Текст книги "Архаические развлечения"

Автор книги: Питер Сойер Бигл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

Эйффи развернулась к Зие еще не успев совладать с дыханием, отчего ее мокрые губы с трудом справлялись со словами бешенного презрения:

– Бессмертное? Ты по-прежнему думаешь, что бессмертна? Ты, жирная сука, старая распухшая моржиха, ты уже сдохла, и я еще постою немного, посмотрю, как ты будешь гнить, – ей никак не удавалось сглонуть слюну, и брызги летели Зие в лицо. – Хочешь знать, кто здесь бессмертен? Я проникла в твой дом, я отыскала твое логово и вошла в него, а этого еще никто не смог с тобой сделать, заруби это себе на своей поганой толстой заднице. О, тебе конец, конец, я не оставлю для тебя места нигде. Ник рассказал мне, он показал, как отнять у тебя бессмертие в любую минуту, едва я к этому буду готова. Я, может быть, и дерьмовый ремесленик, но теперь я готова, и ты, наконец, сгинешь!

Зия не уклонилась от святотатственного дождя, напротив, поднявшись на цыпочки, она закружилась, будто дитя под бьющей из пожарного крана струей. Слюна Эйффи обратилась в радужный туман повеявшей жасмином влаги, аркой изгибавшийся между нею и Зией даже после того, как Эйффи ладонями запечатала рот. Туман сгустился, полностью скрыв Зию, лаская и размывая обломки ивы. Эйффи, будто вспугивая птиц, хлопнула в ладоши и бросилась прямо в этот туман. Она довольно быстро разметала его, но вместе с ним и в самом деле исчезли и Зия, и ивовое дерево. А Эйффи завопила с такой силой, что на склоне холма появилась вмятина.

Фаррелл, сам того не замечая, прыгнул вперед, одновременно оттолкнувшись от Джулии и рванув Бена назад. Воображаемое пространство, в котором они находились, охватило безумие, небо неуследимо тасовало цвета и выло, жалуясь на ничтожную скудость спектра, и с каждым содроганием красок окрестный пейзаж изменялся – джунгли, пустыня, коровий выпас. Еще существует комната, в которой мы любили друг друга, та, где живут ее глаза. На месте покрытого сором холма стал возникать глубокий грот, и озерцо, яркое, как дешевая игрушка, помигивало в нем. Эйффи, не помедлив, вскарабкалась к кромке воды, содрала с себя бархатное платье и кинулась в озеро. Она плескалась в нем с ненатуральной гибкостью выдры, то и дело складываясь пополам и ныряя, преследуя Зию в самой малой тени, способной дать ей убежище.

В голове у Фаррелла, пока он следил за Эйффи, сшибались обрывки пословиц и старых песен. Он пропел: «С русалкой Эйффи под водой я славно погулял» и важно сообщил Бену: «Что там вдали? Покрытый рябью, Непутнов сад за страшным частоколом неодолимых скал и вод ревущих». Бен повернул к нему лицо Эгиля Эйвиндссона и прошептал:

– О Боже, она никогда не могла устоять перед соблазном вновь обратиться в камень.

При всем томшуме, с которым сыпались в воду каменные обломки, они не вызвали на ее поверхности и малой волны, а взбитой ими пены вряд ли хватило бы даже на то, чтобы наполнить пригоршню. Охваченная торжеством Эйффи еще продолжала плескаться и играть, а глубоко внизу под ее радостно бьющими ногами возник неторопливый водоворот, сделавший воду сначала темно-зеленой, потом красной, потом оранжевой; он медленно расширялся, набирая скорость, пока весь грот не загудел и не запел, и не завибрировал на все возвышающейся, зияющей ноте, отдававшейся у троицы зрителей уже не в ушах, но в зубах и в костях. Эйффи спохватилась слишком поздно, она вцепилась в скалу и душераздирающе завопила в попытке вернуть себе власть, но водяной смерч смел ее, взмыв в полный рост и кружась уже столь стремительно, что поднятый им колоссальный ветер прорвал в обезумевшем небе белесые дыры и вышвырнул Эйффи прочь из озера. На верхушке смерча плясала, подогнув одну ногу и вращаясь ему навстречу, Зия; согнутые в острых локтях руки прикрывали грудь ее и лицо. Фаррелл знал, что она снова поет, хоть и не мог ее слышать.

