произошедшее только что не происходило, это все был сон. Но Колли дико хохочет. Вот потеха-то была, а, лицо тетки той!

Она сидит и вперяется в некий глубинный ужас, в эту пустоту в себе самой – в то, что выпорхнуло на крыльях из тех потемок и вынесло ее с собой.

Вслух говорит, как ты могла подумать, что она твоя мать?

Ночные всадники! говорит Колли. Вот кто это был!

Кто? переспрашивает она.

Ночные всадники. Появляются, когда спишь, и морочат тебе голову, как пука.

Она сидит, задумавшись, как можно быть собой и в то же самое время не быть собой, пытается думать о себе той, что вошла в ту комнату, но та вошедшая была иной.

Клонис охвачен чем-то неведомым, что вылепливает странную тишь. Двери все заперты, а попрошайки держатся в тенях. Колли все лопочет насчет того, чтоб еще поторговать перед церковью лепешками из свежего воздуха, но затем умолкает. Перед зерновым складом стоят два констебля, один смотрит на нее или мимо нее, и ноги у нее грузнеют от неожиданной тяжести.

Она думает, а ну как Паучица как-то добралась до города прежде нас? Представляет себе, как тетка с лицом своим паукастым показывает на нее сыскарю.

Колли кричит, блядский дух, мук, ты только глянь!

Она шагает к фуре, опрокинутой на бок на мостовой. Лошадь со сломанной шеей лежит в объятиях тележной тени. Навстречу Грейс чувство, что ей это все снится, стопы на мостовой, наблюдающие лица констеблей, это чувство пойманности, чувство мертвой лошади, а затем чувство это проходит. Тут-то и понимает она, что полицейские не ее высматривают, а всматриваются в город, поскольку лихо нагрянуло.

Она заходит блюстителям порядка за спины и видит, что последний взгляд лошади устремлен в овнезапневшее небо, видит, что кто-то стесал мясо у лошади с крупа. Констебль повертывается и кричит ей что-то, она сутулится оттуда прочь, осмысляя слова полицейского, его странный выговор.

Брейсь, прыщ лыка. Брысь, прощелыга.

Городской ромб усеян соломой и камнем и едва ли не столь же плотно людьми от власти и солдатами из казарм. Люди начинают бузить, говорит Колли. Какое-то сборище или протест кончились расправою. Она наблюдает, как на кованой ограде качаются двое детей. Видит небо, застрявшее в магазинной витрине, с иззубренной дырой битого стекла, словно небеса можно прорвать.

Сыскарь стоит в дверях, разговаривает с кем-то из старейшин, а затем бросает взгляд на нее, шагает к ней, она думает о капусте у себя в сумке, недоумевает, как Паучице удалось сообщить обо всем так быстро, человек этот несусветного роста уже вот он, над нею, но голос его удивителен. Нежен, как у старого учителя.

Говорит, ты откуда, парнишка?

Смотреть в упор в лицо сыскаря ей никогда не доводилось, в глазах этого человека она видит безликую окончательность власти и то, как он способен изъять тебя из твоей жизни и выслать в Австралию. В горле у нее лепятся слова, те, что могли б сказать, я всего лишь капусту взял, клянусь, готов вернуться и посадить ее на место. Но вскидывается рука, и она предлагает сыскарю лепешку из свежего воздуха, вполне простая, сэр, но все равно отлично жуется. Лицо сыскаря неподвижно, как камень, но у рта предательская морщинка смеха. Говорит, ради твоего же блага убирался б ты из этого городка.

Ветер мечет с востока злым холодом. Что сейчас за месяц? думает она. Небо вылеплено в зиму, однако полагается сейчас быть весне. Хватит с Грейс рабства и полоумных теток, хватит городов с их глазастыми блюстителями, рыскающими повсюду, зыркающими на тебя, словно ты и есть причина всех бед. Станет она ночным призраком крестьянских усадеб, под звуки спящих сторожей, а днями будет спать в сараях.

