Текст книги "Архаические развлечения"

Автор книги: Питер Сойер Бигл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

– Будь осторожен. Слышишь, Джо? Будь очень осторожен.

Матгэмгейн из Клиодны весьма обрадовался, обнаружив среди своей челяди Фаррелла и Хамида ибн Шанфара.

– Ни единый из лордов Ирландии не подумал бы выйти на битву без своего барда и своего арфиста, – сказал он. – А сможете ль вы сыграть «Шелка зеленого моря»?

– Смочь не сможем, а похоже получится, – ответил Хамид.

Громким голосом Симон Дальнестранник сказал:

– Один только мерзостный трус с душою зайца убоится ныне этой девицы. Она вдвойне не вправе – как ведьма и как женщина – ступить ныне на сей остров, к тому же ведомо всякому мужу, что сила, коей она обладает, не способна перенестись через водную гладь, а потому гоните прочь страх пред нею и устремите помыслы ваши к победе. За Богемонда и Святого Кита!

Фаррелл негромко сказал:

– Так то текучую воду, а не озерную, – и Хамид кивнул.

Девиз, который выкликнул Симон, исторг из рыцарских глоток громкое ура, хотя и не столь победное, каким приветствовали появление Бена, а затем рыцари с некоторой даже веселостью и бравадой разбрелись по назначенным им постам. Трое из них горланили «Гимн Азенкура», Фаррелл ясно слышал их сильные, грубые голоса и после того, как они скрылись в ольховых зарослях.

Король наш выступил на Нормандию С красою и мощью рыцарства, И Господь явил им Свой промысел, Дабы впредь восклицала Англия:

«Deo gracias!»

Deo gracias Anglia Redde pro victoria[11]11
  «Славьте Господа!» Славь Господа, Англия, и возвращайся назад с победой (лат.)


[Закрыть]».

Первые из нападающих появились на другом берегу, лишь когда солнце взошло уже довольно высоко. Фаррелл сидел на дереве, наблюдая, как вражеские рыцари забираются в полудюжину шлюпок, и как их босоногие оруженосцы подталкивают шлюпки в сторону острова. Солнце, сиявшее на плюмажах и забралах, превращало рыцарей в безликих существ с горящими головами – в огненные стрелы, возложенные на тетиву. Фаррелл крикнул стоявшему под деревом Хамиду:

– Я насчитал двадцать шесть, – и Хамид повернулся, сообщая число одному из лейтенантов Матгэмгейна.

Шлюпки веером разошлись по воде, устремившись попарно к каждому из доступных для высадки мест. Фаррелл намеревался убраться подальше (как по его разумению и приличествовало безоружному музыканту), едва покажется армия Гарта, но когда шлюпки приблизились к острову, он отошел совсем недалече, найдя укрытие за первым и самым хлипким барбаканом – достающим ему до плеча фанерным щитом, на живую нитку приколоченным к двум деревьям. Здесь уже сидели на корточках трое рыцарей, положив шлемы на землю и держа в руках по длинному луку. Фаррелл заметил, что два лука из трех деревянные, очень хорошей работы, а третий, с прицельным устройством и ложбинкой для стрелы, из фибергласа. Но пузыри жевательной резинки вздувались все-таки на губах у рыцаря с деревянным луком.

Недвижные рыцари взирали, как две нагруженные воинами шлюпки проскользнули через прогал в барьерном рифе Гарта и пристали к увитому диким виноградом берегу. Фаррелл услышал лязг уключин и мучительный скрежет, с которым днища шлюпок терлись о прибрежное дно. Рыцари начали выбираться на сушу, двигаясь с опаской и высоко держа перед собою щиты. У некоторых виднелись в руках и мечи, но у большинства торчали за поясом палицы с приделанными к ним цепами – моргенштерны, чьи шипастые шары покачивались на цепях и проволочных тросах. Шары эти предположительно изготовлялись из теннисных мячей, с которых снималась тканевая оболочка, резина и кожа, но глазу Фаррелла они представлялись похожими больше на заледеневшие снежки с закатанными внутрь камнями. Он признал по-лисьи яркую шевелюру военачальника, Гартова закадычного друга Бриана Мечтательного, и услышал, как тот негромко отдает приказы своему подплывающему к берегу отряду. Трое укрывшихся рыцарей вытащили из колчанов по стреле.

