355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Питер Акройд » Хоксмур » Текст книги (страница 3)
Хоксмур
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 19:42

Текст книги "Хоксмур"


Автор книги: Питер Акройд



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Но двинемся несколько далее: тому, что Сатана есть Господь мира сего и достоин поклонения, я предоставлю непреложные доказательства, и первое есть полновластие поклонения ему. Обитатели Гишпании поклоняются Гоблинам, живущие в Калькутте поклоняются статуям Диавола, Молох был Богом Аммонитян, Карфагеняне поклонялись своему Божеству под именем Сатурна, а это есть Соломенный Человек наших Друидов. Главным Богом Сирийцев был Бааль–Зебуб или Беель–Зевул, Повелитель мух; другое имя его Бааль–Фегор, Повелитель Зияющий или Нагой, а Храм его зовется Бет–Пеор. Среди Финикийцев зовется он Бааль–Саман, под каковым именем понимают они Солнце. Среди Ассирийцев он зовется Адрамелехом, а также зовется Иисусом, братом Иуды. Даже на Британских островах Бааль–Саману поклонялись в подражание Финикийцам, и обычай сей продолжали Друиды, которые ни единого слова не предавали бумаге, но таинство свое воплощали посредством тайной Каббалы. Они приносили в жертву мальчиков, будучи такого мнения, что жизнь человеческую – в болезни ли отчаянной, в опасности войны ли – невозможно спасти, естьли за нее не будет страдать невинный мальчик. И далее: Демон происходит от Деймона, каковое слово без разбору используют вместе с Тео как обозначение Божества; Персияне зовут Диавола Дивом, что несколько походит на Divus или Deus; также ex sacramenti[13] разъясняется у Тертуллиана как exacramentum или экскремент. Таким образом и возникают следующие вирши:

Плутон, Иегова, Сатана, Дагон, Любовь,

Молох, Дева, Фетис, Диавол, Иов,

Пан, Яхве и Волкан, разящ огнем,

Иисус, Друиды – все едины в Нем.

Вальтер поднимает взор и говорит: Вы слыхали, что человек какой–то пел?

Ничего я, Вальтер, не слыхал, кроме Ваших звуков, а из них какая уж музыка.

Все же мне не померещилось, говорит он после перерыва, не иначе кто из рабочих.

Вы сами работайте, отвечал я, да пользуйтесь не толико ушами, колико глазами, иначе Вы причудами своими все время, какое у нас есть, в дребезги разбиваете. И от сих слов он слегка залился краскою.

Теперь слышу, как он царапает пером, делает копию чертежа моего, и, покидая сферу воспоминаний, слышу шумы мира, в коем того гляди потону: дверь скрыпит на петле, ворона кричит, чей–то голос раздается, и я снова обращаюсь в ничто, ибо тяжкой это труд – противостоять тем, протчим звукам Времени, что подымаются и опадают, будто биенье сердца, и несут нас вперед, к нашей могиле.

Но оставимте сей предмет и заглянемте в начало событий и в их далекий конец: сии Друиды устраивали свои ежегодные сборища в Лондоне, близь места, что нынче зовется Блек–степ–леном, и священныя таинства их передавались избранным Христианам. Иосиф Ариматейский, кудесник, что бальзамировал тело Господа их Христа, послан был в Британию, где Друиды оказывали ему большие почести; он–то и основал первую церковь Христиан в Гластонбури, где святой Патрик, первый Аббат, погребен был под каменною пирамиддою. Ведь утвердиться в Британии столь скоро Христианам сим позволила власть Друидов, обладавших немалым влиянием, а также способствовали им преданья о волшебствах. Итак, под тем местом, где ныне возвышается Батский кафедральный собор, был Храм, возведенный в честь Молоха, или же Соломенного Человека; там, где теперь Св. Павел, был Храм Астарты, к коему Бриты относились с великим почитанием; там же, где ныне стоит Вестминстерское аббатство, возведен был Храм Анубис. Со временем же и собственныя мои церкви поднимутся с ними рядом, и тьма станет взывать ко тьме еще более великой. В сей рациональный, машинный век попадаются такие, что называют Демонов простыми жуками или Химерами, и коли сии люди желают верить в господина Гоббеса,[14] Грешемитов[15] и протчие им подобные пустяки, то разве возможно им помочь? Противуречить им не следует, коли они решились не поддаваться убеждениям; я же обращаюсь к таинствам безмерно более священным и, объединившись с Духами–Хранителями сей земли, кладу камень на камень в Спиттль–фильдсе, в Лаймгаусе и в Ваппинге.

