Текст книги "Сладкий вкус огня"

Автор книги: Поль Андреотта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

IX

Маленький городок пробуждался от мирного сна к едва ли менее покойному дню. Так было со времен средневековья, и, наверное, так будет всегда. Проехав всю ночь, я остановился возле фонтана, присел на край каменного бассейна и, как бы совершая очистительный ритуал, ополоснул холодной водой лицо и шею.

Я наблюдал за скрипучей телегой, поднимавшейся на холм Св.Михаила. Два огромных быка под ярмом смирно покачивали головами и помахивали хвостами, отгоняя мух. Впереди, немного сгорбившись и глядя в землю, шел человек в берете и с длинной палкой на плече. Я понаблюдал за женщиной во дворе, одетой во все черное, которая наливала из ведра в маслобойку теплое пенистое молоко и иногда покачивала бедрами, как делали женщины в течение сотен лет. Я думал о том, что ничего не изменилось и не изменится в запахах, которые доносились со всех сторон: кукурузы, сохнущей в амбарах, конюшен, где то и дело вздрагивали и били копытом землю лошади.

Но теперь я чувствовал, что за этим древним покоем скрывается нечто иное. Оно как будто скользило вдоль стен вместе с первыми лучами солнца, лежало незримой тенью на полях в полуденной тишине. Да, где-то был Враг, и потому лица людей приобретали новые морщины, тяжелый труд запряженных быков становился мучительнее, и коровы в хлевах мычали трагичнее. Резкий запах конюшен вдруг показался мне тошнотворным.

Но я сказал себе, что этот день пройдет, как и предыдущие. Опять наступит вечер, и старики будут судачить у ворот, пытаясь немного оживить свои дряхлые тела. Когда похолодает, они встанут, пойдут в дома и задвинут тяжелые засовы. Придет другая ночь, как это было с начала времен и будет до конца. Лишь Черный Всадник на бешеном скакуне то тут, то там нарушит ее покой. Старый хронометр собора будет перебивать четки ночных часов. Стоит им оставить это благословенное убежище, и они застынут и обрушатся с высоких башен на город, покрыв его тяжелой бронзовой мантией.

В этот момент я смотрел на высившийся впереди собор, как утомленный странник с лихорадочным, но светящимся взором. Великолепная постройка – словно огромный летучий корабль, надежно пришвартованная к земле своими легкими контрфорсами. Древний экзор-цизм, запечатленный в камне. Меня непреодолимо влекло к нему.

Я завел машину и поехал вверх по холму, обгоняя телегу. Каждый мой жест обладал той дьявольской точностью, которая порождается смесью усталости и ясности мысли после бессонной ночи, проведенной в дороге. Я поставил машину в сквере и, пройдя через большие двери, жалкий и одинокий, вступил под сумрачные своды с мольбой о спасении.

Когда мои глаза привыкли к темноте, я смог различить перед высоким алтарем человека, одетого в черное с серебром и совершавшего странные движения. За его спиной стояли четыре старухи, также в черном, и бормотали невнятные ответы на его взывания. Слабо звякнул колокол. Словно скрежет зубовный зазвучала фисгармония. Старухи нестройными голосами затянули «Dies Irae»22
  Судный день(лат.).


[Закрыть].

«Господи, – сказал я. – Твоя сила выше его. Ты – Всемогущий».

Но Господь пожал плечами.

«Мы здесь занимаемся только мертвыми, – сказал Он. – теми, кто больше не любит и не любим, теми, кто излечился от недуга жизни. Возвращайся к своей игре теней, оставь нас заниматься серьезными делами».

Solkvet saclum in favilla… Погрузив руку в святую воду, в которой отражался купол собора, я перекрестился.

«Теперь Ты можешь оставить меня», – подумал я.

«Будь хитрее, – сказал спокойный голос у меня в голове. – Будь хитрее, чем тот, и все будет хорошо».

И я вышел.