Еще до того, как они встали, почти в одно движение наложив стрелы и выстрелив поверх баррикады, Бриан, возможно, предупрежденный дроботом колчанов, откатился в сторону, крикнув своим рыцарям, чтобы те рассыпались и обошли укрепление с флангов. Тупые стрелы заклацали по деревянным щитам, зазвякали, попадая в металл. Фаррелл ожидал, что раненными будут объявлены пятеро из девяти высадившихся на берег, но упал всего один рыцарь, коему первая стрела угодила прямо в латный воротник – предположительно пронзив его – а вторая, пока он падал, в бок. Еще один рыцарь, поворотившийся, чтобы помочь товарищу, получил удар по державшей меч руке и, спасаясь от лучников, прыгнул в кусты. Остальные исчезли; Фаррелл слышал, как они, звеня доспехами, пропихиваются сквозь колючие заросли, с двух сторон обходя барбакан. Рыцари, сидевшие в засаде, отложили луки и вытащили ротанговые мечи, хотя места среди густой поросли едва хватало на то, чтобы занять оборонительную позицию. Фаррелл, решив, что лорд Матгэмгейн, наверное, будет не прочь еще раз послушать «Шелка зеленого моря», ударился в отступ.

Тощий молодой человек в черной рубашке и черных брюках продирался мимо Фаррелла к рыцарю, так и лежавшему перед барбаканом. Он нес в руке небольшой пюпитр с зажимом и несколькими листками желтой бумаги и громко выкликал на ходу:

– Рамон Наваррский – рана в руку; Мак-Рэй – в руку и в ногу; Оливье ле Сетуа – рана в руку; Сфорца Ломбардский – убит.

Павший рыцарь сел, затем поднялся на ноги. Мужчина в черном сказал ему:

– Ступайте к Дубу Глендоувера, знаете, где это? Там есть пиво и бутерброды, только сначала скажите, чтобы вас вычеркнули из большого регистра.

Он живо обернулся на внезапно послышавшийся из-за барьера перестук мечей и звон, с которым опускались – судя по звуку, на мусорные ведра – замелькавшие в воздухе цепы. Фаррелл, осмотрительно выбравший в зарослях место погуще, разглядел двух защитников острова, прижавшихся спинами друг к другу, на каждого наскакивали по меньшей мере двое. Мимо проследовал павший в бою Сфорца Ломбардский, которому до окончания войны предстояло просидеть на нейтральной территории. Вышагивая, он негромко посвистывал и прищелкивал пальцами.

За спиной Фаррелла Хамид неодобрительно поцокал языком.

– Сразу видно, что это человек несерьезный. Серьезные весь день лежат там, где упали.

Сражение, похоже, разворачивалось на всех трех участках берега. Рыцари из войска Симона Дальнестранника скачками проносились мимо Фаррелла, размахивая мечами и цепляясь плащами за кусты, это они поспешали на подмогу осажденным форпостам. Единственное подобие плана кампании, какое имелось у Симона, состояло в том, чтобы лучники сдерживали высадившиеся на остров силы как можно дольше, а затем медленно отходили, закрепляясь в каждом из форпостов, пока им не останется лишь оборонять крепость и уповать на закат.