Стало быть, каждую часть мне надлежит описывать по порядку: в мыслях у меня было дать вам предисловие к моей Спиттль–фильдской церкви, ибо путь сей долог и цели не имеет, ведет же нас в сем случае к гробнице или лабиринту, каковой я построю подле сей величественной церкви. Рядом со мною лежит донесение о Коттской дыре (или доме под землей, как его называют), недавно обнаруженной в двух милях от Циренцестера, в участке земли, известном в округе под именем Кольтонова поля. Двое рабочих копали могильную яму у подножия холма (каковую вырыли уже на четыре фута в глубину), как вдруг заметили, что земля на той стороне, рядом с холмом, неплотно засыпана, и тут обнаружили вход в чрево холма, показавшийся им весьма странным – скорее произведением Искусства, нежели Натуры; взявши фонарь, они взошли в нутрь. Там попали они в ужаснейшой проход, не более ярда в ширину и четырех футов в высоту, жаркий, словно пещь. Запах в нем стоял, как в могиле, и проход наполовину заполнен был обломками; также имелись на стене таблички, и не успели рабочие до них прикоснуться, чтобы пощупать, из чего они сделаны, как те рассыпались в прах. Оттуда открывался другой проход в квадратную комнату, в которую взошедши, они увидали в дальнем конце, естьли смотреть поперек комнаты, скелет мальчика или малорослого мущины; рабочие в ужасе поспешно покинули сие темное помещение, как тотчас, не успели они выбраться на воздух, холм снова провалился под землю.

Мне же по прочтении сего отчета в голову пришло следующее: сие было место таинств, о каких некогда рассказывал мне Мирабилис. Здесь мальчика, которого надлежит принести в жертву, заключают в камеру под землей, вход в кою загороживают большим камнем; здесь сидит он во Тьме семь дней и семь ночей, за каковое время ему надлежит пройти через Врата Смерти, а после, на восьмой день, труп его выносят из камеры с бурным ликованием; самую сию камеру называют после того священным местом, Храмом, поставленным во имя Повелителя Смерти. Итак, когда я сказывал Вальтеру о нашей новой гробнице, или же укрытии, мысли мои погребены были глубоко в низу: собственный мой дом под землей будет вправду темен – истинный лабиринт для тех, кому суждено быть тут положенными. Притом не будет он и столь пуст, сколь Коттова дыра: могильных камней или склепов здесь нету, но рядом находится яма, нынче совсем заложенная и позабытая, куда сброшены были мои родители, а также многия сотни (вернее сказать, тысячи) трупов. Сие есть огромный курган смерти и мерзости, и церкви моей от сего будет немалое преимущество; сие мне некогда описал Мирабилис, сиречь, то, что зерно, когда умирает и гниет в земле, снова прорастает и живет, от того, сказал он, там, где много мертвых, людей, положенных в землю, похороненных, и только, – там средоточие власти. Коли приложить ухо к земле, то я слышу, как они лежат, перемешаны друг с дружкой, и слабые голоса их отзываются эхом в моей церкви – они для меня суть и колонны, и основанье.

Вальтер, вскричал я, будет Вам спать, возьмите перо! Время не дает нам роздыху, а потому пишите в Комиссию так. Милостивые государи, дозвольте сообщить Совету, что Спиттль–фильдской церковный двор, каковым он первоначально изображен был в Инспекторской бумаге, выйдет столь мал, что погребения сделаются чрезвычайно трудны. Мне пришлось бы занять стояк колокольни и подножье колонн во внутренности церкви, дабы создать больше пространства, однакожь я замыслил гробницу, отделенную от главного сооружения (по желанию самого сэра Х–фора). Подобный способ построения гробницы имел хождение в четвертом веке, в чистейшие времена Христианства, как вы можете видеть из приложенного чертежа. Кроме того, на земле я возвел белую пирамидду, на манер Гластонбурийской церкви, только малую и выложенную нетесаным камнем без извести, сие тожде на манер ранних Христиан. Все вышеперечисленное нижайше предоставляю, да скорее пишите, Вальтер, покуда горячая пора не прошла.

