Текст книги "Ночь оракула"

Автор книги: Пол Бенджамин Остер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

– Кто спорит? Разве я говорил о совершенстве?

– Да! Ты описываешь людей, которые возомнили, что они лучше других, выше нас, простых смертных. Наверняка у вас было свое особое рукопожатие, которое отличало вас от всякого сброда и примитива. Вы же знали нечто такое, что было недоступно разумению окружающих!

– Господи, остановись! Грейс, это была всего лишь детская игра двадцатилетней давности. Почему обязательно надо препарировать и все раскладывать по полочкам?

– Потому что ты все еще веришь в эти глупости. Я же слышу по твоему тону.

– Неправда. Я живой – вот и вся моя вера. Я живой, и я с тобой. Во что мне еще верить, Грейс? Для меня больше ничего нет и не будет.

Разговор закончился, прямо скажем, не на веселой ноте. Мои довольно неуклюжие попытки вывести ее из хандры вроде бы сработали, но когда я начал умствовать, она не удержалась от ехидных замечаний. Подобные выпады были совершенно не в ее стиле. Она никогда не входила в раж из-за пустяков, и, когда у нас случались споры (или, лучше сказать, разговоры ни о чем с перескакиванием по странной ассоциации с одной темы на другую), мои разглагольствования ее скорее забавляли, и, не принимая их всерьез, она чаще мне подыгрывала, чем высказывала контраргументы. Но не в тот вечер. И по навернувшимся опять слезам, по горестному выражению лица я понял, что дело серьезно, что ее что-то мучит и отрешиться от этих невеселых мыслей она просто не в силах. Десятки вопросов вертелись у меня на языке, но я снова промолчал; сейчас она явно не была расположена к откровениям, да и захочет ли она поделиться со мной потом – тоже вопрос.

Мы наконец перебрались через мост и теперь ехали по Генри-стрит, узкой магистрали, соединявшей район Бруклин-Хайтс с нашим Коббл-Хиллом позади Атлантик-авеню. Я решил не принимать выпад Грейс на свой счет. Это просто реакция на мои слова, случайная искра, высеченная столкновением двух точек зрения. Хорошие люди тоже совершают дурные поступки. Это она о себе? О ком-то из близких? Видимо, кто-то терзается чувством вины, решил я, вот мои слова и вызвали у Грейс защитную реакцию, а я тут ни при чем. Словно в подтверждение моей догадки в пяти минутах от дома Грейс притянула меня к себе, и вдруг ее язычок очутился у меня во рту, – наш друг Джон Траузе назвал бы это глубоководным погружением, – а губы зашептали: Как только мы войдем, сорви одежду и возьми меня. Я хочу, чтобы ты разорвал меня на части. Слышишь, Сид?

На следующее утро мы чуть не до полудня провалялись в постели. В город на один день приехала кузина Грейс, и они договорились встретиться в два возле музея Гуггенхайма, а затем еще посмотреть постоянную экспозицию в Мете.[5]5
  Музей Метрополитен. (Прим. перев.)


[Закрыть] Свой выходной Грейс любила проводить среди живописи, так что уходила она в хорошем настроении. ^{6} Я предложил дойти с ней до метро, но она уже опаздывала, а так как расстояние было порядочное, она побоялась, что для меня это будет слишком большим испытанием. Я вышел с ней на улицу, и мы простились на первом перекрестке. Она припустила по Корт-стрит в сторону Монтегю, ну а я не спеша прошелся до кондитерской «Ландольфи», чтобы купить пачку сигарет. На сегодня хватит. Мне не терпелось открыть заветную синюю тетрадь, и, вместо того чтобы совершить привычный моцион, я поспешил обратно. Спустя десять минут я уже сидел за письменным столом. Я даже не стал перечитывать написанное, а сразу взял с места в карьер.

