Текст книги "История с привидениями"
Автор книги: Питер Страуб
Жанр:
Ужасы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Двое уже ушли. Рики замешкался, сказав им, – что незачем спешить в такой холод. Льюис ответил: «Это живо разрумянило бы тебя, Рики», но доктор Джеффри просто кивнул. Действительно, для октября было очень холодно, достаточно холодно, чтобы выпал снег. Сидя в библиотеке, пока Сирс пошел за новой порцией выпивки, Рики слышал, как удаляется гудение машины Льюиса. У Льюиса был «моргай», пять лет назад привезенный из Англии, спортивный автомобиль, который нравился Рики. Но его брезентовый верх в такой вечер не спасал от холода. В такие нью-йоркские зимние вечера нужно что-то большее, чем маленький «моргай» Льюиса. Бедный Джон совсем замерзнет, пока Льюис довезет его домой на Монтгомери-стрит, к Милли Шиэн.
Милли сидит сейчас в полутьме в смотровой доктора, ожидая, когда повернется ключ в замке, чтобы помочь ему снять пальто и сварить чашку горячего шоколада. После этого Льюис поедет дальше за город, в леса, где стоит купленный им после возвращения дом.
Что бы ни делал Льюис в Испании, денег он оттуда привез достаточно.
Дом Рики стоял буквально за углом, в пяти минутах ходьбы, в былые дни они с Сирсом каждый день ходили на работу пешком. Теперь они гуляли только в теплую погоду. «Как Том и Джерри», говорила Стелла. Ирония относилась в первую очередь к Сирсу: Стелла его недолюбливала. Конечно, она никогда не показывала этого. Не могло быть и речи, чтобы она встречала мужа с горячим шоколадом; она ложилась спать, оставив свет только в верхнем холле. Само собой считалось, что, коль Рики засиделся у друзей, ему полагается шарить в темноте и натыкаться на модерновую мебель с острыми углами, купленную им по ее настоянию.
Сирс вернулся в комнату с двумя бокалами в руках и сигарой во рту.
– Сирс, – сказал Рики, – ты, должно быть, единственный, кто заставляет меня пожалеть, что я женат.
– Не трать на меня зависть. Я слишком старый и толстый.
– Ни то, ни другое, – Рики взял бокал. – Ты просто притворяешься.
– Но ты попал в точку. Ты не можешь никому сказать то, что говоришь мне. Если ты скажешь это твоей красавице, она вышибет из тебя мозги. А мне ты говоришь, потому что… – Сирс сделал паузу, и Рики показалось, что сейчас он скажет:
«Я тоже жалею, что ты женат».
– Слушай, я, по-твоему, боевая лошадь или рабочая?
Слушая своего компаньона с бокалом в руке, Рики подумал о Джоне Джеффри и Льюисе Бенедикте, мчащихся в свои дома, о своем собственном доме, ждущем его, и о том, как переплелись их жизни и привычки.
– О, я думаю, боевая, – сказал Рики и улыбнулся. Он вспомнил, что говорил недавно «все меняется только к худшему», и подумал:
Да, это так, храни нас Бог.
Внезапно он представил, что все они, он и его друзья, летят в маленьком самолетике по черному грозовому небу.
– А Стелла знает про твои кошмары?
– Я и не знал, что у тебя тоже, – Рики не хотел отвечать.
– Я считал, что незачем это обсуждать.
– И у тебя они уже…
Сирс поглубже погрузился в кресло.
– А у тебя уже?…
– Год.
– И у меня. Год. И у остальных, наверно, тоже.
– Льюис не кажется встревоженным.
– Льюиса ничего не может встревожить. Когда Бог создавал Льюиса, он сказал: «Я дам тебе красивое лицо, хорошую фигуру и добрый нрав, но, поскольку мир несовершенен, недодам немного мозгов». Он разбогател потому, что ему нравились рыбацкие деревни в Испании, а не потому, что он знал, что с ними делать.