Так скрываю я свое намеренье лицемерием, подобно плутовскому мошеннику, и сими временными подмостками слов пользуюсь, дабы не выказывать своей цели. Что же до самой камеры: она будет сплошной в тех лишь частях, что поддерживают вес, а в нутри задумана будет так, чтобы ей образовывать весьма хитроумный лабиринт. В толще стен разместил я полости, где сделаю такие знаки: Нергал, то бишь, Могильный Свет, Ашима, то бишь, Изъян, Нибас, то бишь, Виденье, и Тартак, то бишь, Прикованный. Сии подлинные верования и таинства не следует надписывать простыми буквами, ибо чернь, пребывая в невежестве, сорвет их в страхе. Однако ежели разгромления не произойдет и сие останется схоронено от обычных глаз, лабиринт сей продержится тыщу лет.

*

Теперь же послушайте о том, как мертвые взывают к живым; произошло сие, когда творение мое поднялось над погребалищем. Обычай нашего народа таков, чтобы сыну каменщика возлагать самый высокой, последний камень на верхушку колокольни, там, где фонарь. Сей мальчишка, Томас, сын г–на Гилла, был резвой сорванец, которому пошел десятый или одиннадцатый год, и до того ладно сложен: лицо его было светло и покрыто цветущим румянцем, а волос на голове, густой, спускался много ниже плеч. В утро своего восхождения пребывал он в отличнейшем расположении духа и видел в том веселую забаву, когда вылезал на деревянные леса и легко направлял стопы свои к колокольне. Рабочие и каменщик, отец его, глядели в верх и окликали его: что, Том, тяжко? и давай, шагай выше! и протчия замечания в таком роде, я же молча стоял у своей пирамидды, лишь недавно поставленной. Но тут налетел внезапной порыв ветра, и мальчик, уже приближившийся к фонарю, словно бы пал духом, когда облака пронеслись у него над головою. Мгновение он неотрывно глядел на меня, и я крикнул: вперед! вперед! И в самый сей миг, когда он подходил к башенке со шпилем, доски лесов, расположенныя ненадежно или же гнилыя, с треском разошлись, и мальчик, оступившись, упал с колокольни. Он не закричал, однако лицо его, казалось, выразило удивленье; кривыя линии красивее прямых, подумал я про себя, когда он полетел с главного сооружения и свалился, будто спелый плод, к самым моим ногам.

Отец его, каменщик, зовя на помощь, кинулся в сторону пирамидды, где лежал теперь Томас, а рабочие последовали за ним, пораженные. Однако кончился он не сразу. В голове его была контузия, которой я не мог не заметить, склонившись над его телом; кровь бежала из его рта, будто из миски, и лилась наземь. Все собравшиеся вокруг стояли, застывши, как изваяние, неподвижно и безмолвно, и я едва сдержался, чтобы не улыбнуться при виде сего; однако сокрылся, придавши лицу горестное выражение, и направился к отцу, который готов был рухнуть от горя (смерть сына и вправду дурно воздействовала на его внутренности и мало–помалу затащила в могилу в след за ним). Небольшая толпа народу собралась поглазеть с выкриками что случилось? да неужто совсем помер? да бедняжка! но я взмахом отогнал их. За сим я, крепко обнявши г–на Гилла, помолчал, дабы помочь ему обрести присутствие духа; он бежал из тюрьмы, произнес я наконец, однако тот взглянул на меня странно, и я остановил себя. Тут каменщик совершенно одурел от горя; он и всегда был малым угрюмым и нелюдимым, но в нещастьи своем накинулся на Господа и Небо, да с такими бещинствами, что я не мало порадовался. Я хранил молчание, однако в голове моей, глядючи на маленькой труп, крутилось сие размышленье: он прекрасен в смерти, ибо не страшился ее. Тут отец принялся–было расстегивать сыну пряжки на башмаках, с какою целью – сие мне неизвестно, но я отвел его прочь и заговорил с ним ласково. Как бы то ни было, сказал я, дозвольте похоронить его там, где он упал, и в соответствии с обычаем – на что тот в мучениях своих дал согласие. После начал он громко блевать.