Какая же это удача, думает она, отыскать сенной чердак с лестницей и без единой спящей там души. Чердак тот на дальнем краю подворья в полудне пути от Клониса. Дни здесь она не считает, носит на себе запах прелой соломы, отправляясь на свои ночные вылазки. Ворует овес у лошадей, объедки из собачьей миски. Днями лежит праздно, вынужденная выслушивать Колли. Разгадай загадку. Что быстрей, жар или холод?

Однажды ночью просыпается, постигая, что рядом другой. Она выучилась слушать, как прорисовывать тьму очерками-звуками. Знает: это мужчина, с тяжкой поступью, осматривается, тянет за что-то, она представляет себе руки, шарящие вокруг в густо намазанной черноте. Возня мужчины, предоставленного себе, дышит тяжко, укладываясь рядом. Ее рука отпускает нож. Она думает, веди себя совершенно тихо, даже не выдыхай ни звука. Чужак перевертывается с боку на бок, затем еще раз, далее следует иззубренный кашель, которому нет конца.

Наконец она садится. Будь любезен, мистер, прекратить этот свой кашель.

Повертывается к ней перепуганный мужчина. И как он проступает из тьмы в свете спички. Тощий малый подается вперед, помаргивает в тусклом мерцанье, желтятся белки глаз. Оп! говорит он. Ты что, напугать меня до потери тени хочешь?

Поберегись со спичкой, а не то весь чердак спалишь.

Он тушит спичку языком. Тут еще кто есть или ты один?

Колли говорит, бакуна не найдется?

Человек отвечает, а у тебя нет ли чего поесть, а? Вот, дай-ка трубку.

Она протягивает трубку, человек хватает ее за запястье. Ты не опасный, а? Не укусишь?

Отпускает запястье и не видит, как она держит лезвие на одной прямой с его сердцем.

Сразу видно, ты славный малый. Оп!

Звать его Волдырь. Она с ним курит в темноте, слушает, как губы его чпокают после каждой затяжки. Следит за ним ушами, как он укладывается на солому, нескончаемый шорох человека, пытающегося устроиться поудобнее, его кашель оставляет ее без сна.

При дневном свете она видит, что он безвозрастный и заточил себе на зубах острые кромки. Желтые глаза подают знаки некоего сокровенного безумия. Тело излагает повесть дороги, думает она, лицо исполосовано шрамами, костяшки растрескались, и как ему нравится жечь спички вплоть до черных своих пальцев. Задирает рубашку, показывает ей синяки, разбросанные у него по туловищу. Говорит, из моего им только спички и достались, а я одному рот на затылке обустроил. Оп!

Главное правило, говорит Волдырь, обустроить себе морду пса. Носи с собой напильник и обтачивай зубы. Глянь на мои, например. Надо выглядеть страшней всех вокруг. Лихо тогда глянет на тебя и сбежит. Опиливать зубы еще и развлеченье по ночам, когда больше заняться нечем.

Вот еще правило. Странствуй медленно. Спешить на пути своем по дорогам ни к чему, поскольку тот, кто спешит, опаздывает жить. Все эти новые люди, каких видать на дороге, ничего не понимают в странствовании. Ходят со слепым взглядом. Лучше идти по дороге медленно и слушать болтовню деревьев да птиц, тогда что-нибудь, может, узнаешь. А также углядишь разные возможности, когда они представятся.

Вот еще правило. Всегда мойся в холодной воде. Давно известно, что холодная вода лечит ломоту и боли. А еще ограждает от болезней. Но надо удостовериться, что вода чистая, а не бурая с болота, потому что в такой есть отложения, какие проникают под кожу и разъедают мозги. Если кажется, будто я странноватый на голову, это оттого, что я вырос в местах, где вода только бурая.

