Текст книги "Россия и Запад на качелях истории. От Павла I до Александра II"
Автор книги: Петр Романов
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Павел I. Дон Кихот из Гатчины
Первым русским императором-фантазером, выстроившим свою политику не на расчете, а на идее, мечте и благородном жесте, можно по праву считать Павла I.
Русские историки и литераторы, как правило, отказывали Павлу в большом уме. Впрочем, как известно, очень многое в официальной истории (как в русской, так и в мировой) построено на мифах либо на умолчании, а потому и четыре с половиной года правления Павла заслуживают объективного анализа. Тем более что именно этот император, реформатор и фантазер, кое в чем сумел продвинуться на Запад гораздо дальше всех своих предшественников и последователей.
Да и отзывы западных исследователей о Павле куда более благожелательны, чем воспоминания русского дворянства, которому сын Екатерины за короткий срок своего правления действительно сумел изрядно насолить, урезав их льготы.
Известно, что Наполеон, узнав об убийстве Павла, пришел в неимоверную ярость и воскликнул: «Англичане промахнулись по мне в Париже, но они не промахнулись по мне в Петербурге». Наполеон имел в виду покушение, которое было совершено незадолго до того: он сам чудом избежал смерти в результате взрыва «адской машины».
Убийство российского императора действительно изменило всю европейскую историю. Одного этого уже достаточно, чтобы заинтересоваться царствованием Павла и его необычной личностью.
Если Павел и был безумцем, то его безумство было сродни безумству Дон Кихота из Ла-Манчи. Легко представить себе, что стало бы с Испанией, если бы на несколько лет этот рыцарь получил абсолютную власть над страной. Сколько благородных поступков было бы совершено на Пиренейском полуострове! И одновременно сколько ветряных мельниц уничтожено. Это и есть история царствования Павла в России.
В этом утверждении нет ни большого преувеличения, ни большой иронии. Достаточно представить себе, в какой обстановке рос Павел, что читал, на каких примерах воспитывался. Если верить дневнику его воспитателя Порошина, с раннего детства среди любимых книг мальчика, помимо Сервантеса, Расина и Мольера, было множество книг по истории рыцарства, Тевтонского ордена и братства тамплиеров.
Особое пристрастие Павел питал к мальтийским рыцарям. Самая любимая книга детства будущего российского императора – это «История Ордена Св. Иоанна Иерусалимского», написанная аббатом Верто. Плюс к этому бесконечное число рыцарских романов, с которых начались все неприятности и у знаменитого идальго. Известно, как мало в этих книгах подлинной, порой кровавой и жестокой истории крестоносцев, и как много романтизма, благородной позы и жеста. Отрывая же глаза от книги, Павел видел далеко не рыцарский двор своей прагматичной и фривольной матушки, где доминировали не благородные менестрели, а не в меру развязные фавориты. Контраст чрезмерный. Убийственный.
Было бы странно, если бы в подобной обстановке в голове и душе Павла постепенно не сформировались взгляды, диаметрально противоположные материнским. Формулу этих сложных и запутанных воззрений, где трезвая оценка сосуществовала с воспаленным воображением, расшифровать совсем не просто. Во-первых, объективные пороки Екатерининской эпохи многократно умножались Павлом, который испытывал обиду на мать. Не будем забывать, что Павел – рыцарь, неоднократно лишенный матерью наследства. Во-вторых, сама по себе не вполне объективная уже реальность причудливо преломлялась Павлом в масонском духе (причем явно не «по Новикову», а скорее в утопическом духе «Путешествия в землю Офирскую»). Наконец, полученный таким невообразимым образом результат, как на эталонно точном инструменте, поверялся благородными рыцарскими традициями и правилами в стиле фэнтези.
При таком подходе отделить важные и реальные вопросы от второстепенных и надуманных было практически невозможно. В итоге у наследника вызывала отвращение вся эпоха Екатерины. Павлу не нравилась внешняя и внутренняя политика императрицы, его оскорбляла коррупция ее режима, он презирал сибаритство ее гвардейцев, аморальность двора, его раздражало все – вплоть до формы шляпы или каблука на сапоге екатерининского вельможи.
