Текст книги "Ну как же себя не обожать?!"

Автор книги: Петр Мельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Таким образом, через 65 лет после окончания войны, в Лувре ещё оставалось около двух тысяч так называемых «невостребованных» единиц хранения. Циничная отговорка – «невостребованные», поскольку востребование не поощрялось, хозяев отваживали, как могли, отпирались от наличия какой-либо информации. Остальное частично вернули, частично прибрали к рукам через необъявленные, управляемые вручную аукционы. Хамство дошло до того, что некоторые вещи не постеснялись поместить в открытые экспозиции, например, в музее Орсэ. На требования наследников дирекция повторяла, что без этих вещей государственные коллекции, видите ли, неполны – и точка! Если подумать, то у меня, может быть, тоже карман не полный, но это не значит, что я полезу в чужой, да ещё открыто начну хвастаться украденным.

В конце концов, после публикации в газете «Монд» и волны негодования в прессе была создана специальная комиссия по реституции Администрация неохотно, чиня всяческие препятствия, сквозь зубы стала отвечать на вопросы. Чуть позже, под нарастающим общественным давлением были опубликованы списки вещей и даже началось активное выявление законных наследников. Повторялась та же история, что и со швейцарскими банками, уличёнными в присвоении еврейских активов и процентов с них немного и немало как за пятьдесят лет. Всё под оскорбительным предлогом соблюдения банковской тайны. Хороша банковская тайна, когда для самих вкладчиков она тайна, а банк полвека прокручивает деньги и обогащается.

Дальше – больше. Англичане правильно говорят, что старые грехи отбрасывают длинные тени. Американская исследовательница Э. Карлсгод не клюнула на сладкие речи про «спасателей», не поленилась порыться в документах и выяснила, что на самом деле колаборационистское правительство Виши вместе с Управлением музеев сознательно спланировало всю операцию с «фиктивными» актами дарения. Это был массовый захват еврейской собственности в пользу национальных музеев. Уже после войны те акты «добровольной» передачи вещей государству вдруг перестали рассматриваться как заведомо фиктивные. Их начали трактовать как договоры добровольного пожертвования, оформленные законным образом. Эти дарственные с улыбочкой предъявляли законным хозяевам, когда те пытались получить свою собственность обратно.

Проходило же это под благовидным предлогом «спасения произведений искусства и цивилизаторской миссии Франции в условиях оккупации». Если хорошо подумать, то постоянное выпячивание этой «цивилизаторской» миссии где-то переходит в спесивое арийство, только не антропологического, а культурного колорита. Мы, мол, самые образованные, самые продвинутые в изящных искусствах, и нам кто только не должен. Ведь одно дело, когда в затрапезной гостинице растрёпанная дурёха-хозяйка говорит вам, что французам, вообще-то не нужно мыться, потому что они и так чистые. Вы посмеётесь, да и только, а она обозлится и чуть не переломит себе шею, споткнувшись на засаленном полу. Его тоже мыть не обязательно. Он сам по себе чистый потому что-французский. И совсем другое дело, когда целое государство самоназначается светочем культуры в ущерб своим же гражданам. Особенно тем, кто в данный момент политически менее защищён или преследуется.

Таким способом принадлежавшее евреям искусство со всей тщательностью, уперевшись рогами, спасали от самих евреев. Характерно, что в большинстве французских публикаций, посвящённых перемещённым ценностям, работа Карлсгод упорно замалчивается. Не по нраву. Не по шёрстке. Какая-то американка, безродная космополитка лезет не в своё дело. Какие могут быть сомнения в цивилизаторской миссии великой Франции, блюстительницы культурной моды? Будь эта американка француженкой, точно объявили бы предательницей национальных интересов.

Чтобы исправить положение, культивировались агрессивные, ура-патриотические статейки, трескотня, пропагандирующая «героев», которые в подвалах Лувра укрыли от неприятеля несметные сокровища. Укрыть-то укрыли, но так добротно и надёжно, что спустя полвека после войны никому не показывали и отдавать не собирались, а информацию приходилось выдавливать по каплям. Оно и понятно: одолженные вещи надёжно пристали к рукам.

