Текст книги "Стоит ли им жить?"

Автор книги: Поль Генри де Крюи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Казалось, что для этих людей в белых халатах человеческая жизнь была единственным и главным предметом учета, помимо всякой сентиментальности и плаксивости. Они должны быть холодными, как сталь, чтобы бороться за жизнь человеческих масс, а уж отцам, матерям, женам, мужьям, братьям и сестрам этих спасенных предоставлялось сколько угодно сентиментальничать в своем счастливом семейном кругу.

VIII

Проходя из комнаты в комнату по этому дому спасения, я чувствовал, как постепенно рушатся все мои старые представления о туберкулезе. Известно, как выглядели в прежнее время люди, страдавшие чахоткой: они были худые, желтые, сгорбленные. Как-то неудобно здоровому человеку ходить по больнице; неприятно показываться на глаза людям, которые в подавляющем большинстве смотрят несчастными и болезненными. Но вот, в этой больнице Германа Кифера, меня привели в подвальное помещение, где делаются вдувания воздуха для лечения пневмотораксом; и передо мной проходила процессия людей, которые в прежнее время, при той стадии чахотки, с которой они пришли в больницу, были бы теперь вполне готовы для гробовщика.

Посмотрите-ка на них теперь! Было даже немного жутко на них смотреть; меня пробирала дрожь при мысли от том, что большинство этих людей должны были давным-давно лежать в земле.

Поражало прежде всего то, что у них был совершенно не больничный вид. Среди людей, никогда не болевших туберкулезом, трудно встретить более веселую ватагу мужчин и женщин, стоявших обнаженными по пояс и с поднятой рукой, в полоборота к молодым врачам в белых халатах, среди несложного ассортимента склянок, манометров и резиновых трубок.

Несколько месяцев или даже лет тому назад все эти люди пережили одно человеческое чувство, которое, пожалуй, даже поразительнее, чем ощущение силы и полного здоровья. Они испытали неожиданный приток сил, чудесный прилив новой жизни, которая задерживает и останавливает верное приближение к долине смерти. Они испытали это глубочайшее из человеческих переживаний в тот момент, когда первое вдувание воздуха поджало больное легкое, дало ему покой, мягко сдавило стенки открытых, смертоносных каверн, заперев наглухо ТБ-микробов. А потом уже силами организма они сами справлялись с этими свирепыми захватчиками.

Эти люди пришли теперь к Герману Киферу, чтобы получить очередное пополнение воздуха, который помогал отдыхающим легким бороться с болезнью; и, поскольку каверны были закрыты, процесс выздоровления подвигался вперед верно, хотя и медленно. Они пришли сюда в часы, свободные от работы, которой они могли теперь заниматься, чтобы зарабатывать свой кусок хлеба. Они весело улыбались, когда острие иглы проскакивало у них между ребрами; не переставали улыбаться, когда их грудные клетки наполнялись воздухом, – улыбались и потом, после вдувания… Они хорошо знали, в чем их спасение.

Если все это проделывалось относительно просто и не требовало особых технических приспособлений, то картина, представшая передо мной этажом выше, в операционной комнате, была ужасной, чудовищной… Но эта страшная картина пророчила надежду и спасение больным мужчинам, женщинам и детям. То, что я здесь увидел, не было похоже на хирургию в обычном смысле слова, потому что неизменно сопровождалось таким поразительным успехом. Я дал себе клятву, что хирургический нож никогда меня не коснется, разве что в самом крайнем или несчастном случае, потому что знал, как часто этот нож применяется вслепую, наудачу, и как часто его кровавое столкновение с человеческой машиной кончается печально.

В это утро я стоял у самого операционного стола, наблюдая работу едва ли не лучшей в мире бригады специалистов по грудной хирургии, возглавляемой смелым, самоотверженным человеком, который сделал, вероятно, больше грудных операций, чем любой хирург на свете. Приступили к наркозу. Замечательно было видеть, как при этой операции совершенно исключалось чувство неуверенности, удара вслепую по таившейся внутри больного опасности. Магический глаз икс-лучей руководил рукой, державшей скальпель. Рука мастера грудной хирургии была так же верна, как рука пилота. Хирург посмотрел на лежавшего перед ним спящего больного. Потом он посмотрел на стоявшее в освещенном ящике рентгеновское изображение его легких и грудной клетки. Потом посмотрел на своих помощников – двух широкоплечих, с узкими талиями, молодых людей, напоминавших пару боксеров-легковесов. «Все в порядке, начинаем, давайте, давайте», ворчал хирург, сквозь марлевую маску…

Один момент операции сменялся другим с машинообразной точностью, и при каждом новом моменте хирург не переставал повторять: «прекрасно, давайте, давайте», – все время поглядывая из-за больного на рентгеновский снимок, – и он действовал с такой уверенностью, как будто грудная клетка лежала широко открытой перед его глазами.

