Текст книги "Россия и Запад на качелях истории. От Павла I до Александра II"

Автор книги: Петр Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

«Французский агент» Михаил Сперанский

Для российского лидера, решившегося на преобразования в столь огромной стране, найти достаточное количество толковых помощников всегда оказывалось одной из сложнейших проблем. Даже Петру Великому, обладавшему особым даром отыскивать таланты и оставившему после себя целый выводок своих последователей – «птенцов гнезда Петрова», – и тому постоянно не хватало людей умных, энергичных и образованных, не говоря уже порядочных. То, что ему до конца дней пришлось как на главного своего помощника опираться на безграмотного Меншикова, известного своим казнокрадством, говорит о многом.

Катастрофической нехваткой собственных кадров большей частью объясняется постоянное и широкое присутствие иностранцев в России практически при всех режимах. Так было и в «бироновские» времена Анны Иоанновны, но так было и в «национально-патриотические» времена Елизаветы Петровны. Екатерина II в самом ближнем своем окружении действительно предпочитала держать коренных русских, но уже в соседнем от императорского будуара коридоре легко обнаруживался наемный иностранец.

Несмотря на появление ряда крупных учебных заведений и на то, что собственные национальные кадры во многих отраслях уже твердо занимали доминирующие позиции, коренным образом ситуация не изменилась и к XIX веку. Россия по-прежнему испытывала хронический голод на таланты. Все еще не хватало школ и университетов, их выпускники просто растворялись на огромных русских просторах. Здесь потерялись бы, наверное, лучшие специалисты из нескольких европейских стран, вместе взятых. Но у этой острейшей проблемы имелись и иные причины, на что обращали внимание многие думающие русские люди того времени.

Поэт, журналист и общественный деятель Иван Аксаков в 1863 году с горечью писал:

Требование на ум! А где его взять? Занять? Но мы и без того уже постоянно живем чужим умом, и легкость, с которою производился этот заем, – одна из причин нашего собственного скудоумия. Мы долго жили чужим умом и платили за это дорогими процентами – нашей честью, нашей духовною независимостью, нашею нравственною самостоятельностью… Конечно, Россия не без умных людей, но количество их ничтожно в сравнении с потребностью в умных людях, предъявляемой всеми отраслями управления. Если бы дело шло только о войне, то, конечно, можно было бы обойтись одним пожертвованием жизни и достояния, но теперь, как нарочно, ни жизни, ни достояния не требуется, а требуется только ум, ум и ум, и на это-то требование и сверху и снизу и со всех сторон слышится одно: «людей нет, безлюдье!»

Пытаясь понять причину этого «безлюдья» при безусловной талантливости русского народа, Аксаков приходит к выводу о «ненародности, искусственности» образованной среды российского общества, его оторванности от национальных корней. Если на Западе, делает он вывод, общество устроено таким образом, что поднимает ум наверх, а потому элита умнее низов, то в России уже который век низы умнее правящей элиты, поскольку она не подпитывается в достаточной степени талантами и жизненными силами народа. Наоборот, поднимаясь наверх, «творческая сила, – пишет Аксаков, – развиваясь, слабеет и оскудевает».

Продолжая мысль Аксакова, можно сказать, что Россия слишком долго жила надеждой на чудо – появление новых Ломоносовых, способных не только самостоятельно выучиться, но и пробиться наверх, в то время как на Западе процесс «золотодобычи», то есть поиска талантов, давно уже пытались поставить на «промышленную основу».

Кстати, само слово «самородок» – а именно так называют в России талантливых людей из низов, добившихся успеха вопреки системе, – в самой своей основе подразумевает не только драгоценный талант, но и редкость подобного «природного обособления». Самородок – это не россыпь, а потому только подчеркивает безлюдье, о котором пишет Аксаков. В результате России и приходилось столь часто прибегать к западным займам. А Запад одаривал Россию и истинными талантами, и горами отработанной, пустой человеческой руды.

Но издавна существовала в России и еще одна проблема: неумение толково, то есть в полной мере, использовать даже случайно найденный самородок. Судьба Михаила Сперанского тому пример.