Но куда мне теперь идти? Я думал, медленно шагая по дороге к Пролому. Почему я сказал Берни, что мне нужно десять дней? Десять дней для чего? Чтобы перерыть все шкафы в поисках милого изображения, пронзенного булавками? Не будь дураком. Другая мысль зашевелилась в моем мозгу. Прошло больше месяца… сорок семь дней, ты знаешь точно… с тех пор, как я оставил ее. Как мне удалось продержаться так долго? Перейдя дорогу в конце Пролома, я ускорил шаги. Вскоре передо мной в свете осеннего утра вырос увитый плющом желтый дом. Ставни были закрыты.

Пронзительно заскрипели ворота. Может, даже громче, чем прежде, как будто их никто не открывал лет сто. Ни одна из дверей не была заперта, но я сразу понял, что Терезы нет дома. Я позвал ее по имени три раза Скорее как ребенок, ищущий взрослого, чем как коварный грабитель. Внутри царила затхлая атмосфера давно не проветривавшегося помещения. И ни одной живой души. Я прошел в ванную и слегка смочил голову, поскольку мысли начинали путаться от усталости и недосыпания. Полотенца не оказалось.

Во всех комнатах двери были открыты, а ставни на окнах закрыты. Я зашел в спальню – нашу спальню. Кровать была накрыта кружевным покрывалом. Тогда моим умом начала овладевать идея, с которой я боролся с тех пор, как прибыл сюда. «Раз тут никого нет, – сказал я себе, – воспользуйся случаем и обыщи весь дом от подвала до чердака».

Так я и сделал, платяные шкафы и серванты в спальне оказались почти пусты. Там было лишь немного старой одежды. Мне стало стыдно. На одном из шкафов я нашел роликовые коньки, старую коллекцию марок, несколько разбитых керосиновых ламп, маленькую шкатулку для шитья и несколько ваз, тоже разбитых. Но должен же быть какой-то след! Я оставил спальню, не дав себе труда вернуть все на место, и по наклонному коридору дошел до той комнаты, в которую никто не заходил в течение четырех лет, хотя Тереза показывала мне ее с порога. Это был кабинет ее отца, нетронутый со дня несчастного случая. На письменном столе лежали очки в металлической оправе, тетради, исписанные неразборчивым почерком, подносик для перьев, промокательная бумага – обычные предметы, которые можно найти на любом письменном столе. В одном углу лежали друг на друге четыре раскрытые книги. Боже! Колдовские книги, наконец-то! Сотни других книг стояли на полках вдоль стен, покрытые слоем пыли толщиной в палец. Я осквернил святилище, распахнув дверцы небольшого шкафчика – ни иголок, ни фигур, ни следов воска. Я потратил целый час на то, чтобы просмотреть пачку старых бумаг, но никаких фотографий Ким в ней не оказалось. Мне очень хотелось найти пропавшую фотографию, но я ужасно боялся найти ее.

Еще в трех комнатах мои нервозные движения нарушали вековой сумрачный покой. Дольше всего я задержался на кухне. С ее каменным полом, огромным столом, узкими французскими окнами, выходившими на глухой, как в монастыре, двор. Кухня была самым приятным местом в домр. Я тщательно осмотрел каждый нож и каждую вилку, винный погреб, кладовую (пустую) и еще раз, одну за другой, бумаги на столе: счета за газ и электричество, счета, написанные на обороте старых конвертов. Потом я вспомнил про чердак. Однажды мы были там с Терезой. «Здесь я играла в ковбоев и индейцев, когда была маленькой. Я представляла себе, будто индейцы напали на дом и, кроме меня, не осталось защитников. Я всегда была одна…» Пока она говорила, солнечный луч из маленького окошка медленно двигался по стене. Может быть, то, что я искал, спрятано в каком-нибудь старом разбитом сундуке под грудой пожелтевших кружев? Но когда я поставил ногу на нижнюю ступеньку, у меня возникла другая идея. Оранжерея. Как я раньше не подумал? Оранжерея была единственным местом, куда она меня ни разу не водила.

Я вышел из дома и прошел по дорожке, окаймленной шалфеем. Когда я распахнул дверь оранжереи, в ноздри мне ударил резкий тошнотворный запах. Осторожно закрыв за собой ржавую дверь, я очутился в самом сердце тропической ночи – именно ночи, потому что окна были окрашены в зеленый цвет, и дневной свет мог просочиться лишь там, где краска облупилась.