Голая, мокрая, полуоглушенная Эйффи, приподнявшись на четвереньки, уже упорно ползла по кругу против стрелки часов, что-то бормоча себе под нос, как старуха-старьевщица, и выскребая с трудом различимые знаки на всяком попавшемся под руку клочке не заросшей травой земли. Она не повернулась, когда поверхность озера начали рассекать высокие кожистые плавники и большие покатые спины. Она не дрогнула, даже когда из воды выставились шеи, покрытые чешуищами размером с кирпич каждая, по которым струйками стекала вода, и здоровенные челюсти распялилисиь, едва не вывернувшись наизнанку в стараниях сцапать Зию и стащить ее вниз. И лишь когда смерч занялся огнем, взлетающим по нему с легким шипом горящей газеты, она выпрямилась и стала смотреть, привественно воздев стиснутые кулаки перед небывалой пламенеющей крепостью, еще раз скрывшей от нее Зию.

– Шевелись, старая сука! – устало, но непримиримо закричала она. – Я же сказала, что тебе нигде не будет покоя! Вперед, вперед, пошевеливайся!

При звуках ее голоса смерч взволновался, на миг обратясь в подобие человеческой фигуры, какую видишь порой в гуще горящего фейерверка – рассыпающиеся искрами бедра и живот, как огненное колесо, – и тут же беззвучно опал внутрь себя и вместе с огнем без следа сгинул. Остался лишь ветер, но и он стал иным, обольстительно лукавым, словно глаза Зии, игривым, как Брисеида, дорвавшаяся до своего любимого полотенца. Собственно, у ветра, как у Брисеиды, имелась своя игрушка – последний из уцелевших угольков, еще тлеющий, казавшийся снизу маленьким, не больше мелкой монетки, но раздутый ласковым мошенником-ветерком до блеска крохотной сверхновой, высоко воспарившей над перекошенным гротом. Подбрасываемый вверх, беспечно роняемый и снова ловимый, уголек разгорался все ярче и глазу, чтобы вынести блеск его недолгой жизни, требовались усилия столь же болезненные, сколь уху – для усвоения гневных воплей Эйффи.

Далеко внизу под ним стояла неподвижная Эйффи, наблюдая за танцующей искоркой. Прошло немало времени, прежде чем и сама она опять начала танцевать, медленно-медленно, странно косными, полными неясной угрозы движениями. Танцуя, она держала голову сильно откинутой назад, за правое плечо, и щелкала челюстями.

Сравнительно с большинством людей, Фарреллу довелось повидать порядочное число телесных метаморфоз. Каждый раз он выходил из подобного испытания все с меньшей честью, и каждый раз ощущал себя потом словно бы вывихнутым и утратившим способность ориентироваться в пространстве – как будто это ему пришлось испытать сладкий, тошный трепет молекул, завершающийся выходом на четырех лапах под полную луну. Когда то же самое случилось с Эйффи, он, как всегда, постарался отвести взгляд, но сделал это недостаточно быстро. Плечи Эйффи вздернулись вверх, одновременно налившись тяжестью, шея и ноги укорачивались так быстро, что казалось, будто она рывком опускается на колени. Изменения, претерпеваемые ее головой, уже были достаточно пугающими – кости черепа зримо вминались и разглаживались, между тем как лицо вытягивалось вперед, обращаясь не в хищно изогнутый клюв, но в род оперенного рыла, с серых губ которого сочилась слюна. Однако хуже всего были руки. Они судорожно, как от электрических ударов, дергались, сгибаясь и выгибаясь под волшебными углами, и Фаррелл услышал скрежет суставов, с которым Эйффи оторвалась от земли, еще до того, как окончательно сформировалось оперение цвета ржавчины и лишайника. На ногах у Эйффи отросли огромные желтовато-серые когти, согнувшиеся под собственной тяжестью, словно их поразил артрит. Даже покрывавшие их чешуйки выглядели миниатюрными когтями.