Вот еще правило, коли говорить о нечистоте: держись подальше от железа, особенно от чугуна. Почему, не знаю. Близко не подходи, не садись и не прикасайся. В них есть заразные примеси, от каких под кожей раздраженье. И головные боли. Много боли в голове я себе заработал, опираясь на старые ограды.

Вот еще правило. Смотри, из какого колодца пьешь. Иногда в них бывают больные звери, которые туда упали. Лежат там и гниют в воде, от этого в ней загрязненья, а потому пьешь ты ту хворь, которая зверя убила. Я знаю по крайней мере двоих, кто умер от мозговой гнили, какая передалась от больной скотины. Я б сказал, первым делом хорошенько понюхай колодец, если получится. Затем осмотри воду.

Вот еще правило. Нет никаких правил. Оп! Дело теперь к худшему. Страна голодает. Мир катится нахер. Старые времена ушли, понимаешь, о чем я? Мы катимся к худшему. Вот что я думаю. Но что б там Господь всемогущий на небесах ни желал, пусть Ему будет так, лишь бы за старым Волдырем присматривал.

По ночам она слушает, как он разговаривает с собой, несуразные слова, беседы с покойниками. А затем приходит ночь, когда слышно, как некто – кажется ей, мужчина – пытается забраться на чердак. Она берется за нож, прикидывает, не пригласил ли Волдырь сюда какого-нибудь своего дружка ее обокрасть. Волдырь крадется к двери на чердак, а следом она слышит стук, кряхтенье и матерщину.

Волдырь шепчет, я только что какого-то мудака с лестницы сбросил.

Она уверена, что слышит вдали плач младенца. А может, это кот, думает она, иногда не уловишь разницу.

Она думает о старых байках скитальцев, какие слыхала у очага в Блэкмаунтин, от тех, кто проводил ночь в чужом доме; вечное предложение крова и уюта. Дивных-пука под личиной чужаков люди в дом приглашали, таково было гостеприимство. Минули те дни, а может, все это выдумки, и не славно ль было давать укрытие от холода всем и каждому, но как знать наверняка, что это не ночные побродяги, кто обкрадет тебя, даже если при них ребенок?

Волдырь спит под дверью – на всякий случай, говорит он, может, их там еще есть. У тебя палка или что другое имеется? Надо стеречь место, где спишь, пуще жизни. Ты меня впустил, но ты редкий хороший малый. Если их пустить, они тебя оберут, а то и порежут. Надо показать им, кто тут главный.

Просыпается она, заслышав, как Волдырь роется у нее в суме. Шума столько, что и целый дом перебудить хватит, не говоря уж о кашле. Она машет ножом у него перед носом, он сдает назад.

Говорит, у тебя, значит, нож был всю дорогу. Я просто не даю тебе расслабляться, парнишка.

Она смотрит, как он пятится к чердачной двери, затем спускается по лестнице. Когда остаются видны лишь голова и плечи, он останавливается с улыбкой, и она думает, что, возможно, запомнит это лицо навеки, как рот его гранен яростными зубами, но вместе с тем как не в силах Волдырь спрятать этот взгляд утраты в глазах.

Выкрикивает, держись в тепле, парнишка! Я чую лихо в воздухе. Передай всем, Волдырь говорит оп!

Колли говорит, вот погоди, сама увидишь, он сегодня вернется с остальными. И она шагает, пока не находит на чьем-то узком крестьянском дворе хлев, пол в нем сухой, и потому сойдет, и теней здесь хватит, чтобы днем в них спрятаться. Она ощущает, как повертывается в воздухе острие ножа, бо, что ни ночь, делается холоднее, и кто вообще сказал, что сейчас весна?

Она лежит на старой тряпке, испятнанной плесенью, держит одеяло у самой шеи, поверх натягивает джутовые мешки. И все равно холод заходит в двери, и взбирается на нее верхом, и дотягивается по полу цепкими своими руками. Она лежит без сна, думает о грядущем утре и не обращает внимания на то, какие там твари по ней снуют.