Я пошел налево по длинной дорожке, по обеим сторонам которой располагались полки с горшками. Хризантемы, георгины и еще какие-то неизвестные мне цветы кивали в сумраке, и можно было ощутить их теплое дыхание. Иногда одна из безликих голов задевала мое лицо, и я вздрагивал, словно от прикосновения призрака. Уже собираясь вернуться обратно, я заметил ветхую скамейку.

В этом месте краска на одном из окон была соскоблена, и немного света падало на кучу инструментов: клещи, щипцы, куски проволоки, длинные заржавленные ножницы и, наконец, укрепленная косо на старой банке свеча. Толстая красная свеча, сгоревшая более чем на три четверти. Моя дрожащая рука потянулась к ней словно к чему-то смертельно опасному. Но я не успел прикоснуться. Сзади скрипнула дверь. Я быстро, но бесшумно отскочил в сторону, укрывшись за какими-то хвойными растениями. Их иголки нещадно кололи меня, пока я пробирался вдоль стены.

При свете, который теперь проникал через открытую дверь, я увидел высокую сутулую фигуру старого садовника, лишенное выражения лицо с отвратительным красноватым пятном. Тень в царстве теней. Он передвигался, волоча ноги и тяжело дыша. Иногда он останавливался, потом шел дальше. Наконец, выбрав два горшка с цветами, он осторожно взял их на руки, словно мать, прижимающая к груди спящих близнецов, вернулся к двери и вышел наружу. Я последовал за ним.

Сначала он шел медленной скользящей походкой по едва различимой тропинке в сторону леса. Облетевшая листва желтым ковром покрывала опушку. Справа и слева простирались холмистые поля, в небе светило прохладное солнце. Я продвигался короткими перебежками, пригибаясь, когда Фу менял направление. Мне казалось, он идет к лесу, но он свернул на другую тропинку, которая поднималась по склону холма

Появилась кирпичная стена; новая, аккуратно сложенная. За ней виднелись верхушки кипарисов. Фу прошел вдоль стены и скрылся за воротами. Только дойдя до этих ворот, я понял, что мы пришли на кладбище.

Я следовал за ним, минуя часовни и ряды надгробий. «Семья Ломера». «Здесь лежит…», «Прохожий, помолись за него…» Фу прошел по центральной аллее, потом свернул направо. Я был метрах в двадцати от него, когда он остановился перед могилой, которая казалась свежее остальных. Я видел, как он склонился над ней, осторожно поставил свои горшки и стал выдергивать из земли погибшие цветы. Потом собрал опавшие листья и вместе с мертвыми цветами выбросил их в мусорное ведро. В конце концов перед надгробием осталось лишь три горшка. Потом он застыл, опустив глаза в землю и молитвенно сложив ладони. И тогда я почувствовал, что мое сердце бешено колотится, его удары передавались дереву, к которому я прислонился.

Как она тогда сказала? Нет, это я спросил: «Кто умрет, когда я уеду?» И она ответила: «Я». Внезапно мои нервы превратились в клубок взбесившихся гадюк. Едва сознавая, что делаю, я побежал и схватил садовника за плечо.

– Что случилось, Фу?

Когда он увидел меня, его глаза так округлились, что стали похожими на две лупы, и голова откинулась назад, словно уберегаясь от моего безумия. Но я настаивал: «Скажи мне правду!» Внезапно в его глазах вспыхнула ненависть, и он ударил меня сначала в ухо, потом по шее – он целил в нос, но я наклонил голову. Потом он попытался убежать, но я поймал его за куртку, которая тут же порвалась. Когда он обернулся, чтобы высвободиться, я сбил его с ног. Вдруг я почувствовал, что моя правая нога оказалась словно в капкане. Острая боль пронзила вое тело, и я упал. Некоторое время в голове стоял довольно странный шум. Потом все провалилось в небытие. Старик послал меня в нокаут.