Рики не стал развивать эту тему.
– Это началось после смерти Эдварда?
Сирс кивнул своей массивной головой.
– А как ты думаешь, что случилось с ним?
Сирс пожал плечами. Они все долго искали ответ.
– Я знаю не больше тебя.
– Думаешь, нам будет лучше, если мы узнаем?
– О, небо, что за вопрос! Я думаю, что случится что-то ужасное. Что ты навлечешь на нас беду, если пригласишь сюда молодого Вандерли.
– Предрассудки. Чушь. Я думаю, что-то ужасное уже случилось, и молодой Вандерли как раз может помочь нам в этом разобраться.
– Ты читал его книгу?
– Вторую? Пролистал.
Это значило, что он все же читал.
Ну и что ты думаешь?
Хороший опыт. Больше мастерства, чем у многих. Несколько превосходных фраз, интересный сюжет…
– Но то, о чем он пишет…
– Я думаю, что он, во всяком случае, не примет нас за маразматиков. Это главное.
– Хорошо бы, – сказал Рики. – Не хочу, чтобы кто-то совал нос в нашу жизнь.
– Но он как раз будет «совать нос» и выспрашивать, чего мы так боимся. Тогда, может быть, Джеффри перестанет ругать себя за ту вечеринку. Он ведь устроил ее только из-за той актрисы. Из-за молодой Мур.
– Я много думал об этой вечеринке. Пытался вспомнить, как она выглядела.
– Я ее видел, – сказал Сирс. – Она говорила со Стеллой.
– Это все видели. Но куда она делась потом?
– Мы все плохо соображаем. Надо дождаться молодого Вандерли. Пусть посмотрит свежим взглядом.
– Боюсь, что мы пожалеем, – сделал Рики последнюю попытку. – Это нас добьет. Мы будем, как те звери, грызть свой собственный хвост.
– Решено. Не надо мелодрам.
Переубедить его было явно безнадежным делом. Рики решил задать еще один вопрос:
– Когда приходит твоя очередь, ты заранее знаешь, о чем будешь говорить?
– А что?
– А я не знаю. Просто сижу и жду, и это приходит ко мне, как сегодня. С тобой так же?
– Да, но не всегда.
– А с остальными?
– Слушай, не знаю. Тебе пора домой. Стелла, должно быть, заждалась.
Он не мог понять, серьезно ли говорит Сирс. Он поправил свою бабочку – еще одну деталь их ритуала, которую Стелла с трудом выносила.
– Откуда берутся эти истории?
– Из нашей памяти, – ответил Сирс. – Или, если угодно, из подсознания. – Иди. Мне еще мыть бокалы, а я тоже уже хочу спать.
– Можно мне еще раз попросить…
– О чем?
– Не писать племяннику Эдварда, – сердце Рики внезапно забилось сильнее.
– Что это ты так забеспокоился? Попросить можно, но когда мы в следующий раз соберемся, он уже получит мое письмо. Думаю, так будет лучше.
У двери Сирс держал его пальто, пока он влезал в рукава.
– По-моему, Джон плохо выглядит, – сказал Рики.
Сирс распахнул дверь в темноту, освещенную уличным фонарем. Оранжевый свет падал на лужайку, усыпанную опавшими листьями. Силуэты туч проносились по темному небу; пахло зимой.
– Джон умирает, – спокойно сказал Сирс, вторя его мыслям. – Увидимся в конторе. Передавай привет Стелле.
Дверь закрылась за ним – за маленьким человеком, уже начавшим дрожать на холодном ветру.
Сирс ДжеймсОни проводили много времени в офисе, и Рики за две недели до следующей встречи у Джеффри начал спрашивать Сирса, отослал ли тот письмо.
– Конечно, отослал.
– И что ты написал?
