Текст книги "Хоксмур"

Автор книги: Питер Акройд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Итак, покуда протчие высказывали подобныя небылицы и преходящие бредни, я продолжал заниматься изучением старинной Архитектуры, ибо Древние в величии своем неизмеримо превосходят наших современников. На мое щастие сэр Христ. в библиотеке своей держал огромную кучу книг, за каковыя примется было, а после отбросит в сторону. Тут–то я изучил и Камбденовы[35] Руины, и Лисловы[36] Саксонские памятники, и De Symbolica Aegyptiorum Sapientia Николаса Коссена,[37] и всеобъемлющего Кирхера с его Oedipus aegyptiacus,[38] где он заключает, что Обелиски суть Скрижали, содержащия Знание, понятное единственно посвященным. Теперь же, покуда я пишу сии строки, Вальтер Пайн занят, соответственно моим указаниям, точным описанием моей исторической колонны подле Лаймгаусской церкви – слышно, как скрыпит его перо. У Кирхера я обнаружил, помимо протчего, планы пирамидд, где показано было, как падает тень от Обелиска на землю пустыни, а вот Вальтер чернилами на бумагу капнул. Стало быть, предметом моих дум были чудесныя Мемфисския пирамидды, воздвигнутые Египтянами в память о своих Богах, кои были еще и Царями. Вершины сих искусственных гор были столь высоки, что людям казалось, будто сии Боги правят после смерти, восседая на некоем величественном и ужасном троне. Этот план испорчен кляксою, говорит Вальтер, однакожь я ему не даю ответа. Итак, в библиотеке у сэра Христ. размышлял я о сих ошеломительных произведениях, громадных и колоссальных по исполнению, равно как и о любопытных знаках на них, высеченных в камне. Я глядел на тени упавших колонн, покуда дух мой не сольется с самоей руиной; воистину, продвигаясь в чтении своих книжек, я изучал часть самого себя. Теперь же Вальтер уходит из конторы, бормоча себе под нос и направляясь к реке, дабы унять свою беспокойную голову, я же, наблюдая за ним, снова вижу себя в свои младыя дни. Как–то раз сэр Христ. обнаружил меня в библиотеке: тот, кто торопится стать мудрым, Ник, сказал он, на меня глядючи, свой собственный ум растерял по дороге. Шел бы ты в отхожее, прошептал я про себя, он же все посмеивался.

Один замечательный рассказ касательно до наших отношений я едва не позабыл – то была наша беседа в тени Стон–хенжа. Сэр Христ., который, как я уж говорил, путал древность с дуростию, не намерен был пускаться в столь трудное путешествие (от Лондона до туда более восьмидесяти пяти миль), однако я переубедил его с помощью рассказа про камни: некоторые, по свидетельствам, были голубоватого цвета с отблеском, словно в них попадались минералы, а иные – цвета сероватого и усыпаны темно–зелеными пятнышками. Подобные камни ему пришло на мысль поместить в строение Св. Павла, я же, зная, что близь границы Салисбурийской равнины находятся каменоломни Гассельборо и Чильмарка, да еще большая каменоломня неподалеку, в Айбури, внушил ему мысль, что нам, возможно, удастся обнаружить там другие столь же любопытные камни. Путешественник из меня не ахти какой, прежде того я не отъезжал от Лондона далее трех миль, однакожь не мог успокоиться, покуда не увижу сие священное место, сие великое место поклонения. Мастер Саммес считает его Финикийским, мастер Камбден полагает, что оно относится до идола Марколиса,[39] а в рассужденьи господина Джонеса постройка сия Римской работы и посвящена Целусу;[40] однако я помню вид его, так сказать, наизусть: истинного Бога должно почитать в местах скрытых и внушающих боязнь, где Ужас подстерегает тебя поблизости; так и поклонялись наши предки Демону в облике огромных камней.

В день нашего путешествия ожидал я сэра Христ. в его доме при конторе; иду, иду, кричит он мне с верхнего этажа, только брыжи свои отыщу, а сам, слышно, быстрым шагом по спальне ходит. И тут же вихрем слетает вниз, за порог да на улицу, на ходу парик поправляючи; от Вайтгалла доехали мы до станции на Корнхилле, где ожидала карета от Лондона до Ландс–енд–рода. Что за компания с нами в карете поедет? спрашивает он у трактирного слуги.