Ник Боуэн летит в Канзас-Сити, за иллюминатором ночь. После передряги с химерой и суматошного бегства – внезапный покой и безмятежная пустота внутри. Он не пытается анализировать свои действия, не жалеет о брошенном доме и работе, не испытывает ни малейших угрызений совести по отношению к жене. Понимая, как трудно ей придется, он уже себе внушил, что без него Ева только выиграет: оправившись от шока, она начнет новую, полноценную жизнь. Его позицию не назовешь похвальной или вызывающей сочувствие, но фатальная идея, овладевшая им всецело, столь глобальна, до такой степени несопоставима с его прежними желаниями и обязательствами, что ему остается только подчиниться ей – пусть даже ценой безответственных поступков, которые еще вчера вызвали бы у него отвращение. Вот как это сформулировано у Хэммета: «Человек умирает по воле случая и живет до тех пор, пока его щадит слепая Фортуна… Пытаясь разумно вести свои дела, Флиткрафт, наоборот, только разошелся с жизнью. Еще не сделав и десяти шагов от места, куда грохнулась балка, он уже знал: не будет ему покоя, пока он не перестроится в соответствии с открывшейся ему истиной. К концу завтрака он понял, как это сделать. Упавшее наобум бревно едва не лишило его жизни; теперь он наобум перевернет свою жизнь, начав ее с чистого листа».

Я, конечно, не одобрял действий Боуэна, но это не мешало мне с удовольствием их описывать. Флиткрафт, его прототип в романе Хэммета, точно так же обошелся со своей женой. Такова была завязка истории, и я не собирался от нее отказываться. Но я понимал, что дело не в одном Боуэне и роман не может ограничиваться перипетиями одной жизни. Ева никуда не девалась, и, как бы меня ни увлекали приключения Ника в Канзас-Сити, для полноты картины я должен был вернуться в Нью-Йорк и понять, что с ней происходит. Ее судьба была для меня не менее важна, чем судьба ее мужа. Боуэн хочет стать ко всему безразличным, просто плыть по течению; Ева – жертва обстоятельств, у нее свои переживания. После того как Ник выходит из дому на десять минут и не возвращается, в ее душе разыгрывается настоящая буря: паника, страх, гнев, горечь, отчаяние. Я предвкушал, как погружусь в эту пучину страданий, как проживу вместе с ней этот обвал страстей и опишу его в романе.

Вскоре после взлета Ник достает из дипломата рукопись Сильвии Максвелл и начинает читать. Этот элемент повествования я решил ввести как можно раньше, еще до того как самолет приземлится в Канзас-Сити. Получается три истории: история Ника, история Евы и история рукописи, рассказ в рассказе. Как человек, связанный с литературой, Ник должен быть восприимчив к силе слова. Постепенно, все больше погружаясь в мир Сильвии Максвелл, он начинает видеть связь между тем, что происходит с ним, и вымышленными событиями: неявно, метафорически роман как бы описывает обстоятельства его новой жизни.

На тот момент я себе смутно представлял, о чем будет этот роман – «Ночь оракула». Так, общие наброски. Сюжет еще предстояло разрабатывать, но я уже знал, что это будет небольшая вещица о возможности заглянуть в будущее, этакая притча о времени на материале Первой мировой войны. Лемюэль Флэгг, лейтенант британской пехоты, чудом остается жив после прямого попадания снаряда в окоп. Ослепший и полностью дезориентированный, истекая кровью и воя от боли, он уползает с передовой. Он один, вокруг – никого, ни своих, ни чужих. Падая и подымаясь, не соображая, куда идет, он забредает в Арденнский лес и теряет сознание. Позже его обнаруживают двое подростков, одиннадцатилетний Франсуа и четырнадцатилетняя Женевьева, круглые сироты, живущие в заброшенной сторожке, почти сказочные персонажи в почти волшебном лесу. Они выхаживают раненого, а через несколько месяцев война заканчивается и Флэгг забирает детей в Англию. Обо всем этом мы узнаем от Женевьевы, которая спустя годы, в двадцать седьмом, рассказывает о необычайной судьбе своего приемного отца. Контузия сделала слепого Флэгга ясновидящим. Время от времени, впадая в транс, он бьется в судорогах, как эпилептик, и во время припадков, продолжающихся до десяти минут, его мысленному взору открываются картины будущего. Эти приступы случаются нежданно, и он не в силах ни предотвратить их, ни взять под контроль. Его дар – одновременно проклятие и благодать. Он приносит ему богатство и влияние, но также и острую физическую боль, не говоря уже о душевной, – ведь эти видения открывают перед ним окна, в которые лучше не заглядывать. Например, кончина матери или крушение поезда в Индии, когда погибнет около двухсот пассажиров. Тщетно пытается он уйти в тень вместе со своими детьми; поразительная точность предсказаний (будь то прогноз погоды, результаты парламентских выборов или финальный счет в матче по крикету) делает его одной из самых заметных фигур в послевоенной Англии. И вот в зените славы его дар решает сыграть с ним злую шутку. Он влюбляется в некую Беттину Нотт. Два года она благосклонно принимает его ухаживания и наконец соглашается выйти за него замуж. Накануне свадьбы, во время очередного приступа, Флэгг узнает, что не пройдет и года, как Беттина ему изменит. Еще не было случая, чтобы он ошибся в своем предсказании, а это значит, что их брак обречен. Трагедия заключается в том, что его невеста перед ним абсолютно чиста и невинна – она еще не встретила мужчину, с которым впоследствии изменит мужу. Перенести страдания, уготованные ему судьбой, Флэгг не в силах, и он закалывается армейским ножом.