Кампания по реституции, в свою очередь, заставила начать пересмотр роли уже канонизированных патриотов Сопротивления в области культуры, которым до этого посвящали стихи, которым аплодировали, подле которых ахали и охали, которых засыпали орденами Почётного легиона. К детишкам на школьные праздники этих дедушек и бабушек привозили в инвалидных колясках, а они, шамкая и едва управляясь с челюстями, любили рассказывать о своих музейных подвигах. И вдруг этих святительников и подвижников из Виши неприятно высветил некий мощный прожектор. Вот тут-то былое геройство нежданно-негаданно обернулось более чем сомнительным поведением. Славный легиончик.

Впрочем, такая передряга не впервой, ни во Франции, ни в остальном мире. Так, к примеру, диаметрально сместились оценки в современной России в случае с Александром Невским. Между прочим, добавка «Невский» дана вовсе не по битве при Неве, а по месту владений. Странно читать, но, оказывается, князь этот был, ох, очень не прост. Он был причиной русских междоусобиц, творимых монгольским оружием, просто-напросто татарский прихвостень. Не из всех летописей удалось вытравить указание, что приказывал отрезать носы и выкалывать глаза новгородцам, которые не хотели подчиняться Батыю. Кстати, хорошо известно, что хан официально определил его своим приёмным сыном; владетелю льстило, что Александр прекрасно говорит по-татарски. Усыновление – наивысшее ордынское отличие, для которого, кроме прочих церемоний требовалось брататься. Это вам не просто обняться покрепче, пришлось пить кумыс, в котором его кровь была смешана с кровью родного сына хана. А побратавшись с татарином, надо было проявить лояльность. Потому, возвратясь в княжество, будущий святой отблагодарил нового родственника, послав донос в Орду на своего же младшего брата Андрея. В политических картишках не до братишек. Для Орды это было удобным предлогом опустошить Переяславль и взять Андрея Ярославича в плен.

Незадолго перед смертью Невский внезапно утихомирился, постригся в монахи, приняв схиму под именем Алексия. Присвоение нового имени в психологическом плане означает обновление, очищение, освобождение от прежних пут, а в религиозном контексте – от козней лукавого. Хотелось бы думать, что, наконец, осознал сколь тяжки были прегрешения. Может и осознал, кто знает? Чужая душа – потёмки. Но поздновато. Не спасли ни схима, ни новое прозвище, ибо, в конце концов, отравой-то его извели уже в виде Алексия. Должно быть, долго ждали, когда можно будет дотянуться. Кто отравил так и не выяснилось, да никто и не собирался выяснять. Тот редкий случай, когда умерщвление князя оказалось выгодным всем, хотя и по совершенно перпендикулярным причинам. И приёмному батюшке Батыю, и новоиспечённому ордынскому братцу, и русским оппонентам хана вкупе с Александром Ярославичем. Да и как было не возрадоваться, в особенности новгородцам, которые не забыли обид и притеснений.

Вот вам и святой-пресвятой, защитник Руси от супостата, чуть ли не Георгий-Победоносец. Только взглянуть на снимок, где анонсируется фильм «Александр Невский», на этот аляповатый плакат с неверным рисунком. Правая нога князя в стремени оказалась слева, а левая неизвестно где. Диагональная композиция сильно напоминает знаменитую суриковскую картину с боярыней Морозовой в розвальнях, которые стремительно уносят диссидентку в ссылку. А для сходства с Георгием-драконоборцем афише не хватает разве что поверженного чудовища. При ближайшем рассмотрении змий-дракон, похоже, увернулся и свалился в пропасть. Конь, дико сверкая очами наподобие поп-певца Филиппа Киркорова, вот-вот должен ухнуть в тартарары.

Я бы не стал разбираться с этим беспомощным плакатом, если бы он поразительным образом не был карикатурно эквивалентен самой кинокартине. Под таким соусом Пётр Андреевич Павленко с Сергеем Михайловичем Эйзенштейном и препарировали нового святого на потребу диктатору и доверчивому советскому народонаселению, которое всё съест и не поперхнётся.