Как у Петра I в юности было село Преображенское, так и у Павла I (только уже в зрелые годы) появилась своя собственная «земля обетованная» недалеко от Петербурга – Гатчина. Это бывшее имение своего любовника Григория Орлова Екатерина подарила сыну в 1783 году, разрешив Павлу на этом небольшом кусочке земли отводить душу, всласть экспериментировать над подданными, создавая в миниатюре тот мир и то общество, что он хотел бы в идеале выстроить в масштабах всей империи.
В отличие от петровских потех, гатчинские эксперименты Павла историки обычно описывали с нескрываемой издевкой, подчеркивая прусский казарменный дух, царивший там. Это правда. Но не вся. Можно посмотреть на гатчинские опыты и несколько иначе. Некоторые постсоветские российские исследователи это уже пытаются делать, объективно отмечая и положительные социальные эксперименты Павла на этом клочке земли. Простому человеку там жилось совсем неплохо. Было и где работать, и где учиться, и где лечиться. Да и с «казарменным духом» все было гораздо сложнее, чем описывается в официальной дореволюционной и советской истории. Шагистики в Гатчине хватало. Но было и другое.
Вот красноречивая цитата из труда историка Сергея Цветкова:
…У гатчинцев была одна несомненная заслуга перед русской армией, а именно – в организации артиллерийского дела. В конце XVIII столетия ведущими русскими полководцами было официально признано, что артиллерия не может играть решающей роли в победе. Это было тем более опасно, что в далекой Франции при осаде Тулона уже блестяще заявил о себе один молодой артиллерийский поручик по фамилии Буонапарте. Именно в Гатчине была опробована та система организации артиллерийского дела – создание самостоятельных артиллерийских подразделений и новых орудий, повышение подвижности полевых орудий, широкое применение стрельбы картечью, превосходное обучение артиллерийских команд – без которой русская артиллерия не смогла бы совершить свои славные подвиги в 1812 году.
Наконец, именно Павел, начиная опять же с Гатчины, где царил дух экуменизма, осуществил прорыв на Запад на самом, может быть, трудном для человека – духовном и религиозном – направлении. Этот прорыв так и остался неоцененным ни его современниками, ни его потомками. Между тем Россия и Ватикан во времена Павла находились гораздо ближе к взаимопониманию, чем сегодня. Папа Пий VI, давший Павлу и его супруге аудиенцию в ходе их заграничной поездки, назвал их «моими дорогими раскольниками» и поцеловал великого князя.
Ни один из русских государей не обладал столь либеральными взглядами на религию, как Павел, стремившийся максимально сблизить, если не воссоединить православную и католическую церковь. Ранее уже говорилось о его хлопотах в пользу ордена иезуитов – это было одно из тех редких направлений, где он последовал за матерью. Позже, в период, когда Наполеон угрожал Ватикану, Павел приглашал римского папу на жительство в Петербург. Он же стремился стать гроссмейстером Мальтийского ордена, напрямую подчиненного папе.
Религиозная веротерпимость может произрастать на разной почве. Павел, довольно долго пребывавший под влиянием масонов, являлся мистиком, человеком, безусловно, глубоко верующим, но в этой вере церковь была делом второстепенным, на первом месте стоял Господь Бог или, выражаясь масонским языком, Архитектор Вселенной. А при такой вере церковные разногласия неизбежно отступают на задний план, становятся несущественными.
Господину императору. Лично
Получив наконец власть, когда ему шел уже пятый десяток, Павел, боясь не успеть, начал менять все, хватаясь в горячке за политику, экономику, религию, армию и моду одновременно. Свой отпечаток на события в России наложила и французская революция. Если Екатерину революция очень встревожила, то Павла напугала. Французские эмигранты находили в нем благодарного и внимательного слушателя. Его инстинктивным желанием было отгородить страну от пагубного воздействия революционных идей, и самое мощное противоядие этому он видел в объединении христианского мира.
Царствование Павла, как и следовало того ожидать, началось по-рыцарски: масона Новикова выпустили из тюрьмы, писателя Радищева вернули из Сибири, а останки убитого Петра III были посмертно коронованы и торжественно перезахоронены рядом с гробом Екатерины II.