Михаил Сперанский был как раз выходцем из самых низов. Его отец – провинциальный сельский дьякон, под старость дослужившийся до сана священника, судя по всему, не имел даже родовой фамилии. В документах родня Сперанского названа лишь по именам: священник Василий (дед) и священник Михаил (отец). Историки, изучавшие биографию Сперанского, выяснили, что фамилию он получил мальчиком в семинарии, когда ему шел уже одиннадцатый год.

Свои способности Сперанский проявил уже в детстве, а потому сначала, как лучшего ученика Владимирской семинарии, его перевели в главную семинарию при Александро-Невском монастыре в Петербурге, а затем оставили там же на преподавательской работе. Уже тогда Сперанский изучал далеко не только богословие. Согласно его воспоминаниям, один из учителей семинарии оказался тайным поклонником Дидро и Вольтера, чьи идеи и пытался внушить своим слушателям даже под крышей православного монастыря.

Как и всякий самородок, основные свои знания Сперанский получил путем самообразования, поглощая неимоверное количество книг, в том числе работы Декарта, Руссо, Локка, Лейбница, Канта. Кроме того, исследователи творческого наследия Сперанского считают, что он немало идей почерпнул у таких известных англичан, как Адам Смит, Джеймс Стюарт и Дэвид Юм.

Из русских наибольшее влияние на семинариста оказал Радищев. Необычайно важной показалась Сперанскому мысль о том, что, поскольку в крепостничестве заинтересован на самом деле не царь, а дворяне, то только самодержец и способен без революционных потрясений отменить в России позорную работорговлю.

Более того, развивая идею Радищева, Сперанский указал и на многие другие застарелые болячки российской жизни, которые вполне поддаются не революционно-хирургическому, а мягкому терапевтическому лечению, лишь бы на то была воля просвещенного монарха. Сперанский по своему характеру и убеждениям был не революционером, а эволюционером.

В 23 года, отказавшись от монашества, будущий реформатор сначала становится префектом семинарии, а затем и вовсе уходит из нее. По рекомендации митрополита он становится личным секретарем князя Куракина. Собственно, с этого момента и стоит вести отсчет уже государственной карьеры Сперанского. Князь Куракин, выполнявший обязанности управляющего одного из государственных департаментов еще при Екатерине II, при Павле I становится сначала сенатором, а затем и генерал-прокурором. Блестящие способности Сперанского, умевшего моментально подготовить необходимую служебную записку по любому вопросу, позволили ему с должности личного секретаря князя в кратчайшие сроки подняться до поста правителя канцелярии.

Сам князь Куракин не продержался на своем месте и года, а вот Сперанского ценили, а потому оставляли на месте все последующие генерал-прокуроры. В чиновных кругах Петербурга канцелярский стиль Сперанского приобрел заслуженную славу. Но главное, из блестящего канцеляриста постепенно формировался выдающийся государственный деятель.

Впервые с императором Сперанский столкнулся в 1806 году, когда случайно, в связи с болезнью своего непосредственного начальника, попал к Александру I на доклад. Именно это свидание заставило государя обратить внимание на толкового чиновника, а затем и взять его с собой в Эрфурт на встречу с Наполеоном. Эрфурт дал новый виток карьере самородка, там он сумел произвести впечатление на всех. Наполеон, поговорив со Сперанским на одном из приемов, был настолько восхищен знаниями и логикой царского чиновника, что, подведя его к Александру, в шутку заметил: «Не угодно ли вам, государь, променять мне этого человека на какое-нибудь королевство?»

Многозначительный разговор в Эрфурте произошел у Сперанского и с российским императором. На вопрос Александра, как ему понравилась заграница по сравнению с отечеством, Сперанский сказал: «Мне кажется, здесь установления, а у нас люди лучше». «Воротившись домой, – ответил император, – мы с тобой много об этом говорить будем». В результате всего лишь один государственный чиновник, выбившийся наверх из самых низов, из русской глубинки, заменил Александру I весь его кружок либеральных друзей, с которыми он раньше пытался подготовить в России европейские реформы.

