Текст книги "Время барса"

Автор книги: Петр Катериничев

Глава 3

– Четвертый вызывает Первого, прием.

– Первый слушает Четвертого.

– Объект-1 миновал перевал, движется к объекту К. Бронированный «линкольн», две машины охраны. Как поняли, прием?

– Вас понял. Конец связи.

– Конец связи.

– Пятый вызывает Первого, прием.

– Первый слушает Пятого.

– Получен радиоперехват переговоров объекта-! с начальником его охраны.

– Да. Самую суть.

– Начальника охраны обеспокоил несчастный случай: один из работников объекта К, слабоумный, убил его человека. Начальник охраны предлагал объекту-1 принять меры предосторожности; возможно, что имел намерение вообще отговорить объект-1 от рискованной поездки. Безрезультатно. Они в пути. До объекта К им добираться минут пять-семь.

– Понял, Пятый. Продолжайте наблюдение за эфиром.

– Есть.

– Конец связи.

– Конец связи.

– Первый вызывает Второго.

– Второй на связи.

– Прошу полную информацию по объекту-1.

– Объект-1 движется в бронированном лимузине. Внутри – водитель, охранник, две девки и шут.

– Кто?

– Шут, потешник, скоморох. Для нас; никакой опасности не представляет.

– Девицы?

– Малолетки.

– Дальше.

– Группа сопровождения из двух джипов. Всего – десять человек. Вооружены пистолетами и автоматами «АКСУ». Подготовка удовлетворительная. Итог: группа вооружена и экипирована, тринадцать человек вместе с объектом; как минимум – пятнадцать стволов автоматического оружия и два гранатомета.

– Объект-1 всегда выезжает с такой свитой?

– За город – всегда. В Приморске его обычно сопровождает один джип с четырьмя охранниками.

– Ваше мнение, Второй: боевики объекта готовы к кратковременной огневой схватке?

– С братками, подобными им, – вполне. Со спецгруппой – вряд ли. Все решит внезапность нападения, точность и массированность огня. Неожиданный огневой контакт приведет к выведению из строя живой силы противника и к полной деморализации оставшихся в живых.

– Нам не нужно живых.

– Вас понял, Первый.

– Ждите сигнал. Конец связи.

– Конец связи.

– Первый вызывает Третьего.

– Третий слушает Первого.

– Доложите полную информацию по объекту К.

– Объект К. Шестеро мужчин, три женщины. Один мужчина ранен и опасности не представляет. Один – слабоумный. Никто из присутствующих на объекте К, по имеющимся сведениям, специальной боевой подготовки не имеет. Оружие: два или три пистолета, карабин, ножи. Автоматического оружия наблюдением не выявлено.

– Особенности объекта К?

– Обособленность. С одной стороны, в двадцати-пятидесяти метрах от объекта К обрыв и море; с остальных трех сторон – открытое простреливаемое пространство, освещаемое при необходимости прожекторами. Как правило, при прибытии на объект К объекта-1 выставлялось боевое охранение из трех человек. Имеется два подвала.

Никаких скрытых подземных коммуникаций, ведущих на побережье, самым тщательным наблюдением не выявлено.

– Вас понял. Третий. Конец связи.

– Конец связи.

– Первый вызывает группу «Экс».

– «Экс» – первый слушает.

– Приказываю: начать скрытное выдвижение к объекту К по варианту «Альфа-Экс». Доложить о трехминутной готовности. Начало атаки – по моей команде.

Как поняли, прием?

– Вас понял, Первый. Выдвижение по варианту «Альфа-Экс». Трехминутная готовность. Ожидание приказа.

– Выполняйте.

– Есть.

– Первый вызывает Глостера.

– Глостер слушает Первого.

– Десятиминутная готовность по Акции.

– Вас понял. Выполняйте штатный вариант, – Есть…

– Вам что-то неясно, Первый?

– Да. Прошу уточнений. Вы упоминали, что рядом с объектом-1 наш агент. Вы дадите информацию к опознанию?

– Нет.