В это утро я присутствовал при десяти операциях. Я видел, как эти люди трудились в поте лица над четырьмя тяжелыми больными, которым поочередно делалась ужасная операция удаления ребер; операция начиналась широким взмахом ножа, сразу открывавшим целую сторону задней поверхности грудной клетки. Нужно быть мужчиной, чтобы делать это, и, пожалуй, нужно быть немного мужчиной, чтобы смотреть на это. Но вы знаете, что это нужно и важно, потому что ни один больной не подвергается этой операции, если не обречен на верную гибель. И утешительно еще то, что, когда вы подходите к этим больным на другой день после нанесенного им страшного увечья, они говорят: «нет, доктор, ничего, особенной боли не чувствую». Они говорят еле слышным голосом, они выглядят усталыми, но довольными, и только один из них жалуется, что рука на оперированной стороне как будто онемела… Есть ли в истории человеческой борьбы со смертью что-нибудь более волнующее, чем этот метод, с помощью которого здесь, в Детройте, в больнице Германа Кифера, спасают жизни, возвращают силу и трудоспособность, устраняют опасность заражения других – почти половине этого печального арьергарда человечества, который несколько лет назад вернее верного должен был погибнуть.

Четыре торакопластики, четыре операции удаления ребер закончены. Мастер со своими помощниками-легковесами выходит из операционной, чтобы наскоро затянуться папиросками. Но вот уже снова слышится голос хирурга: «ну, начали, давайте, давайте», – и мы входим в зал, где на шести столах лежат больные, ожидающие небольшой операции на диафрагмальном нерве. Это – массовая продукция жизнеспасения…

Их подкатывают на столах одного за другим, и под местным обезболиванием на шести шеях делаются маленькие разрезы; не успевает кончиться одна операция, как начинается другая, и все это так быстро, что не поспеваешь следить и не знаешь, какой рентгеновский снимок к какому больному относится.

«Давайте, давайте, – говорит хирург. – Не пойму, что с ними творится! Они сегодня не в своей тарелке. Не спите, ребята, давайте, давайте, давайте…»

И шесть операций перерезки диафрагмального нерва, чтобы парализовать диафрагму и поджать больные легкие шести человек, отнимают не более получаса.

Это нечто изумительное! Икс-лучи в этом доме надежды показали много опасных каверн, зиявших по пути в операционную комнату и наглухо закрытых этой простой операцией – при возвращении больного в палату! Иногда получается прямо магический эффект. Это – самый нежный и слабо эффективный из способов поджимания легкого, но благодаря ему шансы на выздоровление многих чахоточных выросли неимоверно. В этой ранней, минимальной стадии болезни, когда пациент еще по-настоящему не знает, что он болен, когда только икс-лучи могут определить начинающуюся разбойничью деятельность ТБ-микробов, выздоровление от этой маленькой операции получается в ста случаях из ста.

А из сотни детройтских жителей, болевших чахоткой в сильно запущенной форме, с открытыми кавернами, по данным обследования, семьдесят четыре были живы пять лет спустя. Некоторые из них совершенно поправились, другие были на пути к полному излечению.

Похоже ли это на историю тех тысячи четырехсот человек, судьбу которых проследил доктор Барнс из Валлум-Лэйка, на когорту страдальцев, лечившихся постельным режимом, из которых через пять лет уцелела лишь маленькая кучка?

Тогда еще не применялись операции поджимания легкого.

IX

В больнице Германа Кифера мне неоднократно говорилось и подчеркивалось, что, независимо от того, какой метод поджимания легкого ни применять, сам больной тоже должен иметь покой. Закрытые оперативным путем каверны заживают так же, как перелом бедра, очень медленно. Если соединить концы сломанного бедра, стянуть их шиной или гипсом и обеспечить полный покой, и если, скажем, через четыре недели икс-лучи покажут начинающийся процесс сращения отломков, то глупо было бы разрешить больному так рано ходить. Тех же правил надо придерживаться и при чахотке, только еще в большей степени, только гораздо дольше. Когда сделано первое, основное, важнейшее мероприятие – закрытие каверны, ТБ-микробы оказываются в плену. Но они еще живы. А затем, с помощью отдыха в постели, – примерно, в течение года, больше едва ли, – организм такого больного с заштопанным легким получает шансы на самоизлечение, на постройку несокрушимых тюремных стен вокруг смертоносного гнезда бацилл.

