Текст книги "Вишенка. 1 том"

Автор книги: Поль де Кок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

X. УТРО

Пробило десять часов, когда актеры сошли в общий зал завтракать.

Шатулье уже давно встал, он бранил Франсуа, бранил старую служанку, он разбранил бы и Вишенку, если бы она ему попалась на глаза, но молодой девушки не было в зале.

– Чего вы кричите с такого спозаранку, господин Шатулье, – сказал Гранжерал, выходя на двор подышать чистым воздухом.

– Чего я кричу, сударь, чего я кричу, я кричу, потому что окружен лентяями, которые ничего не делают, и если я сам не буду смотреть за всем, то меня скоро обворуют!..

– Что это значит?..

– Это значит, что мы спали с отпертыми дверями и что было так же легко войти ко мне, как схватить щепотку табаку.

– Как, дверь была отворена? Которая?

– Вот эта, сударь, она выходит прямо на дорогу и запирается только железным засовом, но отворить ее нет никакой возможности, но сегодня утром, когда я вышел, дверь была открыта настежь.

– Значит, кто-нибудь уже вышел?

– Нет, сударь, никто не выходил, я убежден в этом, я встал раньше всех. Прислуга спала, жена также, она долго спит с тех пор, как страдает подагрой, вероятно, никто из вас не пожелал также вставать до зари.

– Мой дорогой хозяин, – возразил Монтезума, который явился одетый во что-то вроде персидского халата, по которому были разбросаны большие цветы, полинявшие вследствии неоднократного старанья. Голова его была обвязана желтым фуляровым платком. – Так вы не знаете, что добродетельные люди любят смотреть на восход солнца.

– Я этого не отвергаю, сударь, я вас считаю очень добродетельным, но разве это вы сняли железный засов сегодня на рассвете?

– А, господин Шатулье! – вскричал Дюрозо, подходя с сигарой во рту. – С каким тяжелым чувством встречаешь день, как коротка кажется ночь, когда на заре приходится расставаться с любимым существом.

– Ах, сударь, я вас не заставляю оставлять то, что вы любите, разве меня это касается, – возразил трактирщик, прерывая декламацию из «Фигаро» в его самом лучшем месте. Но я все-таки возвращаюсь к железной перекладине.

Но Гранжерал тоже решил сказать свое слово:

– Видите ли, мой дорогой Шатулье, когда я был клерком у нотариуса, каждый имел свою очередь, чтоб затворять двери, таким образом знали с кого спросить, если что-либо случалось. Однажды вечером, я помню…

– Сударь, я очень хорошо знаю, что должен взыскивать с Франсуа, и он сегодня просидит на черством хлебе.

– Ну а завтрак, разве не завтракают здесь?.. О чем же вы думаете, господа. Я очень голодна, – заявила о своем присутствии госпожа Гратанбуль.

Мать Альбертины была облачена во фланелевую кофту и суконную юбку, спускавшуюся немного ниже колена, столь легкая одежда допускала видеть ее еще красивые ноги. Большой чепчик на голове, сверху косынка довершали ее костюм.

– Будь спокойна, я заказал завтрак и надеюсь, что господин Шатулье скоро нам его подаст.

– Сейчас, господа… Странно, Вишенки нет, до сих пор не приходит, что она делает у себя?

– Франсуа, дал ли ты овса Вертиго? – спросил Пуссемар.

– Дал, и она его уже весь съела, я больше люблю заниматься лошадьми, чем разыгрывать комедию.

– А вы не чувствуете призвания к театру, молодой человек? – сказала мать Альбертины, приближаясь к Франсуа.

– О нет, сударыня… напротив… – говоря это, он отодвигался от госпожи Гратанбуль, строгий костюм которой его напугал. Вероятно, он боялся, чтоб она не разыграла с ним сцену из «Поля и Виржинии», и он спрашивал себя, каким образом эта дама запрятала бы его под свою узкую юбку.

Актеры собрались в зале завтракать, дамы явились в утренних туалетах. Привычка румяниться совершенно испортила их цвет лица, только одна здоровая Альбертина сохранила свою свежесть. Впрочем, все опять жалуются на свое нездоровье: у Элодии болит горло, у Зинзинеты мигрень, у госпожи Рамбур расстроены нервы, только одна Альбер тина объявляет, что очень голодна, и заливается смехом при виде своей матери.

– Как, мама, ты показываешься в этом костюме, уж это слишком легко?