Вот так все и предоставилось мне для достижения моей цели. Существует эдакая смехотворная мудрость, мол, церковь крови не любит, однако она тут никак не уместна, ибо причастию должно смешиваться с кровью. Так обрел я жертву, которой недоставало Спиттль–фильдсу, притом не от собственной руки: убивши, так сказать, двух зайцев, я, едучи в карете от Вайтчапеля, чрезвычайно ликовал. Я в яме, однако забрался столь глубоко, что могу видеть сияние Звезд в полдень.

2

В полдень они приближались к церкви в Спитал–филдсе.

Экскурсовод, остановившись перед ее ступенями, звала:

– Скорее! Скорее! – Дождавшись, она повернулась к ним лицом и заговорила (при этом ее левое веко подергивал нервный тик). – Со зданием вроде этого требуется воображение. Видите, в каком оно состоянии? А должно быть хорошенько отделано и почищено, как верхушка.

Она неопределенно указала на шпиль, после чего наклонилась отряхнуть грязь или пыль с кромки своего белого плаща.

– Что это там такое упало? – спросил кто–то из группы, заслоняя глаза от света правой рукой, чтобы яснее видеть небо вокруг церковной колокольни, но голос его затерялся в дорожном шуме, стихшем лишь на мгновение.

Рев грузовиков, которые выезжали из ворот рынка перед церковью, и грохот дрелей, взрывавших поверхность Коммершл–роуд чуть поодаль, сотрясали всю округу, так что казалось, будто земля под ногами у них дрожит.

Потерев пальцы бумажной салфеткой, экскурсовод жестом пригласила группу пройти вперед; они торопливо двинулись из шумного места в кажущийся хаос улиц и проулков рядом с церковью, почти не замечая людей, смотревших на них без всякого любопытства. На узком тротуаре возникла сутолока – экскурсовод внезапно остановилась и, пользуясь относительной тишиной вокруг, перешла на более доверительный тон:

– Немцы в группе есть? – и, не дожидаясь ответа, продолжала: – Великий немецкий поэт Гейне – это он сказал, что Лондон не повинуется воображению и разбивает сердце. – Она опустила глаза на свои записи. Из ближайших к ним домов доносилось бормотание голосов. – Однако и другие поэты говорили про Лондон, что в нем заключено нечто великое и нескончаемое.

Она взглянула на часы. Теперь группе слышны были иные уличные звуки: бормочущие голоса смешались с речью, звучавшей по радио или телевизору; одновременно улицу, казалось, наполнила разнообразная музыка, поднимавшаяся в воздух над крышами и трубами. Особенно выделялась одна песня, которая доносилась из нескольких лавок и домов; взмыв над остальными, вскоре и она исчезла в небе над городом.

– Если встать здесь и посмотреть на юг, – тут она повернулась к ним спиной, – мы увидим места, где распространялась Великая чума. – Поблизости перекликались какие–то дети, и она повысила голос. – Вам, наверное, трудно себе представить такое, но болезнь унесла семь тысяч человек в одной только этой местности, а также сто шестнадцать могильщиков и гробокопателей. – К тому моменту она уже вспомнила свою речь и знала, что как раз на этих словах они засмеются. – А вот здесь, – продолжала она, оборвав их, – стояли первые дома.

Они вгляделись в том направлении, куда она указывала, и поначалу увидели лишь очертания большого здания, где помещались какие–то учреждения; в его затуманенной стеклянно–зеркальной поверхности отражалась колокольня спиталфилдской церкви. Мокрая от недавнего ливня дорога отражала свет неоновых вывесок магазинов, ламп в учреждениях и жилых домах, хотя день был в разгаре. Сами здания были выкрашены в разные цвета: серый, голубой, оранжевый и темно–зеленый; некоторые размалеваны рекламой или картинками.

Издалека до нее донесся шум поезда.