Армия детройтских чахоточных начинает уже это понимать и проводить в жизнь. В больнице Германа Кифера, в санатории Мэйбори близ Нордвиля и в госпитале Американского легиона борцы со смертью проводят среди чахоточных широкую пропаганду воздушных вдуваний.

Теперь уж редко бывает, чтобы тяжелый больной, с запущенной безнадежной формой чахотки, после того, как вдувания и перерезка нерва не дали результатов, отказался от последнего отчаянного средства – операции торакопластики, удаления ребер.

Больные видят своих товарищей по больнице, и этого достаточно. Они видят тот чудесный прилив сил и новой жизни, который наступает после того, как закрываются каверны – ущелья смерти.

X

Я уже говорил, что детройтцы поставили перед собой задачу совершенно искоренить туберкулез, сделать его таким же безобидным, как оспа в наше время, заставить белую смерть разделить участь птицы додо. Не подлежит сомнению, что все научные возможности для этого налицо. Это так же верно, как то, что завтра взойдет солнце. Чего же они добились?

Им пришлось вести свою борьбу в период тягчайшего финансового кризиса в истории Детройта. Человеческий материал, над которым они работали, набирался не из тех слоев населения, которые могут хорошо поесть и хорошо одеться, а преимущественно из бедняков, которых сотнями тысяч плодит наша нелепая, уродливая цивилизация.

Борцам с ТБ пришлось скрестить свое оружие с белой смертью, процветающей как раз в тех условиях, которые делались все острее и острее, начиная с 1930 года, потому что эта смерть растет там, где нет долларов.

Всей этой славной кучке хирургов, ТБ-контролеров, рентгенологов, врачей-обследователей и патронажных сестер, во главе с блистательным комиссаром здравоохранения Генри Вогэном, приходилось бороться против распространения этой болезни среди многотысячных живых отбросов промышленности, – забота о которых не дело промышленности! – которые, сбившись в кучу в темных и грязных конурах, влачат полуголодное существование, лишенные теплой одежды, витаминов, солнечного света – этих элементарных жизненных благ, которые являются первыми врагами туберкулеза…

И которые могли бы теперь стать достоянием каждого мужчины, каждой женщины и каждого ребенка, если бы только…

Что же удалось сделать детройтским борцам с ТБ, несмотря на все эти препятствия, для многотысячной массы забытых людей, которые становились все более и более легкой добычей белой смерти, притаившейся им на гибель?

Семь лет тому назад, когда генеральный бой за закрытие всех каверн у всех чахоточных только еще начинался, двадцать шесть из каждой сотни больных покидали санаторий Мэйбори в лесах Нордвиля – в гробах.

В 1931 году эта цифра смертности упала до десяти.

А в конце 1933 года она упала до шести на каждую сотню больных.

Семь лет тому назад только восемь из каждой сотни чахоточных покидали эти леса с гарантией на дальнейшую жизнь, на возможность работать, с болезнью, взятой под арест, что практически означало гарантию на год от каверн в легких и ТБ-микробов в мокроте.

Но затем в санатории Мэйбори развернулась такая же упорная фанатическая борьба за повальное закрытие каверн, как и в больнице Германа Кифера.

И в 1931 году уже тридцать четыре из каждой сотни больных выходили из санатория здоровыми и крепкими. А в 1933 году это число выросло до тридцати восьми на сто.

Но этим еще далеко не все сказано… Потому что очень многим из тех, кто уже определенно вылечен, нельзя было позволить вернуться к прежней жизни, очутиться снова в Детройте, Мичигане, Америке, где весь строй жизни не дает людям простого права на жизнь. Борцы со смертью, вылечившие этих людей, не могли пустить их на произвол тяжелой американской судьбы. Пустить их – значило только увеличить армию безработных. Притом они попадут в ряды не организованных, а вольношатающихся безработных. Они будут слоняться по улицам. Околачиваться у оконных витрин. Будут путаться под ногами «приличных людей». Со своим чудесным даром новой жизни они вернутся в старый мир, в нашу прославленную страну свободы, где все люди созданы равными, но человеческая жизнь не ставится в грош. Они увидят и поймут, что финансовое положение нашей богатейшей Америки таково, что было бы гораздо лучше, гораздо разумнее, если бы хирурги дали им умереть…

Поэтому понятно, что статистика 1933 года еще не рассказывает историю до конца. Борцы со смертью, – которые, руководствуясь поговоркой: не до жиру, быть бы живу! с таким искусством, с такой любовью и… опрометчивостью спасали этих людей, – не могли решиться послать этих туберкулезных снова на бедность, которая воскресила бы опасность белой смерти так же верно, как то, что завтра взойдет солнце.