Хамид ибн Шанфара в белой хламиде и белом тюрбане неустанно сновал по острову, выводя заунывные боевые напевы мавров и кельтов и безостановочно сочиняя уже рифмованные отчеты о событиях, еще происходивших, пока он их воспевал. Фаррелл держался поближе к Матгэмгейну из Клиодны, должным образом взбадривая ирландского лорда перед очередной стычкой, доставляя послания от него к его челядинцам и обратно и – когда ему случалось пробегать мимо стола с напитками – бросая на него все более похотливые взгляды. Вот где я буду стоять до конца, мой мальчик. Ты же зарой меня там, где над моею могилой вечной струей будет бить брауншвейгер. Ему казалось, что он присутствует на нескончаемом турнире Лиги, только без жонглеров и танцев. В каком-то смысле, сражение подчинялось неуловимому ритму, свойственному всякой настоящей кампании, смещаясь взад-вперед между форпостами и берегом, но неизменно рассыпаясь на бесчисленные, несообразные с общей целью и подчиненные строгому ритуалу единоличные схватки. Едва раздавался крик, что Бриан Мечтательный сошелся один на один с Олафом Холмквистом, или что Рауль Каркассонский и ронин Бенкеи каждый с мечом в одной руке и дубиной в другой загнали аж шестерых рыцарей в поросший сумахом лог и не выпускают наружу, как боевые действия повсеместно замирали. Основные же впечатления от них складывались из пыли, разъедающего кожу пота, давящей скуки, бесцельной беготни и ныряния в заросли, внезапных толчков и падений, суеты одетых в черное судей и идиотских воплей вроде «Покорись, малодушный!» или «Ко мне! Ко мне! Дом Медведя, ко мне!» Тактика Гарта оставалась пока столь же условной, сколь и тактика Симона Дальнестранника, ни того, ни другого ничуть не интересовало, чья сторона захватывает или теряет тот или этот плацдарм, главное было – сражаться, и Фаррелл дивился, почему он, собственно говоря, решил, что все должно происходить как-то иначе.

Эйффи или Никласа Боннера не было ни слуху ни духу, Фаррелл испытывал по этому поводу едва ли не разочарование. Бен, несмотря на его устрашающую репутацию, тоже никак себя не проявлял. Пару раз Фаррелл издали видел его в задних рядах воинов, осуществляющих какую-нибудь фланговую атаку или прочесывающих местность; но до сей поры он так и не попал во все разрастающуюся Хамидову хронику Войны Ведьмы. Сразу после полудня пал Матгэмгейн из Клиодны, правда не в битве, а от острого расстройства желудка. Следом за ним еще четверо быстро полегли от той же причины и еще трое от солнечного удара. Фаррелл вспомнил предсказание Вильяма Сомнительного и призадумался было, чем это может кончиться, но тут стали поступать раненные. Двое, судя по всему, провалились в глубокие ямы, разверзшиеся у них под ногами, из трех других без малого вышибли дух тяжеленные ветки, павшие с огромных мамонтовых деревьев. Хамид, искусно перевязывая одну из жертв, глянул поверх нее на Фаррелла и сказал:

– Вот я себе и думаю.

– Я тоже, – ответил Фаррелл. Впрочем, он страдал от жары и жажды, утратив к этому времени способность всерьез помышлять о чем бы то ни было за исключением пива. Оставив воинов Матгэмгейна выбирать из своей среды нового капитана, он побрел под деревьями и набрел на хорошо утоптанную тропу, ведшую, как он решил, к Дубу Глендоувера, куда отправлялись и убитые, и плененные, и где наверное можно было разжиться чем-то почище вязкого и опасного меда Вильяма Сомнительного. Лес здесь казался гуще и глуше, уходящие вглубь, светящиеся дорожки простегивали его, и воздух отдавал на вкус застарелым безмолвием. Фаррелл начал на ходу негромко наигрывать известную еще Чосеру латинскую застольную и через некоторое время остановился, чтобы перестроить лютню на более подходящую для песни тональность. Если бы не эта остановка, он мог и не услышать прозвучавшего прямо впереди голоса Эйффи и уж точно не успел бы затаиться рядом с тропой, среди древесных корней и высокой травы. Видеть девушку он не мог – и потому, что плотно прижимался щекой к куску ноздреватой коры, и потому, что крепко-накрепко зажмурил глаза. Сколь бы нелепым это не представлялось, но он твердо знал, что стоит ему открыть глаза, как Эйффи его обнаружит.

– Нет, это мое дело, – говорила она. – Это мой триумф и больше ничей. И чтобы заставить их выглядеть поничтожнее, я с ними сражусь в одиночку – без всяких там помощников-рыцарей и без отца, который хоть и прикрывает меня спереди, но только мешает своими советами. Да кстати сказать, и без никчемного Никласа Боннера, имеющего наглость указывать мне, что я могу, а чего не должна делать. Только я – только Эйффи, боги и чудо.

Эйффи пронзительно захихикала, и лютня зазвучала в ответ, так что Фарреллу пришлось прижать ее к животу, заглушая тоненький отклик.

Вкрадчивый старческий смешок ответил ей точь в точь, как лютня.