– В таком случае агент будет уничтожен вместе с остальными.

– Вы стали гуманистом, Первый?

– Гуманистом?..

– Его убрать не так-то просто.

– Он осведомлен об Акции?

– Вы задаете много вопросов. Первый.

– Виноват. Тогда…

– Что вы мямлите?

– Он будет убит. Без вариантов.

– Вы думаете, у него никаких шансов?

– Никаких. Единственный, призрачный, и то если связаться с ним сразу после начала Акции.

– Нет. Он сам с вами свяжется.

– Если останется жив.

– Разумеется. Его оперативный позывной – Киви.

– Киви?

– Ну да. Маленькая такая птаха, чирикает себе не пойми чего, окружающего не разумеет и, соответственно, ни о чем не страдает. Дитя природы. У вас все, Первый?

– Так точно, Глостер.

– Десятиминутную готовность принял. Приказываю начать Акцию по штатному варианту.

– Есть.

– Время пошло.

– Есть.

Глава 4

Всякая жизнь когда-нибудь кончается. И то, что остается от человека, и есть мерило его жизненной ценности. Сергей Петрович Батенков даже поморщился: глупость и банальность болтающихся в голове мыслей была столь очевидна, что, выскажи он их вслух, – даже собственный шут скроил бы такую мину, будто застал хозяина за малопочтенным или вовсе неприличным в обществе занятием. И все же, все же… Что можно вспомнить важного в этой жизни, кроме любви? Которая уходит, исчезает, гаснет, и не остается ничего, кроме ярости?

Сергей Петрович одним глотком выпил коньяк, откинулся на спинку стула.

Сидел, покачиваясь на двух ножках, прикрыв веки, желая расслабления, но его-то как раз и не наступало. Или хмель сегодня такой смурной? Самое противное, что не было и желания веселиться…

– Грусть вовсе не болезнь, – уловил настроение хозяина Стасик. – Она нужна нам для понимания истинной ценности жизни и ощущения ее скоротечности. Ибо без этого последнего ощущения познать ценность жизни невозможно, – меланхолично произнес он, ни к кому конкретно не обращаясь, но, невзирая на ту же банальность сказанного, Сергей Петрович был благодарен ему. Порой Бате даже казалось, что этот безвольный шут – единственный в его окружении человек, искренне ему сочувствующий.

Льющаяся из динамиков стереосистемы песня, исполняемая чуть хрипловатым баритоном, была немудреной; Сергей Петрович застыл, прикрыв глаза, ни о чем не думая и ничего не желая. На миг ему даже показалось, что жизнь его уже закончилась, иссякла, как кровь в перерезанных жилах, и звучащая мелодия осталась единственной нитью, интонацией, связывающей его с миром.

 
Разлили души по бокалам,
Как будто слезы по любимым,
Чтобы мягчило снегом талым
Тоску быть гордым и гонимым.
Чтобы истаивали свечи
На кипарисовой террасе,
Чтобы струился лаской вечер
И был изысканно прекрасен,
Как взгляд твой, ясный и счастливый,
Как голое ручейково-нежный,
Как шепот моря торопливый,
Как запах ветрено-подснежный…
Когда расцвечивает ало
Земную зависть по вершинам —
Мы возвращаемся устало
К пурпурным мантиям и винам.
На кипарисовой террасе
Плащи теней свивают свечи.
В цветах сирени тает праздник,
Как смех – бессонен и беспечен!
И фиолетовым кристаллом
Мерцают грезы снегом мнимым…
Разлиты слезы по бокалам,
Как будто души – по любимым.
 