Если только вдуматься в это, – нужно ли более красноречивое доказательство разложения всей нашей социально-экономической системы?

Так обстояло дело с больными, внутри которых ТБ-микробы уже спрятали свои невидимые когти. Принимая все же во внимание, что они перестали сеять заразу вокруг себя, интересно выяснить, как отразилось это массовое лечение на распространении туберкулеза в Детройте?

Как оно отразилось на детях?

Детей, конечно, нужно оберегать. Дети – невинные создания. Они не виноваты в том, что явились в этот больной мир. Они не успели еще сделаться бездельниками и бродягами, по примеру своих безработных, ущемленных бедностью, отцов. Неужели кто-нибудь посмеет возражать против того, что детройтские борцы со смертью оберегают детей от туберкулеза? Пусть этот человек встанет и назовет себя!

В 1930 году великолепный массовый опыт туберкулиновой пробы, проведенный городским отделом здравоохранения на детройтских детях до пятнадцати лет, показал, что сорок четыре процента из них были носителями ТБ-микроба. Хотя и нельзя было считать их определенно больными, но краснота на месте укола говорила о том, что они инфицированы, что они в опасности.

В 1933 году эта цифра сделала скачок вниз – до двадцати восьми на сто!

В прежние времена, в Детройте, цифра смертности от туберкулезного менингита у грудных детей (знаете, как неприятно слышать их предсмертный писк!) составляла сто сорок семь на сто тысяч живорожденных.

Вполне сознавая, как затруднительно для государства сохранять в живых такую массу младенцев, но считая одновременно, что эта неприятность отчасти компенсируется сокращением писка и детских страданий, – приятно отметить, что к концу 1933 года цифра смертности грудных детей от туберкулезного менингита скатилась со ста сорока семи до сорока пяти и трех десятых на сто тысяч младенцев, родившихся живыми!

В годы так называемого «просперити» (с 1923 до 1928) общий процент смертности от туберкулеза в Детройте почти не менялся, колеблясь около высокой цифры девяносто пять на сто тысяч.

Но тут появились великолепные больницы, готовые принять на свои койки каждого явившегося больного.

Это было достижением. Так, по крайней мере, казалось тем, кто не совсем еще глух к человеческим страданиям. Исчезли громадные туберкулезные «очереди», которые до сих пор еще скандализуют штат Мичиган и позорят всю остальную Америку, где десятки тысяч людей умирают от того, что им негде лечиться. Но здесь, в Детройте, было сколько угодно мест в прекрасных больницах. Только одна ложка дегтю была в бочке меда, – это возможность наступления момента, когда заем, выпущенный для постройки больниц, мог подорвать городской кредит. Но к чему заранее об этом беспокоиться? Разве есть какой-либо иной способ добиться права на жизнь? Наша система сама толкает нас на залезание в долги для спасения своей жизни. Как бы то ни было, заем был выпущен, и больницы были отстроены. Тогда, наконец, борцы со смертью приступили к своей ударной работе по закрытию смертоносных ТБ-каверн…

И вот теперь, когда в тринадцати главных городах Америки массовое обнищание погнало цифру ТБ-смертности вверх…

В Детройте, где общество успело вооружить своих борцов со смертью до наступления экономического краха, цифра смертности упала с девяносто пяти до шестидесяти шести на сто тысяч и продолжает пока еще итти вниз.

Можно ли довести ее до нуля? Нет никакого сомнения, что современная наука может сказать «да», может пообещать это.

Что же должны сделать граждане Детройта, чтобы ускорить это, чтобы осуществить это на деле и продемонстрировать перед всеми городами мира, чтобы те устыдились и последовали его примеру и чтобы белая смерть была стерта с лица земли всерьез и навсегда?

Я не стану отвечать на этот вопрос. Я приглашу вас посидеть за столом конференции в Детройте и послушать, как я ставлю этот вопрос перед пятью знаменитейшими борцами со смертью, сидящими здесь же, рядом со мной. Это не выдумка. Это подлинный отчет об одном вечере, имевшем место в 1934 году.

Вы можете видеть у стола доктора Генри Чэдвика, бывшего детройтского ТБ-контролера, а в настоящее время комиссара здравоохранения штата Массачузетс. Вот д-р Брус Дуглас, ТБ-контролер округа Вэйни, а рядом с ним д-р Генри Вогэн, детройтский комиссар здравоохранения. И Пат О’Бриен тоже здесь, тот самый Пат, мастер грудной хирургии, который закрыл, вероятно, больше смертоносных, смертеточивых каверн, чем любой хирург на свете. И Тио Уэрл, секретарь Мичиганского туберкулезного общества, гражданский борец с ТБ, является пятым членом этой группы, достаточно, как видите, компетентной в вопросах борьбы с белой смертью.