Всего двое, да оба господа, отвечает тот.

Это мне по нраву, говорит сэр Христ. нам обоим, да только по нраву ему сие не пришлось: когда ехал он в Лондонской карете, одна рука высовывалась из окна с одной стороны, другая с другой, а тут ему пришлось немало потесниться. Уселся он на сиденье, обращенное лицом к кучеру, и по дорожной сумке под ногами похлопал; что ж, говорит, улыбаючись любезно компании, надеюсь, никто табаку курить не станет, а то у управляющего моего меланхолия от его испарений делается. Я же не смел отрицать, ибо кто знает, а ну как оно и вправду так?

Проехали мы по Корнхиллу, по Чипсайду, мимо двора церкви Св. Павла (тут сэр Христ. высунулся из кареты, пристально вглядываясь), проехали Лудгат–гилл, Флит–стрит, Стренд, Хей–маркет, Пикадилли (тут сэр Христ. вытащил свой платок и высморкал в него из носу комок студня), за сим миновали пригороды, через Найтсбридж, Кенсингтон, Хаммерсмит, Турнгем–грин и Гоунслоу; кучер гнал во весь опор, как у них заведено, а сэр Христ. мне говорит с удовлетвореньем на лице несказанным: тебе, Ник, должно освоиться, к движеньям кареты приноровиться. Тут он опять улыбнулся нашим путевым товарищам. На сем, при переезде через Бекер–бриж – справа пороховыя мастерские, слева оружейныя – началась такая тряска по громадным выбоинам, что из нас чуть ли не вся душа вон. Смотри, не вытряхни нас, кричит сэр Христ., а после достал из кармана книжицу и занялся своими рассчетами, каковые и продолжал, покуда не уснул. Так мы двигались далее, по Стайнесу и через Темзу, по деревянному мосту в Егем, за тем, легко спустившись и оставивши слева трактир Новую Англию, пересекли Багшотский луг, проехали лес и оказались в Багшоте.

Тут сэр Христ. пробудился от своей дремы и завел, не чинясь, беседу с одним из наших сопутников; за разговором он снял парик и, положивши на колени, стал играться с ним, пощипывая, что твоего гуся. Любил он изображать школьного учителя перед теми, кто его искусству не обучен, а так как меня он едва ли замечал, пустившись в свои речи, то мне удалось заснуть. Спал я до тех пор, покуда он не разбудил меня своими криками: Ник! Ник! Приехали! Приехали!

Мы прибыли в Блекватер, небольшое местечко, где подышали воздухом у трактира; мне приспела нужда опростаться, и я зашел в хозяйской дом. Тут решено было остановиться на ночлег; сэр Христ. всей душой желал ехать далее, но увидал, что от путешествия у меня началось подобие лихорадки (ибо меня пот прошибает, стоит уехать из дому). Время торопит, говорит он, однако Натура тебя торопит еще сильнее. Тут он засмеялся, а после за ужином был чрезвычайно весел с путешественниками. Когда мы наконец поднялись к себе в комнату, я – охваченный сильною усталостию, то он изучил Заповеди и правила для гостей, прикрепленныя к стене. Помни же, говорит, произнося слова так, словно они суть глупости обычныя, в мире ты, что на постоялом дворе: недолго пребыванье твое, не успеешь опамятоваться, как уж кончен твой срок. Ввечеру, приходя на постоялый двор, благодари Господа за спасенье, а на другое утро молись об удачном пути. Стало быть, Ник, продолжал он, нам должно на колени встать; меня, однакожь, более пугают вши в этих постелях, нежели дороги. Тогда Вам Богу вшей молиться надобно, отвечал я и поспешил во двор, свой ужин изблевать.