В заслугу Павлу можно поставить и то, что он первым из русских правителей изъявил желание напрямую говорить с народом. В первый же день правления у стен своего дворца новый государь приказал поставить большой почтовый ящик, куда его подданные могли бы бросать письма с жалобами на любое бесправие или факт коррупции в империи. Единственный ключ от ящика хранился у самого императора, так что конфиденциальность переписки гарантировалась. По словам самого Павла, он пошел на это, «желая открыть все пути и способы, чтобы глас слабого, угнетенного был услышан».
Жест был благородный, но, как оказалось, наивный и бесполезный. Низы о существовании подобной возможности напрямую общаться с царем не ведали, а недовольные Павлом дворяне вскоре засыпали ящик анонимными памфлетами на самого императора. В этой истории, как в капле воды, отражена судьба многих павловских начинаний.
И все же далеко не случайно, что столь строгий в отношении прочих русских самодержцев Василий Ключевский пишет о Павле с симпатией:
Император Павел I был первый царь, в некоторых актах которого как будто проглянуло новое направление, новые идеи…Это царствование органически связано как протест – с прошедшим, а как первый неудачный опыт новой политики, как назидательный урок для преемников – с будущим. Инстинкт порядка, дисциплины и равенства был руководящим побуждением деятельности этого императора, борьба с сословными привилегиями – его главной задачей.
Уже в день коронации Павла появилось несколько важных указов, главный из которых касался порядка престолонаследия и взаимоотношений членов императорской семьи. Павел исправил ошибку Петра Великого в этом вопросе – ошибку, которая привела Россию к многочисленным дворцовым переворотам, а значит, и нестабильности.
Столь же решительно Павел вторгся и в ту область, к которой старались не приближаться его предшественники, то есть в крепостную деревню. Указ 1797 года зафиксировал норму крестьянского труда в пользу помещика – не более трех дней в неделю. Он же попытался остановить процесс обезземеливания крестьян. В некоторых российских губерниях государь просто запретил продавать крестьян без земли.
Отклики на этот важный указ со стороны русских помещиков и иностранных наблюдателей оказались, по понятным причинам, разными. Первые возмутились, сочтя решение Павла прямым ударом по помещичьим привилегиям. Вторые указ горячо приветствовали: по их мнению, император двигался в правильном направлении.
Прусский дипломат Вегенер, анализируя ситуацию, подчеркивал:
Закон, столь решительный в этом отношении и не существовавший доселе в России, позволяет рассматривать этот демарш императора как попытку подготовить низший класс нации к состоянию менее рабскому.
Мальтийский крест на русском орле
Одно упоминание о том, что крест католического рыцарского ордена являлся когда-то частью государственного герба России, горделиво украшавшей шею двуглавого российского орла, повергает большинство слушателей примерно в такое же недоумение, как рассказ о том, что именно русские спасли в свое время иезуитов от полного уничтожения.
История Иерусалимского, Родосского и Мальтийского державного военного ордена госпитальеров Святого Иоанна начинается во времена, предшествовавшие еще первым Крестовым походам, когда между 1023 и 1040 годами несколько итальянских купцов основали (либо восстановили существовавший до них) госпиталь в Иерусалиме, недалеко от храма Гроба Господня. Рыцарскому ордену, возникшему на базе этого небольшого госпиталя и набравшему силу в ходе Крестовых походов, повезло больше остальных средневековых рыцарских орденов. Госпитальеры, или иоанниты, как их также часто называют, пережили всех своих коллег и конкурентов в рыцарском деле. На протяжении долгой и бурной истории орден не единожды попадал, казалось бы, в безвыходное положение, но всякий раз демонстрировал удивительный талант выживания, какой-то необыкновенный дар приспосабливаться к изменяющейся ситуации.
В разное время рыцари проявляли и героизм, и человеческую слабость, отдаваясь чувственным наслаждениям больше, чем молитве или боям. По-разному на протяжении веков складывались отношения ордена и с Ватиканом, где самостоятельность крестоносцев вызывала порой откровенное раздражение. Одно время очень острые противоречия существовали у госпитальеров с инквизицией и иезуитами.
Особое мужество проявили госпитальеры в эпоху окончания Крестовых походов, когда они вели отчаянные арьергардные бои с арабами, отстаивая последние укрепленные форпосты христианства на Ближнем Востоке под натиском превосходящих сил противника. Отступая с боями, госпитальеры отчаянно цеплялись за каждую возможность удержаться ближе к Иерусалиму.