После этой информации у иного читателя от негодования в худшем случае может случиться инфаркт миокарда, а в лучшем – нехватка воздуха и нарушения сердечного ритма. Я проделал эксперимент с читкой вслух и симптоматика подтвердилась. Если этот читатель опомнился, то сейчас ему (ей) явно неймётся поднять хай и ещё раз вспомнить про известный фильм Сергея Эйзенштейна «Александр Невский», где «всё правильно», «всё как было». Хорошо, что я нынче в Южном полушарии, поэтому весь этот ор по поводу возводимой напраслины вряд ли до меня дойдёт. Нет у меня желания выслушивать излияния ненависти. Сыт по горло. Но вот незадача: тому ревнителю официальных интерпретаций придётся прополоскать рот от пены и схватиться за валокордин с нитроглицерином, ибо я добавлю, что эта кинокартина про благостного князя – не более чем примитивная агитационная подкрутка для фронта и тыла. И фронт, и тыл как реальность уже просматривались в конце тридцатых, начале сороковых годов, когда советским вождям не терпелось развязать войну. Именно тогда возникла острая необходимость в патриотических россказнях, высокохудожественная ложь по заказу и на потребу идеологических отделов тоталитарного государства.

Сценарий было предложено написать идеологически выверенному, теперь полузабытому Петру Павленко, который был приставлен надсмотрщиком-комиссаром при Сергее Эйзенштейне. Того это вполне устраивало. Совокупная ложь про боестолкновения с рыцарями, которых не было (ни рыцарей, ни столкновений), про подвиги Невского была настолько наглой, что историки за голову хватались по выходе фильма на экран. Так же, как в своё время живые свидетели событий тех лет ругались матом после просмотра ленты «Ленин в Октябре» Михаила Ромма. Но, несмотря на враньё, обе агитки в креативной обёртке сработали как надо. Зрителю удалось вдолбить, что это-то и есть историческая правда. Стыд глаза не выест. А теперь запрограммированная публика попытается вдолбить мне про героического князя и рявкает с перекошенной пастью. Такие найдутся, уже встречал.

Что же касается личностного стержня самого режиссёра, то цепляясь одна за другую, такие штучки не могли не привести к творческому распаду. Колёсики зацепляются за колёсики, те задевают рычажок, тот соскальзывает и вдруг всё становится необратимым. Сколько верёвочке не виться… В самом деле, ко второй части фильма «Иван Грозный» рычажок у талантливого от природы Эйзенштейна сдвинулся не туда. И уже навсегда. Режиссёр прогнулся в перегиб, пошёл на профессиональную панель, отмаливая у Сталина место под скудным барачным солнцем. Если говорить о внешних моментах, то касалось это двух болевых точек. Первая – по паспорту тогдашнего образца одна из точек в действительности была не первой, а пятой, знаменитым «Пятым пунктом», то есть графой национальности, которая под этим номером стояла в главном документе. А у режиссёра там значилось еврейство. В антисемитской стране надо было выживать. Вторая же, не менее чувствительная точка определялась статусом Эйзенштейна как известного, но неприкасаемого гея. Неприкасаемость эта была эфемерной, «прикоснуться» могли в любое время, чаще – ночью. И другим знаменитостям с тем же анамнезом пришлось ещё хуже, как например певцу Вадиму Козину. Того укатали в Магадан, несмотря на то, что бывало путешествовал со Сталиным в Тегеран услаждать романсами вождя и союзников по коалиции Черчилля и Рузвельта. Сергею Михайловичу Эйзенштейну тщательно подшивали на живую нитку двух жен, но косметика имиджа не удалась. Как говорили, маэстро был женат дважды, и оба раза неудачно: одна жена ушла, вторая – нет.

Так что Франция никакое вовсе не исключение. И евреи тоже. Поскольку я человек нейтральный, «двух станов не боец, а только гость случайный», могу долго перечислять неожиданные, травматичные и скандальные примеры пересмотра казалось бы навсегда устоявшихся оценок. Особенно это относится к русской истории, которую любят перелицовывать. Каждый старается, как может. Вот ещё два примера, навскидку.