На следующий день мы проехали по Хартлей–ро до конца и спустились к Басингстоку, а когда добрались до Черч–Оклея, тут сэр Христ. задумал устроить в карете магнетической опыт. Протчие пассажиры, желая наблюдать его искусство, подсунули башмаки под себя, чтобы освободить для него побольше места на полу; он же вытащил из своей дорожной сумки сферической компас и достал, что твой фокусник, кусок обструганной доски. В доску был наполовину вделан магнит, так что вышло похоже на глобус с полюсами на концах, и он–было уж собрался пустить в дело свои стальные опилки (покуда остальные глядели, завороженные), как вдруг нас ужасно тряхнуло. Едучи быстро через мост подле Витчерча, кучер резко натянул поводья, и две лошади перелетели через мост; лишь коренная, повиснувши замертво, удерживала карету, чтобы та не перевернулась, мы же с попутчиками лежали, скатившись, на полу. Сэр Христ., силясь применить сноровку, чтобы выбраться из окна, того гляди готов был свалиться в реку, однако вместо того упал в пыль. Наблюдая за ним, я подумал, что падение было ужасно, но он с достоинством поднялся и удивленно посмотрел на землю; за сим ему, по всей видимости, пришла нужда помочиться, и он на глазах у нас расстегнул панталоны. Мы один за другим выбрались через то же окно, а после вынуждены были сидеть на холоде, покуда из Витчерча не прислали упряжку лошадей, чтобы вытащить карету с моста. Той ночью мы остановились в паршивом трактире, где нам ухмылялась хозяйка. Не помолились Вы прошлой ночью, как то предписано было в Заповедях, сказал я. Нет, отвечал он, и в наказанье за то потерял свой компас.

Последняя часть нашего путешествия, от въезда в Вилтшир до Салисбури, была очень тяжела и полна тряски, ибо ямы, по коим пришлось нам ехать, присутствовали в великом множестве и среди них попадались глубокия. Итак, с немалым облегчением мы оставили карету в Салисбури и, нанявши двух лошадей, поскакали по дороге, пересекавшей Авон и ведшей к равнине и Стон–хенжу. Приближившись к границе сего священного места, мы привязали лошадей к установленным там жердям, а после, под Солнцем, висевшим у нас над самой головой, пошли пешком по короткой траве (кою неустанно подстригали стада овец), что будто пружилась у нас под ногами, торопя вперед, к великим камням. Я чуть отстал от сэра Христ., не сбавлявшего шагу, и, храня спокойствие, принялся рассматривать сооружение: вокруг не было ничего, что могло бы воспрепятствовать взору, и я, поглощенный созерцанием, раскрыл рот, чтобы закричать в голос, однако крик мой вышел безмолвным. Меня поразило восторгом видение, в коем вся поверхность сего места казалась мне камнем, камнем было и самое небо, и сам я сделался камнем, слившись с Землею, что летела, подобно камню, в поднебесье. Так я и стоял, покуда меня не пробудило карканье вороны; крик черной птицы, и тот сделался причиною для испуга, ибо был не от времени сего. Не знаю, сколь длинный промежуток пересек я мысленно, но, когда с глаз моих спала пелена, сэр Христ. по–прежнему был в поле моего зрения. Он размеренно шагал к огромному сооружению, и я с силою рванулся его догонять, ибо горячо желал войти в круг прежде него. Остановивши его криком, я побежал вперед. Вороны каркают сильнее обычного, сказал я, когда поравнялся с ним, совсем запыхавшись, не иначе, к дождю. Чепуха, отвечал он. Тут он остановился, завязать башмак, и я полетел впереди него и первым достиг круга, что являлся жертвенным местом. И отдал поклон.

Мастер Джонес утверждает, что сие локтями мерили при возведении, сказал сэр Христ., подошедши за мною и вынувши из кармана свою книжицу; видишь ли, Ник, сии прекрасныя пропорции?

Работа громадна и чудовищна, отвечал я, выпрямившись, ее называют Диавольскою Архитектурою.

Он, однакожь, не обратил на меня внимания. Должно быть, они высокия деревья вместо рычагов применяли, продолжал он, щурясь на камни, или же открыли искусство поднятия тяжестей посредством особых машин.

