Текст книги "Иван-Царевич"

Автор книги: Питер Морвуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Передние копыта слишком сильно ударили в землю, правда, для Ивана это было едва ль не манною небесной, ведь он избегнул более крупных неприятностей. А кобыла свернула голову назад, чтоб на седока полюбоваться. В глазах ее мелькали огненные сполохи, но Иван-царевич, ранее глядевший в раскаленные, как наковальня, очи вороного, на сем пламени и рук бы не погрел. Сложил он вдвое двухаршинную плетку и в ответ на взгляд кобылицы нарочито громко поскрипел перевитыми ремнями. Говорящая она иль нет, но по-русски не хуже его разумеет в этом можно не сумлеваться.

– Не балуй,– строго предупредил ее Иван,– не то хуже будет.

Лошадь шумно всхрапнула, оскалилась и обрызгала красные сапоги Ивана зеленой от травяной жвачки слюной. Поглядел он на перепачканные сапоги и подумал: ничего, нынче не время для щегольства.

– Ну вот, вижу, мы друг дружку поняли. Теперь давай-ка за табуном в догонь. Да гляди, не отлынивай, а то я тебя плеткой так отлыню – свету не взвидишь.

Он раскрутил плетку и прищелкнул ею по земле, снеся верхушки луговых трав. Обычный конь испугался бы, а эта кобыла только покосилась недоверчиво. Не по душе ему было, как она показывает верхние зубы, сразу вспомнилась Баба-Яга.

– А вздумаешь кусаться, без головы останешься. И свободной рукой он выхватил из ножен саблю. Тут уж кобылка взяла с места в карьер, да так резво, что новоиспеченный табунщик нарадоваться не мог.

Табун рассыпался по широкому лугу и по лесной опушке. Но Ивану боле не пришлось прибегать к плетке, потому как его кобылка хорошо запомнила урок и стремглав носилась вдоль и поперек пастбища, сбивая в кучу своих товарок. Царевич же правил ею с ловкостью татарина иль казака – словом, прирожденного наездника.

Только к полудню удалось ему собрать всех. Жеребец, как видно, решил подтвердить званье вожака и вдруг попер на Ивана, обнажив зубы, не уступавшие волчьим клыкам. Царевич подпустил его поближе и, натянув поводья, ринулся во весь опор ему наперерез. Жеребец прижал уши, зажмурился и пролетел мимо, но Иван успел на скаку оттянуть его плеткой повыше хвоста, оставив след, который, пожалуй, и в неделю не заживет.

– Что, скушал? – спросил он приплясывающего на месте жеребца и добавил еще для острастки.

Вороной, набычась и сверкая очами, глядел на него.

– Да, красавец, не хотелось мне тебя стегать, но помяни мое слово, твои раны заживут быстрей, чем зажили б мои, кабы стоптал ты меня копытами. Так что вперед сам думай, как себя вести.

Долго они играли в гляделки, на лугу затишье наступило: кобылицы ждали, чем окончится поединок. Иван и жеребец стояли не шелохнувшись, даже в такой малости не желая уступить... Наконец конь выпустил пар из раздутых ноздрей, повесил голову и принялся траву щипать. А табунщик постоял еще малость, не давая себе послабленья. Сердце никак не унималось, и недаром, ведь жеребец чуть не сделал из него что-то вроде рубленой баранины, какую в Золотой Орде едят. Тогда, ежели б и довелось ему предстать пред очи Марьи Моревны, то лишь в виде "царевича по-татарски".

То-то б жене понравился!.. От этой мысли Иван от души рассмеялся – впервые с тех пор, как в здешние края попал.

Не успела еще улыбка сойти с лица, как его кобылица начала пятиться, потом вдруг взбрыкнула, и он полетел наземь вместе с седлом. Ноги-то по-прежнему в стременах, да только нет промеж них лошадиного крупа. Упал Иван на шелковую мураву, увидел над собою небо, рассыпавшееся по-зимнему яркими звездами, и стал средь них кататься. В голове осталась только одна мысль – о лошадиных зубах и копытах. Однако никто на него не напал. Кобылы сгрудились в некотором отдалении, премного довольные его оплошностью. Падать с коня ему не впервой, некоторые озорники вроде пропавшего Бурки такие фокусы очень уважают, но эти...