С 1291 по 1310 год они занимали позиции на Кипре, где поняли, что пора переносить боевые действия с суши на море. В 1300 году в архивах ордена впервые появляются документы о создании военного флота. После 1310 года госпитальеры обосновываются на острове Родос в Эгейском море, откуда в течение 214 лет совершают рыцарские по замыслу и пиратские по исполнению набеги на мусульманские земли, нанося немалый ущерб прибрежным районам и торговым путям, контролируемым турками. В свою очередь, турки неоднократно пытались изгнать госпитальеров с Родоса, но терпели неудачу. Когда же в конце концов это им удалось, рыцари снова, сохраняя порядок в своих боевых рядах, отступили сначала в Триполи (Северная Африка), а затем и на Мальту.
Живы мальтийцы и сегодня. Их реальное влияние невелико, но, подобно антиквариату, они облагораживают своим присутствием политические салоны некоторых европейских стран.
С мальтийскими крестоносцами русские начали сотрудничать задолго до Павла. Их католическая вера ничуть не смущала еще Петра Великого, он увидел в рыцарях потенциальных союзников в борьбе с турками. Первым русским кавалером Мальтийского ордена стал боярин Борис Шереметьев, побывавший на Мальте по поручению царя в 1698 году. Сам царь в ходе своего Великого посольства доехать до Рима и Средиземного моря не успел из-за стрелецкого бунта. Поскольку задача сколотить антитурецкий альянс оставалась для России на тот момент еще актуальной, в Рим и на Мальту вместо себя Петр отправил Шереметьева – человека военного и уже заслужившего лавры во время боевых действий в Крыму.
Существуют две версии описания встречи Шереметьева с папой в Ватикане. Одна основана на официальных протоколах папской канцелярии, другая на русских источниках. Разноречия версий в дипломатии обычно списывают на дурной перевод, но здесь по-разному истолкованы не только слова, но даже позы и жесты участников церемонии.
Если верить русским, в ходе аудиенции Шереметьев говорил стоя, оставался при шпаге, в шляпе, и лишь по окончании беседы боярин из вежливости поцеловал руку римского первосвященника. По версии Ватикана, боярин читал речь коленопреклоненно, а по окончании аудиенции по традиции поцеловал туфлю Иннокентия XII.
Если принять во внимание деликатность отношений между католическим Ватиканом и православной Москвой, все эти детали приобретают существенный и красноречивый характер. Как бы то ни было, удовлетворенный беседой Ватикан энергично рекомендовал посланника Петра рыцарям. Они и отвезли боярина на своих военных галерах на Мальту. Приказ Ватикана, царская грамота и многочисленные рекомендательные письма от влиятельных в Европе персон произвели на крестоносцев должное впечатление. Боярину оказали прием по высшему разряду: под окнами посланника играл трубач, в честь гостя то и дело палили пушки, а на обедах он сидел на почетном епископском месте, как подчеркивают документы, «на двух подушках». Наконец, в день отъезда Шереметьева торжественно произвели в кавалеры Мальтийского ордена.
Несмотря на очевидный дипломатический успех боярина, православная Россия встретила новоявленного мальтийского кавалера прохладно. Патриарх Адриан, наслышанный о скандальной аудиенции в Ватикане, выразил Шереметьеву жесткое порицание, а дьяка, составлявшего протокольную запись этой церемонии, даже сослали в Соловецкий монастырь. Видимо, чтобы не разболтал лишнего.
Никаких конкретных результатов поездка Шереметьева поначалу не принесла, поскольку к моменту его возвращения сама идея Петра о создании антитурецкой коалиции потеряла актуальность – начиналась уже другая, не южная, а Северная война. Но путь на Мальту для русских был теперь открыт. И этим путем российская власть чуть позже удачно воспользовалась. Сначала посылая на Мальту людей для обучения морскому делу, а затем используя остров для ремонта российских судов.