– Неужели ты не дозволишь милому старичку Никласу Боннеру взлелеять твою победу? Целое лето ты ходила у меня в подмастерьях, а теперь что же – меня на покой, а ты одна уйдешь своею дорогой? Жадный, неблагодарный ребенок, ты ранила старика в самой сердце.

– Ни в каких дурацких подмастерьях я у тебя не ходила, – сердито ответила Эйффи. – Тебя перенесла в этот мир сила, которой я обладаю, а собственной силы у тебя нет никакой, что-что, а это я знаю наверняка. И если на то пошло, то да, я считаю, что научилась почти всему, чему ты способен меня научить – ну, что ты скажешь на это?

Голоса уже больше не приближались к Фарреллу, и он самую малость приоткрыл один глаз.

Она стояла посреди тропы ярдах в пятидесяти от него, лицом к Никласу Боннеру. Одеты оба были одинаково, на манер оруженосцев – сапоги, рейтузы и изрядно выцветшие дублеты, только у Эйффи волосы скрывал капюшон пелерины, а шевелюра Никласа Боннера с воткнутым в нее единственным совиным пером оставалась непокрытой.

Со снисходительным ехидством он спросил:

– А та старуха, что вышвырнула тебя на улицу, всю в слюнях и соплях? С нею ты без меня справишься?

Эйффи фыркнула и насмешливо, и неуверенно сразу.

– Может, справлюсь, может, не справлюсь. И вообще, это твоя старуха, твоя печаль – вот ты с ней сам и справляйся. Я ничего против нее не имею, разве что силы в ней многовато. Я не люблю настолько сильных людей.

Никлас Боннер откликнулся голосом, умиротворяющим, как солнечная дымка:

– Ну что же, единственная сладость моя, мы пришли сюда, чтобы узнать, насколько ты ныне сильна. Эта их игрушечная война для тебя – полигон, испытательная площадка, так покажи же, на что ты способна. Те пустяковые беды, которые ты до сей поры на них насылала, были лишь экзерсисами, ты способна производить такие, не просыпаясь, да собственно, и производила уже, – он гладил ее по телу, запустив руки под пелерину. – Настало время для дел, которые требуют несколько больших усилий.

Эйффи хихикала и вздыхала, она уже позволила пелерине свалиться на землю.

– Почему тебе всегда так хочется этого? Тебе же это ничего не дает – думаешь, я не знаю? Откуда такая тяга?

Никлас Боннер ответил ей честно, с чем-то, близким к достоинству:

– Любовь моя, наслаждение мне доставляет в точности то же, что и тебе, а именно – удовлетворенная похоть власти. Иных восторгов я вкусить не могу, даже если их пожелаю. И все же при каждом нашем соитии нечто приходит в движение, нечто рождается, как это бывает у настоящих людей. Мне и того довольно.

Он опустил ее на пелерину, и маленькие, округлые груди ее метнулись ему навстречу, как кошки.

Фаррелл начал медленно пятиться, отползая подальше от тропы, но прополз всего несколько ярдов, когда на него обрушился кто-то тяжелый, залепив ему рот ладонью, вдавив его в землю и так притиснув коленом, что он лишился дыхания. И сразу же Бен прошептал:

– Не дергайся.

Фаррелл, свернув голову на сторону, увидел его потемневшее от грязных подтеков пота лицо и съехавший набок шлем с одним, сильно урезанным рогом. Эйффи заунывно пела, холодные, подвывающие слова извергались из нее в том же ритме, в каком входил в нее Никлас Боннер. Завороженный и пристыженный, Фаррелл смотрел на них, пока Бен не пнул его локтем, и оба не удалились на четвереньках в уютные заросли ежевики. Напоследок Фаррелл оглянулся и ему показалось, что там, где лежат Эйффи и Никлас Боннер, воздух струится, подрагивая, как над батареей в классе, в первую школьную зиму. Мне было тогда семь лет и я решил, что вот-вот ослепну.

– Как они сюда пробрались? – спросил он. – Симон специально выделил людей, чтобы целый день патрулировать берег.

Бен, немедленно обратясь в профессионала, хоть и украшенного ожерельем из медвежьих клыков, покачал головой.