– А вот тут, где мы сейчас стоим, были открытые поля, куда свозили мертвых и умирающих.

И они, взглянув на местность, где некогда были чумные поля, увидели лишь рекламные щиты, окружавшие их: современный город, сфотографированный ночью, слова «ЕЩЕ ОДИН НА ДОРОЖКУ», светящиеся в темном небе над ним; историческую сценку, тонированную под размытую сепию, что придавало ей сходство с иллюстрацией из старинного тома с гравюрами; увеличенное лицо улыбающегося мужчины (правда, здание напротив отбрасывало глубокую тень, которая срезала правую часть лица).

– Это всегда был очень бедный район, – говорила она.

Мимо них между тем прошествовала четверка детей, чьи крики и свист были слышны и прежде. Не обращая внимания на незнакомцев, они скандировали, глядя прямо перед собой:

 
Зачем тебе в нору?
Камень ищу!
А камень зачем?
Нож наточить!
А ножик зачем?
Тебя зарубить!
 

Дети зашагали дальше, потом обернулись и уставились на экскурсантов, а женщина тем временем вела свою группу вперед уже с меньшим энтузиазмом, пытаясь вспомнить еще какие–нибудь истории об этих местах; если же ничего не придет в голову, решила она, нужно их просто выдумать.

И вскоре дети заполнили улицы вокруг спиталфилдской церкви – они выходили из школы, крутясь и хохоча, перекрикивались бессмысленными словами, пока не поднялся общий клич: «Все в круг! Все в круг!» И раздался вопрос: «Кому водить?», и звучал, пока не был дан ответ: «Тебе водить!». В центр круга вытолкнули мальчугана, завязав ему глаза старым носком, и трижды крутнули на месте. Он стоял неподвижно, считал про себя, а дети плясали вокруг и вопили: «Мертвец, восстань! Мертвец, восстань!» Вдруг он резко бросился вперед, вытянув руки перед собой, и все разбежались, крича от возбуждения и страха. Некоторые из убегавших кинулись в сторону церкви, но войти в ее двор никто не осмелился.

Мальчик по имени Томас наблюдал за ними оттуда, пригнувшись за небольшой пирамидой, возведенной одновременно с церковью. В предвечернем солнце его тень легла на грубый, бесцветный камень, и мальчик водил пальцем по его выемкам и бороздкам, боясь взглянуть на детей прямо и все–таки не желая упустить ни одного их движения. Ревущие грузовики выруливали на Коммершл–роуд, поднимая в воздух облака пыли, и Томас чувствовал, как дрожит пирамида. Когда–то он с удивлением заметил, что над открытым огнем дрожит самый воздух, и с тех пор это движение всегда ассоциировалось у него с теплом. Пирамида была слишком горяча, хоть он этого и не ощущал. Отскочив от нее, он побежал к церкви; стоило ему приблизиться к ее стене, как звуки внешнего мира ослабли, словно их приглушила сама каменная кладка здания.

Церковь, когда он подошел к ней поближе, изменила свои очертания. На расстоянии это было все то же великолепное сооружение, поднимавшееся над скоплением дорог и улочек, что окружали Брик–лейн и рынок; это была массивная громада, которая словно перегораживала прилежащие улицы, с колокольней и шпилем, видными на две с лишним мили вокруг, и тот, кто ее замечал, указывал на нее и говорил спутникам: «Вот Спиталфилдс, а рядом – Уайтчепел». Но теперь, когда Томас к ней приблизился, она из одного большого здания превратилась в совокупность отдельных частей: одни теплые, другие холодные и сырые, третьи – в вечной тени. Ему известна была каждая деталь фасада, каждая разваливающаяся опора и каждый замшелый уголок, поскольку именно сюда он приходил посидеть едва ли не каждый день.