Фаррелл услышал смех Бена и еле понял, что это за звук. Птица Эйффи набирала высоту, как вертолет, но сама мощь ее приближения к ярко светящейся добыче раз за разом отгоняла последнюю тем дальше, чем пуще старалась Эйффи приблизиться к ней. Ни одна ласточка не выписывала еще таких виражей в погоне за комаром, но уголек все ускользал, раскаленный почти до белизны совсем близким неистовым биением крыл. Огромные когти раз за разом впивались в пустоту, слюнявая пасть раз за разом щелкала, а внизу, на земле, Бен едва ли не с жалостью прошептал:

– Вот ведь дура.

Именно при этих словах Джулия вцепилась Фарреллу в запястье и сказала:

– Смотри, внизу.

Фаррелл посмотрел и увидел, что пока они, разинув рты, следили за птицей Эйффи, грот со всем, что его окружало, обратился в лес где-то на севере Европы, полный древней тьмы и громадных дубов, вязов, ясеней, кленов, уходящий почти за пределы доступной Фарреллу видимости, в снежную пустоту, куда он заглянул только раз и больше старался не смотреть. Здесь нет горизонта. Лес кончается там, где он ей больше не нужен. Неподалеку от места, в котором стояли Фаррелл, Бен и Джулия, горбился под вязом затянутый в красное лучник, накладывая стрелу на тетиву. Когда он выпрямился, Фаррелл увидел, что лицо ему заменяет то же белое ничто, и только на месте глаз пульсировует ничто угольно-красное. Птица Эйффи попыталась увернуться от стрелы, но стрела, танцуя, преследовала ее, описывая те же отчаянные двойные петли, отвесно падая, пока для Эйффи осталась только одна надежда – прямо в воздухе вернуть себе прежний облик. Она камнем пошла вниз, и стрела, блеснув, вонзилась между ее уже человеческой шеей и плечьми.

У Джулии в горле, казалось, разбилось что-то стеклянное, а Бен завопил: «Зия!», словно то было не имя, но благословение войску; Фаррелл же и тут остался верен себе, ибо услышал, как с его губ исступленно срываются обрывки старинной баллады о короле, который хотел научиться летать:

И он воспарил над шпилями крыш, И солнце блистало в короне златой, И парил он, как сокол, но ловчий его Сразил Короля каленой стрелой.

Эйффи кувыркнулась в воздухе, на мгновение раскорячившись и забившись, перед тем, как выправиться и что-то резко сказать несущейся навстречу земле. Острые ветви откачнулись, пропуская ее со свистом летящую наготу, а земля вздыбилась и покрылась рябью, словно взбитые сливки, и нежно приняла Эйффи в свое всепрощающее зеленое лоно, так что та не успела и охнуть. Уголек, порхая с некоторой ленцой, последовал за ней и истаял, подобно снежинке, еще не достигнув земли.

Эйффи мгновенно вскочила на ноги, с пружинистостью боксера, желающего показать, что он всего только подскользнулся, что никакого нокдауна не было. Но движение это явно поглотило остатки дикой энергии, творившей тем вечером небывалых существ и настоящие бури, метавшей молнии, раздиравшей в куски деревья и скалы, врывавшейся в созданное богиней небо и там парившей, как сокол. Теперь она с трудом переставляла спотыкающиеся ноги, способная только на мертворожденные заклинания, сдирающие с земли пригоршни грязи и мечущие их в воздух, так что во все стороны летели песок и камушки. Позади нее медленно – лениво – материализовалась из пыльного дождичка Зия, вот так она в давние времена возникла из крови и черного камня. Обретая форму, она продолжала танец, но в этот раз и танец, и сама Зия были иными.