Я смутно сознавал – вернулось ли это сознание или мое астральное тело гналось за садовником? – что он бежит по каменной дорожке. Моя голова была прислонена к надгробию, и мне достаточно было скосить глаза, чтобы прочесть вырезанную на нем надпись: «Семья Дув». Я осторожно положил руку на камень, ощущая физическую потребность погладить его и согреть своим живым теплом. Потом я открыл глаза – разве я уже не открыл их? Повсюду вокруг и внутри меня царил ужас. Подняться на ноги было так трудно, словно пришлось собирать себя по частям. Я побрел к кладбищенским воротам.

– Беги, – повторил я, – ты должен бежать.

В тишине мой голос звучал очень странно. Я надеялся встретить кого-нибудь у ворот – сторожа, крестьянку, кого угодно. Мне просто хотелось задать вопрос и получить на него ответ. Но Господь, дабы испытать меня, сделал это утро совершенно безлюдным. Только далеко в поле кто-то работал на тракторе. И справа высился собор, презиравший преходящие людские страдания. Потом я вспомнил, что в сквере стоит моя машина, и тогда наконец побежал.

Выехав на тополевую аллею, я увидел такое же скопление народа перед домом Бонафу, как и в первый день. Они наблюдали за мной с нескрываемым любопытством, потому что я совершенно не был похож на обычного посетителя. «Острый приступ», – вероятно, решили они. Я прошел прямо к дому и постучал в дверь. Никто не отозвался. Я опять принялся стучать. Сзади что-то сказали на местном диалекте, но я не понял. Наконец дверь открылась, и на пороге появился Бонафу, он был в ярости. Потом он узнал меня.

– Ах, это вы, – сказал он, – заходите.

Целитель был, как обычно, в рубашке без пиджака. В маленькой пыльной прихожей он как будто заколебался. Там в ожидании приема сидели четыре человека, в том числе женщина в черной соломенной шляпке, украшенной искусственными фруктами; трое мужчин держались несколько поодаль. Бонафу огляделся, словно ища, куда бы меня усадить, и не имея смелости заговорить первым. И вдруг где-то на втором этаже раздался неистовый вопль, и его раскаты, казалось, сотрясли весь дом до основания.

– Серж!

Сразу послышался топот бегущих ног. Она прижалась ко мне радостно и страстно. И я опять держал ее в своих объятиях. Это продолжалось около часа. Где-то в глубине моей души из боли, отчаяния, пустоты рождалась новая жизнь. Тепло вновь разлилось по моим жилам.

X

– Все вверх дном, – повторяла она. – Что случилось?

Она ходила из комнаты в комнату, всплескивала руками, словно маленькая школьница, потерявшая свой пенал.

– Во что ты тут играл?

Я медлил с ответом и в конце концов решил пока не говорить правду.

– Мне казалось, что дом стал необитаемым. Я хотел найти какие-то признаки жизни.

Тереза не обратила внимания на мое абсурдное объяснение. Решив, что вечер холодный и нам нужен огонь, она запихала в камин несколько старых досок, добавила немного скомканной бумаги и придавила все это тяжелым бревном. Казалось маловероятным, что подобное сооружение загорится. Однако через минуту пламя взметнулось вверх, как джинн, и дерево весело затрещало. Тереза села, очень довольная собой.

– Я переселилась к дяде. На время. Я иногда так делаю… Что там произошло на кладбище?

Я подробно ей рассказал, как тайно преследовал садовника, как подумал, что он ведет меня к ее могиле, и как Фу набросился на меня со страстью маньяка. Она засмеялась своим ленивым смехом. О, этот смех! Я готов был хоть триста раз умереть ради этого ласкового смеха.

– Не обижайся на него, – сказала Тереза, – Он старый солдат.

Это не повод. Я тоже был солдатом. Даже проиграл войну – и это достаточно хорошая рекомендация. Потом я спросил: «Почему он набросился на меня?»

Из ее рассказа я понял, что когда-то давно – как давно, мне не удалось установить, поскольку у Терезы было довольно слабое чувство времени – Фу был безумно влюблен в ее мать. После аварии – впервые она упомянула аварию – свет навеки померк в его глазах, и он стал каждый день носить свежие цветы на ее могилу.

– Вот почему он выращивает эти ужасные цветы. И старается, чтобы никто не узнал.