– Люди Симона приглядывают лишь за тремя участками берега, к которым можно подплыть на гребной шлюпке. Разве так патрулируют? Настоящее патрулирование – это когда следишь, не выплывает ли откуда что-нибудь вроде байдарки. Эта парочка попросту проскользнула на остров со стороны округа Марин – чего уж проще? И никакого волшебства не понадобилось.

Они шли, пересекая остров, и листва мягко, как велосипедные педали, свиристела над их головами. Куперов ястреб, рассекая косые столбы света, пал с небес, ударил кого-то почти у их ног и, хлопая крыльями, взлетел и сел на ясень, задыхаясь и гневно озирая людей. Фаррелл сказал:

– Слушай, там у них не рядовой перепих происходит, в парковом варианте. Там какая-то машина работает.

– Тантрическое колдовство. Оно же сексуальная магия. Очень действенная штука, если умеешь ей пользоваться, и хуже динамита, когда ее выпускаешь из рук. Своего рода детский строительный набор – с ее помощью можно сооружать самые неприятные вещи. Зия сказала, что они, скорее всего, прибегнут именно к ней.

– Что еще она тебе рассказала?

Бен слабо улыбнулся и пожал плечами.

– Не могу припомнить. Видишь ли, она растолкала меня, вытурила из постели, чуть ли не собственными руками одела и запихала в автомобиль. И все время повторяла, что должно произойти нечто ужасное, и что мне необходимо весь день неотлучно быть с тобой рядом. И должен добавить, я себе чуть задницу не вывихнул, пытаясь одновременно и сражаться и приглядывать за тобой. Ни в том, ни в другом я, по правде сказать, не очень-то преуспел.

Голоса их казались Фарреллу хрупкими и долетающими откуда-то издали – словно призрачные паучки торопливо всползали, перебирая ножками, по пыльным столбам света. Он рассказал Бену о пророчестве Хамида и обстоятельствах, в которых оно прозвучало.

– Об этом говорила Зия? Слушай, ты мне просто скажи – да или нет.

Бен молчал довольно долго – достаточно долго, чтобы Фаррелл успел прочувствовать, насколько крепко кольчуга Джулии натерла ему кожу на шее и на плечах. Наконец, Бен сказал:

– Видишь ли, она не всегда бывает права. А иногда, она вроде бы и права, но происходит не то, что ты себе напридумывал. Кто знает, что именно Зия понимает под смертью?

Первый посланец Эйффи возник из небытия, пока Бен и Фаррелл докладывали Симону Дальнестраннику, что она и Никлас Боннер уже на острове. Посланец этот, походивший наружно на сырой, окровавленный желудок с головой крокодила, налетел на них, помавая крыльями, по краям которых шли крохотные пасти. Бен, Фаррелл и Симон завопили и рухнули наземь, а мерзкая тварь, безобразно воняя, пронеслась над ними и развернулась для второго захода, издавая при этом звуки, с какими засасывает что-либо глубокая грязь. Глаза у твари были до смешного яркие и голубые.

Близился вечер и половина войска Симона была уже стянута внутрь фанерного замка, прочие – и Хамид среди них – либо находились в разведке и участвовали в последних стычках, либо помогали друг другу укреплять шаткие внешние стены крепости, за каковым занятием Бен с Фарреллом и застали Симона. На самом-то деле постройка была куда прочнее, чем выглядела, что и получило решительное подтверждение, когда появились второе и третье чудища, одно наподобие помеси жабы с бойцовым петухом, а другое – словно бы выскочивший из диснеевской Сюиты из балета «Щелкунчик» мякотный гриб с желтыми человеческими зубами и змеиным языком; оба стремительно закружили, едва не цепляясь за замок. К этому времени в главные ворота крепости и в два ее прохода через гласис набилось такое количество орущих благим матом рыцарей Лиги, что всему замку полагалось бы рухнуть, разлетевшись брызгами, словно пролитое молоко, тем не менее стены его остались стоять – к большому удобству для Эйффиных посланцев, использовавших их вместо насеста. Между тем нечисть все прибывала, возникая прямо из воздуха: какие-то козлоногие потроха, клыкастые кактусы, слизняки с песьими мордами, твари, похожие на мягкие игрушки, неспешно сочащиеся нечистотами, и другие – вроде больших птичьих скелетов с пылающим между ребрами огнем. От всех без исключения несло пометом плотоядных животных, они лезли и лезли неведомо откуда, неисчерпаемые гибриды ночных кошмаров, стрекочущие, как длиннохвостые попугаи, и сопящие, как медведи. Они пикировали на тех, кто ударился в бегство, падали сверху на рыцарей, в истерике покатившихся по земле, норовя куснуть или хотя бы глумливо ощериться, они застилали уже покрасневшее солнце, оставляя ровно столько света, чтобы их было видно. Эйффины детки, подумал Фаррелл и кажется даже захихикл, уткнувшись носом в затоптанную бурую траву.