Днем тихая, как мышь, бо ферма принадлежит суровому дядьке. Когда он заходит в хлев, она стоит в углу, затаив дыханье. Смотрит, как он гонит от своих дверей чужака за чужаком, спальпиней ли, нет ли, просящих работы или кроху еды. Смотрит, как сидит он на табурете в углу двора, чинит упряжь, пальцы уверенные и терпеливые, зато прыткие и грубые с загривками его детворы, толкает он их да тягает, орет, как на собак. Как бы хотела она подойти к его двери, но у такого драчуна ничего не попросишь, а потому она прикарманивает кое-какие запчасти от плуга, чтобы продать их потом в каком-нибудь городе, собирается уйти поутру. Просыпается на рассвете, Колли за нее принимается. Давай быстрей, мук, говорит он, мне надо отлить. Сонно выбирается она из сарая и не слышит, пока не становится слишком поздно, шагов у себя за спиной, получает незримым кулаком, что вдруг вбивает весь мир во тьму.

Возвращается она из своих потемок оттого, что в нее тыкают палкой. Она смаргивает в боль-свет, закрывает глаза, видит горенье звезд, звезды выгорают и обновляются, словно некое несусветное виденье, кабы не было за ним столько боли. Над нею стоит какая-то малявка, девчушка, лицо застывшее синее. Она видит, что солнце высоко и скрыто за тучей, знает, что проскочило уже полдня. Девочка тыкает ей в ногу веткой и все повторяет что-то невразумительное. Ой простил ты до лица. Ой простил ты до лица. На слух кажется какой-то детской песенкой. На девчушке платье из фланелевой попоны.

Она пытается сесть, боль рассекает ей голову. Фу, думает она. Меня разрубили надвое! Меня обезглавили! Щурится на девочку, а затем кричит на нее, брысь отсюда. Видит далее по дороге наблюдающие глаза другого ребенка, мальчонки. Ты что там говоришь, малявка?

И только тут замечает она, что ферма исчезла. Нет ее, словно провалилась в пустоту, от которой Грейс только что пробудилась. Это другое место. Не стало низкого холма, что подымался от той узкой фермы. Лишь плоские распаханные поля, и ни единого холма в дальнем далеке, и не понимает она, почему покрыта глиной и листвой. При попытке встать накатывает рывками тошнота, окружающий зримый мир кренится у нее в глазах.

Она думает, мне вдарили в голову! Этот дикарь притащил меня сюда. Колли? Колли! Ты где?

Колли говорит, мне голову раскололи.

Что они со мной сделали? Нас привезли сюда на телеге, как думаешь?

Она ощупывает себя, словно опасаясь обнаружить переломанное. Болит одна лишь голова.

Колли говорит, думаю, нас притащили сюда через канавы, волокли, как клятый куль.

Ей видно, что малявка ее боится, глядит, как этот глиняный парень пытается встать на дороге, странно клонится, отрыгивает пустым желудком. Дитя делает быстрый шаг к ней и машет на нее веткой, словно некой чародейской волшебной палочкой, бормочет то же невразумительное, слова, что кажутся Грейс неким злым заклятьем чудно́го развоплощенья, и уж точно так оно и есть. Девочка отбегает, но слова остаются. Грейс обирает с себя веточки и листья и наконец понимает, что́ девочка говорила.

Отрастил ты деревца. Отрастил ты деревца.

Она встает и глазеет на дорогу ошалело и немо. Начинает идти, и мысль лупит ее, словно вторым кулаком. Где мое одеяло, Колли? Моя сума? Куда они делись?

Она бежит туда, где себя обнаружила, обыскивает дорогу и канавы.

Он говорит, похоже, оставила это все в хлеве.