Самолет приземляется. Ник Боуэн прячет прочитанную до середины рукопись в дипломат, выходит из аэропорта, ловит такси. Этот город для него загадка. Он никогда здесь не был, никого не знает, и если бы ему предложили найти Канзас-Сити на карте, он бы задумался. Боуэн просит отвезти его в лучший отель, и чернокожий таксист, грузный мужчина с неправдоподобным именем Эд Виктори,[6]6
  Эд Победа. (Прим. перев.)


[Закрыть] разражается смехом.

Я надеюсь, вы не суеверны?

А что такое? – спрашивает Ник.

Лучший в городе отель – «Хайатт Ридженси». Я не знаю, читаете ли вы газеты, но примерно год назад там случилась большая неприятность. Обвалился подвесной переход, и под обломками погибло больше ста человек.

Да, что-то такое вспоминаю. Фотография на первой полосе «Таймс».

Отель недавно отремонтировали, но многие до сих пор боятся там жить. Если вы не из робкого десятка и не суеверны, тогда я рекомендую вам «Хайатт».

Хорошо, пусть будет «Хайатт». Сегодня я уже пережил удар молнии. Если в ее планы входит повторная попытка, теперь она знает, где меня найти.^{7}

Эд встречает эти слова добродушным смехом, и так они коротают время за приятной беседой. Выясняется, что Эд собирается на пенсию. Тридцать четыре года он крутил баранку, и вот конец. Прощальная ездка, последний пассажир. Ник спрашивает его о дальнейших планах, и Эд протягивает ему визитку, на которой написано: СОХРАНЕНИЕ ИСТОРИЧЕСКИХ ПАМЯТНИКОВ и ниже – ЭДВАРД М. ВИКТОРИ, адрес и телефон. Прежде чем Ник успевает уточнить, что именно планируется сохранять, машина останавливается перед отелем, и Эд протягивает руку за своим последним расчетом. Боуэн добавляет двадцать долларов «на чай» и, пожелав бывшему таксисту удачи, через вертящиеся двери входит в злополучный «Хайатт».