Рядом с ним Бен проворчал:

– Да какого хрена, в самом-то деле? – и встал, отмахиваясь от нечисти, словно от комаров.

– Абсолютно безвредная шатия, – громко объявил он. – Грошовые спецэффекты, страшного в них ровно столько же, сколько в диафильме. Между прочим, война еще продолжается.

И он проворно двинулся к замку, подобрав дорогою молоток и пригоршню гвоздей, чтобы укрепить его расшатавшийся каркас. Следом тронулся Фаррелл, протискиваясь сквозь горячие облака вьющихся вокруг фантазмов. Впоследствии он, и неизменно с пеной у рта, уверял, будто один из них на миг плюхнулся ему на плечо, так что вонь этой твари на веки вечные пристала к тунике. Он никогда ее большее не надевал, а спустя несколько лет, ночью, по пьяной лавочке сжег.

– Здорово у нее получается, – тихо сказал Бен. – Если бы он не так лихо над ней трудился, наделала бы она нам неприятностей.

– Так они же не настоящие, – осторожно напомнил Фаррелл.

Бен, прибивавший угловую подпорку, сердито покачал головой.

– Пока – и не вполне. Будут тебе еще и настоящие. Через месяц, через неделю. Осталось самую малость потренироваться, только и всего, – звучало это так, словно речь шла о бегуне на длинные дистанции. – Хотел бы я знать, чем она нас теперь угостит.

Нечисть продержалась еще какое-то время. Все в большей мере становясь не столько пугающей, сколько настырной, она задирала Симоновых рыцарей, которые с оробелым и пристыженным видом по-двое, по-трое возвращались к замку. Казалось, некая завеса, сгущаясь, отделяет этих тварей от времени, в которое они вторглись, и когда к замку неторопливо приблизился Хамид ибн Шанфара, чудища уже скукожились до размеров увечных голубей, что клянчат подачки вокруг садовых скамеек. Внезапно, словно где-то щелкнули выключателем, они единым махом сгинули, и вернулся, окрасив тени золотом и зеленью, предвечерний свет и оказалось, что времени до заката еще добрый час. Бен снова спросил:

– И что же теперь?

– О, что до этого, – голосом, приберегаемым им для преданий, промурлыкал Хамид, – что до этого, то могло случиться так, что некий человек не далее чем в двадцати минутах ходьбы отсюда, заметил в лесу двух пригожих отроков, и могло случиться, что один отрок сказал, обращаясь к отроковице: «Нет, этого ты не сделаешь, я запрещаю тебе, да». И сдается мне, что отроковица, не задумываясь, оспорила его речи, промолвив: «Себе запрещай, индюк! Мне надоело это дерьмо, я того и гляди проиграю войну, возясь с этой падалью, солнце уже садится. Отойди и смотри, сейчас я добуду себе настоящих помощников». Но второго из отроков обуял предивный гнев, и молвил он такие слова: «Жизнью твоей заклинаю тебя, не смей этого делать! Не тебе вторгаться в подобные сферы, ты еще не настолько сильна, чтобы справиться с ними, поверь моему слову, милая сестра, поверь моему слову». И возможно, что она рассмеялась ему в лицо, и быть может, некто услышал, реченное ею тогда: «Грош цена твоему слову, и я уже говорила тебе, еще когда вытащила тебя сюда, что сумею справиться с любым существом, какое вызову. И я сумею – понял? и станешь ты мне помогать или не станешь, а я вызову их прямо сейчас!» И говорят, что он еще долго поносил ее за безрассудство, но, возможно, и не поносил. Барду же надлежит повествовать лишь о том, что он ведает, – Хамид легко поклонился Бену и Фарреллу и принялся перематывать свой на диво безупречный тюрбан.