– Что же особенного в моем костюме, неужели нужно стесняться в гостинице.

– Твоя юбка укорачивается с каждым днем, я понимаю, ты хочешь показать свои ноги, но, если ты будешь еще выходить в этой юбке, ты скоро покажешь колени.

– Ну что же, увидят, что я не кривоногая!

– О, госпожа Гратанбуль, – заметил Дюрозо, – это хорошее рассужденье. Со своей стороны я предлагаю складчину, чтоб купить юбку госпоже Гратанбуль.

– Матушка не нуждается в твоей подписке.

– Лучше дайте представленье на мой бенефис, как мне это было обещано, – возразила госпожа Гратанбуль.

– Кажется, подали завтрак, а Анжело еще нет.

– Тем хуже, садитесь за стол.

– Он, вероятно, любезничает с Вишенкой, к тому же и ее не видать.

– Какой он ловелас.

– Ну, давайте завтракать.

– Что касается меня, – возразил Монтезума, делая в это время пируэт, – я не падок до трактирных служанок, мне мало льстят подобные победы.

– Мы знаем, ты любишь духи, Монтезума, кстати, говорят, что помада из Фонтенебло необыкновенно хороша, только дорога слишком.

Монтезума притворяется, что не слышит.

– Господа, – потребовал внимания Гранжерал, – нужно ехать тотчас же после завтрака, надо спешить в Немур, потому что здесь мы только время тратим напрасно, мы еще не решили, что играть.

– Как странно, что Анжело не приходит, – сказала Зинзинета. – Мой друг, сообщите, что его ждет завтрак, он, верно, одевается.

– Слушаю, сударыня, – ответил Франсуа.

– И не забудьте дать сена моей лошади, я по ее морде заметил, что она голодна.

– Мне не нравится эта гостиница, – заметила Элодия, – смотрите, тут некому переменить тарелки.

– Да можно и не менять тарелки, бывало и хуже этого.

– О, ты всем доволен, а постели какие, спали вы?

– Я слегка вздремнула, – отвечала Альбертина.

– Тут, наверное, есть крысы, я слышала странный шум, – сказала госпожа Рамбур.

– Я тоже слышал шум, но это не были крысы, – заметил Монтезума. – Анжело спал в одной комнате со мной, он, верно, отправился прогуляться… дверь то отворялась, то затворялась, я спать совсем не мог.

– Но, может быть, он, бедненький, нездоров, оттого так долго не выходит, – усмехнулась Зинзинета.

– Что он не болен, это верно. Вставал он для чего-нибудь другого.

– Ах, как люди злы, сейчас готовы что-нибудь придумать.

Наконец возвращается Франсуа.

– Скоро сойдет Анжело?

Франсуа, входя в комнату, держал руки в кармане и старался придать своей улыбке насмешливое выраженье.

– Господина Анжело нет в его комнате, но зато, идя за сеном для лошади, я нашел на сеновале сено смятым, точно кто на нем лежал… В заключение я нашел вещицу и сказал себе: «Это, должно быть, потерял кто-либо из членов почтенного общества». – При этом Франсуа вынимает из кармана своей куртки полоску, вышитую по канве, и показал ее актерам.

– Это подвязка! – вскричала госпожа Гратанбуль.

– Нет, ты ошибаешься, это принадлежность мужского туалета, это помочь, нечего сомневаться. Итак, господа, кто из вас ее оставил на сеновале? Как вы молчите, удивляюсь. Если бы я потеряла свою подвязку, то уверяю вас, что не поцеремонилась бы ее взять.

– Э, да это помочь Анжело, – вскричала Элодия.

– А ты видала помочи Анжело? – Кюшо с удивлением взглянул на свою жену.

– Что же тут удивительного, не всегда же он надевает жилет, да к тому же ему эти помочи подарила одна женщина в Самссе. В тот же день он нам их показал. Не правда ли, Альбертина?

– О, я столько помочей видала на своем веку, что об этих помочах совсем не помню.

– Наверное, – сказал Дюрозо, – помочь, найденная мальчиком на сеновале, принадлежит Анжело. Гм… Эта, верно, вещь и наводит меня на мысль, что в эту ночь…

– Господа, – восклицает госпожа Гратанбуль, наливая себе чашку кофе, – я не выходила из своей комнаты, свидетельница – моя дочь. Я спала на спине и не шевелилась целую ночь.

– Тебе нечего объясняться, никому не вздумается тебя подозревать. Что кому за дело до того, что ты спишь на спине. Не болтай, завтракай.