Кое–кто поговаривает, будто настоящая постройка есть детище Мерлина, отвечал я, и будто камни сии поднял он с помощью потайных сил Магии.

На это сэр Христ. рассмеялся и уселся на камень во внутреннем круге. Есть, говорит, один старый стишок, а слова там вот какие:

Слов сказано про Мерлина немало,

Поболее, чем сделал дел сей малый.

И наклонился вперед с улыбкою.

Вы на олтарном камне сидите, говорю я, а он как подскочит мигом, будто укушенный. Видите, продолжал я, что он из камня потверже и предназначен для того, чтобы огню противостоять?

Никаких следов от паленья не видать, отвечал он; после же отправился бродить меж протчих камней, а мне тем временем воспомнился другой веселый стишок:

Сном младенца

Спит старик,

А разбудить —

Подымет крик.

Когда мы оказались поодаль друг от дружки, я вновь мог говорить свободно: ибо все сии места суть жертвенные, прокричал я, а камни суть образ Господа, воздвигнутый во имя Трагедии!

А сэр Христ. громким голосом отвечал: разум человеческий по Природе своей опасениям подвержен!

На это я ему сказал, что Петер делла Валле[41] в своих поздних путешествиях по Индии описывает знаменитый Храм в Ахмедабаде, в нутри коего ни единого образа, одна лишь небольшая колонна из камня, называемая Махадью, что на тамошнем языке означает великого Господа. И что подобныя сооружения существуют в Африке и являются Храмами в честь Молоха. Даже Египетское слово Обелиск, сказал я, означает освященный камень.

А он мне в ответ: ах, мастер Дайер, как говорят пророки, старикам мечты мечтать, молодым же видения видеть, а ты еще молод.

Небо делалось замечательно темным, сильный ветер носился вокруг постройки. Видите, сказал я, как архитравы поставлены на верхушки отвесных камней, до того странно, что словно бы в воздухе висят? Однако ветер унес мои слова от него, присевшего с правильцем и карандашом. В Геометрии, выкрикнул он, кроется ключ к сему величию; естьли пропорции верны, то по моим вычетам внутренняя часть есть десятиугольная фигура, возведенная на основаниях четырех равносторонних! Треугольники! Я подошел к нему со словами: кое–кто полагает, что они суть люди, перевоплощенные в камень; он же не обращал на меня внимания, лишь стоял, откинувши назад голову, и продолжал: вот видишь, Ник, тут важна точность в их расположении по отношению к небесам, ибо размещены они так, чтобы определять местоположение Планет и неподвижных Звезд. Из чего я заключаю, что у них имелись магнитные компасные приборы.

Тут припустил крупными каплями дождь, и мы укрылись под балкою, сделанной из одного огромного камня, глядя, как он от влаги из серого превращается в синий и зеленый. Когда же я прислонился к камню спиною, то ощутил в материи труды и страдания тех, кто его воздвиг, мощь Того, Кто владел их воображением, и отметины Вечности, тут присутствующей. Мне слышны были крики и голоса давно ушедших, однако я закрыл на них глаза и, дабы отвратить безумие, уставился на мох, коим оброс камень. Естьли поразмыслить, сказал я сэру Христ., то Мемфисская пирамидда стоит около трех тысяч и двух сот лет, что есть возраст короче, нежели у этого сооружения; однако строили ее двадцать лет, и три ста шестьдесят тысяч человек непрерывно над нею трудились. Сколько народу работало здесь и какой срок? А после, помолчавши, я продолжал: основание пирамидды того же точно размеру и формы, что Линкольнс–инн–фильдс,[42] я же порою мысленно воображаю себе пирамидду, что вздымается над вонючими Лондонскими улицами. Покуда я говорил, небо прояснилось, облака отлетели, и с первыми лучами Солнца я взглянул в сторону сэра Христ. Его же черты, казалось, переменились: он не слыхал ничего из моих рассуждений, но сидел, откинувшись головою на камень, бледный, как полотно, и в крайней степени расстройства. Тому, что зовется снами, я значения не придаю, сказал он, да только сейчас было мне виденье – мой мертвый сын.

Уже стоял вечер, и в косых лучах Солнца, блиставших на земле позади камней, мы без труда различали могильные курганы, что попадаются тут в большом количестве; глядючи на них, они привели мне на мысль следующия слова: чудный берег, где время дикое бушует.[43] При виде теней, которыя отбрасывал теперь на низкую траву Стон–хенж, лицо сэра Христ. прояснилось: ну вот, говорит, Ник, видишь теперь, что тени сии, естьли находиться на определенном возвышении, отмеряют время суток. Нетрудно расположить колонны так, чтобы каждый день в такое–то время тени видны были на прежнем месте, продолжал он, и я рад утверждать, что логарифмы суть искусство от начала до конца британское. И снова книжицу свою вытаскивает, а мы меж тем направляемся к нашим лошадям – те жевали себе потихоньку траву. В качестве следствия к предшествовавшим словам присовокуплю, что сын сэра Христ. умер от припадка судорог в чужой стране, вести о каковом происшествии мы получили, спустя несколько месяцев после событий, здесь описываемых.

И вот теперь картины сии снова возвращаются ко мне, и я, даром что сижу у себя в конторе, двигаюсь вспять и, оказавшись в прошлом, вижу лицо сэра Христ., каким оно некогда было в тени Стон–хенжа. Воистину время есть громадное логовище страха, вкруг коего обвивается змий и, обвиваючись, себя самого кусает за хвост. Нету времени иного, кроме настоящего; каждый час, каждая доля часа, каждый миг – все в настоящем, все, достигнувши конца, начинается вновь и бесперерывно кончается: начало, что длится в вечном конце.

То предложение я уж написал, говорит Вальтер, оборачиваясь ко мне лицом.

Я взглянул на него, потирая глаза: так читайте мне его, ах Вы, эдакий…

…Он же перебивает своей декламацией: великая колокольня на западной стороне Лаймгаусской церкви подымается, не взирая на то, что работникам не достает Портландского камня, каковое обстоятельство несколько препятствовало продвижению дела.

Сказано прекрасно, говорю я, улыбаясь ему, да только поддайте еще немного: ничего иного под рукой не имеется, естьли не считать земли и мусора, вычищенных из–под сводов. Ваш почтенный слуга, Николас Дайер.

На сем закончить?

На сем закончить.

Дабы разъяснить это дело и перевести стрелки часов, а с тем вернуться в нынешнее мое состояние, скажу: там, где теперь стоит моя Лаймгаусская церковь, в древности располагалось огромное болото или топь, бывшая местом захоронений в Саксонския времена; могилы обрамлял здесь известняковой камень, а под ними лежали гробницы более старыя. Рабочие мои нашли здесь урны и засовы, сделанные из слоновой кости, что некогда пристегнуты были к деревянным гробам, а подле них прах и черепа. Воистину Некрополь сей был огромен, однакожь в нем и ныне сыщется сила, ибо древние мертвецы источают некую субстанцию, и та сделается частью нового строения, вошедши в его плоть. При свете дня мой Известняковой Дом[44] станет притягивать и завлекать в свои двери всякого, кто пройдет мимо; ночью же он будет громадным скоплением теней и туманностей, являющих собою воздействие многих веков до начала времен. Как бы то ни было, работа нынче предстояла спешная, ибо для освящения сего места мне требовалась жертва. В сих делах важны заповеди Мирабилиса касательно до обрядов, как я уже объяснял выше; впрочем, двинемся далее.

Церковь свою я построил на Площади висельников, близь Роп–мекерс–фильда и Виржин–ярда, в местах, неподалеку от коих располагалось сообщество мошенников и бродяг, кои жили у общей сточной канавы, впадающей в Темзу. Это поселение закоренелых попрошаек или же бродячего народу (платье их пахнет не лучше Невгата или Тибурна,[45] в лицах же явственны упадок и недуги) было для меня источником довольства, поелику сии поддельные Египтяне (как их называют) суть примеры воздаянья и проделок злой Фортуны; церковь есть их театр, где они могут сделаться предметами наших размышлений. В разговоре с ними принято величать их честным народом, ибо они и вправду суть дети Божьи, а присказка у них вот какая:

Прочь, тоска, сгинь, печаль,

Всех нас черти заберут!

В подобных нещастиях они до того закоснели, что иной жизни не ищут: из попрошаек идут в воры, из воров же им прямая дорога на виселицу. Поднаторевши в своем отвратительном ремесле, они настраивают голос на тон, призванный вызывать сочувствие у всякого, кто услышит их Господь благослови Вас, хозяин, да награди Вас Небеса, хозяин; знай себе кричат: не найдется ли полпенни или фартинга, корочки не отломите ли? Подайте нещастному, того гляди погибнет! Будучи сам улишным мальчишкою, ночуя по норам и углам, злокозненные повороты сей жизни сделались мне знакомы: в нашем великом городе имеются целые братства таких. Живут они сообща – ведь сии потерявшие надежду нещастные, и те поддерживают в своем существовании некой порядок и управление среди своих. По правде сказать, эти товарищества устроены не хуже, как любая компания в Англии: один на одной улице промышляет (как я в то время замечал), другой на другой, и никто не захватывает местности – или, как они говорят, обхода, – что им не принадлежит. Они представляют собою общество в уменьшенном размере и будут плодить свою нищую породу из поколенья в поколенье, по самый конец света. А стало быть, место им подле моей церкви – в них содержится отпечаток всей жизни человеческой, ибо протчим до их положения всего один шаг шагнуть. Уж им–то известно: всякое плотское существо только и знает на своем веку, что страдания и мрак; они и сами суть обитатели той ямы, откуда видно им истинное лице Господа, подобное их собственным.

После обеда ходил я в Лаймгаус самолично осмотреть юго–западный угол основанья, пораженный излишнею сыростию; по дороге к реке, размышляючи об этом деле, я приближился к поселению нищих, состоявшему из полков оборванцев, собранных вместе в количестве, подобного коему я от роду не видел. Я немного отошел от них, дабы избавиться от вони, заполнившей мне нос, и тут на краю грязной канавы повстречал одного нещастного, тощего малого, свесившего голову на грудь. Когда я встал рядом с ним и тень моя протянулась по его лицу, он поднял на меня взор и пробормотал, словно заученные наизусть, такие слова: Ваша милость, не оставьте жалостию своею бедного ремесленника в крайней нужде. И верно, он уж дошел до последней крайности, тело его было прикрыто лишь обрывками и клочками, подобно лотку на ярмарке старьевщиков.

Что за ремеслом ты промышлял? спросил я его.

Печатником в Бристоле был, хозяин.

А после, я чай, в долги попал, разорился не по своей воле?

Увы, отвечал он, недуг, что меня поразил, вовсе не тот, что Вам представляется, и видеть его Вам нельзя: я охвачен ужасною виною, от коей мне нипочем не отделаться.

Слова его меня немало тронули – ведь он, подобно птице, залетел в мой Известняковой Дом, – и я присел рядом с ним. За полпенни, продолжал он, могу Вам прочесть книгу своей жизни, коли пожелаете. И я согласился. Человечек он был маленькой и при разговоре сильно трясся, на меня же смотреть не мог и шарил глазами повсюду, кроме моего лица. Стало быть, покуда я сидел, подперши рукою подбородок, он рассказывал свою историю в словах кратких, простых, словно невзгоды довели его до состояния сущего младенца (меня же, покуда он говорил, посетила такая мысль: верно ли, что в жертву необходимо принести младенца, а не того, кто младенцем сделался?).

Бродячая жизнь его, как он мне ее изложил, была такова: завел он ремесло в Бристоле, однако довольно скоро пристрастился к горькой, так что дела его пошатнулись; он день–деньской просиживал в таверне, либо напивался до пияна, либо ввязывался в ссоры, а дело свое целиком оставил на попечение жены, та же управлять им не умела. Подобным образом он разорился, а кредиторы его, услыхав про это, навалились на него с такими процентами, что он уж боялся до смерти, как бы не явился за ним стражник да не потащил в темницу для должников. Хоть он и не слыхал ничего про указ, чтобы его схватить, все–таки в голову ему пришла мысль бежать (до того велики бывают страхи, что порождает в нас вина); по сему пути он и пустился, бросивши жену и детей, кои, будучи привязаны к его имуществу, в скором времени попали в переплет. Видал ли ты их с тех пор? спросил я его. Нет, отвечал он, они стоят единственно перед моим мысленным взором, так меня и преследуют.