Я – репортер. В некотором роде я являюсь представителем связи от моего штата, от моей страны. В мои обязанности входит обнародование добытых фактов, и перед этим собранием виднейших борцов со смертью я ставлю простой вопрос…

Чего нехватает, что им еще требуется для того, чтобы показать на примере одной большой общины, что белая смерть – это ненужное уже теперь человеческое несчастье – может быть уничтожено всерьез и навсегда?

Их ответ единодушен.

Они взялись бы низвести грозный туберкулез до степени пустячной болезни, если бы у них было только одно…

Если бы у них были деньги.

Но давайте не будем заниматься утопиями. Отбросим в сторону гуманизм. Мы должны быть экономистами, храня великую традицию экономии во всем. Дадим себе ясный отчет в том, что мы не в райском саду, а в Детройте, Мичигане, в Соединенных Штатах Америки.

Памятуя об этом и будучи практичными, как самый последний займодержатель, налогоплательщик, ростовщик или банкир, не придавая никакого значения человеческим горестям и болезням, не делая поспешных выводов о том, что-де жизнь человека дороже любого гравированного клочка бумаги, – сделаем точную калькуляцию, по всем правилам бухгалтерии существующего экономического строя, и опросим:

– Будет ли это выгодным делом, будет ли это экономно и разумно, будет ли это способствовать величайшей из добродетелей – наживе, облегчит ли это тяжкую долю налогоплательщиков, если Детройт предоставит своим борцам с ТБ те средства, какие им требуются?

Их ответ ясен. Их ответ готов.

Шесть лет назад из двух тысяч восьмисот чахоточных, лечившихся на общественный счет в больницах округа Вэйни, менее трехсот выписались здоровыми.

За шесть лет, что тянулась рассказанная здесь волнующая сага о борьбе со смертью, вот какая произошла перемена…

В настоящее время из двух тысяч пятисот чахоточных, состоящих в тех же больницах, более девятисот выходят крепкими, способными к работе и независимой жизни.

Три доллара в день стоит содержание одного чахоточного в этих больницах. Годовая экономия подскочила уже до восьмисот тысяч долларов с лишком. Но стойте. Это еще не все.

Если расходуя деньги на докторов, рентгенологов, патронажных сестер, туберкулин, шприцы, рентгеновские аппараты и бланки для историй болезни, мы добьемся (что, с научной точки зрения, абсолютно достижимо) выявления всех ранних форм чахотки, еще скрытой, притаившейся, нераспознанной, то мы коренным образом изменим печальный состав населения этих больниц. Если теперь в больницах лечатся восемьдесят процентов больных с умеренно или сильно запущенной формой чахотки, и только двадцать процентов с минимальной формой, то мы сможем эти цифры перевернуть наоборот.

А если мы этого добьемся, то произойдет вот какое замечательное явление…

Срок пребывания чахоточного в больнице сократится с восемнадцати месяцев, как это теперь есть, в среднем… до девяти месяцев! Через девять месяцев они выйдут здоровыми, крепкими, излеченными.

– Но сколько же на это потребуется времени? – спросил я Генри Вогэна, комиссара здравоохранения.

Он недолго раздумывал над ответом. Это может быть сделано, примерно, в пять, на самый худой конец, в десять лет.

А сколько это будет стоить?

Чтобы обзавестись необходимым количеством рентгеновских установок, пленок, врачей, сестер, чтобы пустить полным ходом работу умелых и опытных детройтских борцов со смертью, потребуется не более двухсот тысяч долларов в год.

Короче говоря, одной сто семьдесят пятой части стоимости современного, несущего смерть, военного корабля хватит на год для спасения жизни всех этих чахоточных.

Но к чорту чахоточных!

Забудем о них. Если расходовать двести тысяч долларов в год для выявления ранних форм, чтобы больные оставались в больницах вдвое меньше, чем теперь, то через десять лет налогоплательщики будут уже экономить по миллиону долларов в год.

Но для спасения этих миллионов наша система уже не может истратить пару сот тысяч. И я увидел и понял совершенно отчетливо, что наша уродливая, попеременно лопающаяся и надувающаяся, но идущая к верной гибели система не в состоянии разрешить даже вопросы наживы.

Я теперь ясно увидел врага.

Я понял, что причина народного несчастья заключается в том, что в то время как наука рвется вперед, у наших правителей нехватает уже пенни для спасения долларов, которые для них дороже всех живых мужчин, женщин и детей, вместе взятых.