Чем он занимался всю жизнь? Зарабатывал деньги? Отстаивал свое место под солнцем? Наверное, и это тоже., Но на самом деле он, Сергей Петрович Батенков, очень многим известный как Батя, словно Диоген с лампой, искал человека. Того, кому можно довериться, на кого можно положиться… Но не нашел. Может быть, в этом и есть смысл любой жизни? Найти человека, двух, трех, но таких, какие станут частью тебя самого, без которых жизнь немыслима и пуста… «Если радость на всех одна, на всех и беда одна…» Не сложилось. А потому он сам никому не нужен. Нужны его деньги, его бойцы, его хватка, его жестокость, его ум. Но не он сам. А потому – нет теперь никого рядом, «у самой кромки бортов», и прикрыть его, Батю, некому. Как сказал классик, каждый умирает в одиночку. А живет? Живет еще горше. Впрочем., люди похожи на айсберги, с малой ледяной горкой над поверхностью, с мерцающим непознанным сокрытым… Или на сложенные кострища, тлеющие едва-едва… Так и живут… Так и уходят, не оставив по себе никакой памяти. Ибо, чтобы остаться, нужно истаять, сгореть, перейти в новое качество.

Людям слишком жалко своего постылого настоящего, чтобы они могли перейти в вечность.

Сергей Петрович не заметил, что последнюю фразу произнес вслух.

– Жизнь – это болезнь, которая карается смертью. – невозмутимо отреагировал щут.

– Что-то ты сегодня слишком мрачен, Стасик. Лысый человечек только пожал плечами:

– Я всегда мрачен. И немудрено: спиртное в любых количествах полезно только в малых дозах.Я же дозы давно перестал ощущать. Алкоголизм – болезнь для меня неизлечимая, потому что не желаю видеть я этот говенный мир трезвым!

Так – хоть остается надежда на опохмелку. А что остается трезвеннику? Только повеситься.

– Послушай, Стасик, ты же умный мужик, тогда…

– Батя, к чему вопросы? Я безволен. Увы. Рядом с тобой мне достаются роскошные объедки. И не злись: ты предпочел бы сухую корку подачке, я – не из числа стоиков. Жизнь коротка и конечна, и я хочу прожить ее незначимо, но сладко. Тебе, Сережа, приятно топить свой страх смерти во власти, мне – в вине.

Каждому свое.

– Страх?

– Ну да. Лукавый построил сей мир на страхе, и не мне тебе говорить, что только это сильное чувство заставляет людишек шевелиться. И – подчиняться.

Великий страх смерти и множество мелких – бедности, нищеты, нездоровья, похмелья, никчемности, несостоятельности… Все эти хваленые американские психоаналитики тем и знамениты, что разбили один большой страх – небытия – на категории страхов мелких, кажущихся преодолимыми, к примеру стать карьерным неудачником или импотентом, и манипулируют людьми успешно и надежно. Не так?

– Ты мне надоел, Стасик, со своим страхом! Какой может быть страх, пока есть зачем жить? Даже если все полетит в тартарары, есть красивые девушки, цветы, солнце, море, песни, сочный шашлык и грохочущее из стволов пламя! Из моих стволов, понял, Стасик, из моих!

Внезапно Батенкову вспомнились слова хозяина заведения, сказанные им о Седом: «У него глаза стылые. Как у мертвого».

Может быть, в этом причина неясной тоски, которая томит его сегодня и не дает забыть обо всех разборках, денежных делах, купленных политиках, выборах, налогах, кознях противников, забыть обо всем, о чем он желал забыть, в компании незлого шута и двух очаровательных девчонок?! Он исподволь взглянул на Седого, безучастно сидевшего за столиком для обслуги и потягивающего чай из толстостенной кружки. Батя сам велел пригласить его в зал: пусть будет на виду.

К дьяволу беспокойство! Он приехал сюда отдыхать, и он будет отдыхать!

Грохочущее из его стволов пламя действительно превратит в ничто любого! Батенков долил себе водки в бокал, с удовольствием выпил, захрустел терпким моченым яблоком. Боевики-охранники, что сидели за шестиместным столом чуть поодаль, тоже повеселели: смурной вид шефа их тяготил, как тяготит здорового человека вид рахитичного недоноска. Чего Бате убожиться?.Все, что душа пожелает: водка – рекой, девки – табунами, пальцы – веером! Живи, пока живой, несись душа в рай!