– Я сплю с мужем, – заметила Элодия, – не все дамы могут этим похвалиться.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросила с живостью Зинзинета.

– Она в наш огород камушки бросает, – пояснила Альбертина. – Мне все равно, я смеюсь над этим. Будь я возлюбленной Анжело, я не скрыла бы этого. Я совершеннолетняя и свободная.

– К несчастью, я давно знаю, что твои года вышли, – проворчала госпожа Гратанбуль.

Госпожа Рамбур не вмешивалась в этот разговор, она вздыхала, опускала глаза, казалась смущенной, уронила тарелку и делала все, чтоб привлечь на себя подозрения, но старанья ее оказались тщетны.

XI. ОТЪЕЗД

Раздавшийся сверху шум привлек всеобщее внимание. В зал вбежал хозяин гостиницы. Вид его был свиреп: глаза страшно сверкали, колпак его был смят, он размахивал руками и, казалось, всем угрожал, произнося слова, которые никто не понимал.

– Что с вами, господин Шатулье, у вас глаза хотят выскочить, разве не удалось вам сварить суп без говядины?

– Господа, это даром вам не пройдет, это невыносимо гадко! Мой честный дом…

– Верим, верим, только ваш вид подозрителен…

– Это не шутка, вы мне все ответите, не исключая дам.

– Да что случилось с ним, он с ума сошел, чего он расходился!

– Я взбешен! Я сейчас видел Анжело в комнате Вишенки, понимаете ли вы, что это значит, господа?

– Понятно, очень понятно. И из-за этого вы шумите?

– Разве это безделица? Я не спущу. У меня давно появилось подозрение, я подкрался к комнате этой негодной девчонки, подхожу к двери и слышу… я не могу сказать, что я слышал, вы, верно, догадываетесь.

– Скажите, скажите, господин Шатулье, надобно, чтоб мы поняли! – восклицает Дюрозо.

– Я остолбенел, – продолжает Шатулье, – я слегка толкнул дверь, она тотчас же отворилась, понимаете ли вы это….

– Понимаем, понимаем, влюбленные неосторожны.

– Я вхожу, но вдруг бросается на меня ваш товарищ и ударяет кулаком по голове.

– И пришлепнул ваш колпак блином. Это мы видим.

– Затем Анжело взял и вытолкал меня из комнаты. Это злоупотребление, обольщенье, коварство, насилие…

– Представляю нового члена нашей труппы, – сказал в этот момент Анжело, вошедший в зал под руку с Вишенкой.

Появление Вишенки произвело магическое действие на все общество. Молодая девушка в эту минуту так была хороша собою, что нельзя было не любоваться ею. Наряд ее состоял из простого ситцевого розового цвета платья, но платье это так ей шло, так обрисовывало ее стройную талию, что ничего лучшего нельзя было для нее придумать. На шее ее была надета белая косынка, завязанная бантом, роскошные волосы ее ниспадали локонами. От волненья щеки Вишенки пылали, вообще она была прелестна. Даже женщины должны были сознаться в этом. Мужчины не могли отвести от нее глаз. После минутного молчания, воцарившегося вследствие этой неожиданности, Элодия восклицает:

– Как, членом нашей труппы должна быть эта служанка? Что за неуместные шутки, Анжело!

– Я вам серьезно говорю, господа, эта девушка поступит в нашу труппу, она счастливо одарена природой, у нее есть голос, я берусь учить ее, она будет иметь успех… А что касается замечания нашей первой певицы, то оно вполне неуместно. Поприще, на которое теперь вступает Вишенка, требует от нее только таланта, что кому за дело, чем она была до сих пор, все зависит от ее личных способностей. Было много знаменитых актеров, происхождение которых гораздо ниже Вишенки. Я не буду более об этом напоминать, если Вишенка будет принята.

– Я служил у нотариуса, – пробормотал Гранжерал.

Дюрозо кивнул:

– Девушка эта хороша, конечно, никто этого не может отрицать, но ты знаешь, что наша труппа в полном составе. Наша выручка иногда бывает очень незначительна, а ты требуешь увеличения расходов.

– Вишенка не увеличит ваш расход, она будет содержаться на мой счет. Она не будет требовать бенефиса, к тому же вам известно, что хорошенькое личико – важное приобретение для театра. В заключение я вам объявил, если вы не примете в свою труппу Вишенку, то я выхожу.

Угроза подействовала, никто не хотел, чтобы Анжело оставил труппу. Мужчины высоко ценили его способности, женщины любили его, несмотря на его неверность. И Вишенка была принята! Монтезума посадил ее рядом с собой за стол, где она вчера прислуживала.

Глаза господина Шатулье, до сих пор молча слушавшего, сверкнули гневом. Он бросился к девушке, с тем чтоб ее увести.

– Как смеешь, я не позволю тебе сесть, я не знаю, что угодно этим господам, я не пущу тебя. Ты не знаешь разве, что над тобой издеваются. Поди, переоденься, надень свой фартук…

Трактирщик не мог далее говорить, Анжело подошел к нему, схватил его за плечи и отбросил на другой конец зала. Затем подошел к Вишенке и, обращаясь к Шатулье, сказал:

– Господин Шатулье, принесите тарелку Вишенке и перестаньте сердиться.

– Вы не имеете права, господин Анжело, распоряжаться моей прислугой.

– Вы забыли, господин хозяин, что рассказали нам вчера историю Вишенки. Вы ее взяли к себе, потому что нашли у умершей кормилицы тысячу пятьсот франков, ведь не человеколюбие руководило вами, вы были заинтересованы. Не будь этих денег, вы оставили бы Вишенку на произвол судьбы. Вы приняли Вишенку на условии не стеснять ее свободы. Не так ли, господин Шатулье?

– Может быть, – пробормотал Шатулье, – все-таки это… какая же она актриса, она даже не умеет хорошо произносить: «Кушанье готово». Вишенка, ты скажи сама, неужели ты будешь так неблагодарна и уйдешь от нас. По собственному ли желанию делаешь ты это?

Молодая девушка повернула голову к трактирщику и, не колеблясь, ответила:

– Да, сударь, это мое желание. Не представься этот случай, я непременно воспользовалась бы каким-нибудь другим и ушла бы от вас. Мой ответ не огорчит вашу жену, она не слепа и ясно видела ваши ухаживания за мной. Я несколько раз уже говорила вам, что вы надоели мне, что я уйду от вас, и вот исполняю обещанье.

Шатулье, смущенный, не знал, что сказать, повернулся и покинул зал, толкнув бедного Франсуа, который в это время менял тарелки.

Откровенный, решительный ответ молодой девушки снискал ей расположение ее новых товарищей.

– Славно срезала старикашку, – заметила Альбертина.

– Славно все ему высказала, – прибавила Гранжерал.

– Как ловко, как метко, – прибавляет Кюшо.

– Она много обещает, мы все сделаем из нее.

– За здоровье нашего нового товарища.

– За здоровье барышни… какое имя вы примете на сцене?

– Как, я должна изменить имя? – сказала молодая девушка, глядя на Анжело. – Разве это необходимо?

– Необходимости никакой нет, тем более что Вишенка и есть имя, а не фамилия, и я не вижу никакой причины переменять его.

– Пусть будет по-вашему, за здоровье Вишенки.

– Какое она займет амплуа?

– Какое амплуа? – прошептала девушка, глядя на своего возлюбленного.

Анжело поспешил за нее ответить:

– По правде сказать, она сама не знает, на какую роль она способна, вначале она будет все играть, все, что пожелают наши дамы, она будет смотреть на игру других, таким образом, научится, будет стараться подражать им.

Этою льстивою речью Анжело совершенно расположил дам в пользу Вишенки, – актрисы еще более, чем остальные смертные, падки на лесть.

– Взгляд ее напоминает Марс, – сказала госпожа Рамбур.

– Я думаю, что она будет восхитительна в роли субреток, – добавила Элодия.

– Какие у нее изящные манеры! – воскликнула Зинзинета. – Она будет превосходна в роли благородных!

– Какой у нее нежный голос, она сумеет хорошо выразить чувство, – заметила Альбертина.

Как видно, каждая актриса с умыслом умолчала о своем амплуа.

– Что меня касается, я желал бы видеть Вишенку маленьким пажом, – сказал Монтезума, – она была бы восхитительна в костюме греческой девушки.

– Испанский костюм шел бы ей.

– Я бы желал видеть ее в наряде дикой.

Госпожа Гратанбуль подсела к Вишенке с бокалом вина:

– Не беспокойся, милый дружок, я позабочусь о тебе, я сама тебя одену, у тебя есть корсет?

– Нет, сударыня.

– Ну, тебе его нужно непременно сделать. Видела ли ты мою дочь в «Фретильоне», милочка?

– Нет, сударыня.

– В тот вечер, когда она играла эту роль, она всегда побеждала по крайней мере двенадцать сердец, нас засыпали букетами, любовными письмами, венками… Когда я после спектакля появлялась на улице, все мне давали дорогу, шушукая: «Это мать Фретильоны». Не правда ли, лестно, о, если бы моя дочь была умница, она получала бы теперь сто тысяч франков в год, графы и герцога гонялись бы за нею, и я ела бы ежедневно трюфели.

– Перестань болтать, мама, – нахмурилась Альбертина, – я иду одеваться, мы скоро едем.

– Уж никогда не успеешь проглотить чашку кофе, быть все в разъездах, какая скука!

– Собирайтесь скорее. Вертиго запряжена и не стоит на месте.

Шатулье, желая отомстить актерам, подал им баснословный счет, но Дюрозо напомнил про матлот без рыбы и принудил быть благоразумным.

Пуссемар подал большой фургон к крыльцу. Пока усаживали дам, трактирщик улучил момент и прошептал Вишенке на ухо:

– Вы раскаетесь!

– Счастливо оставаться, сударь, мой медальон и бубновая дама со мною, с ними я отыщу моих родителей.

– Садитесь, садитесь скорее! – закричат Пуссемар, влезая на козлы. Все уселись, на этот раз немного теснее обыкновенного.

Франсуа явился после того, как все общество уселось в экипаж, и послал воздушный поцелуй Вишенке. Вишенка улыбнулась ему и бросила последний взгляда на гостиницу «Безрогий олень», которая скоро исчезла из вида.

XII. ПЕРЕДЕЛКИ В ДЕЗЕРТИРЕ. ВЪЕЗД В НЕМУР

Между актерами вообще, а между комическими в особенности, разговоры никогда не прекращаются, они ведутся живо, умно, остро, весело. Понятно, что людям, которые так много видели и изведали в жизни, есть о чем переговорить.

Вишенка слушала с вниманием игривые шутки, злые эпиграммы, двусмысленные анекдоты, знаменитые изреченья, потоком лившееся из уст актеров с тех пор, как двинулся фургон. Дорога оказалась дурная, что сильно тревожило госпожу Гамбург, которая то и дело восклицала:

– Пуссемар, мой милый, не так скоро, мы сейчас вывалимся, наш фургон только о двух колесах, и это приводит меня в отчаяние.

– Колеса крепки.

– Смотри, держи крепче. Вертиго может понести.

– Вот так чудо! Вертиго понесет, – говорит Кюшо. – Однако правда, что Вертиго бежит лучше обыкновенного, верно овес у Шатулье недурен.

– Кстати, получил ли Анжело свою помочь, потерянную ночью…. в известном месте?

Вишенка, покраснев, надвинула шляпу на глаза.

– Вот она, Элодия ее узнала, – замечает Альбертина.

– Дайте мне ее, – улыбнулся Анжело, – ведь не запрещено ночью зайти на сеновал?

– Особенно когда там ожидает тебя такая милая встреча, – прибавил Монтезума, взглянув на Вишенку.

– Пуссемар, не гони Вертиго. Ты знаешь, нужно достойно въехать в Немур.

– Первое вступление весьма важно, – начал Дюрозо. – Въедем мы шагом в город – нас тотчас же подымут на смех, везде есть злые языки, сейчас пойдут толки: «Кто это въехал? Скоморохи, у них лошадь чуть жива, ее, кажется, не каждый день кормят» и тому подобное. Совсем не то, если мы рысью въедем в город, крича во все горло: «Берегись!» Все обратят на нас внимание, выскочат-из домов, подбегут к окнам и подумают, что мы едем на почтовых.

– Особенно если кто затрубит в рожок, – заметил Гранжерал.

– Будет трубить Кюшо, когда въедем в Немур.

– Я заиграю на всех инструментах.

– Я буду звонить в колокольчики.

– Я буду барабанить по сундуку.

– Я буду хлопать кнутом. Так мы въезжали в Фонтенебло. Помните, какой эффект мы произвели!

– Помню, – госпожа Гратанбуль пожала плечами, – как мы наехали на осла, навьюченного горшками с молоком, и опрокинули лоток яблок.

– Ну что ж. Это не повредило нам. Напротив. Со всех сторон сбегался народ, со всех сторон слышались возгласы: «Вот приехала труппа комедиантов. Черт возьми, они все уничтожают на своем пути». Эта новость распространилась с быстротой молнии по всему городу, о нас знали прежде, чем мы выставили афиши. Это славная штука, тем более что обошлось нам в безделицу: тридцать су заплатили мы той, кому принадлежал осел, и один су продавцу яблок. Прибавьте к тому, нам достались раздавленные яблоки, которые были очень вкусны. Потому, Пуссемар, въезжая в город, не церемонясь, валяй прямо на обозы, на лотки со съестными припасами.

– Пожалуйста, оставьте меня в покое, я знаю свое дело, – отвечал Пуссемар, – опрокинуть тоже нужно умеючи, а то выйдет ненатурально.

– Конечно, конечно, Пуссемар знает свое дело, ему не привыкать. А скоро ли Немур?

– Нет, еще не скоро, сударыня, мы только проехали половину дороги.

– Фу, какая даль. Пуссемар, не гони Вертиго.

– Я ее не гоню! Что с нею случилось? Точно ирабская лошадь…

– Дети мои, – оживился Гранжерал, – Дюрозо упомянул об афишах, не пора ли нам заняться составлением их, как приедем в Немур, сейчас разошлем.

– Правда, нужно подумать о спектакле.

– Что же будем мы играть в Немуре?

– Господа, следует для дебюта назначить «Тартюфа».

– Помилуй, ты с ума сошел, Гранжерал, высоко залетел.

– Вы плохие ценители таланта. Жаль мне нас.

– Мы же неоднократно говорили, что почитаем Мольера. В Париже или там, где существуют постоянные театры, следует играть его комедии, а нам же никогда и двух раз не придется сыграть в одном городе, и потому нужно чем-нибудь пикантным, бросающимся в глаза привлечь публику. Пьесы же Мольера слишком известны, потому они для нас невыгодны – ноль франков двадцать пять сантимов, плохая выручка, как это не раз случалось.

– Разве Тартюф не по вкусу публике?

– У, какой он скучный, он все думает, что теперь царствует Людовик XIV, но времена великого короля прошли.

– Счастливы те, кто жил в то время.

– Мы уклонились от разговора, – заметила Элодия. – Немур – южный город, верно, там любят музыку, нужно дать оперу.

– А где у нас оркестр?

– Ну, оркестр можно найти в городе, Пуссемар будет дирижировать.

– К чему сразу выбирать такую пьесу, в которой нужны декорации, машины… А что делать с танцами?

– Без них обойдемся.

– А хор, где его взять?

– Устроим по обыкновению, кто не будет в то время на сцене – будет петь за кулисами.

– Не рассчитывайте на меня, петь я вам не буду. Достаточно того, что я буду суфлировать. Надрывать себе горло не желаю, чтоб потом сидеть целую неделю и не пить ни стакана вина.

– Матушка, на тебя никто и не рассчитывает.

– Вместо оперы дадим оперетку.

– Предлагаю представить «Дезертира».

– Гм… – бормочет Дюрозо, – для представления все готово, Монтезума – Алексис, Анжело – Монт-Сель, я двоюродный брат, Гранжерал – Жан-Луи.

– Я не знаю этой роли, – возразил Гранжерал обиженным тоном. – Для дебюта не хороша эта пьеса. «Тартюфа» находят устарелым, а «Дезертир» хорош, как вы жалки, господа.

– Мне все равно, я согласен играть и Жан-Луи, я знаю эту роль, – сказал Кюшо. – Хорошо, а кто же исполнит роль Луизы?

– Конечно, я – это мое амплуа, – произнесла Элодия.

– Да, если я тебе его уступлю, – возразила Зинзинета, – это роль первой певицы, там не надо вытягивать рулад.

– Ты, кажется, хочешь пуститься в драматизм.

– Отчего же нет? Легче вызвать слезы у публики, чем рассмешить ее.

– Делитесь, как знаете, милые дети, я не беру себе эту роль, я люблю эксцентричность.

– Ну, перестаньте, не ссоритесь, а то дело не пойдет на лад. Решено: Элодия – Луиза, Зинзинета – Жаннетта, госпожа Рамбур – тетушка. Остается роль тюремщика и Куршмена. Если Пуссемар не будет дирижировать оркестром, то он исполнит эту роль. Роль Куршмена можно выпустить, если Альбертина не согласится надеть жандармский костюм.

– Благодарю, вот гусаром я охотно бы нарядилась.

– Моя дочь восхитительна в гусарском мундире. Какая форма, словно по моей красавице сшита.

– Знаем, знаем, госпожа Гратанбуль.

– Ты была в гусарском мундире, когда князь Чемизаков впервые загляделся на тебя и прислал мне пуншу в комнату швейцара.

– Как, тебе присылали пунш в квартиру театрального швейцара? Это мило, я не знала этих подробностей.

– Отчего же нет, у театральных швейцаров всегда бездна угощений, не знаю, чего там только не пьют!

– А, мы заболтались…

– Согласны ли вы, чтобы я играла роль Куршмена в гусарской форме? В таком случае, я беру ее. Согласны, содержание пьесы не изменится, явится ли Куршмен гусаром или жандармом, эта перемена оживит пьесу. Итак, решено, я играю Куршмена в платье гусара.

– Споешь ли ты арию «Король проходил»?

– Конечно, спою, иначе роль моя не имела бы надлежащего значения, беды нет, что я не могу спеть этой арии, можно переложить слова на другую музыку, которая мне по голосу.

– У кого брошюра «Дезертира»?

– Вот она.

– Теперь надо подобрать музыку… – Элодия задумалась. – Нашла! Переложу на музыку арии «Женщины, хотите ль испытать».

– Нет, не то, не пойдет!

– Слушайте же лучше эту арию. – И Альбертина начинает петь: «Король проходил, и барабан бил».

– Браво, браво. Недурно придумано!

– Только моя дочь способна на такие идеи.

– А продолжение?

– Продолжение таким же образом я подберу… Прибавлю два куплета, и довольно.

– Знаете ли, господа, мы можем поставлять на сцену много опер, изменяя их по способу, изобретенному Альбертиной.

– В самом деле, надо попробовать.

– Да, – возразила Элодия, – попробуйте какую-нибудь серьезную арию в Руане или Париже переложить на арию тру ля-ля, тру ля-ля. Посмотрите, какой вам за это букет преподнесут.

– Мы знаем, что этого нельзя делать в больших городах, но в таких захолустьях все сойдет.

– Ну, теперь переменимте, господа, название щюсы «Дезертир». Как-то слишком коротко, не произведет на афише хорошего эффекта.

– Придумай, пожалуйста, Кюшо, ты не раз изобретал нам громкие названья.

– Кажется, и я не раз оказывал вам эту ус-лугу, – заметил Монтезума.

– Ну, так замени чем-нибудь «Дезертира».

– Постойте, постойте! Я, кажется, попал на мысль, назовем «Мнимая свадьба, или Жестокие последствия ошибки». Ну что, как вам это нра-кится, и как хорошо это выражает смысл пьесы.

– Я не восторгаюсь этим названием, оно напоминает «Невинная женщина, или Варвар муж».

– В таком случае поищите лучшее, критиковать легко.

– Придумал! – восклицает Кюшо, ударяя себя по лбу, – «Расстрелянный любовник».

– Славно! Очень хорошо!

– Вот прекрасное названье!

– Принято, браво.

– Вы находите, что это хорошее название? – возразил Монтезума. – Любовника не расстреливают, а прощают в конце пьесы.

– Это ничего не значит, он все-таки был осужден на смерть.

– Неужели к нам придерутся за такую безделицу?

– Название принято, господа! Займемтесь теперь другой пьесой.

– Я предлагаю «Фретильон», – отозвалась госпожа Гратанбуль.

– Невозможно, никто из нас не играл ее…

– Исключая моей дочери. Кто превзойдет ее в роли Дежазет… У нас был бы полон театр.

– У нас даже нет брошюр.

– Надо было запастись ими вместо всего этого старья.

– Как же мы решим со второй пьесой?

– Вот вам хорошенькая пьеса, которая всегда произведет эффект, потому что в ней появляются плуты и мошенники, – это будет публике по вкусу. Дадимте «Два слова, или Ночь в лесу».

– Это не забавно, – проворчал Монтезума.

– Не забавно, потому что ты в ней не участвуешь.

– Кто же будет Розой – ей нужно только два слова сказать.

– Нетрудно выучить эту роль.

– Нет, ошибаетесь, Зинзинета, – она вся в мимике, а это нелегко.

– Я ее уже играла.

– Да, Альбертина, но ты вместо двух слов много говорила, я думала, что твоей речи не будет конца.

– Можно озаглавить пьесу не «Два слова», а «Пятнадцать слов». Это ничего не значит.

– Лучше поставить «Немая, которая говорит». Как это пикантно, как остро!

– Господа, – вмешался Анжело, занятый до сих пор Вишенкой, – если позволите, то наша новая артистка исполнит роль, в которой приходится сказать два слова. Ей легко их будет запомнить, мимике я ее выучу, а между тем она познакомится со сценой.

После непродолжительного рассуждения все согласились с предложением Анжело. Сам же он взял роль молодого француза. Госпожа Рамбур будет хозяйкой, Дюрозо – лакеем, Пуссемар, Кюшо и благородный отец соглашаются представлять разбойников, Монтезума отказывается, потому что отвергнуто его название «Дезертир».

Выбирается третья пьеса.

– Мне кажется, «Плутни Скапена», – пробормотал Гранжерал.

– А, а! У нотариуса! Гранжерал!

– Он неисправим.

– Надо спектакль закончить водевилем.

– Если станете играть «Глухого, или Полная гостиница», моя дочь знает немного роль Петрунильи.

– Оставьте нас в покое, Гратанбуль, вы сами не участвуете, и репертуар наш вас не касается.

– Ты слишком важничаешь.

– Я предлагаю вам «Аземия, или Дикие».

– Это опера в трех актах.

– В ней только одна женская роль.

– Да, но мы написали бы на афише: «Все дамы являются в костюме диких», и я вам ручаюсь, что сбор будет большой.

– Мысль эта недурна, но применим ее к другой пьесе, нам некогда «Аземия» учить.

– Не хотите ли «Приказчик и гризетка»?

– Эта пьеса слишком известна, везде, где только есть театр, ее давали.

– Ну так «Цветочница из Елисейских полей».

– Она в трех актах, слишком длинна.

– Не взять ли нам «Мещанское свиданье»?

– Да, но тут слишком много мещанства.

– Кто дает заглавие?

– Конечно, не я, – буркнул Монтезума, – вы не приняли мою «Мнимая свадьба», а между тем название это гораздо лучше, чем «Расстрелянный любовник».

– Погодите, дайте вспомнить…

– Не возьмете ли «Дача купца, торгующего дровами»?

– Можно было бы, но недостаточно игриво.

– А, нашел, нашел «Воры в шутку, или Любовь в страх».

– Недурно!

– Решено! Итак, наша программа: «Расстрелянный любовник», «Немая, которая говорит, или Ночь в лесу» и «Воры в шутку, или Любовь в страх». Не забудьте написать в афишке, что в роли немой будет дебютировать особа, которая еще никогда не выступала на сцене.

– Хорошо, и прибавим, что эта роль создана для Марс – это придаст эффекту.

– Марс никогда не играла в опере буфф.

– Тем более.

– Вот и Немур, – сказала Вишенка.

– А, черт побери! Доставайте скорее инструменты.

Кюшо взял трубу, похожую на те, которыми продавцы одеколонов возвещают свое прибытие на площадь. Дюрозо схватил огромный колокольчик, Анжело забарабанил палочками по ящику, Альбертина вооружилась металлическим треугольником, а Монтезума громко щелкнул бичом – это условный знак для начала музыки. Начался шум, гам, звон, бой барабана наподобие пушечного выстрела. Прохожие останавливались, некоторые бросились наутек, принимая это за вступление неприятельской армии, дети радостно закричали. И чем ближе Немур, тем увеличивается толпа любопытных, тем усиливается всеобщее смятенье.

Наконец вот и город. Под влиянием музыки, ударов кнута и дерганья вожжей Вертиго рвется вперед, скачет галопом, чего не бывало с незапамятных времен. Пуссемар, не зная, в какую сторону ему ехать, и увидев перед собой большую улицу, предположил, что она ведет к центру города, и погнал по ней Вертиго. Изумленные жители спешно облепили окна, устремились к дверям, с ужасом наблюдая за происходящим. На пути Вертиго оказался воз, и Пуссемар задумался – наехать ли ему на этот воз или посторониться. Взглянув на лицо извозчика, он смекнул, что ему это не сойдет даром, но Вертиго уже не остановить. Застигнутый врасплох извозчик нанес ей сильный удар по голове, бедное животное, став на дыбы, опрокинуло фуру на лотки, полные лакомств. Госпожа Гратанбуль и благородный отец, сидевшие рядом с Пуссемаром, летят с козел и скатываются в груду чернослива и пролитой патоки.