Симон Дальнестранник распоряжался внутри замка, расставляя остатки своих людей вдоль стен, дабы достойно встретить предзакатный штурм. Фаррелл с испугом обнаружил, что число их разительно сократилось – боевые потери и примерно дюжина подозрительных ранений оставили при Симоне что-то около шестнадцати утомленных рыцарей помимо него самого. Поначалу он не пожелал расстаться даже с одним, когда Бен с Фарреллом передали ему рассказ Хамида и настоятельно посоветовали отправить кого-либо в разведку:

– Да пусть она даже выставит против нас всех паладинов Карла Великого. Что проку, если мы и будем об этом знать?

Но Бен яростно настаивал, и Симон в конце концов уступил и сказал, ткнув пальцем в Фаррелла:

– Ну пусть тогда он идет – вон с тем вместе.

И он указал на шотландского лаэрда Крофа Гранта, по самые глаза обмотанного в тартан, увенчанного похожей на рождественский кекс с цукатами шотландской шапочкой, обвешанного красными и зелеными значками кланов и щеголяющего достойным вулкана плюмажем, по которому легко можно было восстановить всего страуса целиком.

– Без Эгиля Эйвиндссона я защитить крепость не смогу, но если уйдут эти двое, мы не станем слабее.

Фаррелл почувствовал себя так, словно его опять поставили последним номером в уличной бейсбольной команде.

Крадучись с Крофом Грантом сквозь заросли, Фаррелл думал, что нечто очень похожее он уже пережил однажды, когда пытался в глухую ночь утянуть бильярдный стол из квартиры, расположенной на четвертом этаже дома, в котором не было лифта. Прежде всего, одеяние Гранта никуда красться не желало, цепляясь вместо того за все, способное произвести хоть какой-то шум, да и сам Грант, теплой, ни на минуту не замирающей струей разбрызгивая смычные и щелевые согласные, балабонил о бесчисленных сассенахах, павших в сей день от его верного клеймора. Пытаться заглушить разглагольствования Гранта было бессмысленно, поскольку Фаррелл не решался повысить голос хотя бы до такого же уровня громкости. В самый разгар описания его единоборства с тремя вооруженными моргенштернами врагами, коим доспехами служила всесокрушающая юность: «Богом клянусь, дружище, кабы сложить их года воедино, и то до моих бы не дотянуло», – оба разведчика вышли на полянку и увидели безмолвно поджидающих их воинов Гарта.

Надо отдать Крофу Гранту должное, прежде, чем смазать пятки, он сказал лишь: «Утю-тю!». Фаррелл же на один жуткий миг задержался – не от изумления или остолбенения, но пытаясь разглядеть пятерых мужчин, плотно сбившихся позади стоявшей рядом с отцом Эйффи. На первый взгляд, мало что отличало их от прочих мрачных от усталости, ободранных воинов Гарта, но Фарреллу, когда-то столкнувшемуся в доме Зии с желтоглазым мужчиной, стала теперь понятной суть препирательств между Эйффи и Никласом Боннером. Господи-Боже, она таки вызвала их. Тут Эйффи увидела его и рассмеялась, и указала на него рукою, и один из рыцарей-чужаков натянул лук с таким проворством, что Фаррелл едва успел заметить угрозу. Стрела пропела над его левым ухом и нырнула в кусты можжевельника.

К этому времени Фаррелл уже бежал, полусогнувшись, прикрывая ладонями лицо, продираясь сквозь ежевику, сирень, болиголов, один раз он упал и потратил какое-то время, чтобы проверить, не пострадала ли лютня – и в ушах его булькали издаваемые им самим сдавленные звуки, словно всхлипывал садовый шланг или не перекрытая толком батарея парового отопления. Несколько в стороне от него, что-то жутко трещало и топало, определеннейшим образом обличая бегство Крофа Гранта, а сзади до Фаррелла доносился лишь ухающий и дребезжащий хохот Эйффи. Но он сознавал, что его преследуют, так же ясно, как понял вдруг, кто эти пятеро: это уже не подделка, самые настоящие душегубы из настоящих Средних Веков – из Крестовых Походов, из Испанских Нидерландов, из Войны Алой и Белой Розы. Ни притворства, ни милосердия, ни знакомства с мылом – подлинные, хоть сейчас в драку. Госпожа Каннон, смилуйся ныне надо мной. Тут он, огибая одно дерево, с разбегу влепился в другое, отлетел назад к первому и сполз по его стволу на землю, успев все же прикрыть лютню руками.