Сегодня бывшего семинариста из низов, ставшего впоследствии графом, чаще всего называют «великим русским реформатором», хотя реально из его грандиозных планов по переустройству российского общества, к сожалению, удалось реализовать немного.

Одно время Сперанского в России называли не иначе как «французским агентом», а в его реформах видели влияние бонапартистской Франции. Особенно доставалось тогда планам судебной реформы, где многие находили прямую связь со знаменитым Кодексом Наполеона. В других проектах критики, наоборот, усматривали увлечение английским конституционным правом.

Старый спор, насколько патриотично в ходе национальных преобразований использовать зарубежные наработки, начался, как уже отмечалось, задолго до Сперанского и ведется в России до сих пор. Думаю, что Сперанский в своем подходе к западной науке чем-то напоминал Петра I. Если учесть, что всерьез обсуждение правовых вопросов началось в России только при Екатерине II и Александре I и отечественное правоведение находилось в то время приблизительно на том же уровне, что и кораблестроение в допетровские времена, нет ничего удивительного в том, что Сперанский во многом опирался на западное право. Как Петр Великий использовал опыт голландцев и англичан на отечественных верфях. Что не мешало обоим реформаторам оставаться русскими и действовать исключительно в национальных интересах.

Как всегда, точнее всех попал в яблочко Ключевский, называвший Сперанского «Вольтером в православно-богословской оболочке». Во всяком случае, парадоксальность оценки равнозначна в этой формуле неординарности самой личности.

Реформатор побывал и на самой вершине государственной власти, и в жестокой опале. Его часто ценили люди, принципиально расходившиеся с ним во всем другом. Участники дворянского восстания 1825 года – декабристы – в случае своей победы планировали включить Сперанского в кабинет министров. А с другой стороны, его же наградил орденом Андрея Первозванного Николай I, подавивший это восстание, причем в знак особого расположения к реформатору снял орденскую ленту со своего плеча.

Сперанский являлся блестящим знатоком международного права, великолепно знал, как функционирует государственная машина в крупнейших европейских странах, детально изучил их конституции. Однако, зная глубинную природу болезней Российского государства, Сперанский прекрасно понимал, что автоматическое применение в России западного опыта необходимых результатов не даст. «Тщетно писать или обнародовать общие государственные статуты или конституции, если они не основаны на реальной силе в государстве», – замечал Сперанский.

Его принципиальной позицией была необходимость учитывать не только «внешнюю конституцию» государства – то есть свод формально изданных законодательных актов и наличие тех или иных учреждений, но и «конституцию внутреннюю» – то есть реальное положение в обществе. Если положения конституции «внешней» не согласуются с конституцией «внутренней», то самые замечательные законы не будут исполняться и останутся мертворожденными.

Для Сперанского, способного грамотно и быстро подготовить любой документ, не представляло большой сложности составить самую передовую в мире конституцию. Куда сложнее было написать основной закон, пригодный для использования в тогдашней России. С учетом ее тяжелобольной «внутренней конституции».

«Я нахожу в России два класса: рабов самодержца и рабов землевладельцев. Первые называются свободными только по отношению ко вторым. В России нет истинно свободных людей, не считая нищих бродяг и философов», – ставил диагноз Сперанский.

И еще. Как полагал реформатор, «истинная сила правительства состоит: 1) в законе, 2) в образе управления, 3) в воспитании, 4) в военной силе, 5) в финансах».

Из этих необходимых государству элементов «три первые», по мнению Сперанского, в России практически не существуют.

Исходя из этого нелицеприятного диагноза, Сперанский не раз ставил перед Александром I ряд жестко увязанных между собой вопросов, настаивая на том, что, либо государь в реформе обязательно учтет все элементы предлагаемого плана, либо план обречен на неудачу. План государственного переустройства должен быть всеобъемлющим, затрагивать всю политическую систему и общество: исполнительную, законодательную и судебную власть, центральные и местные учреждения.