Веселость накатила на Батенкова так же внезапно, как намедни – тоска. Он отмахнул рукой троим музыкантам – и саксофонист дунул тонко и проникновенно какой-то курортный блюз из нездешней жизни, вертлявый человечек за фортепиано мелким бесом рассыпался по черно-белым клавишам, вторя мелодии, ударник зашуршал металлической кисточкой по барабанам. Батя подхватил было Олю, но она вырвалась, легко запрыгнула на стол, одним движением, запустив руки под платье, сдернула трусики до щиколоток, вышагнула из них и начала перебирать ножками, играя подолом платья, подразнивая мужчин и кокетничая со всеми: и с охранниками, и с обслугой, и с собой. Но Батя знал: она танцует для него, только для него, и ее бесстыдное кокетство доводило его до умопомрачения!

Батя облизал разом спекшиеся губы: эта девчонка способна творить с ним черт-те что! Он мельком глянул на замершую рядом Катю: та неотрывно смотрела на подругу, а он, запустив ей руку под платье, почувствовал влагу… Девушка не шелохнулась, залившись краской стыда… Батенков совершенно расслабился, наслаждаясь созерцанием одной красотки и лаская другую… Сегодня его ждет особенное, ни с чем не сравнимое наслаждение…

Не торопясь, он снова налил себе водки, выпил. Почувствовал взгляд Стасика: в такие минуты шут смотрел на него как безродный кобель-дворняжка, у которого королевский сенбернар уводил из-под носа двух породистых сучек… Вот и вся философия: роскошные объедки со стола достаются слугам только по прихоти хозяина! Такие изысканные и озорные девчонки не для Стасика: пусть довольствуется отбросами общепита!

Взгляд Батенкова стал жестким и властным.

– Пошли! – коротко бросил он Оле, встал и подтолкнул вперед, к деревянной лестнице, Катю. Девочки послушно поднимались по ступеням, а Батенков следовал за ними, чувствуя за своей спиной несколько пар завистливых глаз… Как эти кобели хотели его девчонок! Пусть смотрят! Пусть глотают слюну, на то они и шавки. А каждая шавка должна знать свое место. Это были его девочки. Только его.

Но Батенков ошибался. Не все взгляды провожали его завистливым вожделением. Стасик смотрел так, как смотрит незадачливый прыщавый подросток на своего ненавистного кумира, как шакал, готовый броситься на льва сзади при первой его неудаче и – терзать, грызть, разрывать на части, захлебываясь мстительной трусливой яростью и чужой кровью… Если и была в его взгляде зависть, то лишь извечная зависть раба, готового запродать душу, чтобы самому жестоко насладиться властью хотя бы день, час, мгновение. Готового запродать душу… но не жизнь.

Ну а Седой… Его глаза с расширенными зрачками были холодны, пусты и беспристрастны, как жерла пистолетных стволов.

– «Экс» – первый вызывает Первого – Первый слушает.

– Трехминутная готовность. Боевого охранения не выявлено. Мы на расстоянии броска.

– Вас понял. Дополнительная вводная: человеку, который появится на вашей волне с позывным Киви…

– Как?

– Киви. Птичка такая. Неразумная.

– Я понял. Киви. Я просто не расслышал сначала.

– Так вот: человеку этому сохраните жизнь.

– А если…

– Не заморочивайтесь. Я же уже сказал. На нет – и суда нет.

– Вас понял. Первый.

– У меня все. Выполняйте штатный вариант.

– Есть.

Глава 5

– "Все, что есть только лучшего «а свете, все достается или камер-юнкерам, или генералам», – меланхолично процитировал Гоголя шут, выпил почти доверху налитый водкой фужер и остался за хозяйским столом коротать вечер в компании бутылок с цветными этикетками. Сидел он, дряблый и обрюзгший, никому не нужный и никем не жалеемый на всей этой круглой земле. Казалось, еще минута, и он оплывет по стулу мутным вязким киселем.. И только очень внимательный взгляд различил бы напряженные мышцы спины… Что тревожило, что беспокоило его? Униженность положения или все та же зависть?