В пятнадцатом веке всю Москву всколыхнула молва, что небезызвестный Василий Блаженный ни с того, ни с сего порушил иконы в старинной церкви на Варварке, поблизости от Кремля, за теперешним ГУМом. Его сумасбродные, а порой и дикие выходки были предметом пересудов в столице. Дурачества эти официально не очень одобряли, но и не обсуждали. Хотя и скривившись, церковные владыки делали вид, что ничего не происходит.

Эдакий современный Жириновский, если кто знал такого психопатизированного персонажа. В отличие от феномена Жириновского, на которого можно было просто цыкнуть сверху и он затыкался, даже бесноватый царь Иван побаивался трогать не в меру речистого сапожника с Красной площади, он же юродивый Христа ради. Но уж такой явный дебош, такое религиозное бесчинство как поломать и затоптать сапогами чтимые, намоленные веками иконы, зашкалило за дозволенное, и Василию не избежать бы битья. Когда взбешённый клир вместе с паствой приступили к нему, он возопил, паясничая: «А вы их поскребите, иконы-то эти, ну-ка поскребите!». Под руку попался образ Богоматери Одигитрии. Когда с опаской поскребли уже изуродованный живописный слой, ревнителям веры и вправду было отчего остолбенеть. Под ликом открылась диавольская рожа, благословляющая левой лягушачьей лапкой вместо перстов. Чёртова обманка, двоевзор, осквернённая, окаянная икона, хотя и привезённая некогда из центра православного мира, града Константинополя. Получалось, что под видом пресвятой девы Марии в этой церкви многия лета истово молились дьяволу, кадили окаянному, возжигали ему свечи.

Так и со многими героями. Осыпали похвалами, нагромождали портреты, угождали премиями, хоронили в серебряных гробах, строили мавзолеи, боготворили, вписывали в школьные учебники. А как только поскребли, так и оторопели, и не только православные. Как говорят в англоязычных странах, – от любимца до проходимца.

Не меньше население оторопело и пять веков спустя, когда Хрущёв развенчивал Сталина на XX съезде компартии. Народное творчество мгновенно откликается на знаковые события. Тут же появилась и частушка:

 
Удивили всю Европу,
Показали красоту.
Тридцать лет лизали жопу.
Оказалося – не ту.
 

Позже оказалось, что взахлёб лизать не ту жопу – это не отдельно взятая затянувшаяся оплошность, затуманенность мозгов, полнодурие, а непреходящая российская потребность демонстрировать «всей Европе», злому Западу свою политическую красоту. Что скажешь, так уж повелось: грустят по очередной заднице. И, разумеется, её получают. Как выясняется из истории с экспонатами Лувра, в Европе это тоже случается. Кого ставят, того и славят. Кто добирается по «лествице» до небес, а кого черти изымают из толпы и крюками тащат в ад. Успокаивает то, что большинство до рая всё-таки добирается.

5. Большой театр

В юности мне повезло с Большим театром. Поскольку отец раздобыл для меня общежитие только в конце первого курса, квартировал я у академика Сажина. Его сестра была учительницей биологии в Чите. Она и договорилась с академиком, чтобы меня временно приютить у них в Проточном переулке. Переулок этот спускается от Смоленского бульвара к набережной Москва-реки. Если пользоваться современными ориентирами, то дом располагался внутри квартала, напротив нынешнего входа в британское консульство.

Все развалюхи вокруг давно снесли, но тогда ещё ощущался вольный блатной дух послевоенных лет: пошаливала шпана, драки кончались поножовщиной. Вспоминаю, как вышедшая в тираж шалава под «бормотуху» вспоминала про щедрых клиентов, напевая на мотив «Кирпичиков»:

 
Глазки вспыхнули, как бутончики,
И подумала вмиг егоза:
У директора есть червончики,
У меня – голубые глаза…
 

(«Голубые глаза» на жаргоне той поры были синонимом привлекательного бюста)

Жена Сажина, Елена Алексеевна Скрябина была родственницей композитора. Николай Петрович, главный специалист страны по технологии редких и рассеянных элементов, был человек сверхсекретный и занятой. Теперь я понимаю, что он занимался сплавами для космической аппаратуры и полупроводниковыми материалами, в основном сверхчистым германием. А поэтому Елена Алексеевна нашла во мне благодарного спутника для выходов в театр. По академической книжке полагалась бронь на один спектакль в неделю.