К тому же, учитывая умонастроения российского общества, нужно точно знать не только «что делать», но и когда начинать реформы. Для России и самих реформаторов одинаково опасно как забежать вперед, так и отстать. И наконец, не менее важен вопрос о том, кто будет реализовывать намеченные планы. Самый прекрасный проект могут легко загубить бездарные исполнители. На это Сперанский обращал внимание постоянно:

Все чувствуют трудности управления… К сему присовокупляется недостаток людей. Тут корень зла; о сем прежде всего должно бы было помыслить тем юным законодателям, которые, мечтая о конституциях, думают, что это новоизобретенная какая-то машина, которая может идти сама собою везде, где ее пустят.

На предложения Сперанского император, как главный заказчик проекта, реагировал по-разному, в чем-то с ним соглашаясь, а в чем-то нет, то есть изначально разрушал общий замысел реформатора. Соглашаясь, например, с мыслью Сперанского о необходимости точно выбрать момент начала реформ, император расходился с ним в оценке конкретной исторической ситуации. Александр больше боялся забежать вперед, чем опоздать. Его не убеждали даже апокалиптические предсказания Сперанского, который пытался воздействовать не столько уже на разум государя, сколько на его эмоции. Если Александр не решится пойти на реформы, писал императору Сперанский, то он может вызвать «бурю народных страстей»:

Произвол и анархия будут казаться единственными средствами получить свободу… Падение сего колосса [империи] не может не быть ужасающим. Реки, текущие кровью виновных и невинных жертв, понесут будущим поколениям память об этом событии.

Зная, что произошло в дальнейшем, можно сказать, что предсказания Сперанского относительно того, что медлить с реформами в России крайне опасно, сбылись. И даже дважды. Многое из истории падения Российской империи в 1917 году и последовавшей затем Гражданской войны соответствует апокалиптическим картинам, нарисованным Сперанским. Падение советской империи, к счастью, не сопровождалось «реками крови», но и оно имеет свой собственный мартиролог.

Вместе с тем вопрос о выборе приемлемого для начала глубоких реформ момента столь сложен и неоднозначен, что было бы неверно упрощенно упрекать Александра I в нерешительности, а из Сперанского делать радикала, каким он на самом деле никогда не был. Тот же Сперанский в своих рассуждениях не исключал, что между подготовкой конституции и ее обнародованием может пройти полстолетия, в ходе которых власть должна постепенно готовить общество к столь важному шагу.

Легко заметить, насколько изменились в сторону большего консерватизма многие первоначальные оценки Сперанского. Поздний Сперанский не отказался от своих основных идей, но стал осторожнее в рекомендациях. В какой степени это диктовалось горьким личным опытом и конъюнктурой, а в какой более взвешенным и трезвым под старость взглядом на жизнь, сказать сложно.

Общий план преобразований Сперанский подготовил очень быстро, практически за год. Работа началась в конце 1808 года, а закончилась в октябре 1809 года. Коротко и емко этот план изложил Ключевский:

Сперанский заплатил в своем плане щедрую дань политическим идеям XVIII века о воле народа как истинном источнике власти… План его излагал основания уравнения русских сословий пред законом и новое устройство управления: крестьяне получали свободу без земли, управление составлялось из тройного рода учреждений – законодательных, исполнительных и судебных. Все эти учреждения сверху донизу… имели выборный характер. Во главе этого здания стоят три учреждения: законодательное – Государственная дума, состоящая из депутатов всех сословий, исполнительное – министерства, ответственные перед Думой, и судебное – Сенат. Деятельность этих трех высших учреждений объединяется Государственным советом, состоящим из представителей аристократии…

Ключевский заключает: «Это была политическая мечта, разом озарившая два лучших светлых ума в России». То есть Сперанского и Александра I.

Реализовалась эта мечта вопреки пожеланию Сперанского не целиком, а отдельными частями и в разное время.

Сослужил своей стране Сперанский и еще одну службу, хотя сами русские по достоинству ее до сих пор не оценили. В годы нашествия Наполеона реформатор находился уже в ссылке, а потому мало кто догадывается о том немалом вкладе, что внес Сперанский в победу над французами. Просто свои баталии он начал раньше других и воевал не на поле боя, а за письменным столом, приводя в порядок вконец расшатанные российские финансы.