– Ну хватит, – сказал внутри Фаррелла ее голос, и при этих словах огромный лес пропал, и все они вернулись в памятную Фарреллу неопределенно приятную комнату, окна которой заполняли лишь сумерки в Авиценне да старик и женщина, смеющиеся на уличном углу. Зия мирно сидела в своем уклончивом кресле лицом к Эйффи, глядевшей на нее из середины комнаты, помраченно оправляя вновь вернувшееся на ее тело бархатное платье. Фаррелл, Бен и Джулия бок о бок замерли у запыленных книжных шкафов, а в дальнем углу комнаты Брисеида с опаской сторожила Никласа Боннера. Он стоял, не двигаясь, опустив руки вдоль тела и неотрывно глядя на Зию. Страшная жалость к нему внезапно пронизала Фаррелла, и какое-то время он не мог отвести от юноши глаз. Кем еще мог он быть, как не тем, кто он есть – одушевленной оболочкой невыносимо растянутой поверх черной дыры? Кем мог он быть, как не тем, кого сотворила когда-то она, еще молодая?

– Хватит, – снова сказала Зия. Даже сидящая, она все еще танцевала, неспешно выводя ступней узоры, похожие на алхимические уравнения, и движения Эйффи становились все более медленными. Ладони Зии раскрылись, обнаружив горстку отброшенной Эйффи смешанной с песком земли – покрытые пылью бело-голубые кристаллы в правой руке, красновато-золотые в левой. Она подняла руки и выпустила кристаллы так, что они посыпались на землю. Эйффи завопила, пронзительно и страшно, тем страшнее, что лицо ее сохраняло полную неподвижность. Джулия дернулась к ней, но Бен преградил ей дорогу.

Зия улыбалась. Резким движением она метнула в воздух золотые кристаллы, поймав их в левую руку, между тем как бело-голубые каменья плавно оседали ей на правую ладонь. Казалось, что она небрежно играет с кристаллами, не жонглируя, но позволяя им по собственному усмотрению, абы как взвиваться из ее ладоней вверх, подобно дельфинам или языкам пламени. Эйффи наполовину проплыла, наполовину проковыляла несколько шагов в сторону Зии и вновь замерла, словно они вдвоем играли в какую-то игру посреди тротуара. Зия опять запела, однако на этот раз Фаррелл отчетливо различал каждое ее смертельно нежное слово.

Гордая сестра, все, во что ты верила – ложь, Гордая сестра, все, что ты знала, изменило тебе, Для души и для тела твоих ничего не осталось, ишь тень, одна только тень, только тень теперь – твой единственный друг, Сестра моя, меньшая сестра, тени ждут, они хотят насладиться тобой, уходи же к ним, уходи же к ним, уходи…

С каждым повторяемым ею словом кристаллы взвивались вверх, на одно изумрудное мгновение сливаясь и тая точно на уровне Эйффиных глаз и вновь осыпаясь каскадом, такие же невероятные, как охваченный пламенем скрученный водный столб, и ни единый камушек ни разу не опустился не в ту руку. Постепенно вращение их убыстрялось, Фарреллу потребовалось долгое время, чтобы определить момент, в который они вдруг полностью пропадали из виду, ибо стремительность их движения уже не позволяла глазам уловить совершенное их отсутствие в воздухе. Но даже заставив себя осознать, что на пути из ладони в ладонь они пролетают, танцуя, сквозь голову Эйффи, даже тогда он не поверил бы в то, что видел, если бы не выражение ее глаз, которыми только и могла она ныне двигать. А Зия пела:

Сила твоя – лишь тень, но и тень милосердия спасла бы тебя, Все твои знания – тень, но и тень сочувствия спасла бы тебя, Гордость твоя – гордость тени, сестра, Но и тень от тени смирения пред богами спасла бы тебя, спасла бы тебя, спасла бы тебя от теней…

После каждого неуследимого, невозможного исчезновения кристаллы разгорались все ярче, и все уменьшалась в размерах Эйффи, как если бы сияющие крохи вытягивали из нее все, из чего она состоит, лишая ее света, красок и воли. Но она еще испускала звуки, бессловесное насекомое попискиванье, какое способен издать лишь подросток, столкнувшийся лицом к лицу с безучастной вселенной. Кристаллы начали, пролетая, воссоздавать целые картины: мерцающие, но различимые видения лошадей и пляжей, мужчин в доспехах, бьющихся при свете факелов – нет, это фары автомобиля, они сражаются под тем дурацким шоссе – коробка с пакетами готового завтрака, коробка, лопающаяся по углам от переполняющих ее загадочных, надписанных от руки баночек и пакетов; автобусы и телереклама; растрепанная школьная тетрадь, полная магических символов и изображенных цветными фламастерами схем. Именно их рисунок в точности повторяла Эйффи, танцуя.