Эти подавно, ведь они из табуна Бабы-Яги, и ум у них человечий, и язык есть, ежели говорить вздумается. А и не вздумается – все по глазам прочесть недолго. Вот он и прочел: кобылицы радуются не столь тому, что кобыла его сбросила, сколь тому, чем обернется для них его паденье. А обернется оно ввечеру более сытным ужином.

У Ивана все нутро узлом сдавило, точь-в-точь как тогда, когда Кощей Бессмертный бросил ему под ноги меч и шашку да заставил за ними нагнуться. Но чернокнижник, по крайности, не вынуждал его денно и нощно тревожиться о своей участи – враз добил, а от кобылиц Бабы-Яги состраданья ждать так же глупо, как уповать на летнее тепло средь зимней стужи.

Иванова кобыла стояла ближе всех и скалилась шире, нежели остальные. Потом выплюнула из пасти жвачку и что было сил головой тряхнула, разом освободившись от недоуздка и удил. Глянул Иван на стремена, опутавшие ноги его, перевел глаза на кобылу.

– Могла б и раньше догадаться! – задохнулся он от ярости.

– Могла бы,– согласилась кобыла, впервые подав человечий голос.– Да тебя хотелось потешить, Иван-царевич. Ты, чай, думал, что обуздал нас. Бедняга! Думал, легкое это дело, ан промашку дал. За нее жизнью и поплатишься. Прощай покуда, вечером свидимся, когда тебя на мясцо искрошат да нам в сенцо подмешают.

Иван шагнул было вперед, да в стременах запутался и шмякнулся оземь во весь рост. Покамест сапоги снимешь, много времени утечет, и кобылы это знают. Аж замутило его – так бы и кинулся за ними да переловил голыми руками всех до единой! Вытащив саблю, обрубил он стремена и отшвырнул седло. Но тут же спохватился – толку-то что? Где человеку, хоть и не стреноженному, за конями угнаться? А кобылицы подняли хвосты трубой да затрусили мелкой рысью, не трудясь перейти на галоп. Весь луг огласился насмешливым ржаньем. Вскоре оно стихнет вдалеке.

Он вынул тряпицу с едой, развернул ее. Взял краюху ржаного хлеба и, держа его на вытянутой руке, двинулся за табуном. Лошади смотрели, пока не подошел он совсем близко, и тогда бросились врассыпную.

Иван еще раз попробовал их подманить – не вышло. Он весь дрожал от ненависти и страха перед тем, что ждет его на исходе дня. Времени оставалось мало, и он чувствовал себя приговоренным, который слышит, как за стенами его узилища плотники сбивают помост для виселицы. Безумные надежды проносились в голове: что, ежели обежать луг с другой стороны и врасплох их захватить? Или же добраться своим ходом до Огненной реки, воздвигнуть мост с помощью Кощеевой плетки и поминай как звали? Иль, может, проползти украдкой в избушку на поляне да и пришибить Бабу-Ягу, покамест она его не пришибла?

А не лучше ль сразу луну с неба достать?

Иван выбросил хлеб и опрометью кинулся к своей низкорослой кобылке. Та шарахнулась в сторону, он едва не столкнулся с подоспевшим жеребцом и снова оземь грянулся. Кобылица же треклятая остановилась и как ни в чем не бывало смякала ржаную краюху. Потом втоптала крохи в землю и с достоинством удалилась.

Иван уткнулся лицом в общипанную траву. От усталости не чувствовал он уже ни гнева, ни страха. А вот голод давал себя знать. Про вчерашние хлеб и кашу он успел позабыть, и до боли жаль было краюхи, съеденной кобылою. Творог и кумыс остались где-то далеко на лугу: ежели и отыщет, они уж вряд ли пригодятся. Ничего теперь не ждет его впереди, кроме сознания, что все труды пропали даром и не видать ему вовек своей Марьи Моревны. Бессильные слезы выступили на глазах его. Смахнул он их и закрыл глаза, моля Бога лишь о том, чтоб Яга его не будила, когда пожалует за его головою.

Царь Александр до скрежета зубовного трудился над сводом хорловских законов, когда отворилась дверь и вбежал Дмитрий Васильевич. Царь от неожиданности выронил перо и заляпал плоды двухчасовых трудов своих, но это был пустяк по сравнению с тем, что предстало очам его...

Главный управитель – да бегом!

– Дмитрий Василич, ты, часом, не захворал? – Более Александру Андреевичу ничего в голову не пришло, правда, как сорвалось это у него с языка, тотчас он понял, что слово – не воробей.

Стрельцин лишь головой потряс – ему было не до царевых глупостей. В руках он держал письмо – скомканный, заляпанный пергаментный свиток, такой и главному управителю в руки брать зазорно, не то что царю подносить. Как сие случилось, что Стрельцин достоинство свое уронил,– царь хорловский и догадки строить боялся. Потому налил он вина в кубок и протянул главному управителю, заметив при этом, что руки его предательски дрожат.

– Царевича нашего едва не убили! – выпалил Дмитрий Васильевич.

Царь Александр ухватился за слово "едва", ровно утопающий за соломинку, страшась в душе, как бы соломинка та не промокла да на дно не пошла.

– Так он жив? – выдавил из себя царь.– Ранен, что ль?.. Кто посмел?

Стрельцин отложил мятое письмо, взял предложенный кубок и осушил его залпом.

– Жив, царь-надежа. Жив-здоров. А кто посмел – не знаю, могу лишь гадать... Кому смерть наследника хорловского выгодна?

Округлившимися от страха глазами глядел царь на главного своего советника. Потом сорвался с места, распахнул дверь и кликнул гвардии капитана Акимова.

Иван пробудился, когда уж вечерело. Кафтан его промок от росы. Солнце меркло на небосводе, но голова его покуда оставалась на плечах. Провел он руками от шеи до макушки, дабы удостовериться, и нашел еще кое-что, окромя шапки. Что-то маленькое, мохнатое переползло на его руку, задержалось на подаренном Марьей Моревною обручальном кольце и облюбовало себе место на ногте безымянного пальца. Он догадывался, что это могло быть, и не ошибся. Матка-пчела ухватилась за палец и взирала на него глазищами, занимавшими полголовы.

– Здравствуй, Иван-царевич,– прожужжала она тем самым голоском, что захватил Ивана врасплох на дереве.– Я ль не говорила, что еще пригожжжуся?

Он был еще спросонья, иначе не сорвались бы с уст неразумные слова:

– Да чем ты можешь мне...

Пчела оглянулась вокруг и самодовольно пошевелила усиками. Иван тоже осмотрелся, но ничего не увидал: на зеленой траве не пасется ни единой лошади. Закрыл Иван-царевич глаза, сердце ухнуло куда-то вниз и забилось часто-часто. И представилось вдруг, будто стоит он на помосте перед виселицею, а гонец вручает палачу приказ о помиловании. Поначалу он не слыхал, что говорит ему пчела, лишь с третьего раза дошел до него желанный ответ на вопрос, коего задать он не решился.

– Все кобылицы и жеребец Бабы-Яги, моим войском покусанные, на конюшню поспешают.

Иван вылупил глаза на пчелу и осенил сперва себя, потом свою спасительницу священным знаком другого Спасителя.

– Спасибо тебе, матушка. Такой помощи был я не вправе ждать. Ты мне жизнь возвернула.

В ответе золотистой пчелы расслышал Иван царственное величие:

– Коли на то пошло, жизнью твоей плачу я за жизнь детей моих, за пищу народа моего.– Она расправила крылышки и заплясала в воздухе пред его лицом.А ты бы поспешил в избушку, Иван-царевич, табунщику за табуном вослед идти пристало.

С этими словами исчезла пчела.

Пристало иль нет, а Иван еще посидел на росистой траве, не в силах опомниться, дрожь в коленях унять. Кто бы мог подумать, что насекомое, хоть и говорящее, спасет ему жизнь! Едва унялась дрожь, начал Иван хохотать. Как безумный, по траве катался, за бока хватался. Ну точь-в-точь зятюшка Михаил Ворон после его неуместной жалобы на боль в шее. Подумав об том задним умом, нашел Иван, что оба случая весьма схожи. Наконец уселся снова, обругав себя дураком.

Итак, список чудес пополнился еще одним. Как ни безумствуй, а надобно признать, что это не сон, не бред, что чудеса не только в сказках бывают, уж коли слыхал своими ушами, что звери, и птицы, и... да, и насекомые говорят с тобою человечьим голосом.