Эпизодические сношения с орденом по разным поводам имели и императрица Елизавета, и Петр III, и Екатерина II. В 1792 году Екатерина писала Великому магистру:
Если орден чувствует наклонность ко мне, то это не напрасно. Никто на свете не ставит так высоко и не любит более страстно, чем я, доблестных и благочестивых рыцарей. Каждый мальтийский рыцарь всегда был объектом поклонения, поэтому, если я могу быть чем-то полезной ордену, я сделаю это от всего моего сердца.
Письмо теплое, но объективность требует признать, что любезностей в этом письме больше, чем правды. Когда в результате очередного передела Польши под русский контроль попали земли, входившие в польское приорство ордена, официальный Петербург, несмотря на настойчивые просьбы Великого магистра, не стал спешить с юридическим переоформлением прав госпитальеров, а без этого финансовые притязания ордена на польские владения повисали в воздухе.
Осторожность предписывали Екатерине события во Франции. Императрица не видела резона помогать рыцарям, крупно поссорившимся с революционной властью. Отношения ордена и Франции испортились после двух событий. Во-первых, мальтийцев возмутила секуляризации церковной собственности, в результате чего орден потерял огромные доходы от своих французских владений. Во-вторых, крайне оскорбительными им показались обстоятельства ареста королевской семьи: после неудачной попытки бегства коронованные особы были заключены революционерами (без разрешения мальтийцев) в башню Тампль, хотя формально эта крепость находилась еще под юрисдикцией крестоносцев.
Члены ордена расценили подобный шаг как посягательство на их рыцарскую честь и направили соответствующий протест главам всех европейских государств. В ответ Законодательное собрание Франции 19 сентября 1792 года конфисковало вообще все земельные владения ордена. Раздел Польши и возникшие вслед за этим сложности в ряде других стран посадили рыцарей на голодный паек.
Как дипломатично написал поэт и князь Петр Вяземский:
Политические выгоды, которые можно было извлечь из покровительства ордену, представлялись, вероятно, слишком затруднительными в последние годы царствования Екатерины…
В отличие от прагматичной матери, решившей не форсировать сближение с мальтийцами, Павел I сразу же после своего воцарения прибавил шаг, решительно двинувшись по тропинке, уже протоптанной боярином Шереметьевым. Увидев это, крестоносцы бросились навстречу Павлу с еще большим рвением. Мотивы сближения у партнеров были разными. Павел искал в ордене духовную опору, пытаясь идеологию рыцарства противопоставить революционным идеям. Орден, потерявший всего за десять лет две трети своих владений и доходов, искал у российского императора поддержки политической, а главное – материальной. Павел в духе экуменизма пытался нащупать пути сближения и соединения православия и католической веры. Орден, или, точнее, Ватикан, хотел не соединения, а поглощения православия католицизмом. Таким образом, краткость этого необычного «романа» между Россией и орденом – сначала бурная и горячая встреча, а затем прохладное расставание – была предопределена изначально.
Четвертого января 1797 года, то есть уже на третий месяц после своего восшествия на престол, Павел подписывает с представителями папы конвенцию об учреждении в Российской империи великого приорства Мальтийского ордена. Фантастические темпы. Учитывая тогдашние коммуникации, это значит, что реально переговоры с Ватиканом начались едва ли не на следующий день после смерти Екатерины.
Поскольку с самого начала орден по национальностям разделялся на так называемые «языки», новое приорство вместо бывшего польского формально присоединили к англо-баварскому «языку». В подписанном документе Павел «подтверждает и ратифицирует за себя и преемников своих на вечные времена… заведение помянутого ордена в своих владениях». Орден получил в России все те же привилегии, что имел и в других странах. На содержание российского приорства ежегодно выделялось 300 тысяч польских злотых. Немалые деньги по тем временам! Более того, хитроумные мальтийские переговорщики, используя романтизм Павла, добились того, чтобы польский злотый был оценен не по реальной цене в 15 копеек, а в 25, так что русская казна взяла на себя значительные дополнительные расходы, не предусмотренные основным текстом конвенции.
Орден и Ватикан действовали в России рука об руку, поскольку практически все дело вели братья – Джулио и Лоренцо Литта. Первый из них, Джулио, почти всю свою жизнь посвятил России. До того как стать послом ордена, он уже побывал на русской службе, воевал на Балтике, за военные заслуги был произведен в контр-адмиралы и женился на племяннице Потемкина. Он и умер в России в 1839 году, будучи членом Государственного совета и оберкамергером императорского двора. В России его называли несколько экстравагантно: Юлием Помпеевичем. Второй брат, Лоренцо, был сначала папским нунцием при польском дворе, а затем послом Ватикана в России.
Тем не менее, несмотря на все усилия братьев, с самого момента подписания конвенции этот документ стал яблоком раздора. Часть рыцарей и влиятельных лиц в Ватикане документ поддержала и приветствовала, учитывая материальные и политические выгоды от конвенции, но другие указывали на очевидную абсурдность существования в рамках католического ордена приорства под руководством православных. Эта противоестественность долго сглаживалась лишь благодаря неординарной фигуре Павла I, его удивительной способности гармонично существовать в рамках его экуменических воззрений на каком-то совершенно неопределенном нейтральном поле между двумя издавна противоборствующими конфессиями.
Дополнительную путаницу в спорное дело внесли последующие события: 7 августа 1797 года Великий магистр ордена Фердинанд фон Гомпеш ратифицировал конвенцию и в знак признательности объявил Павла протектором ордена. А 12 июня 1798 года генерал Бонапарт по пути в Египет без боя взял Мальту. Сам Наполеон в мемуарах писал о сдаче острова следующее:
Мальта не могла бы выдержать 24-часовой бомбардировки; остров, несомненно, обладал громадными физическими средствами к сопротивлению, но был абсолютно лишен моральной силы. Рыцари не сделали ничего постыдного; никто не обязан добиваться невозможного.
Сами госпитальеры думали, однако, иначе и были оскорблены фактом быстрой капитуляции до чрезвычайности. Великий магистр, не сумевший организовать достойного сопротивления, оказался дискредитированным, а потому уже в августе Павел, как протектор ордена, собрал мальтийцев на суд чести. Основным докладчиком по делу Гомпеша (сам он на суде отсутствовал) выступил все тот же Юлий Помпеевич, который и сообщил высокому собранию мнение римского первосвященника: гроссмейстерский жезл следует передать в другие руки.
Несколько дней спустя новым гроссмейстером избрали Павла I. Двадцать девятого ноября 1798 года православный император торжественно возложил на себя знаки католического сана: белый мальтийский крест, рыцарскую мантию и корону. Специальной прокламацией российскому Сенату было велено в императорский титул включить и звание Великого магистра. Единственное, что позволил монарх Сенату, – это выбрать соответствующее место в императорском титуле «по его благоусмотрению».
Первоначально звание Великого магистра оказалось в самом верху длинного списка императорских титулов, но затем, крепко подумав, Сенат решился все же переместить его вниз. Таким образом, в те времена официальный императорский титул начинался привычными для русского слуха словами «Мы, Павел Первый, Император и Самодержец Всероссийский…», а заканчивался удивительным текстом «…Великий Магистр Державного Ордена Святого Иоанна Иерусалимского и прочая, и прочая, и прочая».
Непосредственным результатом этой акции стало, во-первых, появление многочисленных православных и не православных мальтийских рыцарей из ближайшего окружения императора Павла. В числе первых крестоносцем стал, например, главный организатор будущего заговора против императора Павла граф Петер фон дер Пален (по своему вероисповеданию протестант), получивший звание великого канцлера Мальтийского ордена. Во-вторых, мальтийский крест официально включили в российский государственный герб и государственную печать. В-третьих, появились очень ценимые теперь нумизматами русские монеты с девизом, унаследованным госпитальерами от ордена тамплиеров: «Не нам, не нам, а имени твоему».
Эти монеты как вещественное доказательство того, что Россия движется «в правильном направлении» от православия к католицизму, братья Литта тут же направили в Ватикан. Наконец, главной наградой для русских военных стал католический Мальтийский крест. Его удостоился даже Александр Суворов.
Весь этот религиозный и правовой абсурд, официально одобренный Петербургом, вызвал в католическом и православном мире смятение чувств. Аббат Жоржель в это время пишет:
Русский император, не принадлежащий к католической церкви, но исповедующий схизму Фотия, сделался гроссмейстером ордена религиозного и военного, имеющего первым своим начальником папу. Император Павел поразил Европу.
Говоря о «схизме Фотия», аббат имел в виду знаменитого константинопольского патриарха, сыгравшего в IX веке одну из главных ролей в расколе христианской церкви на православие и католицизм.
То, что Ватикан выступал за смещение Гомпеша, вовсе не означало автоматически согласия папы на избрание новым гроссмейстером православного Павла. Даже на первое письмо об отстранении Гомпеша, полученное от братьев Литта, Пий VI ответил весьма дипломатично:
Поскольку русское приорство пока действует в одиночку, его решения не являются достаточными для того, чтобы объявить его [Гомпеша] лишенным полномочий великого магистра; необходимо подождать решения других языков и убедиться, насколько Гомпеш виновен в том преступлении, которое выдвинуто против него указанным приорством.
В том же духе папа ответил и возмущенному Гомпешу, потребовавшему немедленного подтверждения своих полномочий:
Ваша просьба не может быть выполнена, пока не опровергнете выдвинутые против Вас обвинения и не будете восстановлены в тех правах, которых, как они заявляют, Вы лишены.
Процесс, однако, набирал обороты, и Ватикан за событиями просто не успевал. Дипломатичный и осторожный ответ по поводу отстранения Гомпеша еще не успел дойти до Петербурга, а на стол римскому первосвященнику уже лег новый официальный протокол об избрании нового гроссмейстера. Причем, как бы предвидя возражения, изложенные в первом письме Пия VI, в документе особо подчеркивалось, что избрание произошло далеко не только от имени рыцарей русского приорства, а «от имени других языков и великих приорств в общем и от каждого из его членов».
О том, какое лицо было у папы, когда он открыл конверт с этим удивительным посланием, можно только догадываться. Понтифика поставили перед абсурдным и абсолютно неприемлемым для Ватикана фактом. При всей предрасположенности Пия к Павлу I и при всем желании Ватикана влиять на события в России, признать православного императора гроссмейстером католического ордена понтифик не мог.
Аргументов, чтобы опротестовать принятое в Петербурге решение, у Ватикана хватало с избытком. Хотя идея о приеме православных подданных Российской империи в состав ордена, учитывая позицию Павла, уже выдвигалась (идею поддержали на последнем из заседаний орденского капитула 1 июня 1798 года на Мальте), ее тем не менее в силу обстоятельств не удалось официально оформить. Ровно через неделю после заседания, то есть 8 июня, флот Бонапарта уже расположился около острова, и рыцарям стало, естественно, не до оформления протоколов.
Но имелись и другие веские возражения. Павел, даже будучи протектором мальтийцев, являлся не полноправным, а лишь почетным кавалером Большого креста ордена Святого Иоанна. Павел был женат, а значит, не мог принять на себя монашеские обеты, составляющие само существо понятия религиозного рыцарства. И так далее.
Учитывая деликатность ситуации, Ватикан начал маневрировать, не говоря по сути вопроса ни твердого «да», ни категорического «нет». Как отмечает ряд исследователей, вполне вероятно, что тут сказалась и личная признательность папы Павлу I, предложившему ему убежище в России в марте 1798 года, после оккупации Наполеоном североитальянских княжеств.
Противоречивая ситуация не укрепляла орден, а только ослабляла его. Часть приорств признала Павла гроссмейстером, а часть нет. Среди них и Римское приорство, находившееся под прямым влиянием первосвященника. Только в марте 1799 года папа решился наконец направить Лоренцо Литте специальный меморандум по этому больному вопросу. Среди прочего там говорилось:
Величие души Павла I не требует дополнительных подтверждений. Ему следовало использовать все свое могущество в пользу ордена без того, чтобы участвовать в дискредитации нынешнего Великого магистра [Гомпеша], и без того, чтобы добиваться отличия, которое не может быть даровано некатолическому монарху и которое требует согласно соответствующим вполне определенным правилам изъявления мнения всех языков, входящих в орден.
Содержание пакета с меморандумом, перлюстрированного российскими агентами, стало известно Павлу раньше, чем самим братьям Литта, и императорский гнев обрушился на них со всей силой. Нунция Лоренцо немедленно выслали из Петербурга по месту службы, то есть в неблагодарный Рим. А Джулио Литта, лишившись всех своих чинов и званий в ордене, отправился в ссылку в имение жены.