Поскольку оплатить номер Нику придется с помощью кредитной карточки – наличных денег не хватит, – он решает зарегистрироваться под своим именем. Большой холл, кажется, только вчера отреставрировали. В голове у Ника проносится: Этот отель вроде меня, он тоже пытается забыть свое прошлое и начать новую жизнь, и это нас роднит: золотой дворец с прозрачными лифтами, гигантскими люстрами и сверкающей металлической обшивкой – и меня в одной смене одежды, с кредитными карточками в бумажнике и наполовину прочитанным романом в дипломате. Боуэн, не жалея затрат, снимает роскошные апартаменты, поднимается к себе на десятый этаж и следующие тридцать шесть часов безвылазно проводит в своем номере. Облачившись в шикарный гостиничный халат на голое тело, он ест заказанную в ресторане еду, изучает пейзаж в окне, разглядывает себя в зеркале и штудирует роман Сильвии Максвелл. Дочитав рукопись в первый же вечер, он тут же перечитывает ее еще три раза кряду, все двести девяносто страниц, как будто от нее зависит его жизнь. История Лемюэля Флэгга тронула его до глубины души, но Боуэн перечитывает «Ночь оракула» не переживания или развлечения ради и не для того, чтобы оттянуть момент принятия важного решения. Он уже все решил, и эта книга для него сейчас – практическое руководство к действию. Он должен отринуть прошлое. В этом ключ к осуществлению безумного плана, зародившегося в его голове после падения камня. Той жизни нет, он заново родился, и у него, так же как у новорожденного, нет прошлого. А что касается воспоминаний, то они мало что значат, ибо не имеют отношения к этой жизни, и если иной раз в памяти всплывает Нью-Йорк – уже стертый, уже ставший иллюзией, – он силой возвращает себя в настоящее. И тут не обойтись без рукописи. Почему он и перечитывает ее снова и снова. Он должен окончательно выманить себя из той жизни, которая ему больше не принадлежит, а поскольку роман требует абсолютного погружения, тотальной сосредоточенности – за чтением ему легко забыть, кем он был и откуда пришел.

На третий день Ник наконец выползает наружу. Прогулявшись до магазина готового платья, он за час подбирает себе полный гардероб, от брюк и рубашек до белья и носков. Он протягивает кассиру карточку «Америкэн Экспресс», но кассовый аппарат не принимает ее. Ваш счет заблокирован, сообщает ему служащий. Ник огорошен этим известием, но не подает виду. Ничего страшного, говорит он, я заплачу «Визой». Но и эта карточка оказывается недействительной. Ситуация патовая. Ник хочет отшутиться, но в голову ничего не приходит. Извинившись перед кассиром за причиненное неудобство, он выходит на улицу.

Этот прокол нетрудно объяснить. Боуэн быстро смекает, в чем тут дело: Ева аннулировала карточки. Он с неохотой признает, что на ее месте поступил бы точно так же. Муж выходит из дому, чтобы опустить письмо в ящик, и не возвращается. Что ей остается думать? Ее бросили… впрочем, эта мысль придет позже. Первая реакция – тревога, что-то случилось. Сбит машиной, пырнули ножом, ограбили под дулом пистолета, а затем оглушили. Если ограбили, то нападавший завладел его бумажником. Так как нет возможности ни подтвердить, ни опровергнуть ни одно из этих предположений (преступление нигде не зафиксировано, тело не обнаружено), в качестве меры предосторожности следует для начала аннулировать кредитные карточки.

В бумажнике у Ника шестьдесят восемь долларов. Чековой книжки у него при себе нет. По дороге в «Хайатт» он пытается снять деньги в автомате с помощью карточки «Ситибэнк» – с тем же успехом. Положение отчаянное. Все доступы к деньгам перекрыты. Как только выяснится, что «Америкэн Экспресс», по которой он снял номер, аннулирована, его ждут большие неприятности вплоть до обвинения в мошенничестве. Первая мысль – позвонить Еве, вернуться домой. Нет, это невозможно. Проделать такой путь и сразу же спасовать! И вообще, эта тема закрыта! Он поднимается в свои шикарные апартаменты и набирает номер Розы Лейтман. Он делает это чисто импульсивно, совершенно не представляя себе, что ей скажет. К счастью, ее нет дома, и Ник оставляет запись на автоответчике – путаный монолог, из которого что-либо понять невозможно, он бы и сам ничего не понял.

Я звоню из Канзас-Сити. Не знаю, что меня сюда занесло, но я тут, видимо, надолго. Мне надо поговорить с вами. Лучше всего было бы это сделать с глазу на глаз, но вы же не полетите в такую даль вот так, с бухты-барахты! По крайней мере, позвоните. Я остановился в отеле «Хайатт Ридженси», номер 1046. Я прочитал рукопись вашей бабушки несколько раз – по-моему, это лучшее из всего, что она написала. Спасибо за эту возможность. А еще – за то, что вы пришли в мой офис. Надеюсь, вас не огорчат мои слова: с тех пор, как я вас увидел, я только о вас и думаю. Меня словно молотком по голове ударили. Можно ли за десять минут влюбиться? Я ничего о вас не знаю. Замужем ли вы. Есть ли у вас кто-то или вы свободны. Но как было бы здорово снова увидеть вас, поговорить с вами. Кстати, здесь очень красиво. Так непривычно – совершенно плоский ландшафт. Я сейчас смотрю в окно – столько домов, оживленных магистралей, – и при этом тишина. Полная звукоизоляция. Там жизнь бьет ключом, а здесь мертвая, какая-то ирреальная неподвижность. Проблема заключается в том, что мне нельзя оставаться в этом отеле. Единственный человек, которого я здесь встретил, живет в другом конце города, к нему я сейчас и поеду. Его зовут Эд Виктори. Он дал мне свою визитку, вот его телефон, на всякий случай. 816-765-4321. Как странно. Я только что заметил, что цифры идут по убывающей. Никогда раньше не встречал такого номера. Что бы это значило? Скорее всего, ничего. А может, и нет. Я вам сообщу, когда выясню. Если пару дней от вас ничего не будет слышно, попробую позвонить еще раз. Адиос.

Эту запись она прослушает не скоро. Позвони он чуть раньше, и он бы застал ее дома, а так они разминулись двадцатью минутами. Пока Ник записывает свое сообщение, Роза едет на такси в аэропорт Ньюарк, откуда ей лететь в Чикаго. В субботу у сестры свадьба, а сегодня только среда, но предстоит масса хлопот по дому, где будет все происходить, к тому же она подружка невесты, и Роза решила прилететь заблаговременно. Она давно не видела родителей – еще один повод провести в городе несколько дней. Обратный билет у нее на вторник. Таким образом, признание в любви дойдет до нее только через неделю.

А в этот момент в другом районе Нью-Йорка жена Ника, Ева, тоже задумывается о Розе Лейтман. С момента его исчезновения прошло сорок часов. Поскольку нет ни сообщений из полиции о жертве, чье описание указывало бы на Ника, ни звонков от преступников с требованием выкупа, у нее впервые появляется мысль, что ее муж сбежал, что он ее попросту бросил. До этой минуты ей и в голову не приходило, что он может ей изменить, но, вспоминая, что он говорил о Розе в ресторане, как он был ею увлечен, даже заявил об этом во всеуслышание, она начинает думать, уж не пустился ли он в любовную авантюру, и если так, не лежит ли он сейчас в объятиях этой тощей стриженой блондиночки.

Она находит в телефонной книге Розу Лейтман и набирает номер. Естественно, никого – Роза уже в самолете. Ева оставляет короткую запись. Вечером, так и не дождавшись ответного звонка, она оставляет новую запись. И так несколько дней подряд – как по расписанию – звонок утром, звонок вечером. Чем дольше длится глухое молчание, тем ожесточеннее становится Ева. В конце концов она едет в Челси, поднимается на третий этаж, звонит. Ответа нет. Она барабанит кулаком в дверь, отчаянно дергает за ручку. С тем же успехом. Все ясно, Ник и Роза любовники! Вывод иррациональный, но Еве уже не до логики, она отчаянно пытается связать концы с концами, чтобы как-то объяснить исчезновение мужа, вся во власти мрачных предчувствий и худших подозрений. Она пишет на клочке бумаги короткую записку и засовывает ее под дверь. «Мне надо поговорить с вами о Нике. Срочно позвоните. Ева Боуэн».

К тому времени Ник давно съехал из отеля. Розыски Эда Виктори привели его в богом забытый район трущоб с полуразвалившимися складами и выгоревшими домами. Здесь царила такая разруха и вселенский кошмар, что черные гетто других американских мегаполисов вспоминались как райские оазисы. Это уже было не гетто, а кромешный ад, где о присутствии человека говорили только валяющиеся вокруг пустые бутылки, использованные шприцы и ржавые остовы выпотрошенных машин. Единственное чудом уцелевшее строение – пансион, последнее свидетельство, что лет восемьдесят назад здесь была жизнь. Если бы Ник увидел этого трехэтажного доходягу в каком-нибудь другом квартале, то наверняка решил бы, что дом предназначен на слом, но в данном контексте – несмотря на облупившуюся желтую краску, просевшие ступеньки, прогнившую крышу и заколоченные фанерой окна – он выглядел почти привлекательно.