Воистину, был он нещастный бедолага, подлинное воплощенье той нужды, что толкает человека на всевозможныя опасныя действия, внушает странныя мысли и толкает на отчаянныя решения, той, что влечет за собою лишь разброд, смятенье, позор и гибель. Так же, как великие подымаются к зениту славы по ступеням величия, так и нещастные погружаются в пучину нещастия своего, проходя нескончаемою чередою невзгод. И все–таки нельзя отрицать того, что большинство людей обязаны достатку не только ученьем своим, но также своими добродетелью и честью. Ибо сколько в мире тысяч таких, кто, хоть и славятся повсюду своими трезвыми и справедливыми делами в отношении ближних, но, стоит им испытать превратности судьбы, тот же час превращаются в мошенников и негодяев? Однако мы наказываем бедность, словно порок, богатство же почитаем, словно добродетель. Так и продолжается круговорот вещей: бедность родит грех, а грех родит наказание. Как поется в песенке:

Лишь только стоит дому закачаться,

Отвселе в миг посыплются нещастья.

Сие и приключилось с больною мартышкою, что сидела передо мной, ожидаючи, покуда ее привяжут к дереву. Выслушав перечень его горестей, я повернул к нему лицо и прошептал:

Как тебя звать?

Звать меня Недом.

Что ж, Нед, продолжай.

Вот так, хозяин, я и превратился в жалкую кучу навозу, что Вы перед собою видите.

Зачем же ты сюда пришел?

Сам не знаю, как я тут очутился, разве что вон в той новой церкви какой магнит имеется. В Бате дошел я до края бездны; в Салисбури отощал, что твой скелет; в Гилдфорде приняли меня за мертвеца. Теперь же я тут, в Лаймгаусе, а прежде был на злополучном Собачьем острове.

А как здоровье твое?

Ноги устали дюже и болят, хозяин. Хоть бы меня земля поглотила.

Куда же ты пойдешь, естьли не под землю?

Куда мне итти? И уйду отсюда, так непременно вернусь.

От чего ты так испуганно на меня глядишь, Нед?

В голове у меня все плывет, хозяин. Прошлой ночью снилось мне, будто еду верхом и сливки ем.

Да ты же младенец, право слово.

Таков уж я сделался. Теперь–то что пенять, поздно уж.

По–твоему выходит, что надежды нет?

Теперь уж никакой надежды. Далее итти у меня мочи нету.

Стало быть, конец – так, что ли, решил?

Конец меня ждет один – виселица.

Что ж, будь я в твоем положеньи, я бы самоубивство выбрал, чем быть повешенным.

На сем он пылко взвился со словами: да можно ли? Однакожь я приложил палец к его щеке, дабы его утихомирить, и вскоре буря миновала. Он был у меня в кармане, и я заговорил, сверкая быстрым взором.

Лучше тебе избрать срок по собственной воле, а не предавать себя на произвол злой Фортуны.

Понимаю, хозяин, вижу, куда Вы гнете.

К чему мне сказывать – скажи ты сам.

Что ж я могу знать? Разве лишь то, что Вы мне поведать желаете. Да все равно не могу я этого совершить.

Тебе ли бояться смерти из–за мучений? Ты ведь уж испытал более мучений в жизни, нежели в смерти обретешь.

Но как же Второе Пришествие, хозяин?

Довольно тебе, Нед, верить в бабьи сказки, россказни святош да проповедников. Твое тело – все, что у тебя есть, а не станет его, тут и конец всему.

Да я того только и ищу, что конца своей жизни нещастной. Теперь я ни то, ни се. Погиб я.

Приближалась ночь, до заката оставалось не более получаса, свет уж делался сумеречным, и тут я дал Неду свой нож. Холодает, сказал он. Тебе уж недолго тут осталось, отвечал я, не успеешь замерзнуть. Мы пошли вместе к церкви, откуда рабочие успели разойтись по домам, когда же Нед ударился в плач, я призвал его двигаться дальше. Жалкой он был человечишка, мешок мешком, брел мелкими шажками, покачиваясь, но вот наконец привел я его к краю вырытого основанья. Тут он, широко распахнувши глаза, сложивши накрест руки (в одной был зажат нож), уставился в верх, на мое наполовину готовое творение, а солнечные лучи меж тем удлинялись, камень расплывался в очертаниях. За сим взор его довольно долгое время был прикован к земле, ибо он не смел шевельнуться, не смеючи расстаться с жизнью; еще немного, и его охватил бы приступ меланхолии, однако духа Меркурия у меня в характере поболее будет, так что я направил нож, и наконец он упал.

У меня вырвалось ах ты, Господи, когда я присел на корточки, чтобы рассмотреть его во тьме под стенами церкви. За сим я поднялся с колен, весь в зловонном поту, и расхохотался – потеря–то была невелика, что и говорить. И все–таки я тут же отправился прочь, чтобы стражникам не открылось произошедшее, и был вынужден миновать сборище попрошаек, что сидели рядом с костерками, жарили свои гнилые объедки. Этот сброд являл собою зрелище жалкое; даже в неровно мерцающем свете видел я их нечесаныя волосы, чумазыя лица, длинныя запущенныя бороды, закутанныя в тряпье: у одних головы были покрыты нитяными шапками, у других всунуты в старые чулки, так что они в своих одеждах всевозможных цветов более всего походили на Древних Бритов. Я завернулся в плащ и поспешил далее, чувствуя в носу запах, шедший от их вонючих навозных куч и луж нечистот.

Иные из них казались до странности оживленными, плясали вокруг жалкого огня в одном углу поля; топотали и ревели они, словно те, которых порют в Брайдвеле, разве что этим плетьми служили крепкая выпивка да забвение. А когда налетел порыв ветра с реки, я услыхал обрывки их песни, сиречь:

Крутится колесо, вращается всю жизнь,

Крутится колесо, не встать ему ни в жизнь.

Должно быть, я стоял и слушал, принявши странный вид, ибо мошенники сии меня заметили и принялись издавать громкие вопли, перекрикиваться друг с дружкою; и тут на меня налетела толчея спутанных мыслей, голова закружилась, как часто бывает с человеком во сне. Я побежал к ним с распростертыми руками, крича: помнишь ли меня? Ни в жизнь тебя не покину! Ни в жизнь, ни в жизнь!

4

И когда крик замер, с усиленной ясностью вновь послышался шум движения. В углу какого–то пустыря стояла кучка бродяг. Там, на этой заброшенной площадке, годами скапливался городской мусор: большую территорию занимали расшвырянные битые бутылки и куски металла, в которых невозможно было что–либо распознать; сорная трава и всевозможные разновидности высокой амброзии отчасти закрывали остовы машин, брошенных или сгоревших; в землю врастали гниющие матрасы. Ближе к реке стоял щит; он был темно–красного цвета, но изображения отсюда было не различить, видны были только слова «ЕЩЕ ОДИН НА ДОРОЖКУ». Сейчас, в начале лета, от этой забытой местности шло сладкое зловоние, кружащий голову запах распада. Бродяги развели костер, навалив кучей старое тряпье и газеты, найденные ими поблизости, и начали плясать вокруг него – или, скорее, покачиваться взад и вперед, а в центре круга колебался огонь. Они выкрикивали в воздух слова, но, пропитавшись алкоголем, возможно – денатуратом, не осознавали ни времени, ни места, где они находятся. Когда они поднимали глаза вверх от крутящейся земли, на лица их падал мелкий дождь.

Поодаль от них, в ближайшем к Темзе углу площадки, сидел одинокий нищий, не сводивший глаз с удаляющейся фигуры в темном плаще.

– Помнишь меня? – выкрикнул нищий. – Это же ты, ты и есть! Я тебя видел! Я за тобой давно смотрю!