Братки такими вопросами не задавались. Как только дверь за боссом закрылась, охранники расслабились. Защелкали откупориваемые банки пива, кто-то велел музыкантам сыграть погромче да повеселее… Ребятки привыкли к вольготной жизни на своей территории; вот уже два года благодаря проницательности и предусмотрительности Батенкова на этом райском побережье не происходило никаких громких разборок; впрочем, братва легкомысленно относила это не на счет ума вожака, а на свой: силу уважает всякий. Если они сперва и насторожились в связи с происшедшим в последние полтора месяца усилением охраны, то отнеслись к этому скорее как к чудачеству Бати. Впрочем, сидя вот так за пивком, братки любили побазлать за жизнь, перемыть кости всяким столичным авторитетам, какие, бывало, наезжали сюда на отдых по летней поре. Все сходились на одном: может, там, в тех столицах, дела и круче, а от добра добра не ищут. Лучше пить пивко и кувыркаться с ляльками, чем кататься на разборки и прочие увеселительные мероприятия или получать по почкам от отмороженных омоновцев. Батенков, он ушлый: и ментовские, и городские чины у него прикуплены, а какие не прикуплены, с теми тоже вась-вась. Живи и радуйся.

– Хороша лялька у Бати, – вздохнул один.

– Олька?

– Ну.

– Хороша Маша, да не ваша.

Собеседник только скривил мину: дескать, такого добра… Добавил:

– А вторая – дура.

– Много ты понимаешь, Гундосый, в ляльках! Вторая просто целка еще, щас Батя ее распечатает, деваха будет через годик – вспотеешь! – Парень прочувствованно сглотнул. – Девкам, им только начать, потом не остановишь…

– Знаток!

– А то…

Братки откровенно скучали. Единственное, что их утешало, – служба службой, а она, как известно, не сахар, но и оттяг свой они получат по полной программе: к Клавке Новиковой, которую в славном городе Южногорске все неравнодушные к бабцам самцы знали как Матильду, подвалили из центра России на сезонный заработок свежие телочки, одна другой краше, самое то, и послезавтра у них – первый субботник. Ну а сегодня… сегодня можно и поскучать. Но скучать не хотелось.

– Эй, заткни свою дудку, притомил! – крикнул саксофонисту вертлявый и дерганый пацанчик по кличке Гефа. – И поставь кассету, что-нибудь путное.

– Да у них ни «Стрелок», ни Васи Воротникова. Старье одно.

– Пусть старье! Вой этот уже душу вымотал!

Саксофонист отложил инструмент, пожал плечами, подошел к стереосистеме, воткнул первый попавшийся диск, включил воспроизведение.

Гаснет в зале свет, и снова Я смотрю на сцену отрешенно…

– Козел! Мы че, деды – старушку слушать?

– Заткнись, Гефа! Пусть играет! – оборвал его Карай. Гефа заткнулся, как велели, ухмыльнулся было: дескать, пока вас, старичье сорокалетнее, слушаем, да не долго вам пановать: спишем вскорости к едрене фене! Но, встретив встык взгляд главного, разом уткнулся глазками в стол, забегал по нему зрачками, как таракан по скатерти. Неизвестно, как бы отреагировал Карай на наглость зарвавшегося бодигарда, но тут длинный сухощавый парниша, скосив взгляд на столик в углу, за которым в отрешенном одиночестве коротал вечер Седой, спросил:

– Это вон тот, что ли, Грача мочканул?

Чернявый Карай скривился:

– Он самый. – Неприязнь в голосе начальника Батиной охраны скрежетнула, как жестью по стеклу.

– Так чего он по эту пору не в ямке червей кормит, а за столом рассиживается? – с вызовом продолжил длинный.

– Брось, Удав… Батя трогать не велел, – с сожалением проскрипел Карай.