Ник постучал в дверь – тишина. После повторной попытки, правда не сразу, появилась старая женщина в зеленом махровом халате и дешевом темно-рыжем парике. Подозрительно уставившись на него, она спросила, чего ему надо. Эд назначил мне встречу, последовал ответ. Мы час назад говорили по телефону. Женщина долго молчала. Ее потухшие глаза изучали непрошеного гостя – его лицо, его кожаный дипломат, – так, словно перед ней стояло существо неизвестного происхождения; она пыталась понять, как этот «белый воротничок» очутился на пороге ее дома. Ник протянул ей визитку Эда, дескать, я здесь по делу, но женщина сослепу не могла разобрать ни слова. Он влип в какую-нибудь историю? – спросила она полуутвердительно. Вроде нет, ответил Ник, хотя мне трудно судить. Так вы не коп? – на всякий случай уточнила она. Мне нужно поговорить с Эдом, повторил он, в этом городе мне больше не с кем посоветоваться. Снова повисла затяжная пауза. Наконец женщина, показав на лестницу, произнесла: 3-Г, от лестницы налево. Стучите громче, он в это время дрыхнет.

Как в воду глядела. Стучаться пришлось долго, прежде чем бывший таксист откликнулся. Грузный, квадратный, со спущенными подтяжками и расстегнутой ширинкой, Эд сидел на постели, целясь из пистолета в сердце своему гостю. Боуэн даже не успел испугаться, а оружие уже мирно лежало на тумбочке.

А, это вы. Человек, в которого ударила молния.

Вы ждете неприятностей? – спросил Ник, с опозданием почувствовав что-то вроде укола в области грудной клетки.

Гиблое время, гиблое место. Осторожность еще никому не мешала. А в шестьдесят семь за молодыми трудно угнаться.

От пули кто же убежит?

В ответ Эд только хмыкнул и жестом показал гостю на стул, неожиданно сопроводив это литературной реминисценцией. Помните у Торо? В моей комнате три стула: один – для одиночества, второй – для дружбы и третий – для общества.[7]7
  «Уолден, или Жизнь в лесу» Генри Торо. (Прим. перев.)


[Закрыть] С одиночеством, как видите, у меня все в порядке. С дружбой похуже – впрочем, еще есть кровать. А вот для общества здесь точно нет места. Его мне хватило, пока я работал таксистом.

Боуэн уселся на простой деревянный стул и обвел взглядом опрятную комнатенку. В ней было что-то от монашеской кельи или пещеры отшельника: голые стены, минимум удобств. Узкая кровать, ящик для вещей, электроплитка, холодильник-малютка, маленькое бюро и стеллаж с книгами, среди которых бросились в глаза десяток словарей и «Энциклопедия Кольера» в двадцати томах. Все здесь говорило об аскетизме, замкнутости и самодисциплине. Последнее, на что Боуэн обратил внимание, это отсутствие фотографий и каких-либо безделушек. Единственное украшение – настенный календарь 1945 года, раскрытый на апреле месяце.

Я попал в передрягу, заявил Боуэн после паузы. Я подумал, может, вы сумеете мне помочь.

Время покажет, отозвался Эд и потянулся к пачке «Пэлл Мэлл» без фильтра. Глубоко затянулся и тут же закашлялся. Прокуренные, забитые мокротой бронхи терзал мучительный спазм. Надрывный кашель бил по барабанным перепонкам примолкшего гостя. Справившись в конце концов с приступом, Эд невесело пошутил: Почему я курю? Чтобы как следует прокашляться.

Извините, что потревожил. Время не самое подходящее.

Время как время. Вы дали мне двадцать баксов «на чай», а через два дня приходите за помощью. Любопытно.

Мне нужна работа. Любая работа. Я хороший автомеханик. У вас, наверно, остались связи в таксопарке.

Ньюйоркец в отличном костюме, с дипломатом из настоящей кожи хочет податься в автомеханики. Он щедро расплачивается с таксистом и объявляет себя банкротом. И, конечно, отвечать на вопросы он не собирается. Я правильно понял?

Какой смысл задавать вопросы человеку, в которого ударила молния? Я покойник, и не все ли равно, кем я был раньше? Имеет значение только «здесь» и «сейчас». А «здесь» и «сейчас» мне надо подзаработать.

Про таксопарк можете забыть. Там всем заправляют мошенники и придурки. Если вас так сильно прижало, я мог бы взять вас в свою контору. При условии, что у вас крепкая спина и вы неплохо считаете. Я даже готов вам прилично платить. Это я только с виду нищий, денег у меня выше крыши, девать некуда.

«Сохранение исторических памятников». Ваш бизнес.

Не бизнес. Скорее музей или частный архив.

Спина у меня крепкая, складывать и вычитать тоже умею. О какой работе идет речь?

Все материалы классифицированы по географическому принципу, а я хочу перейти на хронологический. Так эффективнее. Жаль, сразу не допетрил. Придется все переносить с места на место. Один я не потяну, нужен помощник.

Если я скажу «да», когда можно будет начать?

Хоть сейчас. Вот застегну брюки и покажу вам фронт работ. А там решайте, подходит это вам или нет.

Я прервался на перекус (несколько крекеров, коробка сардин, водичка). Дело шло к пяти, через час-полтора вернется Грейс, а я хотел выжать из себя еще страничку-другую в синей тетради. По дороге из кухни я заглянул в туалет, отлил по-быстрому, сбрызнул лицо водой и, почувствовав новый прилив сил, настроился на последний рывок, но в это время входная дверь распахнулась, и вошла Грейс с серым изможденным лицом и слабой улыбкой на обескровленных губах. Вообще-то я ждал ее вместе с кузиной Лили, которая должна была с нами поужинать, переночевать на раскладном диване в гостиной и утром уехать в свой Йельский университет. Вопрос остался у меня на языке – она бросилась в туалет, и там ее мгновенно вывернуло наизнанку.

Когда я вел ее в спальню, поддерживая одной рукой за талию, а другой за плечи, она вздрагивала всем телом так, будто через него пропускали электрические разряды. Это вчерашняя китайская еда, предположила Грейс. Я с ней не согласился. Мы ведь ели одно и то же, а со мной все в порядке. Значит, какая-то дрянь прицепилась, сказала она, по всей видимости, подразумевая один из многочисленных вирусов-невидимок, которые носятся в воздухе и только и ждут момента, чтобы совершить против нас очередную диверсию. Я ведь никогда не болею, пыталась храбриться Грейс, позволяя себя раздеть и уложить в постель. Лоб у нее не был холодным, и температура оказалась нормальной. Это обнадеживает, сказал я. После крепкого сна ты проснешься совершенно здоровой. Хорошо бы, тихо отозвалась она, а то у нас завтра важное утреннее совещание.

Я сделал ей слабый чай с тостом и присел рядом. Она рассказала мне, что ей стало плохо в музее, и после этого Лили посадила ее в такси. Сделав несколько глотков, Грейс поспешила меня обрадовать, что тошнота отступила, и… снова помчалась в туалет. Прошло еще минут сорок. Мы о чем-то разговаривали, но больше молчали. Я поглаживал ее по голове, видя, что ее вот-вот сморит сон. Приятно хоть ненадолго стать сиделкой, признался я. Слишком долго я выступал в роли больного.

– Ты ничего не понял, – вздохнула Грейс. – Это наказание за вчерашнее.

– Наказание? Ты о чем?

– Вчера в такси. Я цеплялась к тебе, как последняя стерва.

– Неправда. А хоть бы и так, не думаю, что Господь Бог в отместку послал кишечный вирус.

Грейс закрыла глаза, на губах появилась улыбка.

– Ты ведь всегда меня любил, Сидни?

– С того дня, как я тебя увидел.

– Знаешь, почему я за тебя вышла замуж?

– Нет. У меня никогда не хватало духу спросить тебя об этом.

– Я знала, что ты меня никогда не подведешь.