Это вся ее жизнь, жизнь Розанны Берри выжигается миг за мигом. Она выгорает, сгорает все. Он понял так ясно, как никогда уже ничего не сумел понять, что каждый образ, который создавали кристаллы, досконально реален и целиком изъят из сознания Эйффи – вот Никлас Боннер, а вот, наверное, ее мать, вот ребенок, рисующий деревья и, быть может, собаку – свечение каждой картины было в буквальном смысле слова светом навсегда истребляемых подлинных минут ее жизни. Когда-то вот так же у человека выдирали кишки и швыряли в огонь, чтобы он видел, как сгорает его жизнь. Зашипев, погасла сцена, в которой голые люди сопрягались по-двое, по-трое – в поле, под рогатой луной, и на смену ей явился Гарт де Монфокон, читающий вслух книжку доктора Сьюсса. Эйффи еще попискивала, вызывая у Фаррелла желание встряхнуть ее. Он громко сказал:

– Не надо. Не надо, Зия, не надо.

Он так и не смог потом решить, действительно ли он отвлек внимание Зии, сосредоточенное на Эйффи столь полно, что в определенном смысле только Эйффи и оставалась реальной; впрочем, иллюзиями насчет того, что он так или иначе повлиял на дальнейшую участь девушки, Фаррелл себя никогда не тешил. И все же кружащие кристаллы на миг замедлили бег, Зия чуть приметно повернулась к нему, и в то же мгновение Никлас Боннер сделал последнее, что ему оставалось. Ударом отбросив в сторону Брисеиду, он покрывшим половину комнаты прыжком метнулся к кристаллам – смеющаяся золотая лягушка, в ту первую ночь сидевшая на карачках средь мамонтовых деревьев – визжа: «Скорее, милая ведьма, спасай меня, как я тебя спасаю, скорее, скорее!», – и обезумело колотя по крошечным светлякам, вившимся вокруг Эйффиной головы. Несколько бешенных ударов достались самой Эйффи, пока она, шатаясь, не отступила в сторону, но закричала не она, закричала Зия.

Кристаллы вспыхнули так ослепительно, что даже Зия отшатнулась. Фаррелл старался держать глаза открытыми, насколько это было возможным, хотя еще несколько дней после того мир представлялся ему скоплением расплавленных пятнистых теней, на которые больно было смотреть. Все вокруг заиграло красками, сливавшимися в разноцветный мреющий купол, накрывший Никласа Боннера. Фаррелл не слышал, как тот кричит, но ощущал этот крик, пилой вгрызавшийся в кости. Никлас Боннер лупил кулаками по наплывам лазури, по холодным и дымным багровым, по летучим облачкам янтаря, но преуспел не больше, чем если бы он был еще одним беззвучным образом, испепеляемым вместе со всей остальной памятью Эйффи. Купол плотнел, и в конце концов Никлас упал, попытался подняться, затем резко перевернулся и скорчился, будто зародыш, подтянув колени к груди и прикрыв сложенными руками голову – светлые, словно молния, глаза его остались распахнутыми, как у покойника, и обмякшие губы снова и снова повторяли одно только слово: матушка.

Зия поднялась над креслом, словно светило. Ни движения, ни дыхания, ни мускульных усилий – только медленное, безмерное восхождение, свободное от всего, что смертно. Фаррелл старался смотреть прямо на нее, чтобы увидеть, наконец, какова же она на самом деле, но понял, что любое чудовище показалось бы ему более постижимым, а черный камень – более человечным. То, что откликнулось на отчаянный призыв ее сына, явилось, как форма, которую чувства Фаррелла были не способны вместить, и свет, которого дух его оказался не в состоянии вынести. Вот почему не стоит и помышлять о том, чтобы увидеть богов нагими. Он перевел взгляд на Бена и Джулию, и Джулия ответила ему взглядом, но Бена он рядом не обнаружил – Бен двигался к свету и ушел уже далеко.