На какое-то время белый свет лишился для Фаррелла красок, и когда он сумел подняться на ноги, троица серых людей уже почти настигла его. Самый ближайший мог быть и подавшимся в наемники пилигримом, и норманном из тех, что вторглись в Сицилию. Из-под стальной каски смотрело обветренное квадратное лицо с плоскими скулами и кустистыми бровями, смотрело так мирно и услыбчиво, что поневоле возникала мысль о безумии его обладателя. Фаррелл подобрал сухой сук и с обмирающим, терпеливым любопытством разглядывал приближающегося к нему человека, слегка присогнутые в коленях ноги, ладонь, свободно охватившую рукоятку меча, перхоть, усеявшую брови и усы. Меч был ржавый, с мерцавшей у острия выщербиной, ничем не украшенная головка эфеса походила на старую медную дверную ручку шишечкой. Фаррелл на миг задумался, где, собственно, садится солнце, свет которого падает ему на лицо, – в Авиценне или в Палестине?

Воздетый меч начал смещаться назад, и Фаррелл поднял сук над головой. Меч плыл неестественно медленно, и так же неторопливо сжимались, покрываясь морщинами, губы мужчины, тело которого уже затвердело, изготовясь к боковому удару. Тут-то между ними и встрял Кроф Грант, бесстрашно хватаясь за меч и громыхая:

– Воздержись, или ты покроешь себя тяжким позором. Пред тобою, воин, безвредный музыкант – ужель поднимешь ты руку на искусного, испуганного, мирного менестреля?

Дикая шляпчонка где-то слетела с его головы, и белые волосы все время падали на глаза. Рыцарь негромко зарокотал и отступил на шаг, намереваясь достать Фаррелла с другой стороны. Но Грант последовал за ним, снова частично прикрыв Фаррелла своим неповоротливым, спеленутым телом.

– Нет, говорю я, не смей! Разве тебе не ведомы правила Лиги, воин?

Меч погрузился в шею Гранта и он, неуверенно схватившись за рану, упал. Краски вернулись в мир вместе с хлынувшей кровью.

Впоследствии Фаррелл не смог вспомнить, как он попал в замок, он знал лишь, что его не преследовали, и что, влетая в замок, он плакал. Бен поддерживал его, не давая упасть, и буквально переводя его полуистерический рассказ о происшедшем Симону Дальнестраннику, но никто, кроме Хамида, похоже, не принял рассказа всерьез. Со всех сторон слышались уверения, что на самом деле Кроф Грант никак не мог умереть, что в сражениях Лиги железные мечи никогда разрешены не были, и что ни одному капитану даже в голову не придет вербовать новых бойцов после того, как война уже началась. Что касается насланных Эйффи чудищ, то о них мало кто проявлял желание разговаривать, ибо общее мнение склонялось к тому, чтобы счесть их массовой галлюцинацией, причиненной общим, по счастью несильным, солнечным ударом вроде тех, что постоянно случались, начиная с полудня. Да и вообще следовало готовиться к последнему приступу, так что бодрящая музыка была куда нужней разговоров. Хамид смотрел на Фаррелла с шатких помостей и молчал.

Армия Гарта пошла на приступ, когда до заката оставалось каких-нибудь двадцать минут. Попытки взять осажденных врасплох предпринято не было, уцелевшие рыцари из войска Гарта де Монфокон, по-прежнему не превосходившие числом воинов Симона и еще пуще измотанные с виду, открыто и смело приблизились к замку, ступая в медленном, грозном ритме и распевая для препровождения времени нечто мрачное. Сам Гарт важно вышагивал впереди, но Эйффи с Никласом Боннером в их неприметных, лишенных знаков отличия костюмах оруженосцев, скромно брели несколько в стороне, возглавляя пятерку вызванных ей себе на подмогу мужчин. Фаррелл, забравшийся к Хамиду, сказал: