Текст книги "Хоксмур"

Автор книги: Питер Акройд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Фигура мгновение помедлила, потом заторопилась дальше; тут внимание нищего переключилось, и он, совсем забыв о человеке (тот успел дойти до реки и теперь стоял спиной к городу), опять согнулся и заново принялся копаться руками в сырой земле. Позади него виднелись очертания Лаймхаусской церкви на фоне темнеющего неба; он поднял взгляд на здание, сделанное из внушительного, но уже осыпающегося, потерявшего цвет камня, и потер шею ладонью правой руки.

– Холодно, – сказал он. – Я пошел. Хватит с меня. Замерз я.

До заката оставалось около получаса. Он знал, что остальные бродяги будут толпиться у костра, пока не упадут на землю в изнеможении и не заснут там, где свалились, но, не желая следовать их примеру, двинулся к заброшенному дому (судя по виду, ранней георгианской эпохи), стоявшему на углу Нэрроу–стрит и Роуп–мейкерс–филд. Подобных жилищ попадалось там множество, окна их были заколочены, двери забиты досками, однако именно этот дом уже много лет был обитаемым, и полиция, зная это, не возражала. Считалось, что, если бродяги займут один дом, и только его, то не станут лезть в церковь или в ее подземную часовню, чтобы расположиться там на ночлег. Однако на самом деле никто из них в церковь Св. Анны заходить не собирался.

Дойдя до Нэрроу–стрит, нищий остановился, с неожиданной яростью снова представив себе спину человека, ушедшего от него к реке; правда, вспомнить, когда в точности произошло это событие, он не мог. Он быстро обернулся, а после, ничего не увидев, медленным шагом вошел в дом. Когда он заходил в прихожую, внутрь хлынул дождь, и он остановился посмотреть на свои растрескавшиеся, дырявые башмаки; потом обследовал свои мокрые пальцы и потер их об стену. Он заглянул в комнаты на первом этаже, посмотреть, нет ли тут каких–нибудь знакомых ему предвестников «проблем»: попадались такие, что задирали всякого, кто к ним приблизится, и такие, что кричали или звали кого–то по ночам. Бывали случаи, когда в местах вроде этого, где находили приют бродяги, один поднимался среди ночи, убивал другого, а после снова ложился спать.

В доме уже обосновались трое: в дальнем углу самой большой комнаты лежали, повалившись на старый матрас, мужчина и женщина – оба старики на вид, если забыть о том, что для бродяг время движется быстро и стареют они рано. В середине комнаты молодой человек жарил что–то на покореженной сковороде, опасливо держа ее над огнем, который развел на потрескавшемся каменном полу.

– Это что–то – ты погляди, Нед, – сказал он нищему, когда тот вошел в комнату. – Это просто что–то.

Нед заглянул в сковороду и увидел нечто съестное оливкового цвета, скворчащее в собственном жиру. От запаха ему сделалось не по себе.

– Я пошел! – закричал он молодому человеку, хотя их разделяли всего пара дюймов.

– Там дождь страшный, Нед.

– Мне тут не нравится. Я пошел!

Но вместо того, чтобы выйти на улицу, он вошел в следующую комнату, которую использовали в качестве нужника; помочившись в угол, он вернулся, злобно глядя на молодого человека, по–прежнему склонявшегося над огнем. Старая пара не обращала на них обоих внимания: у женщины в одной руке была темно–коричневая бутылка, она размахивала ею, продолжая, как могло показаться, прерванную беседу.

– Пыль, на нее только посмотришь, на пыль–то, – говорила женщина, – сразу поймешь, откуда она. Поймешь–поймешь.

Она повернула голову и взглянула на своего спутника – тот сидел согнувшись, опустив голову между колен, – потом запела низким голосом:

Сумраки вечерние

По небу крадутся… —

но скоро запуталась в словах и, несколько раз повторив «небо» и «ночь», снова погрузилась в молчание. Глянув в разбитое окно, она произнесла:

– Видишь, вон там, облака? Там лицо, на меня глядит – точно говорю.

Она протянула бутылку своему спутнику, который минуту держал ее, не поднося к губам. Тут женщина выхватила у него бутылку.

– Спасибо, выпить дала, называется, – произнес он, сконфуженный.

– Ты как, доволен?

– Был доволен, а теперь недоволен. – И он улегся к ней спиной.

Нед со вздохом тоже устроился в углу. Засунув руку в правый карман своего вместительного пальто, которое носил даже в летнюю жару, он вытащил конверт, открыл его и уставился на фотографию, лежавшую внутри. Нашел ли он ее или она всегда у него была, он уже не помнил. Фотография была до того измята, что изображение на ней почти полностью стерлось; однако, если всмотреться, удавалось различить ребенка, стоящего на фоне каменной стены, и какие–то деревья справа на дальнем плане. Ребенок держал руки вытянутыми по бокам, ладонями наружу, а голову чуть наклонил влево. Выражения лица было не разобрать, но Нед пришел к выводу, что это снимок его самого в детстве.

Прозвонил колокол Лаймхаусской церкви; в это время все, кто был в доме, отплывали в сон, – внезапно снова уподобившись детям, когда те, утомленные после целого дня приключений, засыпают быстро и беззаботно. Одинокий гость, наблюдая за спящими, мог бы задуматься о том, как они дошли до такого состояния, и порассуждать о каждом этапе пути, который к этому привел. Когда он впервые стал бормотать себе под нос, сам того не замечая? Когда она впервые начала сторониться других и прятаться в тень? Когда все они поняли, что какие бы то ни было надежды – глупость, что жизнь – лишь испытание, которое приходится терпеть? Тот, кто бродяжничает, всегда является объектом подозрения, а порой и страха; четверо людей, собравшихся в этом доме у церкви, попали в то место, если не сказать – в то время, откуда не возвращаются. Молодой человек, склонявшийся прежде над огнем, всю жизнь провел в разных учреждениях: сиротский приют, колония для несовершеннолетних нарушителей, наконец, тюрьма; старуха, по–прежнему сжимавшая в руке коричневую бутылку, была алкоголичкой, много лет назад бросившей мужа и двоих детей; старик пустился бродяжничать после гибели жены при пожаре, который он, как сам тогда считал, мог предотвратить. А что же Нед, бормочущий теперь во сне?

Когда–то он работал типографщиком в Бристоле, в небольшой компании, которая специализировалась на производстве разнообразных канцтоваров. Работа ему нравилась, но по характеру он был робок и с трудом заставлял себя разговаривать с коллегами. Когда ему все–таки приходилось говорить с ними по делу, он в ходе беседы часто смотрел на свои руки или опускал глаза на пол. Так же он вел себя и в детстве. Воспитывали его пожилые родители, с которыми, как он считал, у него было мало общего, и он редко поверял им свои тайны – лишь плакал, упав на постель, а они беспомощно смотрели на него. В играх в школьном дворе он не участвовал и держался подальше от остальных, словно опасаясь увечья, так что про него говорили: «застенчивый мальчик». Теперь же его товарищи по работе жалели его, хоть и старались этого не показывать, и обычно устраивали так, чтобы ему доставались задания, позволявшие ему работать в одиночку. Тогда запах типографской краски и равномерный ритм пресса давали ему своего рода покой – тот самый покой, который он испытывал, приходя рано, в час, когда можно было побыть одному, увидеть, как утренний свет просачивается в мастерскую, услышать, как звук его собственных шагов эхом разносится по старому каменному зданию. В такие моменты он забывал и себя, и, как следствие, других, пока те не повышали голос в споре или в приветствии, – тогда он опять съеживался и замыкался в себе. Иной раз, стоя чуть в стороне, он пытался смеяться их шуткам, но, когда они говорили о сексе, ему делалось не по себе, и он замолкал. Это казалось ему чем–то пугающим – он до сих пор помнил, как девочки в школьном дворе то и дело распевали:

Поцелуй меня, дружок,

Посажу тебя в мешок.

Поцелуй меня, храбрец,

Вмиг придет тебе конец.

А когда сам думал о сексе, то представлял себе процесс, способный разорвать его на куски. Из прочитанного в детстве он знал, что, если забежать в лес, там его будет поджидать некое существо.

После работы он обычно быстро уходил и, оставив позади бристольские улицы, возвращался к себе домой, к узкой кровати и надтреснутому зеркалу. Комната была захламлена родительской мебелью, которая, как ему казалось, пахла пылью и смертью и не представляла совершенно никакого интереса, если не считать разнообразных предметов, поблескивавших на каминной полке. Он был коллекционером, по выходным обшаривал тропинки и поля в поисках старых монет и прочих древностей; предметы, которые он обнаруживал, ценности не представляли, но притягивали его как что–то забытое, выброшенное. Недавно он, к примеру, нашел старый сферический компас, который поместил в центр своей коллекции. По вечерам он глядел на эту вещь, представляя себе тех, кто в другие времена пользовался ею, чтобы отыскать дорогу.

Так он жил до двадцати трех лет, пока однажды мартовским вечером не согласился пойти с приятелями из мастерской в местный паб. Весь тот день он не мог сосредоточиться на работе – его охватило непонятное возбуждение, особое, пусть ни на что не направленное; в горле у него было сухо, желудок схватывало судорогами, речь путалась. Придя в бар, он захотел выпить пива, быстро, очень быстро; на миг собственное тело представилось ему в образе пламени.

– Ты что будешь? Ты что будешь? – окликал он остальных, глядевших на него в изумлении.

А его переполняли товарищеские чувства; ожидая, пока ему нальют, он увидел брошенный стакан, в котором еще оставалось немного виски, и потихоньку допил, а после обернулся к друзьям с широкой ухмылкой.

Чем больше он пил в тот вечер, тем больше разговаривал; о чем бы ни зашла речь, он все воспринимал чрезвычайно серьезно и постоянно перебивал чужие беседы.

– Дайте я объясню, – говорил он. – Можно мне хоть раз свое мнение высказать?

Некоторые мысли и фразы, которые он до сих пор держал при себе, теперь приобрели настоящую значимость, и он, пораженный, выкрикивал их, уже предчувствуя, пусть неясно, те недоверие и ужас, что испытает потом, вспоминая, как вел себя. Однако сейчас, когда он вот–вот должен был произвести яркое впечатление на других, это было не важно; необходимость высказаться стала еще отчаяннее, когда он перестал различать их лица. Теперь вместо лиц его окружали луны, и он, покинув собственное тело, завыл на них откуда–то издалека.

– Что я тут с вами делаю, – говорил он, – что я вам это рассказываю? Я деньги крал. Крал на работе – знаете, когда она зарплату по конвертам раскладывает. Много украл, а они так и не заметили. Ни разу. Я же в тюрьме раз сидел за кражу – вы что, не знали? – Он огляделся, словно затравленный. – Там ужас что творится, в камере. Да что я вообще тут с вами делаю? Я же вор в законе.

Он ухватил стакан, но тот выскользнул из его пальцев и разбился, стукнувшись о пол; потом, не видя ничего вокруг, он поднялся со стула, и его качнуло к двери.

Стояло раннее утро, когда он проснулся, полностью одетый, на своей кровати, и обнаружил, что неотрывно смотрит в потолок, вытянув руки по бокам. Поначалу он был совершенно спокоен – серый свет, аккуратными квадратами подбиравшийся к нему от окна, возносил его к небу, – но потом на него налетели воспоминания о прошлом вечере, и он вскочил с кровати, дико озираясь по сторонам. Пытаясь вспомнить все события по порядку, он кусал правую руку, но видел один лишь собственный образ: кроваво–красный, лицо искажено яростью, тело шатается из стороны в сторону, а голос громче обычного – ему казалось, будто все это время он просидел в одиночестве в затемненной комнате. Сосредоточившись на этой тьме, он сумел выхватить лица остальных, но на них была печать ужаса или отвращения. И тут он вспомнил свои рассказы про кражу, про тюрьму. Он поднялся и взглянул в зеркало, впервые заметив, что между бровями у него растут два длинных волоса. Потом его стошнило в раковину. Кто это был – тот, что говорил прошлым вечером?