– Что договорились. Упомянул про дом и о том, что мы надеемся, что он не будет его продавать, не осмотрев предварительно. Что все вещи Эдварда там, включая его бумаги.
И вот наконец они вошли в комнату Джона Джеффри. Джон и Льюис уже сидели в викторианских креслах, а домоправительница Милли Шиэн подносила им бокалы. Как и жена Рики, Милли не участвовала в заседаниях Клуба Чепухи, но в отличие от Стеллы, то и дело появлялась с сэндвичами или с чашками кофе. Она раздражала Сирса, как летняя муха, настойчиво бьющаяся в стекло. Но в некоторых отношениях Милли была лучше Стеллы Готорн – она была не такой властной, не такой требовательной. И она заботилась о Джоне; Сирс часто спрашивал себя, заботится ли Стелла о Рики.
Теперь Сирс смотрел на своего компаньона, продолжая разговор, успевший ему уже поднадоесть.
– Конечно, я написал ему, что мы не удовлетворены тем, что нам известно о смерти его дяди. Про мисс Галли я ничего не написал.
– И на том спасибо, – проворчал Рики и пошел к остальным. Милли поднялась, но Рики, улыбнувшись, жестом попросил ее сесть. Он был прирожденным джентльменом в обращении с женщинами.
Кресло стояло рядом, но он не сел, пока Милли ему не предложила.
Сирс отвел взгляд от Рики и посмотрел на хорошо знакомую ему комнату. Джон Джеффри превратил всю площадь своего дома в офис – приемные, смотровые, аптека. Две маленькие комнаты внизу были жилищем Милли. Сам доктор жил наверху, где раньше располагались только спальни. Сирс знал этот дом уже шестьдесят лет, в детстве он жил в двух домах отсюда, через улицу. Именно туда, в семейный дом, он вернулся после Кембриджа. В доме Джеффри тогда жило семейство Фредериксонов, у которых было двое детей младше Сирса. Мистер Фредериксон был торговцем зерном – гороподобный человек с рыжими волосами и багровым лицом. Его супруга покорила маленького Сирса. Она была высокая, с длинными вьющимися волосами каштанового оттенка, с экзотическим кошачьим лицом и пышной грудью. Всем этим Сирс был просто очарован. Говоря с Виолой Фредериксон, он всякий раз боролся с желанием смотреть на нее.
Летом он присматривал за их детьми. Фредериксоны не нанимали няньку, хотя у них жила девчушка из Холлоу, исполнявшая обязанности кухарки и служанки. Быть может, их забавляло, что сын профессора Джеймса сидит с их детьми. Сирс находил в этом свое удовольствие. Ему нравились мальчишки и то, как восторженно они отнеслись к нему, а когда они засыпали, он путешествовал по дому. Он знал, что нехорошо входить в спальню, но не мог побороть искушения. Однажды он нашел в ящике столика Виолы ее фотографию – она выглядела невозможно, невероятно зовущей и желанной. Он смотрел на ее груди за вырезом блузки и представлял их тяжесть и упругость. Вдруг его член напружинился и стал твердым, как сучок дерева, – это случилось в первый раз. Он со стоном выронил фото и увидел одну из ее блузок, повешенную на спинку кровати. Не в силах сдержаться, он схватил ее там, где она, казалось, еще хранила тепло ее плоти, извлек из штанов напрягшийся член и ткнул его в материю, воображая, что это ее грудь. Пара судорожных движений – и он кончил. Вслед за облегчением его охватил невыносимый стыд. Он спрятал блузку в сумку и, возвращаясь домой, обернул ею камень и утопил в реке. Никто не поставил ему это в вину, но сидеть с детьми его больше не звали.
За окнами напротив головы Рики Сирс мог видеть, как свет фонаря отражается в окне второго этажа дома, который купила Ева Галли, когда приехала в Милберн. Он редко вспоминал ее, но теперь вспомнил при виде этого окна и при воспоминании о той дурацкой сцене.
Спальня, где умер Эдвард Вандерли, была у них над головами. По молчаливому соглашению никто из них не упоминал, что они собираются здесь в годовщину смерти их друга. Но частица опасений Рики Готорна перекочевала и в сознание Сирса, и он подумал: «Старый дурак, тебе все еще стыдно за ту блузку. Ха-ха!»
– Сегодня моя очередь, – сказал Сирс, устроившись в самом большом кресле Джеффри и убедившись, что ему не виден старый дом Галли. – Я хочу рассказать вам о том, что случилось со мной, когда я пробовал силы в качестве школьного учителя в районе Эльмиры. Я сказал «пробовал силы» потому, что уже в первый год я сомневался, подхожу ли я для этой профессии. Я заключил контракт на два года, но не думал, что они станут удерживать меня, если я захочу уехать. И вот там со мной случилась одна из самых жутких историй в моей жизни – или я все это вообразил, – но в любом случае я перепугался так, что не мог уже там оставаться. Это самая страшная история, какую я знаю, и я никому не говорил о ней целых пятьдесят лет.
Вы знаете, каковы тогда были обязанности учителя. То была не городская школа, и Бог знает, что я мог бы там сделать, но тогда у меня в голове была масса всяких идей. Я воображал себя этаким деревенским Сократом, несущим в глушь свет разума. Эльмира тогда и была глушью, хотя сейчас это даже не пригород. Там соединялись четыре дороги, как раз за школой, но в остальном это была типичная деревня – домов десять – двенадцать, почта, магазин, школа. Все эти здания выглядели одинаково, то есть деревянные, с облупившейся краской, довольно жалкие. Школа была однокомнатной – одна комната на все восемь классов. Когда я приехал, мне сказали, что мне лучше поселиться у Мэзеров (они брали дешевле других, а почему – я скоро узнал) и что мой рабочий день будет начинаться в шесть. В мои обязанности входило наколоть дров, затопить печку в школе, подмести класс, накачать воды, а если нужно, и вымыть окна.
В половине восьмого начинались занятия. Я должен был учить все восемь классов чтению, письму, арифметике, музыке, географии, истории… еще труду. Сейчас я не вспомню ни одного из этих предметов, но тогда голова у меня была забита Абрахамом Линкольном и Марком Хочкинсом, и я горел желанием начать. Все это захватило меня. Я видел во всем одну только свободу и благородство, хотя мне тогда уже показалось, что город умирает.
Видите ли, я не знал. Не знал того, что собой представляют мои ученики. Не знал, что большинство учителей в таких местах – парни лет девятнадцати, знающие немногим больше своих учеников. Я не знал, как в этой деревне (она называлась Четыре Развилки) грязно и уныло, не знал, что такое ходить все время полуголодным. Мне поставили условие, чтобы каждое воскресенье я ходил в церковь в соседнюю деревню за восемь миль.
В первый вечер я явился с чемоданом к Мэзерам. Чарли Мэзер был в деревне почтальоном, но когда пришли республиканцы, они назначили на эту должность Говарда Хэммела, и Чарли с тех пор ни разу не зашел на почту. Он вечно ходил хмурый. Когда он привел меня в мою комнату, я увидел, что она недостроена – потолок состоял из кое-как пригнанных досок. «Делал для дочери, – объяснил Мэзер. – Она умерла. Одним ртом меньше». Постель представляла собой драный матрас на полу, накрытый старым армейским одеялом. Зимой в этой комнате замерз бы даже эскимос. Но я увидел там стол и керосиновую лампу, а сквозь дыры в потолке светили звезды, и я сказал, что мне очень понравилось. Мэзер даже хмыкнул.
На ужин в тот день была картошка. «Мяса тебе не будет, – заявил Мэзер, – пока не купишь сам. Я обязан кормить тебя, а не делать так, чтобы ты толстел». Не думаю, что я ел мясо у Мэзера больше пяти раз – это было тогда, когда кто-то принес ему гуся, и мы ели этого гуся, пока не обглодали последнюю косточку. В конце концов ученики начали таскать мне сэндвичи с ветчиной: их родители хорошо знали Мэзера. Сам он плотно обедал днем, но я в это время был в школе, «оказывая необходимую помощь и налагая наказания».
Наказания там считались основой педагогики. Я узнал об этом уже в первый учебный день, когда меня хватило только на то, чтобы поддерживать в классе тишину и переписать учеников. Я был весьма удивлен тем, что читать умели только две старшие девочки. Никто не умел толком считать и никто не слышал о других странах. Один лохматый десятилетний мальчишка не поверил даже, что они существуют. «Чушь это все, – сказал он мне. – Что, есть место, где люди не американцы? И даже не говорят по-американски?» Не окончив, он расхохотался над абсурдностью этого, и я увидел гнилые черные зубы. «Эй, болван, а как же война? – сказал другой мальчик. – Ты что, не слышал про немцев?» Прежде чем я успел вмешаться, первый вскочил и вцепился в своего обидчика.
Мне казалось, он готов убить его. Девчонки визжали, а я с трудом разнял дерущихся.
«Он прав, – сказал я. – Ему не следовало так тебя называть, но он прав. Немцы – это народ, который живет в Германии, и война…» Я прервался, потому что мальчик зарычал на меня, как дикий зверь. Он готов был меня укусить, и тут я понял, что с ним не все в порядке.
«А ну извинись перед своим другом», – сказал я.
«Он мне не друг».
«Он чокнутый, сэр, – сказал другой мальчик, бледный и испуганный. – Не надо было мне с ним говорить».
Я спросил первого, как его зовут.
«.Фенни Бэйт», – пробурчал он.
«Фенни, – сказал я как можно мягче. – Ты не прав. Америка – не весь мир, как Нью-Йорк – не вся Америка, – тут я подвел его к столу и развернул карту, – Вот Соединенные Штаты, вот Мексика, а вот Атлантический…»
Фенни мрачно покачал головой.
«Вранье. Все вранье. Этого ничего нет. Нет!» – с этим криком он пнул свой стул, и тот упал.
Я велел ему поднять стул, но он так же покачал головой. Тогда я поднял его сам. Среди учеников пронесся вздох удивления.
– Так ты слышал раньше про другие страны?
– Да. Только это вранье.
– Кто тебе это сказал?
Он опять покачал головой. Я подумал, что он услышал это от родителей, но он не сказал.
В полдень все дети достали пакеты с сэндвичами. Я поглядел на Фенни Бэйта. Он сидел один. Если он пытался подойти к кому-нибудь из товарищей, те просто отходили прочь, и он общался только с бледной светловолосой девочкой – она была похожа на него, и я предположил, что это его сестра. Я заглянул в список: Констанция Бэйт, пятый класс.
Тут я увидел за окном школы мужчину, стоящего на дороге. По, какой-то причине он напугал меня – не только своей странной внешностью (густые черные волосы), но и тем, как он смотрел на Фенни. Мне он показался опасным и каким-то диким. Я отвернулся в замешательстве, а когда повернулся опять, он исчез.
Вечером я, однако, забыл обо всем этом, когда поднялся в свою комнатенку, чтобы подготовиться ко второму учебному дню. Тут в комнату вошла Софрония Мэзер. Первым делом она потушила лампу, которую я было зажег. «Это для ночи, а не для вечера. Нечего без толку жечь керосин. Учитесь пользоваться светом, данным нам Богом».
Я удивился, увидев ее у себя. За ужином она молчала, и при взгляде на ее лицо, натянутое, как барабан, могло показаться, что молчание – ее природное состояние. Но в отсутствие мужа она оказалась весьма разговорчивой.
– Я хочу вас предупредить, учитель. Идут слухи.
– Как, уже?
– Очень много зависит от того, как вы начнете. Мариана Бердвуд сказала мне, что вы поощряете хулиганство в школе.
– Не может быть.
– Ее Этель ей это сказала.
Я не помнил лица Этель Бердвуд, но по списку она была одной из старших девочек, пятнадцати лет.
– И что же она сказала?
– Это Фенни Бэйт. Правда, что он подрался с другим мальчишкой прямо у вас перед носом?
– Я с ним поговорил.
– «Поговорил»? Говорить тут без толку. Почему вы не применили розгу?
– У меня ее нет, – признался я.
Вот теперь она действительно удивилась.
– Но так нельзя! Их обязательно нужно пороть. Одного-двух каждый день. А Фенни Бэйта особенно.
– Почему его?
– Он испорченный.
– Я вижу, что он несчастный, неграмотный, быть может, больной, но не вижу, что он испорченный.
– Испорченный. Другие дети боятся его. Если вы будете применять тут свои идеи, вам придется оставить школу. Не только дети ждут, что вы будете пользоваться розгой. Послушайте моего совета, я желаю вам добра. Без розги нет учения.
– Но почему Фенни стал таким? – спросил я, игнорируя ее заключительный афоризм. – Может, ему нужна помощь, а не наказание?
– Розга, вот что ему нужно. Он не просто испорченный – он сама испорченность. Вам нужно утихомирить его обязательно. Послушайте моего совета, – с этими словами она вышла, и я даже не успел спросить ее о человеке, которого я видел на дороге.
(Тут Милли Шиэн отложила поднос, который якобы чистила, бросила тревожный взгляд на окно, чтобы убедиться, что шторы задернуты, и встала прикрыть дверь. Сирс, прервав историю, увидел, что дверь со скрипом приоткрылась).
Сирс Джеймс, думая о том, что Милли слушает их с каждым разом более открыто, ничего не знал о том, что случилось в городе в тот день и роковым образом повлияло на их жизнь. Само по себе событие было малопримечательным – в город приехала молодая женщина, которая сошла с автобуса на углу у библиотеки и оглянулась вокруг, словно любуясь давно знакомыми местами. Глядя на нее, на ее улыбку, на ее темные волосы и длинное дорогое пальто, можно было подумать, что она вернулась на родину, но родину, которая была не очень ласкова к ней. В улыбке присутствовала некая мстительность. Милли Шиэн, увидев ее по пути в магазин, подумала, что где-то уже видела ее. То же показалось и Стелле Готорн, сидящей за столиком кафе. Она посмотрела вслед незнакомке, и ее спутник, профессор антропологии Гарольд Симе, заметил:
– Одна красивая женщина всегда смотрит на другую с завистью. Но за тобой я этого не замечал.
– А ты думаешь, она красивая?
– Сказав «нет», я бы солгал.
– Ну ладно, если я тоже красивая, то все в порядке, – ока улыбнулась Симсу, который был на двадцать лет моложе ее, и посмотрела вслед незнакомке, исчезнувшей за дверью отеля Арчера.
– Если все в порядке, то что ты на нее так смотришь?
– О, просто… просто так. С такими женщинами нужно сидеть в кафе, а не с подкрашенными развалюхами вроде меня.
– Ну ладно, – Симе пытался взять под столом ее руку, но Стелла вырвала ее быстрым движением. Она терпеть не могла, когда ее лапали в общественных местах, и ей вдруг захотелось закатить Симсу хорошую пощечину.
– Стелла, ты что?
– Ничего. Почему бы тебе не вернуться к своим милым студенточкам?
В это время молодая женщина вошла в отель. Миссис Харди, владевшая им вместе с сыном после смерти мужа, вышла к ней из своего офиса.
– Что вам угодно? – спросила она, тут же подумав: «Вот от кого Джима нужно держать подальше».
– Мне нужна комната с ванной, – ответила женщина. – Я поживу у вас, пока не подыщу квартиру в городе.
– Как замечательно! Вы приехали в Милберн? Это просто чудесно. Милые молодые люди, как мой Джим, только и мечтают сбежать отсюда в Нью-Йорк. Вы оттуда приехали?
– Я там жила. Но кое-кто из моей семьи жил у вас в городе.
– Вот наши правила, а вот журнал – сказала миссис Харди. – У нас очень хороший тихий отель, никакого шума по ночам, совсем как пансион, только с гостиничным обслуживанием, – женщина кивнула, заполняя журнал. – Хочу предупредить: никакого диско и, извините, никаких мужчин у вас в комнате после одиннадцати.
– Хорошо, – женщина вернула журнал миссис Харди, которая прочитала: «Анна Мостин» и нью-йоркский адрес.
– Чудесно, а то, вы знаете, эти современные девушки… – начала миссис Харди и осеклась, взглянув в спокойные голубые глаза посетительницы.
Первой ее мыслью, почти рефлективной, было: «она же совсем холодная», и сразу потом: «за Джима можно не бояться».
– Анна! Какое красивое старомодное имя.
– Да. Миссис Харди, слегка обескураженная, позвонила в звонок, вызывая сына.
– Я действительно старомодна, – сказала женщина.
– Вы говорите, у вас были родные здесь?
– Да, только очень давно.
– Все равно я должна их знать.
– Не думаю. Здесь жила моя тетя. Ее звали Ева Галли.
Нет, вы не должны ее знать.
(Жена Рики, оставшись в кафе, внезапно всплеснула руками и воскликнула «Старею!». Она вспомнила, на кого похожа эта женщина. Официант, терзающийся сомнениями, стоит ли подавать ей счет после ухода джентльмена, вежливо переспросил: «Что?» «Ничего, болван! – отрезала она. – Стойте! Дайте сюда счет».)
Джим Харди глазел на нее всю дорогу, пока нес ее чемодан и открывал дверь ее номера. Наконец он решился заговорить:
– Надеюсь, вы останетесь у нас подольше.
– Я думала, что ты ненавидишь Милберн. Твоя мать так говорила.
– Пока вы здесь, нет, – и он одарил ее взглядом, бросившим прошлым вечером Пенни Дрэгер на сиденье его машины.
– Почему это?
о, – он не знал, что сказать, после того, как она проигнорировала его взгляд. – Вы знаете.
– Разве?
– Я просто хочу сказать, что вы чертовски красивая, вот и все. У вас есть стиль. Мне очень нравятся стильные женщины.
– Неужели?
– Да, – он кивнул. Он не мог ее понять. Если бы она была недотрогой, она бы оборвала его с самого начала. Но она не проявляла к нему никакого интереса. Потом она сняла пальто, на что он слабо надеялся. В области груди она была не очень, но ноги хорошие. Внезапно ее безразличие возбудило его – это была чистая, холодная чувственность, накатившая на него волной, ничуть не напоминающая то, что он испытывал с Пенни Дрэгер и другими девушками, с которыми он спал.
– О, – сказал он, тщетно надеясь, что она все же выставит его. – Вы приехали сюда работать? Может быть, вы с телевидения?
– Нет.
– Ну ладно, я пойду. Может, зайду еще поговорить, если позволите. Или помочь чего.
Она села на кровать и протянула руку. Он нерешительно подошел. В руку его опустилась свернутая долларовая бумажка.
– Знаешь, – сказала она, – по-моему, ты не должен на работе носить джинсы. Выглядишь разгильдяем.
Он взял доллар и выскочил вон, даже не сказав «спасибо».
(«Анна-Вероника Мур, – подумала Стелла, – вот кого она мне напоминает. Ту актрису в доме у Джона, когда умер Эдвард. Почему я о ней вспомнила? Я видела ее тогда недолго, и эта девушка вовсе на нее не похожа».)