Тогда – поскольку маленький Фрейд дремлет в каждом человеке – я ухватился за возможность расспросить Терезу о матери.

– Она была красива?

– Ну…

– Ты ее очень любила?

– Я никого особенно не любила, кроме тебя, – сказала Тереза. Но она упомянула еще одну вещь: у матери была страсть к цветам.

– В этом доме всегда было много цветов. Только мать не могла вынести, когда они увядали. Цветы меняли каждый день, и всегда их не хватало.

Огонь умер с приходом ночи. Тереза умолкла. В темноте она дышала глубже, как растение. Я наклонился и нежно поцеловал ее глаза. Делая это, я испытывал блаженное чувство полной свободы. Где-то далеко были Берни, Ким. Я сам оказался где-то далеко. Она медленно повернула голову – медленнее, чем вращались зубчатые колеса в настенных часах, которые висели в прихожей. Эта маленькая королева тишины могла пробыть в таком состоянии лет триста и не проронить не звука.

– Когда ты молчишь, мне страшно.

– Мне тоже страшно, – призналась она и добавила, как будто этот вопрос интересовал ее чисто теоретически: – Почему нам страшно, когда мы вместе?

– Потому, что мы любим друг друга.

– Что с нами будет?

Я не ответил. Тема была столь неопределенна, что я решил отложить ее на потом – как проблемы Юго-Восточной Азии. И я заявил, что хочу есть. «Сейчас охотничий сезон. Я просто мечтаю о куропатке». Она моментально исчезала и вернулась с блюдом бисквитов, которым на вид было несколько недель.

– Нет, я по-настоящему проголодался. Целый день ничего не ел.

Тереза приложила кончик указательного пальца к губам – жест, означавший, что она думает.

– Хорошо, – сказала она наконец, – мы отпразднуем твое возвращение. У нас будет паштет и много-много красного вина. Прекрасно. И у нас будет кукуруза в початках. Последнее я воспринял без энтузиазма, но ничего не сказал.

Потом примерно полчаса я мог вдыхать шедший из кухни пресный аромат кукурузных початков, варившихся в воде. Но паштет был великолепен, и вино незабываемо, – слой пыли в палец толщиной покрывал принесенную из погреба бутылку. Поскольку Тереза выпила совсем мало, почти все досталось мне. Когда мы встали из-за стола, я был пьян. Потом она засмеялась и сказала, что хочет покурить. Меня восхитило, как Тереза зажгла мою сигарету, и еще больше, как она держала ее между большим и указательным пальцами, осторожно вынимая изо рта после каждой затяжки, словно это был какой-то драгоценный предмет. Потом я предложил помыть посуду.

Когда мы стояли перед раковиной, – Тереза мыла и полоскала, а я вытирал – на четвертой тарелке я вдруг набрался храбрости и сказал:

– Я тут искал кое-что.

– О чем ты?

– Сегодня днем я искал здесь фигуру из воска с воткнутыми в нес иголками.

– Не понимаю, объясни.

– И еще я искал пропавшую фотографию моей жены и прядь волос.

– Зачем?

– Я думал, что найду их здесь.

– Здесь… Но почему здесь?

– Когда я вернулся в Париж, жена заболела, и я думал, что кто-то наложил на нее заклятье.

– Кто?

– Ты.

– Ты в самом деле веришь в это?

– Верил.

– А сейчас?

– Не знаю. Я ходил к одному специалисту, который снимает заклятья. Он говорил много и не сказал ничего.

– Да, так часто бывает. Я знаю здесь одного человека. Хочешь, сведу тебя к нему?

– Это последняя соломинка…

– Он действительно знает свое дело. К нему приезжают отовсюду.

– Это действительно последняя соломинка.

– Кто наговорил тебе такую чепуху?

– Откуда мне знать? – Я осторожно положил в шкаф последнюю тарелку. – По крайней мере, это подействовало, раз я вернулся…

– Ты надолго?

– На неделю. Семь—восемь дней, не больше.

– Почему не больше?

– Потому что существует континент Азия, хочешь ты этого или нет.

– О чем ты? Ты очень забавный, когда пьянеешь…

Я поймал ее руку и повернул ладонью кверху.