Она оглядывает небо и безымянные поля, но мир отряс с себя направления. Следовать остается только за солнцем. Она прижимает руки к голове. Голос ее шепот. Нету, у меня больше нету, забрали. Роется в мыслях, ищет хотя бы тень того человека, что ударил ее, но обнаруживается лишь загадка, безмолвие, тьма. Проверяет карманы. Нож все еще при ней, а вот части от плуга, которые украла, у нее забрали.

Скажи, Колли, что по-настоящему, а что нет? Что естественно, а что неестественно?

Это новая загадка такая?

Ей хочется злиться на себя за то, что она такая бестолочь. Хочется злиться за то, что ее постоянно обдуривают. Хочется взреветь о том, что принесет ей холод в отсутствие одеяла. Но наружу рвется смех, насыщенный, густой и нетрудный, как дыхание, и Колли только и остается, что смеяться вместе с ней. Они идут по дороге, ревут от хохота под скворечным небом, птицы в едином своем очерке трепещут тьмой и светом.

Она думает, смех сам по себе есть загадка. То, как болит от него грудь, и вместе с тем приносит он столько удовольствия. Оставляет тебя полым, как барабан, и при этом наполненным.

Наблюдает, как скворцы принимают очертанья дождевой тучи, а затем рассыпаются исполинскими каплями, провозвестниками того, что грядет, – дождь в нахлестах до того тяжких, что промачивают ее насквозь. Она хохлится на ходу, двигается как нечто притонувшее. Когда отыскивает какое-то вечнозеленое, чтоб под ним сесть, Колли вновь принимается хихикать.

Веселье это надо прекращать, Колли.

И вот опять понеслась, хихиканье взмывает смеховыми уханьями, падает к земле сипом. Она хохочет потому, что все совсем наперекосяк. Она хохочет потому, что больше не знает, что по-настоящему, а что нет. Суть ли люди то, кем себя именуют. Все ли сказанное имеет смысл. Все ли уловка, весь мир ли выдуманная байка. Может, вот так человек и вырастает. Вот чего они тебе не рассказывают. Что настоящность этого мира в его враках и обмане. Что настоящность этого мира все то, чего тебе не увидеть, все то, чего тебе не познать. Что хорошее в жизни лишь одно, твое детство, когда все известно наверняка. Она хохочет так сильно, что уж и не понимает, смеется она или плачет и одно и то же ли они оба два.

Она смутно понимает это до того, как оно приходит в движенье как мысль. Сперва на ресницу, затем на подбородок. Влажно чувствует на костяшке. Из навсегда налетает градопад. Она с ужасом смотрит, как лениво нисходит он. Весна задом наперед, думает она. Надо двигаться дальше. Надо лыбиться и терпеть. Не скрипи зубами, не то холод схватит тебя за мышцы. Колли, спой мне песню!

Но Колли умолк. Она идет, ладонью держась за больное место на голове, смотрит, как град превращается в снег.

Наконец Колли говорит что-то, но лишь шепотом.

Она ему, что ты сказал?

Он ей, я сказал, стало быть, вот как выглядит конец света… мне всегда было интересно.

Чистополье заперто под неповоротливыми тучами, те донимают его снегом. Стайка хижин в стороне от дороги, Грейс стучит в каждую дверь, но лишь одна открывает ей закрытое лицо. Взгляни на себя хорошенько, говорит Колли. Ты вся в крови и дряни. Так быстро на этот раз продернуло ее холодом. Дорога громадность безмолвия.

В поле зрения попадает работный двор, погруженный в смятую тишину. Она видит горы шлака, уже тронутые белизной, рабочие лачуги, где может найтись кров, а то и огонь. Высматривает признаки дыма. Две черные собаки вдруг бросаются к ней, клацая зубами, и отлаивают ее прочь от забора. Она плюется в них, видит старый джутовый мешок, застрявший в решетке, тянет его холодеющими пальцами и обустраивает чепцом у себя на голове.