Он ходил повсюду кругами; запах старой мебели внезапно сделался очень отчетливым. В руке его оказалась газета, он начал ее читать, уделяя особое внимание заголовкам, которые словно наплывали на него, так что теперь его лоб охватывала полоса черного шрифта. Он свернулся на кровати, обняв колени, и тут на него опустился новый кошмар: те, кто слышал его прошлым вечером, должны будут сообщить о его краже, и тогда его работодатель позвонит в полицию. Он представлял себе, как полицейский в участке отвечает на звонок; как его имя и адрес произносят вслух; как он смотрит на пол, когда его уводят; как на скамье подсудимых он вынужден отвечать на вопросы о себе, и вот он уже в камере, его тело больше не подвластно ему. Уставившись в окно на пробегающие облака, он подумал: следует написать на работу, разъяснить, что был пьян, и сознаться, что выдумал историю с кражей; но кто ему поверит? Не зря же молвят, что истина в вине, – может, он и вправду отсидевший вор. Он стал напевать:

Как–то ночью у крыльца

Подрались два мертвеца, —

и тут понял, что такое безумие.

С той секунды начался ужас: он услыхал шум на улице за окном, но, поднявшись, отвернулся лицом к стене. Казалось, это утро стало результатом всей его прошлой жизни, а он по глупости не видел, что за схема складывается перед ним. Подойдя к платяному шкафу, он исследовал свою одежду с интересом, будто она принадлежала кому–то другому. Пока сидел в своем выцветшем кресле, пытаясь вспомнить, как мать наклонялась вперед, чтобы приласкать его, он понял, что опоздал на работу; но разве мог он опять туда пойти? (На самом деле, в тот вечер его коллеги сообразили, как сильно он напился, и почти не обращали внимания на его разговоры – его реплики о краже и тюрьме были приняты за образчик странного чувства юмора, которое он никогда прежде не проявлял в их присутствии.) В какой–то момент зазвенел его будильник, и он в ужасе уставился на него.

– О Господи! – произнес он вслух. – О Господи!

Так прошел первый день.

На второй день он открыл окно и с любопытством огляделся вокруг – до него дошло, что он никогда прежде толком не замечал свою улицу, и ему захотелось разведать, что же в точности она собой представляет. Однако она не представляла собой ничего, и он увидел лица, глядящие на него снизу вверх. Тихонько закрыв окно, он подождал, пока утихнет приступ паники. В ту ночь он разговаривал во сне, отыскав для своего смятения слова, которых ему не суждено было услышать. Прошел и второй день. На третий день он нашел письмо, которое подсунули ему под дверь; он твердо решил не смотреть на него, а после в раздражении положил его к себе под матрас. Потом ему пришло в голову, что надо задернуть и шторы, на случай, если кто–нибудь заподозрит, что он дома. Тут он услыхал шаркающие звуки за дверью своей комнаты и сжался в испуге – к нему пытались войти, большая собака или еще какое–то животное. Но шум прекратился. На четвертый день он проснулся с осознанием того, что о нем забыли – он был свободен, один во всем мире, и это освобождение его изумило. Быстро одевшись, он выскочил на улицу и, помедлив лишь для того, чтобы взглянуть вверх на собственное окно, зашел в паб. Там за ним принялся внимательно наблюдать старый нищий со спутанными волосами. Взволнованный, он взял в руки газету и понял, что читает заметку об ограблении. Он быстро встал, перевернув столик, за которым сидел, и вышел. Потом он вернулся в свою маленькую комнатушку и принялся рассматривать мебель, которая запахом напоминала теперь его родителей. Прошел и четвертый день; в ту ночь он вглядывался во тьму, но ничего не видел, и ему показалось, будто его комната со всеми знакомыми предметами в ней наконец исчезла. У тьмы не было начала и не было конца; это похоже на смерть, подумал он за миг перед тем, как заснуть, но болезнь, которая меня поразила, невидима.

Ужас сделался его спутником. Когда страхи как будто уменьшались или ему становилось легче их переносить, он заставлял себя вспоминать подробности сказанного и сделанного, и они возвращались с удвоенной силой. Теперь он отвергал свою прошлую жизнь, в которой не было страха, как иллюзию, поскольку пришел к выводу, что без страха не найти истины. Просыпаясь и не испытывая беспокойства, он спрашивал себя: что не так? Чего не хватает? А потом его дверь медленно отворилась, в нее просунул голову ребенок и остановил на нем свой взгляд; существуют колеса, подумал Нед, колеса внутри колес. Теперь шторы были задернуты всегда, потому что солнце вселяло в него ужас – ему вспоминался фильм, который он смотрел некоторое время назад: как яркий полуденный свет ударил по воде, где утопающий человек боролся за свою жизнь.

Теперь он иногда одевался среди ночи, а в предвечерние часы снимал с себя одежду; он уже не осознавал, что обут в непарные ботинки или что под пиджаком у него нет рубашки. Однажды утром он ушел из дому рано и, чтобы его не заметила полиция (которая, как он полагал, следила за ним), вышел через заднюю дверь. В нескольких улицах от дома он нашел магазин, где купил небольшие наручные часы, но по дороге назад заблудился. На собственную улицу он попал лишь по случайности, а входя в комнату, произнес вслух: «Время летит, когда живешь весело». Но теперь в его глазах все выглядело не так; подойдя к своей комнате с другой стороны, Нед наконец понял, что она ведет независимое существование и ему больше не принадлежит. Он аккуратно положил часы на каминную полку и взял сферический компас. Потом отворил дверь и переступил порог.

Покинув комнату и выйдя на воздух, он тут же понял, что никогда не вернется, и страхи впервые отступили. Стояло весеннее утро, и когда он вошел в Северндейлский парк, то почувствовал, как вместе с ветерком на него нахлынули воспоминания о давней жизни, и успокоился. Он сидел под деревом и смотрел вверх на его листья, пораженный: если прежде он глядел на них и ощущал одну лишь путаницу собственных мыслей, то теперь каждый лист был виден до того ясно и отчетливо, что он различал прожилки посветлее, по которым текли влага и жизнь. Он опустил глаза на собственную руку, которая казалась прозрачной рядом с яркой травой. Голова у него больше не болела; лежа на земле, он чувствовал под собой ее тепло.

День разбудил его криком – неподалеку играли двое детей; казалось, они окликают его. Он с готовностью поднялся, силясь разобрать их слова, которые заканчивались чем–то вроде «Все кувырком», но, когда зашагал к ним, они убежали, смеясь и крича:

Носит грязную одежу,

В сковородке моет рожу!

Внезапно ему сделалось жарко, потом он понял, что перед уходом надел свое темное зимнее пальто; собравшись было его снять, он заметил, что под ним надета пижамная куртка. Он неуклюже пошел к деревянной скамье и просидел там остаток дня, а проходившие мимо бросали на него нервные взгляды. С наступлением сумерек он поднялся и пошел прочь от улиц, знакомых ему с детства, по дуге длинной дороги, которая, он знал, приведет его в открытые поля. Так и началась его бродяжья жизнь.

А какое ощущение бывает, когда входишь в воду, широко раскрыв глаза и ловя воздух ртом, – когда видишь и чувствуешь на вкус каждый дюйм по пути вниз? Поначалу он голодал, потому что не знал, как побираться, а еду, которую ему давали, есть не мог; потом, по мере продвижения к Лондону, он выучился умоляющим фразам, которые могли пригодиться. В Киншеме он спал на обочине дороги, пока не сообразил, что ночлежку всегда необходимо искать, пока не стемнело. В Бате он начал замечать выброшенные сигаретные окурки и прочий человеческий мусор, который стал складывать в поместительные карманы своего пальто. К тому времени, когда он добрался до Солсбери, его научили своим трюкам другие бродяги, и он наконец сделался похож на них в своем рванье и заплатках. В таком виде он медленно брел по по низкой траве к Стоунхенджу.

Только что рассвело, и неяркое солнце поглаживало его по голове, пока он двигался к камням. Неподалеку были припаркованы две машины, поэтому Нед соблюдал осторожность – он знал, что безразличие, встречавшееся ему в городах, на открытой местности могло обернуться злобой или враждебностью. По сути, ему показалось, будто он слышит голоса двух мужчин – они кричали, возможно, затеяв какой–то спор, – однако, когда он подошел к монументу поближе, там никого не было видно. Он с облегчением обтер свои грязные ботинки о росистую траву, а обернувшись назад, увидел собственный след, поблескивающий в утреннем свете; потом он повернул голову во второй раз – след растаял. Где–то над ним каркнула ворона; порывом ветра его понесло к кругу – до того он ослаб. Подняв глаза, он увидел, что находится уже под самыми камнями, и они словно валятся ему на голову. Он нагнулся, прикрыв глаза рукой, и услышал голоса, носящиеся вокруг него; среди говоривших был его собственный отец, который сказал: «Было мне видение – мой мертвый сын». Он привалился к камню; ему чудилось, будто он взбирается по ступеням пирамиды, с вершины которой виден дымящий город; потом он очнулся – на лицо ему падал дождь. Пока он лежал на земле, по нему прополз слизняк, оставив на пальто серебряную ниточку. Он поднялся на ноги, хватаясь при этом за сырой камень, и снова отправился в путь под темным небом.

Тело стало его спутником, словно готовым его покинуть в любой момент: оно страдало собственными болями, вызывая у него жалость, и обладало собственными движениями, особыми, за которыми он изо всех сил пытался следовать. Тело научило его держать глаза опущенными на дорогу, так, чтобы никого не видеть, от него он узнал, насколько важно никогда не оглядываться. Правда, бывали случаи, когда воспоминания о прежней жизни наполняли его горем и он лежал ничком на траве, пока его не приводило в чувство сладкое зловоние, шедшее от земли. Но постепенно он забыл, откуда родом и от чего бежит.

В Хартли–роу он не мог найти места для ночлега, а когда переходил реку по мосту, стараясь убежать от городских огней, его едва не сбила проезжавшая машина; он упал спиной на железные перила и свалился бы в реку, если бы не сумел каким–то образом восстановить равновесие. Когда рассеялась пыль, он расстегнул брюки и, смеясь, помочился на обочине. Это приключение возбудило его, и он, вытащив из кармана сферический компас, импульсивным движением отшвырнул его прочь, так что тот описал широкую дугу; но потом, пройдя по той же дороге всего несколько ярдов, повернул назад, чтобы отыскать вещь. В Черч–Оукли он подхватил легкую простуду и, лежа в старом сарае, весь в поту, чувствовал, как в непривычном жаре, идущем от его тела, плавают вши. В Блэкуотере он попытался войти в паб, ему не позволили, поднялся крик, посыпались ругательства. Какая–то девочка вынесла ему немного хлеба и сыра, но он был до того слаб, что выблевал еду во дворе. В Эгеме он стоял на деревянном мосту, уставившись на воду внизу, как вдруг услышал позади себя голос:

– Путешественник, как я погляжу. Люблю я путешественников.

Нед в тревоге поднял глаза – рядом с ним стоял пожилой мужчина с чемоданчиком.

– Все мы путешественники, – сказал он, – а ведет нас Господь. – Руки его были раскинуты в стороны ладонями наружу, он улыбнулся, и Нед увидел, как у него слегка выпирают вставные зубы. – Так что не отчаивайтесь, не отчаивайтесь. – С этими словами он задумчиво поглядел вниз, на воду. – Не стоит, друг мой. – Опустившись на колени, он открыл свой чемоданчик и протянул Неду брошюру, которую тот запихнул в карман – потом пригодится на растопку. – Вы доберетесь до назначенного вам места, ведь Господь вас любит. – Он встал, лицо его скривилось. – Ради вас Он готов и Солнце вспять повернуть, и само время заставить двигаться назад. – Опустив глаза на свои брюки, он отряхнул их от пыли. – Конечно, если Ему будет угодно. – Нед ничего не сказал на это, и человек взглянул в сторону города. – Пристанище там найдется, нет?

Не дожидаясь ответа, он пошел дальше; двинулся вперед и Нед, оставил позади Бэгшот и Бейкер–бридж и наконец добрался до окраины города.

А еще через несколько дней он пришел в Лондон, миновав злополучный Собачий остров. Он слышал, что в Спиталфилдсе есть ночлежка, и, хотя точно не представлял, в каком направлении ему следует двигаться, каким–то образом добрался до места – ведь старый сферический компас по–прежнему был у него в кармане. Так и вышло, что он оказался на Коммершл–роуд; бредя по ней, он, видимо, что–то бормотал себе под нос – какой–то мальчик убежал от него, явно напуганный. Ноги его затекли, ступни болели. Поначалу он надеялся, что его поглотит земля, но вид церкви впереди заставил его шагать дальше, потому что за время своих блужданий он понял: церкви дают кров мужчинам и женщинам вроде него. И все же, стоило ему дойти до ступенек церкви и сесть на них, как его снова охватили апатия, отвращение к каким–либо действиям или решениям. Опустив голову, он смотрел на камень под ногами, и в это время над ним прозвонил одинокий колокол; всякий, кому случилось бы на него набрести, решил бы, что он перевоплотился в камень, до того он был неподвижен.

Но тут он услыхал шелест где–то слева от себя и, подняв глаза, увидел, что там, под деревьями, лежат мужчина с женщиной. Однажды, когда он шел через поле, на него попыталась вспрыгнуть собака; он несколько раз ударил ее камнем, и в конце концов она убежала, окровавленная и скулящая. И теперь он опять испытал такую же ярость, принялся неразборчиво кричать какие–то слова, обращаясь к парочке, а те, увидав его, сели и уставились на него, не поднимаясь на ноги. Над головой пролетел самолет, и гнев его сразу прошел; он возобновил бы молчаливое созерцание трещин и вмятин в камне у себя под ногами, если бы не человек, который, обеспокоенный внезапными криками, свернул с улицы и направился к нему. Заходящее солнце светило Неду в лицо, и видно было плохо, однако он предположил, что это полицейский, и приготовился к обычному диалогу.

Медленно, не меняя шага, фигура приблизилась к нему и стояла теперь у подножия лестницы, глядя на него снизу. Тень человека упала на Неда, и тот спросил, как его зовут.

– Меня зовут Нед.

– А скажи–ка мне, Нед, откуда ты родом?

– Родом я из Бристоля.

– Из Бристоля? Вот как?

– Вроде бы так, – сказал Нед.

– Похоже, человек ты бедный.

– Сейчас да, но раньше был при деле.

– Так как же ты сюда попал? – спросил человек, протянув руку, чтобы коснуться правой щеки Неда пальцем.

– По правде говоря, не знаю, как я сюда попал.

– Не знаешь? А как здоровье твое, тоже не знаешь?

– Устал я, сэр, очень устал.

– Так куда же ты, Нед, теперь направляешься?

Он успел забыть, что пришел сюда в поисках ночлежки.

– Не знаю, – ответил он. – Куда угодно. Если бродить, так что одно место, что другое, все равно. Может, уйду, а может, и вернусь.

– Ты, я вижу, прямо как младенец.

– Может, сэр, я таким и сделался, только по правде я ни то ни се.

– Жалко, Нед. Что тут еще скажешь – жалко.

– Жалко, не то слово. – И Нед взглянул на темнеющее небо.

– Пора, да?

– Пора, это точно, – сказал Нед.

– Я о том, что пора тебе снова в путь. Тут тебе не место.

Мгновение Нед молчал.

– А куда же мне идти?

– Есть и другие церкви, – отвечал тот. – Эта не для тебя. Иди к реке.

Нед не сводил с человека глаз, тот указал на юг и медленно зашагал прочь. Он поднялся, внезапно почувствовав сильный холод, но стоило ему отойти от церкви, как усталость покинула его, и он направился обратно, туда, откуда пришел: по Коммершл–роуд, через Уайтчепел–хай–стрит, потом вниз, к Темзе и Лаймхаусу, а сам все потирал в кармане сферический компас. В этой местности полно было других бродяг, по большей части подозрительных и одиноких, и он, проходя мимо, выискивал те признаки деградации, что нищие всегда узнают друг в дружке; ему хотелось увидеть, насколько ниже ему предстоит опуститься теперь, когда он попал в большой город.

Он остановился в Уоппинге, на углу Сведенборг–корт, и увидел, что у реки возвышается церковь. На это ли место указывала фигура, говоря, что «есть и другие церкви»? После вечерних событий он чувствовал себя уязвленным и обеспокоенным и теперь с испугом озирался вокруг; ему слышны были вздохи реки на заиленных участках, открывшихся при отливе, и неразборчивое бормотание города за спиной; он посмотрел вверх, на людские лица в облаках, потом опустил взгляд на землю и увидел маленькие водовороты пыли, поднятые ветерком, что прилетел с Темзы, принеся с собой еще и звук человеческих голосов. Все это крутилось вокруг него целую вечность, и Неду показалось, что видит и слышит это уже не он – кто–то другой.

Он обнаружил, что идет задворками уоппингской церкви в сторону прилегающего к ней парка. Здесь тоже можно было укрыться от опасности – торопливо проходя мимо потемневших камней, он заметил в дальнем углу парка маленькое кирпичное здание. Место было явно заброшено; впрочем, приблизившись, Нед увидел буквы M З Й, выбитые над входом (остальные наверняка стерло время). Он осторожно вгляделся внутрь и, убедившись, что помещение не служит пристанищем какому–нибудь другому бродяге, переступил порог и сел. Прислонившись к стене, он тут же принялся есть хлеб и сыр, вынутые из кармана, при этом дико озираясь. Потом он начал исследовать брошенный тут мусор; большая часть его не представляла собой ничего неожиданного, но в одном углу он нашел выкинутую книгу в белой обложке. Он протянул руку, чтобы потрогать ее, и на миг отдернул – ему показалось, что обложка покрыта каким–то липким воском. Потом он взял ее и заметил, что страницы от времени загнулись и пристали друг к дружке, когда же он потряс книгу, на землю упала фотография. Какое–то время он, не отрываясь, смотрел на нее – ему удалось разобрать черты ребенка; затем положил в карман и с усердием принялся разъединять страницы книги и каждую разглаживал рукой, прежде чем попытаться прочитать. Он сосредоточенно всматривался в слова и символы, но шрифт был до того размазан, буквы так налезали одна на другую, что большую часть написанного было совсем не разобрать: он увидел треугольник и знак, обозначающий солнце, но буквы под ними были незнакомы. Потом Нед выглянул наружу и уставился на церковь, не думая ни о чем.

В дверях стояла женщина, одежда ее была в заплатках и порвана, совсем как у Неда. Она поглаживала волосы ладонью правой руки и говорила:

– Ну что, хочешь? Если хочешь, давай.

Она пристально смотрела на него, а потом, не дождавшись ответа, опустилась на колени у входа.

– Не хочу, – сказал он, потирая глаза, – ничего я не хочу.

– Все вы, мужики, одного хотите. Я вас всяких повидала. – И она засмеялась, откинув голову назад, так что Неду стали видны морщины у нее на шее.

– Не хочу, – повторил он, повысив голос.