– Почему у тебя нет линий?

– Есть.

– Их почти не видно.

Я медленно провел большим пальцем по гладкой мягкой ладони. Это была необычная, даже пугающая гладкость.

– Щекотно.

– Странно не иметь линий, – сказал я. – Как будто у тебя нет судьбы.

– Пойдем…

Тереза выдернула свою руку и вышла.

Она прошла гостиную и поднялась на второй этаж, всюду выключая свет. Я последовал за ней. Когда мы пришли в спальню, она разделась, положила кусок материи на лампу и легла на кровать. Большие спокойные глаза повернулись ко мне. Я взглянул в окно. Ночь с каждой секундой становилась все чернее, отрезая дом, парк, ручей, Пролом, город и меня самого от остального мира.

XI

Вскоре после этого – наверное, дня через два – томная задумчивость осени уступила место ветреной погоде. Зима еще не пришла, и солнце еще светило, но превратилось в маленький белый шарик. И пошли дни, столь похожие друг на друга, словно это было один бесконечный день.

Три дня, четыре, пять. Мы вставали на рассвете. Пока я занимался приготовлением завтрака, Тереза начинала утренний осмотр парка. Мне скоро было дано понять, что она любит это делать одна. Я иногда видел издали, как она склонялась над вереском, словно о чем-то расспрашивая его, или брала в руку ветку, как будто прослушивала пульс больного дерева, выдергивала сорную траву или высматривала в цветке розы тлю. Возвращаясь, она, похоже, была очень довольна собой, парком и домом. Прежде чем войти в дом, она в последний раз оглядывалась, словно желая убедиться, что все на месте и можно начинать день.

Когда я разливал в чашки дымящийся кофе и обжигал пальцы гренками, Тереза давала мне подробный отчет о том, что произошло за ночь. Шипы у роз притупились, говорила она и птицы почуяли холод – только не щеглы, конечно. Черные дрозды, например. Они стали такие задумчивые и все время дрожат. Мы никогда не говорили о будущем, о котором нам так хотелось не думать.

А потом следовала прогулка. Мы выходили в сумерках рука об руку, одни под розовато-лиловым небом. Наше счастье состояло из тишины, чудесной музыки без нот.

Однажды, после одной из таких прогулок, наш разговор неожиданно превратился в философский диспут. В тот день Тереза долго созерцала окутанные туманом дальние холмы, похожие на каких-то диковинных животных.

– Ты когда-нибудь думал, что может быть за ними?

– Нет… зачем?

– И тебе никогда не хотелось пойти посмотреть?

– Мне это ни к чему. Я и так знаю. Все то же самое.

– Неправда. В мире очень много вещей, которых мы не знаем.

– Есть только одна Вещь, – возразил я. – Все вещи – это только ее разные проявления.

Тогда она взглянула на меня, словно говоря: «Ты ничего не понимаешь!» Но потом снизошла до объяснения: – чтобы узнать эту вещь, надо стать вездесущим – тогда станет ясно, что все происходит только так, как должно произойти.

– Так-то вот! – закончила она, как домашняя хозяйка, которая закончила уборку и довольна тем, что не оставила ни одной пылинки.

– Не согласен, – опять возразил я, – Все происходит случайно.

– Неправда!

Она бросилась на меня, ударившись головой о мою грудь – моя трубка, рассыпая искры, пролетела через всю комнату. Не удовлетворившись этим, Тереза ухватила меня за щеки и принялась трясти их. Мне удалось схватить ее за кисти, она попыталась вырваться, стул опрокинулся, и мы оказались на полу. Последовала борьба, Тереза оказалась сильнее, чем я предполагал. Прижавшись ухом к ее груди, я слышал быстрое ритмичное дыхание. Ее спутанные волосы упали мне на лицо. Я ощутил запах теплого хлеба.

– Моя блондинка, обожаю тебя! – сказал я. Это мне что-то напомнило.

– Я не блондинка.

– Неважно. Рыжая, зеленая, золотая. Я все равно тебя обожаю.