Минует набирающий белизны погост, что в уединении отлого уходит прочь от дороги. Она думает, где есть смерть, там должны быть и люди. Прищуривается прочитать на ходу одно-другое надгробие. Фултон. Дайкс. Платт. Человек по имени Уилсон Стрингер. Что это за имя такое? Год смерти – 1762. Пытается пройти умом вспять все это расстояние, мир, до того чужой и старомодный, пытается вообразить этого Уилсона Стрингера, как бы нес он себя по этой дороге. Представляет незнакомца в нелепых одеждах, тот оказывается Клэктоном. Он сбрасывает шляпу и улыбается окровавленными зубами. А ну брысь, говорит она.

Клэктон уж некоторое время как оставил ее в покое. Она думает, что бы Клэктон сейчас сделал, веди он до сих пор их маленький отряд?

Говорит Колли, никто, кроме мертвых, не ходит по дорогам в такую погоду, да и то не видела и не слышала я ни одного умертвия.

Он говорит, я б на это не полагался, – с чего ты взяла, что сможешь их отличить?

Зубы у нее принимаются выщелкивать джигу. Она быстро сжимает и разжимает кулаки.

Грейс.

Чего?

Знаешь что?

Что?

Так жить нельзя.

Найдется какое-нибудь место, вот прямо за тем дальним поворотом.

Решил я сказать тебе, пока мы не померли от холода, пока не нашли нас под снегом: тут лежат останки двоих напрочь тупорылых, пусть покоятся они с миром в своей тупости.

Спасибо за напоминание.

И еще знаешь что?

Что?

Так жить нельзя.

Она всматривается в крестьянскую усадьбу, угнездившуюся на белеющем холме. Смотрит, как снег ложится тишью поверх тиши, видит себя, как стучится она в ту дверь или пробирается на сенной чердак, пока мысли ее не наталкиваются на звук выстрела или на тень кулака, и вот уж идет она дальше, бо нет в подобных домах места для таких, как ты. Эта тревога, что червяком возится теперь в твоем нутре. Ты, похоже, отыскала самое одинокое место в Ирландии.

Грейс.

Что?

Так жить нельзя.

Она набредает на хижину и знает, что та заброшена, а если даже и нет, ты все равно в нее зайдешь. Как стоит эта лачуга бездымно в снежном воздухе, хранит собственную тишину. Грейс свернула с дороги, двинулась по тропе, надеясь на какое-нибудь селение. Грезила о выстроенных квадратом беленых домиках и о Северной звезде, что блестит в снежно-голубеющем свете, и об огне очагов, мерцающих в окнах, чей-то голос зовет ее, заходи, погрейся. Вместо этого обнаруживает запутанную глухомань, все напитано одной и той же стертостью белизны, и тропа, и изгороди, и ежевика, тернящая сквозь них. Колли говорит, ты не той тропой идешь, и она пошла другой. И тут возникает из белизны она, эта глинобитная хижина у рощи, окнами на далекую пашню. В совершенной глуши, думает Грейс, и вот что такое холод до костей, и эта хижина обязана сгодиться.

Колли говорит, подойди и на всякий случай постучись.

Ты помалкивай.

Приближаясь к двери, она откашливается, стучит костяшками семь раз, на удачу.

В ожидании хоть какого-то звука темнеющие деревья источают тишину. Что-то перепархивает, она не знает, что это, – темное, подобное тому, из чего вылепляется то чувство, что прежде мысли, не сама мысль.

Она говорит, никого тут нет.

Голос у Колли вдруг напрягается. Грейс, мне тут не нравится, я сказал, нисколько не нравится, а ну…

Большим пальцем она сдвигает щеколду.

Я хочу домой к маме и остальным.

Ты хоть когда-нибудь бросишь сыр-бор свой?