Вечность потребовалась Зие на то, чтобы достичь хрустального купола, но вечность ко времени отношения не имеет. И сколько бы не продлилось на деле ее путешествие, она была уже близ него, пока заезженное, возмутившееся зрение Фаррелла еще уверяло его, будто Зия пересекает комнату; она уже протянула руки и начала выговаривать слово, которое, как знал Фаррелл, могло быть лишь истинным именем Никласа Боннера. Купол ждал Зию, меняя свечение под стать ее свету, но становясь за летящими пламенными язычками все более толстостенным и мутным, почти уже скрывшим Никласа Боннера. И Зия вцепилась в него.

Вернее сказать, сцепилась с ним, ибо руки Зии прошли сквозь хрустальный огонь и скрылись внутри купола – как далеко она от нас, как далеко проникла туда, и которая теперь она, которая? На миг Зия и купол слились – единое слепящее безмолвие, подобно звезде, бесконечно пожирающее себя самое. Бен, подобравшийся к ним так близко, как позволило его тело, что-то кричал на языке, которого Фаррелл ни разу не слышал. Где-то рядом мелькнула Эйффи с откинутой назад головой и беспорядочно машущими костлявыми руками. Пыталась ли она всего лишь сохранить равновесие или сплетала, пока Зия о ней не думает, последнее ответное заклинание, или ее усилия были направлены на нечто, лежавшее между вторым и первым – Фаррелл и после решить не мог. Так или иначе, Джулия схватила ее и держала крепко, ни на что не оставив надежд.

А в следующий миг Зия вернулась в знакомом им облике – с пустыми руками и со ртом, разинутым, чтобы испустить вопль безнадежной боли, который наверняка своротил бы настоящие звезды с их неизменных путей и стряхнул бы богов с небес, заставив их посыпаться вниз, подобно ударившимся в бегство тараканам. Но Зия не закричала, и у Фаррелла перехватило дыхание от страшной несправедливости этого самоограничения. Купол исчез. В отличие от всякой иной картины из тех, что создавали кристаллы, за этой не последовало новых ярких видений. Он просто исчез, осталась старая женщина, почти невесомо оседавшая на пол, что был не крепче ее, и окна, теперь уверявшие, будто время совсем еще раннее, до сумерек далеко, гораздо дальше, чем было.

Бен поднял Зию и отнес ее в кресло, и кресло изменило форму, не дав ей снова упасть. Он продолжал говорить с ней на чужом языке, звучавшем, как шторм, прилагающий массу усилий, чтобы стать нежным и ласковым. Глаза Зии оставались закрытыми, но в смешке ее прозвучало всегдашнее ласковое коварство.

– Мой драгоценнейший Бен, – сказала она, – лучший Бен на свете, верь мне или не верь, ты единственное человеческое существо, хотя бы настолько освоившее мой язык. Говори на нем иногда, сам с собой, в память обо мне.

Бен прижал ее пальцы к своим губам и что-то прошептал сквозь них.

– Но что же случилось с Никласом Боннером? – спросил Фаррелл. – После того, что он пытался сделать, после всего, что он натворил, ты все равно сражалась за него с куполом, с этими кристаллами.

Так и не открыв глаз, Зия ответила:

– Да, с кристаллами времени. Я сделала глупость. Я собиралась наказать эту девочку так, как наказываем мы, как обязаны мы наказывать подобную гордыню. Я собиралась лишить ее всех воспоминаний, кроме воспоминания о том, что она оскорбила богов и осуждена на вечное покаяние.

Она все же взглянула на Фаррела, и он еще раз увидел огромную каменную женщину с головою собаки, а Зия улыбнулась и чуть заметно кивнула.

– Но я не властна приказывать времени, – сказала она, – я способна лишь немного его раздразнить. Время – враг всем, а богам в особенности. Мой сын оказался у него на пути, вот и все, как ребенок, выбежавший за мячом под колеса машины. И добавить к этому, в сущности, нечего.