Иногда, оставив позади пятнадцать ступенек, Томас входил в саму церковь. Он опускался на колени перед небольшим алтарем сбоку, прикрывая глаза руками, словно в молитве, и представлял себе конструкцию своей собственной церкви: он по очереди создавал вход, неф, алтарь, колокольню, но потом всегда вынужден был начинать заново, заблудившись в череде невиданных залов, лестниц и часовен. Однако эти путешествия во внутреннюю часть церкви были редки, поскольку он не знал наверняка, останется ли здесь в одиночестве, – эхо шагов, отдававшееся за спиной, в полумраке, заставляло его дрожать от страха. Однажды его вывели из забытья голоса, хором повторявшие нараспев: «Отведи от меня чуму, спаси от погибели, тяжела десница Твоя, того гляди, пропаду, пропаду…» – и он быстро ушел из церкви, не смея взглянуть на тех, что так нежданно нарушили его уединение. Но стоило ему выйти на улицу, как его снова охватили одиночество и покой.

От южной стены церкви ему видно было место, вероятно отведенное архитектором под кладбище; теперь же оно представляло собой всего лишь клочок земли, где росли какие–то деревья, жухлая трава, а рядом стояла пирамида. От восточной стены не было видно ничего, кроме гравийной дорожки, которая вела к старому подземному ходу, заложенному досками. Серые камни, громоздившиеся у входа, свидетельствовали о том, что прорыт он давно (и, может быть, является ровесником самой церкви), а во время последней войны его использовали в качестве бомбоубежища, и с тех пор он, как и сама церковь, пришел в запустение. Об этом «доме под землей», как его называли местные дети, набралось множество рассказов. Поговаривали, будто ход ведет в лабиринт коридоров, зарывающихся в землю на многие мили, а дети рассказывали друг другу истории о привидениях и трупах, которые по–прежнему можно найти где–то там, внутри. Но Томас, хоть и верил в подобные вещи, всегда чувствовал себя в безопасности, когда присаживался у камня церкви, – как сейчас, убежав от пирамиды, с глаз играющих детей. Лишь оказавшись тут, он попытался избавиться от воспоминаний о событиях того дня.

Он ходил в школу Св. Катерины неподалеку. Угольно–серыми утрами, сидя за партой, он с удовольствием глотал стоявший в классе сладковатый дух мела и дезинфектанта, радуясь ему не меньше, чем отчетливому запаху собственных книжек и чернил. На занятиях истории (которые дети называли между собой уроками «тайны») он любил, к примеру, записывать имена или даты и смотреть, как растекаются чернила по просторам белой бумаги его тетради. Но когда раздавался звонок, он выходил, нерешительный и одинокий, в заасфальтированный школьный двор. Посреди всего этого визга и крика он незаметно перемещался от одной группки к другой, а то делал вид, будто нашел что–то интересное у стен и ограды, вдали от остальных детей. Но когда удавалось, он слушал их разговоры: именно так он узнал, что, если произнести молитву Господу задом наперед, можно вызвать дьявола; еще он узнал, что, если увидишь мертвое животное, надо плюнуть на него и повторить: «Уйди, уйди, зараза, прочь, меня не трожь ты в эту ночь». Он слыхал, что поцелуй отнимает от жизни минуту и что черный жук, ползущий по твоему башмаку, означает, что кто–то из твоих друзей скоро умрет. Все эти вещи он хранил в памяти – они казались ему знанием, которым необходимо обладать, чтобы походить на остальных; те каким–то образом приобрели это знание естественным путем, ему же следовало его найти, а после беречь.

Ведь его по–прежнему тянуло к ним – быть с ними, даже говорить, – и он не пытался скрывать эту тягу. В тот день в небе над головами детей пролетели, выстроившись, пять самолетов, и все стали показывать на них и хором повторять: «Война! Война!» И Томас присоединился к общему веселью; он не испытывал страха, но чувствовал себя, как ни странно, защищенным, пока прыгал и скакал, маша самолетам, и продолжал кричать вместе с остальными, когда те исчезли вдали. Но тут к нему подошел один мальчик, улыбаясь, заломил Томасу руку за спину, стал нажимать, словно на рычаг, поднимая ее кверху. Он не выдержал, вскрикнул от боли, а мальчик, торжествуя, прошептал ему: «Тебя сожгут или закопают? А ну, отвечай! Сожгут или закопают?» И в конце концов Томас пробормотал: «Закопают!» – и опустил голову.

– Громче скажи!

И он прокричал:

– Закопают!