– А мы трогать и не будем, – повеселел длинный. – А познакомиться, за жизнь погутарить право имеем? – Не дожидаясь ответа Карая, процедил сам себе сквозь зубы:

– Имеем. А ежели какая оплошка выйдет, так я себя прибить, как Грач, не дам. Придушу эту падаль по-тихому, а, Карай? Это Грач – птаха весеняя, а я – гада ползучая. – Парень обнажил в ухмылке длинные желтые зубы и вразвалочку пошел к столу Седого.

Довольный таким развитием дела, Карай только бросил напоследок, для будущей отмазки перед Батей:

– Ты только это. Удав, не гони…

Удавом парня прозвали еще лет десять назад. А все потому, что парнишка, насмотревшись в комсомольском видеосалоне всяких шаолиней и якудз, обратился к продвинутым столичным наркошам, наезжавшим на юг за полудармовой травкой, и за комок грязного «пластилина» изукрасили они ему тощий в те поры торс сложной цветной татуировкой: чешуйчатое тело неведомого доисторического гада кольцами обвивалось вокруг, а на груди жуткая рожа со стылыми глазками скалила гнусную пасть. Парня задразнили было, да за одно лето он взял и вымахал под метр девяносто. И руки у него оформились: длинные, как литые, и владеть ими он научился, будто тисками: ухватит – не упустит. Шею кому свернуть по-тихому – как два пальца обмочить. И ведь сворачивал.

Сейчас он шел к столу Седого медленно, тяжело, заводя сам себя до той хорошо известной ему степени тихой ярости, когда так легко и так приятно ломать хребты всяким недоноскам.

Братки наблюдали за приятелем с растущим куражом: что-что, а кураж веселит пьянее вина. Близкая, непосредственная власть над другим, над его страхом, над его жизнью, над его душой кружит голову неверным мерцающим туманом всесилия и всемогущества…

Вы так высоко парите, Здесь, внизу, меня не замечая… – ревели динамики.

Удав тяжко опустился на стул прямо перед Седым.

– Здорово, убогий.

Седой поднял взгляд, и Удаву поневоле стало не по себе: не было в глазах этого странника ни страха, ни удивления. В них ничего не было. И это казалось куда страшнее любой бездны. Удав опешил, растерялся, он вдруг разом потерял раж и решимость, а вместо хмельного волнения, ощутил в душе холодную, безличную пустоту. Противно заурчало под ложечкой; внезапный смертельный страх ледяной волной облил все его существо; парню даже показалось, что волосы зашевелились у него на затылке… Он попытался заглушить страх гневом, но, вместо горячей упругой волны, со дна изметавшейся души поднималось что-то суетливо-заискивающее… А Седой продолжал сидеть недвижно и взирать на пария пустыми зрачками.

Вы хотя бы раз, всего лишь раз На миг забудьте об оркестре, Я в восьмом ряду, в восьмом ряду, Меня узнайте, мой маэстро…

Седой вздрогнул. В глазах словно пробежала искра; теперь он смотрел на Удава так, будто очнулся от тяжкого забытья, от безумия, будто впервые увидел сидевшего напротив парня въяве, не смешивая, не путая с бредовыми видениями, с призраками, до той поры населявшими его усталую память.

А у Удава отлегло от сердца. Перед ним был живой человек, из мяса и костей, и в его воле сломать ему хребет – одним движением, с хрустом! Осознание, что его силе невозможно противиться, подняло долгожданную волну гневливого куража, а тот перепуганный бесенок, что суетился и боязливо скрежетал коготками, словно узрев перед собой настоящего зверя, теперь затих, затаился, как умер.

Удав передохнул вполвздоха, дважды сжал и разжал побелевшую, сведенную судорогой кисть руки… Сейчас он смотрел на соперника в упор, тем тягостным взглядом, какой приводил в предсмертный трепет даже конченых отморозков. И – встретил полностью отсутствующий взгляд Седого. Тот словно прислушивался к чему-то в себе…

Такое пренебрежение больнее плети хлестнуло по самолюбию парня; одним движением он отбросил стол в сторону, вскочил и ринулся на противника. Седой шагом приблизился вплотную, прильнул к нападавшему, словно клещами сцепил локтями его туловище и повернул спиной к двери.