Однако до сих пор ему не верилось в иное чудо... Неужто за каждое доброе деяние и впрямь тебе воздается? Неужто все так просто в мире? Стало быть, нечего бояться Бабы-Яги и ее табуна, стало быть, и зверь, и птица со временем придут ему на помощь?..

А ну как нет?.. Тогда положит он свою голову на порог избушки на курьих ножках и пальцем не шевельнет, чтоб защитить себя. На все воля Божья, решил Иван и поднялся. Отряхнул, как мог, вымокший в росе, зазелененный травою кафтан и смело двинулся к жилищу Бабы-Яги.

Слова пчелы оказались правдой: на дальнем краю луга увидал он табун, возглавляемый жеребцом. Вишь, как далеко забралися, даже сна его не потревожили! Иван ухмыльнулся, глядя, как поспешают лошади домой, а навстречу им сама Баба-Яга выползла – стоит на тропинке чернее тучи и костерит почем зря свой табун.

– Пчелы?! Каки-таки пчелы? Вам что было приказано? До заката домой не ворочаться, а вы? Поджали хвосты да про каких-то пчел мне болтаете!

– Как было не воротиться? Налетело со всего свету пчел видимо-невидимо и давай нас жалить до крови!

Послышался звонкий удар – не иначе Баба-Яга учила кобылицу за дерзость.

– Говори, да не заговаривайся! Завтрева держитесь от луга подале, ступайте к лесному озеру да и схоронитесь в камышах. Коли опять пчелы налетят, ныряйте под воду – вам ли не знать, как летом от всякой гнуси спасаться?

А Ивану-царевичу только того и надобно. И ухом не поведя, следовал он своей дорогою. Ступал неторопливо и, кажись, один на всей поляне сохранял благодушие. Трудно сказать, кто поглядел на него с большей злобою – Баба-Яга иль ее кобылицы. Старая ведьма кровью налилась от крику, а лошади запыхались и распухли все – видать, знатно покусали их пчелы.

– Вечер добрый, бабушка,– вежливо поздоровался Иван.– Как видишь, весь твой табун целехонек, так что один день я отслужил.

Он распахнул пред нею дверь конюшни, но Баба-Яга прочь пошла, буркнув напоследок:

– Не хвались прежде времени – еще два дни осталось. Меня тебе не провести.

– И в мыслях того не имел. Служу тебе по чести да надеюсь, ты за работу мою честно мне отплатишь.

Надеяться не грех, думал он, жуя черный хлеб под недобрыми взглядами кобылиц. Ежели вчера ночью в их очах было озорство одно, то теперь сверкала в них ненависть, подогретая болью от пчелиных укусов. Смекнул Иван, что назавтра надобно ему быть вдвойне осмотрительным, коли не желает попасть к Бабе-Яге на ужин. Когда наконец он свернулся на соломе, то под одну руку саблю положил, под другую – Кощееву нагайку. Перед сном подумалось ему, что последняя на кобылиц даже больший страх наводит.

День прошел, ночь миновала, а Кощей Бессмертный все не вставал со своего ложа. От яду, коим пытался отравить его Иван, он не в пример быстрее очухался. А тут сам себя потравил, своей охотою, намешав в желудке столько горячительного, что в крови и в мозгу по сю пору бурленье происходит.

Марья Моревна не только красна да весела, еще и заботлива стала – потчует его хлебом да щами, опохмелиться подносит лошадиными дозами, отчего он по новой спать заваливается. А ей того и надобно. Сама-то уже вполне поправилась и следит за ним недреманным оком. Едва ослабеют стоны, так она поболе водки в кубок нальет, сама станет подле кровати и каблучком притопывает, покуда он все не выхлебает. Долго на этом, ясное дело, не продержишься, однако всякое средство хорошо, покуда действует и дает Ивану-царевичу драгоценные часы отсрочки.

Длинная скрученная веревка висела на крюке за дверью конюшни, и едва Иван встал утром да размял малость затекшую от неудобного лежанья спину, первым делом нарезал из той веревки тугих пут, чтоб лошадей стреножить. Узлы на путах были каждый с его кулак, а меж ими длинные петли, чтоб лошадям способно передвигаться было. На лугу щипли себе траву, сколь хошь, но сбежать – ни-ни.

Самое трудное – надеть эти путы, ведь надобно к лошади подойти либо с той стороны, что лягается, либо с той, что кусается. Но и с этим он худо-бедно справился, слава тебе Господи, уж не тот голубоглазый малолеток, что покинул Хорлов и пустился по свету приключений на свою голову искать. Жизнь его научила: чтоб уцелеть в приключеньях этих, будь хитрее врагов своих. Потому он такие узлы и сделал – на вид неказистые, а с секретом. Стоит лошади пуститься вскачь, узел петлю затягивает и не пускает. Надел каждой лошади петлю на одну ногу, а другая петля на полу лежала, и лошади сами поневоле в нее наступали, попадаясь в ловушку.

Обхитрил-таки их Иван – всех кобылиц и жеребца стреножил. Вдобавок успел до того, как Баба-Яга соизволила пробудиться. Растворила она двери конюшни да так и застыла, рот разиня: табун не бежит, а прыгает, заячьему племени подобно.

– Кобылы твои вечор норов показали,– объяснил Иван,– вот я и решил поумерить его маленько.

– Ишь ты! – покачала головой Баба-Яга, вручая ему тряпицу с хлебом и творогом.– Умен больно, Иван-царевич. Гляди, в народе говорят: длиннее ум, короче век.

– От судьбы все одно не уйдешь. Бывает, и ум короток, и век недолог,заметил Иван, вспомнив, сколько раз собственная глупость подводила его к роковой черте.– Ты уж поверь на слово.

Баба-Яга показала ему в ухмылке страшные свои зубы, но промолчала и воротилась в избушку на курьих ножках, чтобы прохрапеть на печи до обеда иль до ужина – как придется.

Проводил ее взглядом Иван-царевич и погнал кобылиц по лесной тропе к пастбищу. На сей раз решил он не доверяться даже тишайшей кобылке и остался пешим. Да и не велика морока поспевать за таким неуклюжим табуном, медленно ковыляющим по лесу и то ржаньем, то храпом выражающим свое недовольство. Спасибо, что хоть не человечьим голосом: Ивану вовсе не улыбалось слушать, что о нем думают кобылы. Лишь изредка то у одной, то у другой сорвется ядреное русское словцо, и недаром: больно много поганого видали и едали они на своем веку, чтоб изысканной речи обучиться.

Вдруг одна кобыла как припустит галопом по тропинке – только он ее и видал.

У Ивана кровь оледенела. Должно, не доглядел за кобылою – дал ей уйти без пут, не то б она в землю мордою ковырнулась при первой же попытке к бегству. Обогнал табун, забежал вперед посмотреть, в чем загадка. Да о разгадку сам же и споткнулся: путы его с узлами величиной в кулак посреди тропки валялись, изжеванные до мочала. Слишком поздно вспомнил Иван про зубы этих лошадушек.

Тут зубы-то возле самого лица его и клацнули – это жеребец предупреждал его, чтоб не становился более на пути. Остальные кобылицы у него на глазах преспокойно дожевывали свои веревки. Те, у кого передние ноги были стреножены, освободились сами и принялись помогать кобылам со связанными задними ногами. Одним словом, все утренние его труды пропали втуне – и получасу не прошло, как весь табун на волю вырвался. Теперь уж не стали они насмешничать – сразу припустили галопом, забросав своего табунщика летящими из-под копыт комьями земли.

Когда исчез табун, воцарилась глубокая тишина, да такая, что слышал царевич, как сердце в груди стучит. Он пытался унять стук и прислушаться, не спешит ли кто ему на помощь. Но нет: ни топота копыт, ни пения птиц, ни жужжанья насекомых. Так и стоял Иван на лесной тропинке, гнетущая тишина к земле его придавила. В другое время душа бы радовалась тишине, да благодати, да солнцу, что льет лучи свои сквозь ветви дерев, золотя мириады пылинок. Случалось ему иной раз пережить в хорловском соборе мгновенья тихих раздумий и погружения в себя. Но теперь его раздумья тихими не назовешь. Вопросы оглушили его, как гром небесный, а главный из них прост донельзя в своей жестокости: жить... или не жить?

Как ни напрягал он слух, даже отдаленно не достигали ушей его ни гомон птичий, ни вой волчий, ни назойливое жужжанье пчел среди цветов. Обретенная было уверенность начала понемногу отступать, и на смену ей вползал в душу липкий страх. Ежели ошибся он и не всегда на свете за добро добром воздается, значит, в этой гробовой тишине и впрямь до могилы недалече.

Правда, в его случае и на могилу уповать не приходится – только на шест частокола.

Предаваясь печали, сидел Иван на пне у края луга и смотрел на розовеющее закатное небо так пристально, как глядят на острие разящего меча. Пробовал соснуть на солнышке, но вчерашней усталости как не бывало, и в томительной надежде на спасенье сон к нему не шел.

Когда солнце готово было скатиться за верхушки дерев и протянуть к нему длинные пальцы вечерних теней, очнулся он от тревожной дремы в полном одиночестве. Ни птиц, ни зверей, ни пчел и уж конечно ни кобылиц, коих пора вести в конюшню на поляне. Тогда-то и решил он дорого продать Бабе-Яге свою голову. Облюбовал себе местечко поближе к деревьям, так чтобы нельзя было захватить его с тылу, достал из поясного мешка оселок и принялся точить саблю в ожидании того, что Бог ему пошлет.

Солнце неумолимо продолжало свой путь к горизонту, а он все натачивал оружие. Сабля и без того была остра, а теперь серебром сверкала в закатных лучах – бриться можно. Да чего там бриться! Северный ветер можно середь зимы разогнать, снега, им нанесенные, растопить. Но разрубит ли она Бабу-Ягу – вот вопрос. Впрочем, судя по небесному багрянцу, ответ себя ждать не заставит.

И вдруг зашелестели крылышки по вечерней прохладе, и маленькие коготки вцепились в Иваново запястье, царапая кожу... Она, коричневая птичка с желтым хохолком, похожим на царский венец! Вертит головкой туда-сюда, глядя на него глазками-бусинками.

– Иван-царевич! – Птичка слегка поклонилась ему.– Я ль не обещалась тебе помочь, когда менее всего ожидать будешь?

Иван так шумно выдохнул, что едва не сдул птичку.

– Верно, благороднейшая из пернатых. Я теперь одного жду: когда Баба-Яга за моей башкой пожалует. Раз уж ты собралась мне помочь, не могла ль это пораньше сделать?

– Нет, не могла. Ежели б мое войско днем загнало кобылиц на конюшню, Баба-Яга опять бы свой табун пастись послала, а тебя – его стеречь. Я обязана тебе лишь одною услугою. Да не забудь: еще день впереди. Али хочешь назавтра без помощи остаться и забор Бабы-Яги головой своей украсить?

– Ox! – вымолвил Иван, сообразив, что здесь все рассчитано, как на поле битвы, что помощь к нему приходит не раньше и не позже, чем потребно.Благодарствую, прости меня, дурака!

С плеч будто ноша огромная свалилась. Теперь уж он был уверен, что завтра защитит его могучая лапа серой волчицы.

Птичка глядела на него неотрывно, словно читая мысли и не одобряя их. Вот так же в далеком прошлом глядели на него иной раз батюшка и главный управитель Стрельцин. Потом птица тряхнула крылышками, взлетела и повисла в воздухе, точно маленький коршун.

– На помощь надейся, а сам не плошай,– заметила она не без яду.– Ты не первый, кто тщился одолеть Бабу-Ягу единой верой в правоту своего дела. А вишь, как неладно у них вышло. Так что, ежели любишь свою Марью Моревну, ступай скорей в избушку на курьих ножках, держи ухо востро, а нос-то особливо не задирай.

Птичка покружила над ним и улетела. Может, и обманул Ивана слух, но почудилось ему, что она смеется.

Зато Баба-Яга о смехе и не помышляла. Когда с тропинки лесной донеслась до него отборная брань, он остановился и по совету птички навострил уши. Кобылицы вняли наказу Бабы-Яги и кинулись в озеро, что за лесом, но там настигли их не пчелы, а туча птиц. Как глубоко ни ныряли они, не удалось им увернуться от острых твердых клювов. Уйдут под воду, выплывут воздуху глотнуть, а клювы тут как тут. В конце концов оказались лошади перед выбором: плыть, покуда глаза им не выклюют, пойти на дно иль домой бежать. Ясное дело, они выбрали третье. Позабавился Иван от души, но на подступах к поляне усмешку спрятал. Перед тем как войти в конюшню, еще помешкал, чтобы послушать, какой наказ даст

Баба-Яга своему табуну на завтра.

– Вижу, вижу,– бушевала она,– пчелы вас покусали, птицы поклевали, одного не вижу, отчего вы домой воротились раньше положенного. Когда пчелы вас жалили, надо было к озеру бечь, а от птиц в чаще спасаться. Так вот, завтрева чтоб ни на луг ни ногой, ни на озеро! В лесу хоронитесь, и чтоб до заката духу вашего тут не было! Мне нужна голова Ивана-царевича, и я ее заполучу, не сойти мне с этого места! Уж он мне за все заплатит, окаянный! – Баба-Яга так раскипятилась, что перешла на визг – аж на лугу слыхать.

Ивана посмешила ярость ее бессильная, ведь в лесной чаще кобылы аккурат на волков и напорются. Однако на последних словах Бабы-Яги улыбка Иванова скисла. Лишь теперь понял он, что имела в виду птичка, говоря, что Бабу-Ягу не так-то легко провести, у ней у самой уловок на всех заготовлено. Иван перевел дух, силясь казаться спокойней, чем был, и заглянул в дверь конюшни.

Перво-наперво на глаза ему попались лошади – во что же они превратились, сердешные! Прежнего величия как не бывало. От вчерашних укусов опухли все, а нынешние так головы и морды обезобразили, ровно в ежевичных зарослях их вываляли. Да и Баба-Яга не лучше – от злобы сизая стала, космы дыбом торчат. Иван, не замечая перемен к худшему в ее внешности и той жгучей ненависти, что она выплеснула на него из налитых кровью глаз, почтительно ей поклонился.

– Здорово, бабушка Яга. Как видишь, все лошади твои в стойлах, а мне до желанной награды всего денек остался.

Баба-Яга благоразумно промолчала, только зубы стиснула, и в темноте конюшни искры из них полетели. Пронеслась она мимо него, дверью громыхнула, но обошлась без единого проклятия. И на том спасибо, потому как знал Иван, что уж ежели зачнет она ругаться, так на этом не остановится. То ли еще завтра будет.

Кобылы не спускали с него глаз, когда он сел на перевернутое ведро, чтоб съесть обычный свой ужин – хлеб да творог. Краем глаза Иван подметил, что глядят они уже без вчерашней ненависти, в глазах появилось нечто похожее на уважение. Таким взглядом, бывало, одаривали кони гвардии капитана Акимова, как обучит он норовистого малолетка под седлом ходить. Такой взгляд появляется у коня, когда устал он бороться с неизбежностью и решил, что покориться хозяину все ж будет верней. Вот так теперь глядели на него кобылицы Бабы-Яги. Иван бы остерегся поворачиваться к ним спиною, особливо к жеребцу, но возьмись он пасти их не три дня, а более, вестимо, на исходе четвертого станут они покорны, как овечки.

А может, напротив, рассвирепеют да втопчут его в луговую траву – места мокрого не останется. Ну нет, трех дней с него за глаза хватит. Доел Иван ужин, напился водицы и лег почивать. Лошади его зауважали, чего не скажешь о хозяйке их, потому на всяк случай саблю он из рук не выпускал.

Выстроенные при свете факелов хорловские полки имели вид грозный и внушительный. Царь Александр надеялся, что враг это заметит, только б определил Дмитрий Васильевич, кто враг: Киев иль Новгород, Новгород иль Киев. Имена эти звенели набатом в голове царя, а ответа на вопрос все не было. Будь у него сил поболе, имей он уверенность в союзниках, так вовсе не задавался б таким вопросом, а пошел войной на обоих да и сокрушил их. И был бы ответ много проще, кабы надобно решить, кого прежде сокрушить. Ясно кого – кто первый на пути попадется.

Но что, ежели ни Павел и Борис, князья новгородские, ни Юрий, князь киевский, не повинны в нападении на сына его, что тогда?..

Да ничего, сокрушить их – и вся недолга. Довольно уж он терпел в сердце своем эту занозу.

Мечты, мечты!.. С таким-то войском, с такими чарами мог он лишь глядеть, как смыкают ряды ратники его, да ждать, когда же Стрельцин соизволит ответить, кто есть истинный враг.

– Ай ничего не удумал нынче? – изумилась Баба-Яга.– Что ж ты, Иван-царевич, себя не показал?

– Вперед уж показывать не стану, бабушка. Своя голова дороже.

Баба-Яга нахмурилась при виде такой уверенности, и он прикусил язык, чтоб лишнего не сболтнуть. Сколько раз ему приходилось каяться в болтливости, а теперь, у последней черты, надобно совсем без ума быть, чтоб ради красного словца все себе испоганить. Молча взял он из рук Бабы-Яги тряпицу с надоевшими хлебом и творогом и пошел на луг следом за кобылицами. Интересно, думал он по дороге, едят ли волки творог? Лисицы вроде не брезгуют.

Хоть и ждал он этого, стремительность, с какой кобылицы устремились за жеребцом в лесную чащу, его обескуражила. Чувствуя, что Баба-Яга глядит ему в спину с порога своей избушки, он разыграл для нее целое представленье: бегал взад-вперед, махал руками, кричал, потом пустился в бесполезную погоню. В ушах отдавался надтреснутый смех: Бабе-Яге явно понравился его балаган. Бежал он что было сил, покуда не удостоверился, что она его боле не видит. Тогда перешел на шаг, а вскоре остановился и сел перекусить.

День тянулся медленней, чем ему хотелось, прежде-то время, взнузданное страхом, быстрей бежало. Однако весь страх не прошел, затаился где-то в дальнем уголке души. И более всего страшило то, что нарушит Баба-Яга обещанье, три дня назад данное, и по своей охоте нипочем с кобылицей не расстанется.

Коль не захочет она выполнить уговор, так непременно убить его попытается. А в этом случае сабля верней службу ему сослужит сейчас, когда старая карга храпит на печи, нежели вечером. Но отогнал Иван эту мысль, как все три дня отгонял. Отогнал по причине, над которой Кощей Бессмертный и Баба-Яга только потешились бы, да и Марья Моревна, к слову сказать, насмешливо приподняла бы бровь. Но Иван стоял на своем: убивать на холодный рассудок, хоть и злодея,не победа, а поражение. Иное дело, когда обороняешься.

Холодный нос ткнулся ему в руку, и тягучий голос прорычал:

– Не хочешь творогу, Иван-царевич, так мне отдай. Со страху он едва на дерево не взлетел. А как отдышался да высказал про себя все речи, какие вслух говорить не пристало при волках, что человечий язык разумеют, то отдал тряпицу с творогом волчихе. Она его мигом сглотнула, однако не утратила при этом достоинства.

– Я и не ведал, что волки творог любят,– заметил он, когда волчица окончила трапезу. Облизнулась она и отвечала:

– Кто любит – кто нет. Я не больно люблю, но какая-никакая, а пища, без нее не проживешь. Для русского волка – все пища, что угрызть можно... Ну, будет языком-то чесать. Помнишь, я тебе обещалась на помощь прийти, когда и ожидать не будешь? Вот пришла отблагодарить за детеныша моего.

– А лошадушки где?

– На конюшню поспешают, да так, будто смерть сама за ними гонится. Хотя на сей раз нет...

– На сей раз?..

Волчица сверкнула на него желто-зелеными глазами и белоснежные зубы оскалила.

– Конина – тоже еда, Иван-царевич, добрая еда. Но на сей раз мы от нее откажемся.– Она поглядела на краюшку неба, виднеющуюся меж дерев.– Ну ступай, требуй своего коня, ты его честно заслужил. Да только послушай моего совета: нынче ночью глаз не смыкай, понял?

И, не сказав более ни слова, волчица скрылась в кустах.

Зато Баба-Яга никуда не скрылась. Неторопливо шагая лесом к жуткому забору, издали слышал Иван вопли и ругань. Правда, ничего нового из них не почерпнул.

Взойдя на конюшню, он, как всегда вежливо, поприветствовал старую хрычовку и справился о самочувствии лошадей. Они были все взмыленные, дико вращали глазами, но ни на что не жаловались, хоть некоторых и покусали малость за щетки. При виде Ивана все бочком-бочком разбрелись по яслям, будто он сам волк, а не человек, подчиняющий себе и птиц, и зверей, и насекомых.