Только тогда его мучитель отпустил его. Остальные мигом отреагировали на сцену Томасова унижения и, столпившись вокруг, запели:

Томас Хилл – как с ним быть?

То ль на щепки порубить,

То ли голову снять с плеч,

То ли в прянике запечь?

Он знал, что плакать нельзя, и все равно слезы бежали по его лицу, когда он стоял в центре школьного двора; увидев слезы, дети заорали: «Высохнут и улетят!» – а его всхлипывания утонули в реве самолетов, еще раз пролетевших над головой.

Теперь он присел у церковной стены так, что с улицы его практически невозможно было увидеть. Он глядел на траву и деревья, окаймлявшие это место, и пока с одной из ветвей на землю, медленно планируя, падал лист, видение сегодняшней боли и унижения успело исчезнуть. Голуби выстраивались в замысловатые фигуры вокруг Томаса и перед ним, крылья накладывались на крылья, наконец очертания их сделались неясными, и этот шелест его тоже успокаивал. Он повернул лицо к солнцу, и облака набросили на его тело лоскутное одеяло из теней; он поднял на них глаза – они, казалось, исчезали внутри церкви. А потом он карабкался к ним, карабкался на колокольню, пока облака не укрыли его, карабкался на колокольню, а чей–то голос выкрикивал: «Вперед! Вперед!»

Налетел ветер, неся с собой запахи, которые говорили о конце лета, и Томас, проснувшись, увидел, как солнечный свет покидает траву – было похоже на внезапно закрывшийся глаз. Мальчик встал. Пока он отходил от церкви, звуки окружающего мира возвращались; похолодало, и он, оказавшись на улице, пустился бежать, слегка неуклюже, будто на бегу не мог забыть о собственном теле. Он торопился домой, на Игл–стрит, улицу, отходившую от Брик–лейн, и по пути ему попадались люди, которые, взглянув на него, думали: «Бедняга!»

В тот день он был не единственным посетителем церкви. На месте, где сходятся три дороги (Мермэйд–элли, Табернакл–клоуз и Боллз–стрит) стояли двое мальчишек и молча ковыряли пальцами известку старой стены, и без того осыпающуюся.

Один из них посмотрел сбоку на церковь, возвышавшуюся в конце Табернакл–клоуз, и ткнул своего спутника в плечо:

– Хочешь в старый подземный ход спуститься?

– А ты?

– А ты?

– А ты?

– А ты?

Эту магическую формулу они повторяли, пока не оказались у запертых ворот церковного дворика, откуда им виден был вход в туннель, заложенный досками, успевшими прогнить и наполовину покрытыми листвой, которая расползалась по выгнутой крыше. Двое мальчишек протиснулись через ограду ворот, а затем, держась рядом, пошли к заброшенному лазу – тому, что был источником, породившим столько местных рассказов. У входа они опустились на колени и принялись стучать по доскам, будто колотили в чью–то входную дверь; потом оба начали тянуть деревянные планки, сперва опасливо, но вскоре энтузиазма и силы у них прибавилось: отошел один кусок, за ним другой, и наконец образовалось пространство, достаточное, чтобы войти. Они сели наземь и уставились друг на друга:

– Ты первый пойдешь?

– А ты?

– А ты?

– А ты?

Наконец один из них сказал: «Ты больше. Ты первый иди». Ответить на это было нечего; они поплевали на руки и соприкоснулись большими пальцами, прежде чем старший мальчик полез в сделанный ими вход, а другой последовал за ним.