– Но ведь ты пошла за ним, – настаивал Фаррелл. – Ты пыталась вернуть его, ты тоже встала у времени на пути.

Она прислонилась головою к руке Бена, позволив набрякшим глазам снова закрыться, и ответила голосом, слишком усталым даже для досадливой интонации:

– И попала за мое тщеславие под колеса. Как только он коснулся кристаллов, никаких надежд для него не осталось. Но он был моим сыном и решать, как с ним поступить, вправе была только я, а то, что случилось между нами, никого, кроме нас, не касается. Поэтому я сделала, что могла, но больше он уже никогда не вернется. Время, наконец, завладело им.

Фаррелл смотрел на окна и видел, как они исчезают, и как начинает шевелиться за ними знакомая белая пустота.

– Вам пора уходить, – сказала Зия, – все вам, и побыстрее. Я продержу дорогу открытой, сколько смогу.

Бен откликнулся:

– Зия, я не пойду.

Она ответила ему на том, другом языке, и Бен, отвернувшись, вперился взглядом в исчезающие стены.

Зия повернула голову, чтобы отыскать в тускнеющем свете Джулию.

– Ты очень отважна и милосердна, – сказала она. – Каннон всегда будет приходить к тебе в минуту нужды.

Эйффи мирно стояла, еще удерживаемая Джулией, в глазах ее воцарился жуткий покой, она лишь немного хмурилась, словно озадаченная бессмысленным вопросом. Только рот ее чуть подрагивал, подобно леске с наживкой, взятой и уносимой кем-то слишком тяжелым для нее и неукротимым.

– Я не хочу ее помощи, – ответила Джулия. – Ни ее, ни других богов. Я их ненавижу.

Зия кивнула – серьезно и, пожалуй, одобрительно.

– Конечно, это только разумно. Мы жуткая публика, нет в нас ни честности, ни чести, ни чувства соразмерности. Как же тебе нас не ненавидеть? – настал черед Джулии отвести глаза, и Зия насмешливо хмыкнула, мгновенно помолодев. – Но нам присуще обаяние и с большинством из нас очень приятно бывает потанцевать.

Джулия ничего не ответила.

– А порою мы исполняем желания, которых люди за собой и не чают, – продолжала старуха.

Она сняла с пальца кольцо и протянула его Фарреллу.

Кольцо, походившее цветом на только что выпеченный хлеб, было из золота, отлитого в виде толстой, мягкой, сонно свернувшейся змеи с едва намеченной женской грудью. Единственный оставшийся снаружи глаз был продолговат и пуст – надрез, открывающийся во тьму, никогда еще не виданную Фарреллом.

– Оно не волшебное, – сказала Зия, – и никакими полезными свойствами не обладает. Сделать оно ничего не способно – только напоминать тебе обо мне.

– Спасибо, – сказал Фаррелл. Он осторожно надел золотую змею на палец, кольцо подошло – лучше и быть нельзя. Зия вновь обратилась к Бену на своем языке, но он остался стоять к ней спиной. Тогда она кивнула Эйффи, споткнувшейся, едва Джулия отпустила ее, но затем послушно шагнувшей вперед. Зия взяла в ладони пустое, лишенное черт лицо.

– Ну что же, давай посмотрим, – сказала она. – Ты с моим сыном злоумышляла против меня, ты дважды пыталась меня уничтожить, и на второй раз возмечтала похитить мое бессмертие, а это, если вдуматься, пожалуй, наихудший вид святотатства. В добавление к этому, ты попусту тратила твой невеликий, но чудный дар на глупые пакости. Ты повинна в смерти одного человека, и в безумии другого, в которого ты вселила чужую душу; ты нанесла еще горший вред, о котором даже не ведаешь, людям, коих ты ради своей гордыни, ради забавы, ради мести таскала взад и вперед по времени. А от меня ожидают, что я прощу тебя лишь по одной причине – дабы подрадовать подругу, считающую, что если она расскажет мне, как она ненавидит богов, то и получится убедительное ходатайство с ее стороны.

Она опять рассмеялась – негромко, поистине неспособная совладать со смешливостью, приличной одним только смертным.

– До чего же я в самом деле дошла, если таково последнее из деяний, совершаемых мной в этом мире.

К ноге Фаррелла прижалась дрожащая Брисеида. Обернувшись, он увидел, что угла, в котором пряталась собака, больше не существует. Дверь оставалась еще различимой, но снаружи к ней подбирался белый распад. И все больше и больше казалось, что голос Зии исходит из такой же пустоты.

– Дом разваливается, вам здесь нечего делать. Я не смогу защитить вас – если вы умрете, то умрете по-настоящему. Уходите же, уходите сию минуту.

Джулия попыталась что-то сказать, но Зия ей не позволила.

– Девочка остается со мной, я сделаю для нее, что смогу. Чего вы дожидаетесь, прощальных поцелуев? Я покончила со «здравствуй» и «прощай», покончила с этим местом, покончила с вами. Подите прочь из моего дома!

Каждый из них хотя бы раз да оглянулся. Джулия говорила потом, что слышала, как Зия произнесла имя Бена, но к тому времени, когда сам Фаррелл добрался до дверного проема, он едва мог различить и Эйффи в этой комнате, где даже тьма и та себя почти исчерпала. Он еще увидел, как поблескивают на стене две стальные гравюры и глупо подумал: ох, вот кого жаль, они так нравились ей. А через миг он уже спешил, оступаясь, за Беном и Джулией по коридору, таявшему быстрее, чем им удавалось бежать, сознавая, уверенно и равнодушно, что им нипочем не найти пути за время, которое у них осталось.

Они и не нашли бы его, но их вела Брисеида. Они бежали, стараясь не отставать от ее помахивающего серого хвоста, громко перекликаясь, чтобы не потерять друг друга; и хотя собака мчалась вперед с неправдоподобной уверенностью, ей то и дело приходилось петлять и петлять, ибо безмолвный ветер забвения вырывал из под ее лап этажи и лестничные пролеты. Один раз Джулия удержала Фаррелла, шагнувшего в полную пустоту, и один раз, на крутом спуске ему пришлось нести на руках Бена.

Свернувшаяся колечком змея мерцала у него на пальце, испуская подобие собственного света, но помощи Фаррелл, тыкавший ею в клубящееся со всех сторон забвение и постанывавший: «Изыди, рассыпься и дай нам жить», – решительно никакой не дождался. О, Зия, не забывай о нас еще хотя бы мгновение, еще ненадолго сохрани нас в себе. Под конец, они бежали поодиночке, не перекликиваясь больше, утратив друг друга в такой полноте, словно каждый и вправду покинул сей мир. Да и как нам надежно узнать, где мы? Сможем ли мы узнать? Сколько они ни обсуждали потом происшедшее, им так и не удалось точно определить то место, в котором они перешли из истинного дома Зии в, другой, хорошо им знакомый. Но ко времени, когда они осознали, что подобно ныряльщикам прорвались, наконец, сквозь прихожую, кухню, гостиную, они уже вылетели на дорожку у дома и, задыхаясь и плача, попадали на сырую траву. Там они и сидели – долго, сбившись в маленькую кучку, приникнув друг к другу – под равнодушно любопытными взглядами соседей, выходивших из домов, чтобы понежиться в теплых сумерках после устроенной Эйффи бури. Первым, кто встал и повернулся к старому дому с исчезнувшей дверью и с крышей, похожей на наблюдательный пост, была Джулия.

Фаррелл прекрасно понимал, что не видимый дом распадался вокруг них, понимал он и то, как глупо ожидать, чтобы кирпичи закипели и вздыбились деревянные балки, и кровля содрогнулась от скорби по борениям и страстям, совершившимся так далеко от них. И все же он осознал внезапно, что злится на этот дом – смешно и зряшно – как никогда не злился на Эйффи или Никласа Боннера.

– Какой нынче день? – неуверенно спросил он, но никто ему не ответил, ибо каждый неотрывно смотрел на дом, упрямо ожидая, когда же тот поникнет хотя бы немного, впав в тусклую заурядность, теперь, когда богиня больше в нем не живет.