Мои слова как будто не произвели на Терезу никакого впечатления. Она неожиданно вывернулась, отскочила и снова прыгнула на меня, прежде чем я успел защититься. На этот раз она одержала верх. У меня оставалось как раз столько сил, чтобы ловить ее дыхание, слышать ее стоны и ощущать, как ее радость переходит ко мне (последовательность, которой неведомо для нас ради своего удовольствия управляло некое божество), пока мы оба не слились воедино в радугу, сияющую блаженством.

– Ты очень опасный человек, – сказала Тереза, вставая, когда все было кончено. Я еще витал где-то в долине Иегосафатской. Натянув брюки и застегнув ремень, я ползал на четвереньках по полу, разыскивая трубку, очки и блокнот. Потом я медленно поднялся, все еще ощущая себя счастливым, и сказал, что, наверное, звери тоже испытывают радость после спаривания. Но она не слушала.

Становилось все холоднее. Прошло уже шесть дней, и все это время я как будто только и делал, что колол дрова да сваливал их возле камина. Надо признать, дом был отлично приспособлен к зиме и лишь слегка поскрипывал на ветру. Он походил на большой прочный корабль, идущий с развернутыми парусами, медленно и величественно, навстречу холодам. Парк тоже был очень красив. Дом, парк, Тереза и я образовали неразрывное целое, и никто не знал, что из этого выйдет. Все шло хорошо, пока не наступил последний, восьмой день, когда с утра вдруг подул сильный ветер и стрелка барометра в кухне отклонилась на несколько делений.

– Всегда так начинается, – сказала Тереза. (Что, моя маленькая? Несчастье?)

До середины дня она простояла у окна, иногда слегка касаясь губами оконного стекла, и на нем появлялись и исчезали маленькие пятна тепла. Я подошел к ней и, чтобы привлечь ее внимание, пощелкал языком. Тереза обернулась и улыбнулась, словно желая показать, что она вовсе не сердится.

В четыре часа Тереза приготовила чай. Потом она набила мою трубку и осторожно вставила мне ее между зубов. После этого она села на пол и, прислонившись к моему стулу, обхватила руками мои ноги. Каждый ее жест говорил: останься!

Когда настала ночь, сквозь шум ветра послышался другой звук, постепенно нараставший. Другой, гораздо более яростный ветер летел из неведомой дали и гнал перед собой первый. Тереза встала и распахнула окно настежь. Я быстро закрыл его, заметив, что не хочу увидеть, как она улетит. Эта фраза вызвала у нее улыбку. И в ту же секунду дом сотрясся до основания. Я подумал: «Он утонет, наш корабль. Мы оба утонем в этой скорби».

– Обещай, что не уедешь сегодня.

– Я же говорил, что уеду завтра утром.

– Не уходи, пожалуйста, пока я буду спать. – попросила она, стараясь улыбнуться.

– Давай поговорим о чем-нибудь другом. У нас осталась одна ночь.

В ту ночь я был разбужен неприятным ощущением: рядом со мной не было ее теплого дыхания. Пошарив рукой по простыне, я зажег свет и взглянул на часы: десять минут пятого. Потом я встал, нашел сигареты и, закурив, вернулся в постель.

Снаружи стоял такой грохот, что нельзя было различить отдельные звуки. Вой ветра, дребезжание стекол в старых рамах, стук одной из ставень и шелест ветвей замерзших деревьев – все смешалось. Но если хорошенько прислушаться, тут присутствовали не только эти звуки: за внешними волнами корчился в судорогах до самых глубин океан. Настоящий ведьмин шабаш.

Иногда вдруг наступало затишье. Можно было подумать: наконец-то буря улеглась, пора поднимать паруса и плыть дальше. Но столь же внезапно все начиналось вновь, еще яростнее, чем прежде. Прошло двадцать минут, а Тереза не возвращалась. Я решил поискать ее внизу.

В гостиной все было спокойно. Последние красные угольки тлели в камине. Тихо тикали часы. Но я заметил, что затвор на окне был выдвинут. Мы запирали его каждую ночь. Я открыл дверь и, поеживаясь, вышел на террасу.

Полная луна – опять эта бестия – освещала парк. Сильно пахло озоном. Я вернулся в дом за теплой курткой и отважился на новую вылазку.

Сначала я решил сходить в оранжерею, полагая, что в подобную ночь ни одна живая душа не отважится разгуливать под открытым небом. Но в оранжерее Терезы не было, и я побежал к хижине. Там тоже никого не оказалось.

И все-таки она была где-то рядом, маленький островок тепла среди холода ночи. Я мог слышать, как она, словно крошечный маяк, зовет меня на той сокровенной волне, о существовании которой я до сих пор не подозревал. Мне почудилось, будто некий доброжелательный дух появился из-за куста, взял меня за руку и повел в конец парка, где кроны двух дубов слились, образовав свод высотой пятьдесят футов. И в этом месте – которое Тереза называла «часовней» – я наконец нашел ее. Она лежала в одной ночной рубашке и как будто спала.

Подойдя ближе, я увидел, что ее глаза открыты и закатились. Когда я попытался поднять ее, послышался хруст инея. С большим трудом я поднял ее и пошел к дому напрямик через кусты. Это была неудачная идея. Волосы Терезы цеплялись за ежевику, и мне то и дело приходилось их отцеплять чуть ли не по одной волосинке. Тогда я попробовал бежать. Но это оказалось невозможно. Мои ноги отказывались нести нас так быстро. Добравшись до дома, я увидел у нее вокруг глаз черные круги.

Уложив ее на диван, я придвинул его к камину и бросил на уголья новое полено, которое тут же вспыхнуло. Я прошел на кухню, поставил чайник, достал из шкафа бутылку бренди, потом сбегал наверх и принес пару одеял.

Разорвав ее ночную рубашку, я налил немного бренди в руку и принялся растирать безжизненное тело столь энергично, что через несколько минут обливался потом. Тогда я раскрыл ей рот и влил туда немного бренди. Сначала все текло по подбородку, потом Тереза сделала глоток, и ее веки задрожали.

Я вернулся на кухню, налил в чашку кипятка, добавил немного сахара и изрядную порцию бренди. Руки дрожали. Нечеловеческим усилием мне удалось донести этот напиток до дивана, не пролив ни капли. Я завернул Терезу в одеяла и, поддерживая ее голову, дал ей попить. После нескольких глотков она откинула голову назад – ее голова оказалась столь тяжелой, что я не смог удержать ее.

Через некоторое время Тереза пошевелила губами, пытаясь заговорить.

– Лежи спокойно, – приказал я. – Сейчас я схожу за доктором.

Ее «нет» донеслось откуда-то издалека, и ее рука вцепилась в мою.

– Не оставляй меня, – наконец сумела выговорить Тереза. Звук ее голоса заставил меня вздрогнул…

– Я поеду вечером.

Когда я прикоснулся к ее губам, они были еще как лед, но постепенно согревались. Потом она два раза тяжело вздохнула, закрыла глаза и заснула, все еще держа меня за руку, которую я осторожно высвободил.

Доктор Казаль жил совсем близко. Начинался день, и ветер немного улегся. Теперь шел однообразный, почти мирный дождь.

Казаль сам открыл мне дверь. Он был в пижаме. Я сказал, что Тереза вышла из дома среди ночи и сильно простудилась. Он не задал никаких вопросов, только попросил немного подождать. Вскоре он появился с саквояжем в одной руке и зонтиком в другой.

По дороге мы не разговаривали. Когда мы вошли в гостиную, Тереза лежала с открытыми глазами. Она с полным безразличием смотрела, как приближается доктор, и безропотно дала себя осмотреть. Все это было очень странно: сиплое дыхание Казаля, склонившегося над обнаженным телом Терезы, легкие удары молоточка по ее коленям и щиколоткам, звяканье инструментов, и особенно то, что все происходило в полной тишине.

Он встал и сделал мне знак пройти с ним в соседнюю комнату.

– Вы не сказали всю правду.

– Она встала среди ночи и вышла в парк.

– Зачем?

– Понятия не имею. Я нашел ее спящей под деревом.

– Спящей?

– Без сознания. Глаза закатились. Тело задеревенело. Что-то вроде каталепсии.

Тогда он задал мне странный вопрос:

– Под каким деревом она лежала?