К 1810 году главной проблемой для императора Александра I стало найти министра финансов, поскольку от должности отказывались все. И было из-за чего. С одной стороны, неумелое управление, а с другой – ряд войн и невыгодная российской экономике континентальная блокада Англии, навязанная Наполеоном, привели к тому, что государственный долг России достиг катастрофической черты. Бюджет на 1810 год вскрыл, что страна имеет 125 миллионов дохода, 230 миллионов расхода, 577 миллионов долга и ни малейшего резерва или хотя бы идеи, как получить дополнительный доход. Если учесть, что на политическом горизонте все отчетливее просматривалась полномасштабная война с наполеоновской Францией, а государству не хватало денег, чтобы прокормить армию, понятно, что ситуация являлась катастрофической.

На помощь призвали Сперанского. За два месяца, опираясь на идеи Адама Смита, он и разработал план выхода из финансового тупика. За короткий период, остававшийся до 1812 года, чуда Сперанский не совершил, но из кризиса страну вывел и позволил ей подготовиться к войне. Реформатор просто грамотно применил на русской почве западный опыт: установил жесткий контроль над государственными расходами, приступил к изъятию из обращения ассигнаций и образованию капиталов для их погашения, предпринял ряд мер по развитию внутренней и внешней торговли, ввел новые налоги и т. д.

Не вдаваясь в детали финансового плана Сперанского, замечу лишь, что в ходе этих преобразований он значительно увеличил и без того уже немалое число личных врагов. Впервые в отечественной истории Сперанский ввел начала отчетности и проверки финансового состояния страны, чем усложнил жизнь многим крупным российским казнокрадам. К тому же предложенный им бюджет обсуждался не двумя-тремя лицами, как это делалось раньше, а Министерством финансов и Государственным советом. В результате бюджет перестал быть черной дырой и стал открытым для контроля.

Сперанский сумел вызвать ярость даже у Наполеона. Желая вывести страну из кризиса, реформатор занялся разработкой новых таможенных тарифов и торгового уложения, чтобы поддержать национального производителя. В условиях континентальной блокады Англии удар пришелся главным образом по французским товарам, ряд которых Сперанский обложил солидной пошлиной. Одного этого шага уже хватало, чтобы вызвать недовольство Парижа.

Однако еще большую ярость у Наполеона вызвала другая мера, предложенная Сперанским: разрешить швартоваться в русских портах судам с английскими товарами, пришедшими под нейтральным, например американским, флагом. Эта мера, по существу, выводила Россию из числа стран, бойкотировавших Лондон, и срывала все усилия Франции, направленные на ужесточение континентальной блокады. Для Бонапарта это означало провал стратегического масштаба.

Если бы Наполеон мог предвидеть, во что Франции обойдется деятельность Сперанского, то в свое время в Эрфурте уже не в шутку, а всерьез попытался бы обменять этого скромного российского чиновника не на одно королевство, а на два-три, как минимум.

Все эти меры отвечали, естественно, исключительно национальным интересам, однако в ссылку Сперанский попал (очередной парадокс истории) как «французский агент». В преддверии столкновения с Францией в России все больше набирал силу примитивный национализм, требовавший, как это обычно бывает в таких ситуациях, начать борьбу с любыми иноземными заимствованиями.

Талантливый историк Карамзин и влиятельный вельможа граф Ростопчин, министр полиции Балашов и императрица Мария Федоровна, придворные и чиновники, иезуиты и православные иерархи, объясняя Александру I всю порочность идей Сперанского о реформировании России, настаивали на том, что царь не имеет права поступиться даже пядью дарованных ему предками и самим Господом Богом привилегий самодержца. Карамзин замечал:

У нас не Англия; мы столько веков видели судью в монархе и добрую волю его признавали вышним уставом… В России государь есть живой закон: добрых милует, злых казнит и любовь первых приобретается страхом последних… В монархе российском соединяются все власти, наше правление есть отеческое, патриархальное.

Самодержавие, с точки зрения противников реформ, являлось главным национальным достоянием России, следовательно, посягать на него мог только предатель. По их мнению, все предложения Сперанского были проникнуты заграничным «конституционным духом».

Неоднократно пытались демонизировать Сперанского и позже. Иногда исходя из политической конъюнктуры, иногда в угоду эстетическим или философским соображениям, иногда просто потому, что реформатор слыл масоном. Писатель Василий Розанов, известный своим своеобразным взглядом на мир – он являлся одним из первых русских экзистенциалистов, – делясь своими впечатлениями от посещения в 1910 году выставки исторических портретов, написал:

Все-таки русская история XVIII века и первой трети XIX века роскошна, упоительна. Упоительна – я не стыжусь этого слова. Потом что-то случилось, лица пошли тусклые… Что такое произошло? Мне кажется, что разгадка этого находится в одном уголке этой дивной выставки; в отделе портретов эпохи Александра I висит впервые выставленный портрет Сперанского… Губы выражают безмерное высокомерие, упорное презрение ко всему окружающему, ко всей этой «старографской и старокняжеской рухляди», которая так ярко представлена на портретах Елизаветинской и Екатерининской эпохи и которую вот-вот он начнет ломать; а глаза его, эти маленькие, свиные, до таинственности закрытые… – это феномен.

Если оставить на совести Розанова, явно не симпатизировавшего реформатору, «свиные» глаза Сперанского, то суть противостояния с Екатерининской эпохой схвачена, конечно, верно. Сперанский действительно другой. Только по своему происхождению из низов он похож на многих фаворитов и дельцов Екатерины II. Все остальное абсолютно иное: образование, менталитет, а главное, сам смысл вхождения во власть. Деньги, титулы и поместья реформатора не очень интересовали. Однако и здесь перебор у Розанова очевиден. Потенциал Сперанского власть использовала, к сожалению, мало. Могильщиком «старографской и старокняжеской рухляди» он не стал.

Учитывая, что основную часть либеральных идей Сперанского император разделял сам, трудно предположить, что основанием для отставки реформатора послужили его политические взгляды. Александр просто устал от чрезмерно умного советника. Сперанский относился к той породе людей, к которым применим термин, придуманный великим Кантом, – ноумен (от греческого noumenon), то есть непознаваемая вещь в себе. С такими людьми обывателям нередко бывает очень интересно, но лишь до поры до времени, затем обычно наступает утомление, что-то вроде передозировки информации.

Вот и Александра I рекомендации помощника стали все чаще и чаще раздражать. Видимо, «этап Сперанского» был императором уже пройден. Сперанский выполнил поручение царя и подготовил проект реформ, но сам «заказчик» в силу ряда причин оказался не готов реализовать проект в полном объеме. В то же время настойчивые напоминания проектанта, что уже пора приниматься за дело, начали заказчика сильно нервировать.

Семнадцатого марта 1812 года государь объявил Сперанскому, что в связи с приближением Наполеона к границам империи у него нет времени и возможности внимательно разобраться со всеми обвинениями и доносами в адрес своего помощника, поэтому он вынужден отправить его в отставку. Русское общество, даже не поняв толком, что теряет с устранением Сперанского, с восторгом приняло известие об его опале. В Перми, куда он был сослан, каждое появление отставника на улице сопровождалось криками озлобленной толпы: «Изменник!»

Только в 1816 году Сперанский был снова востребован Россией и назначен сначала губернатором Пензенской губернии, а затем, в 1819 году, генерал-губернатором Сибири. Александр I сообщал в своем указе о реабилитации, что, рассмотрев обвинения против Сперанского, «не нашел убедительных причин к подозрению». Вместе с тем бывшего ссыльного особо уведомили о том, что он обязан проследовать к новому месту службы, не заезжая в столицу. Встретиться со Сперанским лицом к лицу император не захотел.

По-человечески Александра I понять можно. Он был стыдливым самодержцем.