– Грейс, ты поставила не на ту лошадь. Я только и делаю, что подвожу тебя. Сначала моя болезнь, теперь эта гора неоплаченных медицинских счетов. Если бы не твоя работа, мы бы уже были на улице. Я ем ваш хлеб, мисс Теббетс.

– Я не о деньгах.

– И все же. Тебе со мной не слишком повезло.

– Неправда, Сид. Я у тебя в долгу. Ты даже себе не представляешь, в какой степени. Я все смогу перенести… главное, чтобы я тебя не разочаровала.

– Не понимаю.

– И не надо. Ты, главное, люби меня, и все будет хорошо.

За последние восемнадцать часов это был уже второй наш разговор, оставивший меня в сильном недоумении. Опять какие-то полунамеки, явные признаки внутренней борьбы и неспокойной совести и столь же явное нежелание открыться. Мне оставалось только гадать, что происходит. Но как она была со мной нежна в тот вечер, с какой благодарностью принимала мою опеку, как радовалась, что я сижу рядом! За этот год она столько со мной хлебнула, проявив при этом невероятное самообладание и твердость духа, что, ей-богу, разочаровать меня при всем желании ей не удастся. А хоть бы и удалось – мне хватит наивности и верности посмотреть на это сквозь пальцы. Я нашел спутницу до конца своих дней, и даже если Грейс где-то оступилась или просто оказалась не на высоте, разве это могло иметь значение в отдаленной перспективе? Не мне ее судить. Я не полиция нравов и всегда буду стоять за нее горой. Ты, главное, люби меня. Лишь бы она не передумала, а я-то готов был выполнять эту нехитрую просьбу до самой смерти.

Около половины седьмого Грейс уснула. На кухне, куда я на цыпочках вышел за стаканом воды, я порадовался, что Лили уехала в Нью-Хейвен. Нельзя сказать, что я недолюбливал младшую кузину своей жены, – нет, она мне очень даже нравилась, особенно ее ярко выраженный виргинский акцент, не столь заметный у Грейс, – но весь вечер болтать, зная, что в соседней комнате беспокойно спит больная, было бы как-то не с руки. Ожидая их вдвоем после музеев, я уже поставил крест на работе, но в этой ситуации ничто не мешало мне вернуться к моим баранам. Итак, я снова уселся за стол и раскрыл синюю тетрадь. Когда я наконец отложил перо, было уже далеко за полночь.

В понедельник, через неделю после исчезновения мужа, Ева получает последнюю распечатку расходов по аннулированной кредитной карточке «Америкэн Экспресс». В конце перечня значится авиабилет компании «Дельта» до Канзас-Сити, помеченный прошлым понедельником. Все-таки Ник жив! Но при чем тут Канзас-Сити? Зачем лететь в город, где у тебя нет ни родных, ни друзей, ни даже знакомых писателей? В голову ничего не приходит. Теперь и гипотеза насчет Розы Лейтман кажется сомнительной. С какой стати им бежать на Средний Запад? Разве что эта Лейтман родилась в Канзас-Сити, что представляется Еве совсем уж неправдоподобным.

После того как эти предположения лопнули и не осталось ни одной зацепки, ее праведный гнев стал быстро выдыхаться, пока не сошел на нет. В душе остались пустота и растерянность, зато мало-помалу начала возрождаться надежда. Во-первых, Ник жив. Во-вторых, поскольку на кредитную карточку был куплен один, а не два билета, велика вероятность того, что женщина здесь ни при чем. Ева связывается по телефону с полицейским управлением Канзас-Сити и просит соединить ее с бюро по розыску пропавших людей. Ее выслушивает сержант, и ответ его неутешителен. Мужья и жены исчезают каждый день. Если это не сопряжено с преступлением, полиция ничего сделать не может. Напряжение и горечь последних дней вдруг дают о себе знать: поддавшись долго сдерживаемым эмоциям, Ева обзывает сержанта бесчувственной скотиной и в сердцах бросает трубку. Надо лететь в Канзас и попытаться самой разыскать Ника! Эта мысль полностью захватывает ее, терпение иссякло, и она решает лететь немедленно.