Эй? выкликает она. Свет от открытой двери очерчивает сумрак безмолвием, глинобитные стены и кровля прокопчены и до того продымлены торфом, что вонь невесть скольких лет горения впечатана в эти стены – как отзвук всех огней, и в отсутствие огня отзвук этот окоченело очевиден, – сырость и то, как дом встречает ее этим ошеломительным одиночеством, дверь на петлях своих неравновесна, первый шаг внутрь – и она чувствует пустоту хижины, чувствует, как будто весь мир вдруг опустел от людей и каков он, такой мир, – безмолвие природы, как зелень растет, заново присваивая себе имя места, словно и не было никогда всего знания, а отброшенные тени не тенями от огня и света лампы были, но тьмою отринутого солнцем, – все это в едином миге мысли у двери, и едва ли не в тот же самый миг взгляд ее прикасается к полуочертанию в темноте – к единственному стулу и выгоревшему очагу, Бригитин крест на пустой посудной полке, картина, перекошенная на гвозде и погруженная в собственную тьму, – эй? – а затем, поверх всего, сквозь все, сквозь пыль и сырость и тьму, – Ох! – вонь, что теперь добирается до нее, бесчеловечная и лютая, главенствующая в доме, – Ох! Ох! – ум отступает прежде тела, она шагает задом к двери, и тень ее съеживается в свет, словно положено ей быть лишь в этой жизни и свете этом, а не в темноте внутри, назад в чистый холодный воздух, всасывая и всасывая его глубоко, ум стремится нащупать ответ – Ох, Колли! Ох! Ох! Ох! – запах, странная сладость примешана к нему, к этому запаху, не похожему ни на что, прежде ей знакомое, словно сладость может быть едина со злом, и она знает, вдохнув, что никогда его не забудет, что это посланье от смерти, и знает она: то, что Колли говорит ей, – неправда, не запах это гниющего зверя, это – Ох! Ох! Ох! – бо знает она теперь, что запах смерти этот есть человек.

Она стоит, сжимая и разжимая ладони. Глаза не откроет.

А вот и откроешь.

А вот и нет, Колли.

Но придется.

Не могу. Не буду. Не стану.

Станешь.

Пф-ф.

Либо так – либо спи в снегу, я коченею, мы тут помрем, это ты придумала.

Но ты же сказал, что хочешь отсюда убраться.

Не говорил я.

Колли некоторое время молчит. Затем говорит, это же всего лишь тело.

В каком смысле всего лишь тело?

Это тело под одеялом, никого там нету, все равно что дохлая собака, или дохлый еж, или что угодно, стала б ты возиться, вытаскивать его вон, мешал бы тебе запах тогда?

Полную околесицу ты несешь.

Ну-ка послушай меня, это одно и то же, это логика, мы ее в школе проходили.

Она вздыхает. Не логика это. Это человек.

Колли продолжает рассуждать о чем-то еще, но слушать она не желает. Качает головой и пускается прочь от лачуги.

Снег угрустнил все вокруг, угрустнил любую надежду и благо. Лохмотья снега густеют у нее на ресницах, холодом отесывают ей лицо. Она высматривает уединенный крестьянский дом поодаль среди дола, угнездившийся, словно нарисованный, можно разобрать окошко света в комнату, где сухо и тепло, и люди едят, но, без сомненья, нет на мою долю радушия. Этот ползучий холод. Одежда на коже отсыревает. Поля без движенья, и как голые деревья могли б поучить тебя стойкости, недвижимости насквозь, ожиданию, когда время года исправится. Но деревьям не бывает холодно, думает она, а я тут как пугало какое, осыпаемое снегом. Вдруг налетает на нее видение себя, живущей как Сара. Мама до того, как Боггз ее поломал. Образ себя как женщины, полногрудой. Опрятной и довольной собой. Потрескивающий огонь, такой теплый. Справляться. Отыскивать в лесу, чем поживиться.

Она не знает, что это, но что-то шевелится в ней, словно стремится из нее убежать, какая-то громадная досада или печаль.

Она разворачивается, устремляется обратно к лачуге.