В балете и в музыке вообще я ничего не понимал. К счастью постепенно сложились условия чуть-чуть во всём этом разобраться. Спектакли в Большом, как и сейчас, начинались в семь вечера. В пять мы выходили из дома, пересекали Смоленский бульвар и шли по Арбату до Большого Николо-Песковского переулка, где был и есть музей композитора Скрябина. Там ещё проживали какие-то его маловыразительные родственники и родственницы, сейчас я не припомню кто именно. Одну из них звали Лялей. По дороге Елена Алексеевна рассказывала мне про композитора-первооткрывателя цветомузыки. Гениальный был человек. Сейчас бы к новым технологиям да его талант. Её не переставало поражать, насколько точно Скрябин предвидел свою смерть: окончательно рассчитался за квартиру вперёд по конец апреля, новую квартиру не искал и умер 27 числа. Мандельштам считал эту смерть последним и самым замечательным творческим актом композитора. Похожее завершение жизни и у Моцарта: он закончил свой «Реквием» за месяц до смерти.

От неё я впервые узнавал содержание балетов, на который мы ходили, этакое либретто в устной форме. В музее Елена Алексеевна находила ноты и на историческом рояле («Инструмент без игры перестаёт звучать») проигрывала основные мелодии и объясняла сюжетные ходы к ним. Это была как бы импровизированная сюита. Любила повторять, что балет – это музыка, которую мы видим. Но лучше, если мы предварительно её услышим. А дальше, с основными темами и музыкальными отрывками, звучавшими в голове, уже на метро по Смоленской линии мы добирались до театра. Так я пересмотрел весь репертуар и большинство спектаклей не по одному разу со всеми звёздами второй половины прошлого века. Не больше и не меньше, как с Улановой и Плисецкой и даже с обеими одновременно в «Бахчисарайском фонтане».

Позже, уже живя в общаге, мне время от времени удавалось пользоваться бронью. Но только до того момента, когда однажды утром Николай Петрович открыл окно и выбросился с пятого этажа на бетонированный двор дома на Комсомольском проспекте. Хотя его никто никогда не репрессировал, после тридцать седьмого года постоянный, липкий страх ареста у него никогда не проходил. Время от времени от него можно было услышать вполголоса: «Скоро сноват начнут сажать».

Тем утром Елена Алексеевна спустилась на первый этаж за газетой, дверь захлопнула, но забыла взять ключ. Когда вернулась, подумала, что муж в дальней комнате и решила постучать сильнее. А Николай Петрович стоял с другой стороны двери. Тут-то он и решил, что жену уже взяли внизу и барабанят, чтобы забрать и его. Испуг, ужас – вот оно! – был так велик, что он бросился в дальнюю комнату, в один момент настежь распахнул окно, которое из-за какой-то неполадки ни разу не открывалось со времени ввода дома в эксплуатацию. Так академик в свободном полёте и спасся от ЧК, ГПУ, НКВД, ии КГБ вместе взятых. Отбоялся. На Новодевичье кладбище «кожаные куртки» за ним не придут. Правда, какое-то время их ещё будут подвозить на покой.

Если кто-нибудь из тех, кто прочтёт только что написанное, сподобится погулять по этому кладбищу в Москве, у меня нижайшая просьба. В центральной части, где выставляют гроб для прощания, по левую сторону стоит памятник Николаю Петровичу Сажину. А в цоколь этого памятника с левой стороны вцементирована мраморная дощечка с именем Елены Алексеевны Скрябиной. Мне нынче туда из заморских стран добираться далековато. Положите от меня цветы. Царствие им небесное, а нам поминки.

(На факультете партийная гадина сказала мне:

– А он подумал о том, что будет говорить об этом «Голос Америки»?

Я ей бросил:

– Явно подумал. Иначе бы не выбросился.)

Безбалетный театральный период длился у меня больше двадцати лет, когда, наконец, стало невмоготу. Но к тому времени академической книжечки с бронью уже не существовало и надо было как-то выкручиваться. Я решил просто поехать в Большой и выпросить билет. Вошёл в центральный подъезд и откуда-то из зашторенных глубин сразу возникла капельдинерша. У них там такой помпезный вид, будто они не капельдинерши, а девственные весталки при храме. Разве что весталкам не положено иметь животов.

Откуда-то издали слышалась музыка и вокализы. Я сказал, что вот – кровь из носа – мне нужна пара билетов в балет. Весталка оказалась любезной и говорливой. Порекомендовала поклянчить в дирекции, у Нины Дмитриевны, «которая всё может». Посетовала, что нельзя пропустить меня прямо в дирекцию через весь театр, поскольку в Бетховенском зале идёт спевка, а в Большом зале – репетиция «Хованщины».

Я направился на Петровку, где есть два боковых действующих входа: тринадцатый, ведущий вниз – для оркестрантов и четырнадцатый – директорский, прямо напротив парадных дверей Мосторга. Навстречу поднялась ещё одна монументальная капельдинерша. На этот раз, при упоминании Нины Дмитриевны и при оценочном взгляде на новенькую шапку из чилийской нутрии, меня с полупоклоном пропустили в небольшое фойе, где располагалась вешалка, а на ней в ряд – роскошные меховые шубы. Нутрии удалось сходу включиться с ними в тональность. Ясно, что визитёры тут были не из простых.

Это тотчас же подтвердилось тем, что по изящной лестнице чугунного литья с антресольного этажа взяла спуск громоздкая блондинка. Вблизи она оказалась Софьей Головкиной, директрисой хореографического училища при Большом театре, она же Сонька-коммунистка.

Это хуже, чем повстречать бабу с пустым ведром перед началом важного дела. Она и без ведра была редкой стервой, своими лошадиными зубами держалась за власть и этими же зубами вгрызалась в неугодных. Это под её руководством московскую балетную школу едва не уморили.

Презрительное определение «кляча» по отношению к социально беспородным ученицам было самым нежным из её эпитетов. Знаю о чём говорю, несколько раз с ней сталкивался, и даже горжусь тем, что нахамил, назвав её топорной балериной. Боже, как злобно она визжала, какими лубянскими карами только не угрожала, но это уже другой разговор. Однажды Майя Михайловна Плисецкая простенько и надолго ославила Головкину: «Пируэты и шене она крутила криво, но, как Пизанская башня, не падала». Технически говоря, для этого надо обладать большим мастерством: вращаться под углом не только неэлегантно, но куда сложнее, чем в требуемом вертикальном положении. Патологический момент вращения. Были и другие высказывания в кулуарах: «Из Головкиной балерина, как из собачьего хвоста – сито». В тот момент эта Пизанская башня, слава богу, прошлёпала к своим соболям. Тогда мы ещё не имели несчастья быть знакомыми.

Тем временем я по той же лестнице поднялся наверх в помещение директорской аванложи, обставленной антикварной мебелью, с тёмно-красным штофом по стенам. Надеюсь, что этот импозантный интерьер после капитального ремонта они восстановили. Между тем, искомая Нина Дмитриевна, секретарь директора, курила и беседовала с каким-то важным господином. Мне предложили присесть и я всё выложил насчет потребности снова приобщиться к спектаклям Большого. Говорил много, проникновенно и сбивчиво. Даже поймал себя на выраженном маниакальном поведении. Но, как оказалось, для вящей убедительности такая манера держаться как раз оказалось к месту. Большой театр – тоже театр. А в театрах обычай обняться, поцеловаться, поговорить, потараторить, словом, «красивой пустошью плодиться в разговорах». Поток лишних, ханжеских слов успешно заменяет искренность. Не зря сбор труппы осенью называют Иудиным днём. «Ах, дорогая» – в лицо и с поцелуем. «Чтоб ты сдохла» – про себя. Но это мимоходом.

Человек (который, как я потом выяснил, был худруком оперы) быстро заключил мой дискурс:

– Видите ли, сюда являются и начинают с рассказов про любовь к музыке. Её нужно чем-то подтвердить. Что вам больше нравится, опера или балет?

– Балет.

– Значит, не жалуете оперу?

Я стал извиваться ужом:

– Ну, не то, чтобы не жалую. Отношусь к ней прохладнее.

– Уже неплохо. Нина, как нам проверить хореографические познания балетомана?

Нина сбросила пепел в пасть фарфоровой лягушки, которая служила пепельницей, и повела себя скромно:

– Это уж вам виднее. Моё дело – препровождать гостей в ложу и гасить склоки.

– Не только. Ещё распределять бронь.

– Тоже правда. Но решать-то вам.

– Не скромничай. Решает тот, кто предлагает решения. Давай устроим любителю экзамен.

Мне стало худо. Никаких музыкальных познаний у меня нет. Моё дело – смотреть и слушать, как у Нины Дмитриевны – распределять билеты и держать улыбку при появлении именитых посетителей.

Из этого состояния меня вывел вопрос новоявленного экзаменатора:

– Согласны?

Куда мне было деться?

– Что делать? Согласен.

– Тогда так. Я открою вот эту дверь в директорскую ложу. В зале, прямо под ней идёт оркестровая репетиция. Через двадцать секунд я закрою дверь и вы мне скажете, что это за спектакль.

Поскольку всё происходило на антресолях, провалиться сквозь землю было трудно. Разве что на первый этаж. Я уже был готов отправиться восвояси, но мой экзекутор был готов отворить дверь в зрительный зал. Нужно было как-то выиграть время. Я сказал твёрдо:

– Хорошо, только не надо считать вслух: один, два, три. Это помешает мне сосредоточиться.

– Согласен. Замечу по часам.

Дверь открылась.

В зале играла музыка, которой я никогда в жизни не слышал. А может и слышал, но узнать не мог из-за плохой музыкальной памяти. Тем не менее, я зажмурил глаза и изобразил акустическое внимание. На самом деле у меня разыгрывался синдром паники. Но потом произошло нечто неожиданное, то что Пастернак назвал «нечаянностью впопыхах». В голове произошло какое-то розоватое сгущение. Оно заклубилось, рассосалось и дало нужный результат. Так бывает, когда блефуешь в картах и нежданно приходит козырная масть. Мне стало очень спокойно. С тех пор я знаю, что двадцать секунд – это необычайно долго. Они прошли и дверь в зал закрылась.

Я пустил в ход мимику: нахмурил и потёр лоб, тряхнул головой, как бы вычисляя ответ задачи, который вертится на языке, вот-вот придёт, но пока никак не выражается в явном виде. Вдруг как бы схватил решение, и уже уверенно отрапортовал:

– Ну, да! Конечно же «Хованщина».

– Браво! – всплеснул руками экзаменатор. – Никак не ожидал. Ведь это был второстепенный пассаж, да ещё при оборванном начале. Ну и ну! Теперь будем справедливыми, билеты свои вы заслужили. Уж если не вам, такому знатоку, то кому их давать. Оленеводам? Каменотёсам?

– Оленеводы и каменотёсы тоже заслуживают, – примирительно заметила Нина Дмитриевна.

– Да, но для них балет это там, где мужики девок лапают. А девки все в белых тапочках. Высоцкий прав. А мы не в тундре. – И, обращаясь уже ко мне, добавил, – Странно только, что прохладно относитесь к опере.

– Да, о вокале я судить не смею.

– А балет за сколько секунд узнаёте?

Я обнаглел:

– За десять.

– Допустим. После «Хованщины» я во всё поверю. Вам нравится «Весна священная»?

– Музыка великолепная. Но Стравинский считал фокинскую хореографию вялой. Я с композитором согласен.

– Игорь Фёдорович и сам не без греха.

– Конечно. Там такие ритмические согласования, что только ноги ломать. Похоже, что Фокин слишком заботился о профилактике травматизма.

– Вот как? Не все это скажут.

И заключил:

– Можно бы ещё проверить, да ладно. Хватит «Хованщины» и «Весны». Как вас зовут?

– Петр Петрович.

– Где вы работаете?

– В МГУ.

Я начинал расслабляться и попросил позволения закурить.

– Да, конечно, курите. У нас здесь французский квартал. Не подумайте плохого. В Соединённых Штатах запрещено распивать алкоголь в общественных местах. Даже пиво. Штрафуют немилосердно. Но французский квартал Нью-Орлеана – единственное место в Америке, где это разрешено. У нас здесь с Ниной французский квартал в смысле курева.

И обратился к Нине Дмитриевне:

– Надо придумать Петру Петровичу прикрытие для брони. А то всякие там проверки, опять же шаманы с шаманшами подступят…

– Бог с вами, какие шаманы? Не слушайте его, Петр Петрович.

Тут я внёс издевательское предложение:

– Давайте назовём это бронью парткома МГУ.

Нина Дмитриевна повела чётко прочерченной бровью, улыбнулась и одобрила прикрытие:

– Да, это звучит. Я запишу у себя в заветную тетрадь и скажу Бляхману.

Ручка для записей в этой тетради была волшебной палочкой для доступа в театр, а Бляхман – всесильным заведующим кассами Большого, которые тогда располагались рядом с входом в Детский театр.

Уже известная Нина Дмитриевна, уходя на пенсию, завещала меня Раисе Никитичне, а та – дальше, всё в том же качестве законного партийного представителя. Как мне стало ясно позднее, хорошим тоном считалось являться в четырнадцатый подъезд с букетом цветов. Но не для солисток, а для обитательниц директорского секретариата. Этой установки я твёрдо придерживался до отъезда в Испанию. Не знаю, как там без танцевальных изысков обходился обездоленный партком МГУ, но мне с тех пор отказа в билетах не было. Даже в директорскую ложу. Даже на торжественные даты Улановой и Плисецкой. Помню, как во время январского юбилея Уланова сидела в ложе бенуара под кустом цветущей сирени, который только что доставили авиарейсом из южных широт.

Продолжим, однако, о балете. В феврале 1984 года умер генсек Андропов. Не из полоумных, как его предшественник Брежнев, но и не из умных, поскольку серьёзно считал всех с ним несогласных душевнобольными. Широко известно главное времяпрепровождение Андропова в течение кратких 15 месяцев правления в показанном на снимке пошловатом интерьере.

Занимался на государственном уровне организацией дневных облав в общественных местах. В основном – в магазинах. Обоснование было бредовым: дефицит товаров создаётся не их отсутствием, а тем, оказывается, что в магазинах слишком много покупателей. Они же создают очереди, всё растаскивают, потому и пустые прилавки. Следовтельно, нарушителей нужно отловить и всё моментально придёт в порядок.

Разумеется, новая инициатива нашла кипучее одобрение у большинства населения. В газеты посыпались письма с требованиями вывести злодеев на чистую воду. Откуда поступали предложения было ясно ежу с ежихой. Для облав было придумано чудовищное словосочетание – «профилактирование граждан». Оно широко проводились также в кинотеатрах и банях, на этот раз на предмет выявления тунеядцев, подозрительных и политически неблагонадёжных элементов. Хотя что бы этим подозрительным элементам делать в бане? С какой бы тихой грусти ленивым тунеядцам заниматься сотрясением основ, коли они бездельники по определению? Замечательно, что именно в банно-прачечном хозяйстве приключился самый крупнокалиберный облом. Когда выявили особенно частых и подолгу парящихся посетителей, то оказалось, что это свои же, лубянские молодцы, сборщики информации, соглядатаи на государевой службе. Всё как в прежних системах российского политического сыска под характерными названиями «Око недрёманное», «Око государево», «Слово и дело государево», «Корона, государь, бог». Поэтому пропагандистская кампания со всей её трескотнёй скукожилась и пошла насмарку. В конце концов пёс вцепился в собственный хвост.