Встав на ноги в темном проеме, они вцепились друг в дружку, словно им грозила опасность свалиться. Затем первый мальчик нерешительно начал спускаться по ступенькам, протягивая свою руку к руке спутника. Когда они шагали вниз, звук их частого дыхания был ясно слышен здесь, в тишине. Добравшись до низу, они остановились подождать, пока их глаза привыкнут к темноте: перед ними, казалось, возник подземный ход, правда, длину его определить было невозможно, а камни у них над головами покрывали надписи и рисунки. Старший мальчик двинулся внутрь коридора, приложив растопыренную правую ладонь к стене, хотя та была сырая и холодная; сделав шагов шесть или семь, он обнаружил с правой стороны комнату. Они нерешительно вглядывались туда, а вокруг них кружилась сгущающаяся тьма. В одном углу медленно вырисовались очертания кучи тряпья. Старший мальчик направился в эту маленькую комнату, и тут ему показалось, что тряпье приподнялось и зашевелилось, как будто что–то перевернулось во сне. Он закричал, в страхе отступив назад и опрокинув мальчика поменьше наземь. Что это – звук, идущий изнутри комнаты, или эхо его крика? Но оба они уже протиснулись обратно к лестнице и теперь улепетывали через проделанное ими отверстие. Вывалившись из туннеля наружу, они поднялись на ноги и постояли в тени церкви, глядя в лицо друг дружке, пытаясь обнаружить признаки страха, который оба испытали, а потом пустились бежать по гравийной дорожке к воротам, на улицу. Когда они снова сделались частью своего собственного мира, младший сказал:

– Я упал, колено разбил. Гляди!

Он сел на обочину дороги, и его стошнило в канаву.

– Йодом помазать можно, – ответил ему друг и повернул прочь, ожидая, что второй последует за ним.

А тьма росла, будто дерево.

*

Томас лежал на кровати; в то время, когда двое мальчишек улепетывали из туннеля, он руками устраивал на стенке театр теней. «Вот церковь, – шептал он сам себе. – А вот шпиль. Двери открываются – а где же народ?» Потом игра наскучила ему, и он перелистнул страницу своей книжки.

Они с матерью занимали два верхних этажа старого дома на Игл–стрит (под ними была мастерская по пошиву платья, принадлежавшая индийскому семейству). Его отец, пекарь, умер шесть лет назад: Томасу помнился человек, сидящий за кухонным столом: он берет нож, чтобы отрезать мяса, а затем падает набок с улыбкой на лице, а мать прикрывает рот рукой. Сначала он услышал, как отворяется входная дверь, потом – как мать взбирается по лестнице.

– Томас! – позвала она. – Томми, ты дома?

Во второй раз голос ее слегка задрожал, словно то, что он не ответил сразу, означало, что с ним случилось что–то плохое. Смерть мужа сделала ее боязливой; земля теперь превратилась в тончайшее стекло, через которое ей видна была бездна под ногами, и страх этот она передала сыну, который всегда предпочитал сидеть в своей комнатушке на чердаке.

Этими длинными летними вечерами он обычно лежал на кровати и читал, иногда спрятавшись под легкой хлопчатобумажной простыней, которая придавала страницам ровное, мягкое свечение. Когда мать поднималась по лестнице, он читал исторический роман для детей, называвшийся «Доктор Фауст и королева Елизавета». Он только что закончил главу, где королева–девственница послала за доктором после того, как ей сообщили о его магической силе, ибо один мудрец сказал ей, что, сумей она разгадать тайну Стоунхенджа, у нее родится дитя. И вот Фауст приплыл в Англию, едва избежав смерти, когда черный вихрь грозил перевернуть его утлое суденышко. Теперь же они вместе шли к великим камням. «Ей–богу, ничего я так не желаю, как познать их темные тайны!» – воскликнула королева с печальной улыбкой. «Поистине не следует Вам огорчаться, Ваше Величество, – сказал Фауст в горделивой манере. – Я со всем основанием полагаю, что смогу их разгадать». «Так забери вас нечистая сила, коли не сможете», – отвечала она свысока. И Томас стал быстро читать дальше, надеясь добраться до того места, где дьявол поднимает Фауста в воздух и показывает ему царства всего мира. Рядом с ним лежала еще одна книжка, которая называлась «Об английских мучениках»; он нашел ее в заднем помещении церкви, где она валялась выброшенная. Первая из историй, прочитанных им, повествовала о святом Гуго – о том, что крошка Гуго был «десятилетний ребенок, сын вдовы. Некто Коппин, язычник, заманил его в обрядовый дом под землей, где его мучили, палили огнем и в конце концов задушили. После тело его пролежало там семь дней и семь ночей, о чем никому не было известно. Как только тело Гуго вытащили из ямы, слепая женщина, прикоснувшись к нему и воззвавши к святому, вновь обрела зрение; за этим последовали и другие чудеса».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю