Текст книги "Путь в Колу"

Автор книги: Петр Губанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Нежилая половина становой избы быстро опустела. Всю добытую за зиму пушнину погрузили в трюмы "Моржа". Красная рыба, сушеная и просоленная, хранилась в леднике развалочной избы, и потребовалось немало времени, чтобы погрузить ее на судно. И даже свежую, только что пойманную рыбу вместе со льдом перенесли на судно.

– Славная рыбка! – восхищался выловленной белухой Елизар Жохов. – Ну прямо хоть к столу для аглицкого короля!

Рыбу грузили до поздней ночи: было светло как днем, и солнце лишь коснулось своим нижним краем видимой черты горизонта. Когда с рыбой и мягкой рухлядью было покончено, Елизар Жохов отозвал Каллистрата Ерофеевича в сторонку и стал что-то негромко говорить ему на ухо, потом сел за стол и уставился на Савву долгим задумчивым взглядом. Савве даже неловко сделалось от этого.

– Вот что, Саввушка, – заговорил староста артели. – На этом коче ты отправишься в Колу.

– Но я хочу здесь остаться, – возразил Савва.

– Нет, Савва, я тебя не оставлю здесь на погибель, – решительно произнес Каллистрат Ерофеевич. – И не такие, как ты, не могли выжить вторую зиму на Новой Земле. Случалось, сохли за время болести и оставались от них только кожа да кости. А то еще хуже бывало: выпадали все зубы. А кому ты без зубов-то нужен? Да ни одна девка за беззубого замуж не пойдет. Прибудешь в Колу и будешь служить у подьячего Ивана Парфентьевича Махонина. Моего слова довольно, чтобы он взял тебя к себе служить. Он мне кум: крестил мою младшенькую, а потому никакого отказа не будет.

– А что я стану делать в Коле? – спросил растерянный Савва.

– Писцом у него будешь. А не захочешь перья чинить да бумагу марать, станешь по тундре ездить, в становища к лопинам и подати собирать в осудареву казну. Разве такое тебе не любо?

– Я – податный? – удивился Савва. – Как-то чудно все это, Каллистрат Ерофеевич!

– Никаких здесь чудес нет: не боги горшки обжигали, – наставительно проговорил староста артели. – Так что собирайся, и – в путь. Судно ждать долго не станет. Утром с попутным ветром отправится дальше: знаешь сколько еще плыть до аглицкой земли?

– Нет.

– Недели четыре, если ветер будет попутный, а коли задует мордотык*, то и все шесть плыть придется.

_______________

* Встречный ветер.

– И такой путь я проделаю, пока до Колы доберусь? – обрадовался Савва, оттого что увидит аглицкую землю.

– Нет, Савва, коч зайдет в Печенгский монастырь и высадит тебя на берег. А оттуда доберешься до Колы на попутном судне.

– Вон оно как, – разочарованно протянул Савва Лажиев.

– К осени там будешь, – пообещал Каллистрат Ерофеевич. – А может оказаться, что и раньше явишься к Ивану Парфентьевичу. Если в те места кто-нибудь из Кольских купцов надумает за красной рыбой плыть.

– Ну что ж, прощай, Каллистрат Ерофеевич, – взволнованно произнес Савва. – Не поминай лихом. И не обессудь, если чем не угодил.

– Что ты, Саввушка. Ты всем мне люб, как родной сын, – растрогался Каллистрат Ерофеевич. – Прибудешь в Колу, сразу же иди ко мне в дом. Да передай поклон моей жене Аграфене Кондратьевне и скажи ей, что я здоров и очень тоскую по деткам.

Артельный староста смахнул со щеки непрошеную слезу, приосанился и заговорил с бодростью:

– У меня полный дом невест, Савва. Если какая полюбится, присылай сватов, как только я возвращусь в Колу. Моего отказа не будет. Любую бери. А рассчитаюсь с тобой за труды тоже когда вернусь. А пока забирай эти негодные для заморских господ песцовые шкурки. А больше дать мне тебе пока нечего.

– Что ты, Каллистрат Ерофеевич, ничего мне не надо, – воспротивился Савва. – Ну куда я все это дену?

– Все пригодится, когда в Коле будешь, – сурово заметил артельный староста.

5

Попутчиком Саввы Лажиева на "Морже" оказался неунывающий и словоохотливый пятидесятник Спирка Авдонин.

– И горазд же ты дрыхнуть, служивый, – сказал Елизар Жохов Спирке, валявшемуся на топчане, когда провел к нему в каморку Савву Лажиева.

– А где мы сейчас? – протирая глаза, проговорил стрелецкий пятидесятник.

– Все на свете проспишь, – продолжал незлобиво Жохов. – От Новой Земли отвалили недавно.

– Недавно от Старой отошли, а уже Новую миновали: ну и дела, протянул лениво Авдонин.

– Не забудь проснуться, когда в Печенгскую губу заходить станем, сказал напоследок кормчий.

Савва положил под голову мешок с мягкой рухлядью и уснул как убитый.

Ему снилась освещенная ярким солнцем Олонка и родная деревня на берегу реки...

И будто въезжает он верхом на буланом отцовском коне в реку, чтобы выкупать его... Конь медленно переступает ногами, входя в еще не согретую солнцем утреннюю воду... Крупные лобастые рыбины тычутся в ноги Савве, щекочут усами ступни и икры. Они приплывают к нему вплотную целыми косяками и смотрят из воды на Савву, будто на невиданное прежде чудо. Конь плывет дальше, стремясь достичь другого берега, а Савва остается посреди реки. Рыбы отходят и приближаются опять, шевеля плавниками, и Савве приятно среди рыб, в ласковой воде...

Проснулся он от сильного толчка. Открыв глаза, подумал: "И приснится же такое..."

– Похоже, на плывущую льдину либо на кита натолкнулись, – усмехнулся Спирка Авдонин.

– Так пойдем наверх, поглядим, – предложил Савва Лажиев.

– А чего мы там не видели: косаток или моржей? Так я насмотрелся на этих тварей, когда по казенным делам в Архангельский город плыл, отмахнулся пятидесятник. – Давай-ка лучше в карты сыграем: быстрее время пролетит.

– Я в карты отродясь не играл, – хмуро произнес Савва.

– Не умеешь – научу, – нашелся Авдонин. – А если пожелаешь, выставлю деньги на кон, – и он похлопал по карману.

Савва опустил с рундука на палубу ноги и негромко, словно смущаясь своих слов, произнес:

– У меня нет денег, а если желаешь, я могу дать и так половину мягкой рухляди.

– Задарма мне ничего не нужно, – ответил Спирка Авдонин. – За мою осудареву службу воевода-боярин Алексей Петрович хорошее жалование платит. Да и честь имею, которая не дозволяет запросто чужое брать.

– А у меня нет никого родных в Коле, да и на всем белом свете нет никого у меня ближе артельного старосты Каллистрата Ерофеевича Силина, сообщил о себе Савва Лажиев. – И некому мне дарить эти меха.

– Э-э! Да ты и впрямь будто святой! – удивился пятидесятник. Прибудешь в Колу, ой какая нужда в деньгах будет. А у тебя целый мешок зверьих шкур. Да любой купец и даже приказчик их тебе на деньги обменяет! А как же ты зимой на острове? – продолжал он. – И не было тоскливо? Не брала тебя за сердце грусть-кручина?

– Некогда было тосковать, всю зиму зверя промышляли, а потом хвороба одолела меня.

– И все же ты мне чем-то по сердцу пришелся! – приподнялся на топчане пятидесятник. – Поступай в стрелецкую службу. Будешь под моим началом – в десятники выведу. А потом, глядишь, годка через четыре и в пятидесятники, как я, выйдешь, – приосанился Спирка Авдонин. – При сабле будешь ходить, и кафтан малиновый пятидесятника на тебе. К тому же почет и уважение от людей. А от девок посадских так отбою нет. Любая за тебя замуж не прочь.

"Балабон и хвастун, – подумал о попутчике Савва. – Коли так скор на посулы, значит, толку от него не жди". Он почитал людей солидных и серьезных, вроде Каллистрата Ерофеевича, которые зря словами не бросались на ветер, а дело, коли надо, делали.

– Я собираюсь на службу к Ивану Парфентьевичу Махонину пойти, сообщил о своем намерении Савва.

– Так он тебя и взял, – съязвил Спирка Авдонин. – А что ты собираешься у него делать?

– Ездить по стойбищам лопинов и подати государевы собирать, – ответил Савва. – Мне обещал это Каллистрат Ерофеевич своим верным словом. Иван Парфентьевич Махонин ему кумом приходится.

– Ну тогда другое дело, – недовольным голосом протянул Спирка Авдонин. – В Коле у нас на этот счет твердо: раз обещал, значит, возьмет тебя на службу подьячий. Но только не жизнь, а сплошная маета у тебя будет: станешь круглый год по тундре ездить. Спать придется в вежах у лопинов, на оленьих шкурах...

– Это дело для меня привычное.

– И не видать тебе будет Колы как своих ушей, – добавил Спирка.

Савва собирался что-то сказать в ответ, но судно с силой тряхнуло от мощного удара, раздался протяжный скрежет, потом что-то загромыхало на корме.

Встревоженный Спирка Авдонин и Савва Лажиев выскочили из тесной каморки. Они перешагнули через спавших в тамбуре служивых людей с бердышами, которые сопровождали пятидесятника, и выбрались по крутому трапу на верхнюю палубу.

"Морж" со вздувшимися полотнищами парусов медленно пробирался среди плавающих льдин, которые принесло откуда-то усилившимся ветром. Судно беспрестанно лавировало, и не каждый раз удавалось благополучно обойти повстречавшуюся на пути льдину: они лезли со всех сторон, кружились возле самого борта, плыли по носу и следовали за кормой. Моряки, вооружившись длинными шестами, баграми и отпорными крюками, отталкивали от судна идущие на приступ льдины. Елизар Жохов, стоя на носовом мостике, изредка зычным голосом подавал команды, предупреждая мореходов, откуда идет опасность. И куда ни глянь, повсюду, словно косяки усевшихся для отдыха птиц, белели плывущие льды.

Савва Лажиев с жадностью вдыхал свежий морской воздух. Он с любопытством наблюдал за действиями кормчего, стремящегося вывести судно из плена сталкивающихся между собой и крошащихся льдов. Ему казалось все интересным и увлекательным: и как ловко управляют мореходы парусами на носу и корме судна, и как перекладывают перо деревянного руля, чтобы повернуть на другой курс, и как энергично и умело отталкивают от борта подступающие льдины. Савве не терпелось самому вооружиться багром и начать помогать мореходам. Но его никто не звал. Все на судне шло своим привычным чередом; и никакой излишней суеты либо тревоги не было заметно.

Из ледового плена коч выбрался, когда солнце свалилось на край неба и окрасило в пурпур поверхность океана в той стороне. Судно прибавило хода и стремительно неслось по волнам Студеного моря.

Лишних полсуток пришлось плыть "Моржу" от Новой Земли до Печенгской губы. Солнышко скатилось от полуношника* на веток**, когда впереди показалась земля. За высоким скалистым берегом залива золотился в лучах утреннего солнца песчаный мыс. На него и держал путь Елизар Жохов, чтобы высадить на берег Спирку Авдонина с двумя служивыми и Савву Лажиева.

_______________

* Северо-восток.

** Восток.

– До монастыря сами доберетесь, а мне нельзя никак терять лишние сутки, – сказал на прощание кормчий. – Нам еще плыть да плыть.

Четверо колян один за другим сошли на песчаный берег, а "Морж" отошел от материковой отмели. Молча смотрели стрельцы и Савва вслед удалявшемуся судну до тех пор, пока оно не стало едва различимо посреди волн и уже казалось торчащим из воды крылом большой чайки.

6

Огромное стадо домашних Оленей купалось в морской воде, неподалеку от берега. Животные, радуясь нечасто выпадавшему на их долю раздолью, шумно плескались, радостно фыркали, мотали рогатыми головами.

На берегу лениво взлаивали сторожевые собаки. Несколько мужчин-лопинов стояли возле летней вежи* и о чем-то мирно беседовали. Заметив подходивших к ним Спирку Авдонина, Савву Лажиева и двух стрельцов, сдернули с голов малахаи из меха росомахи, радостно заулыбались и заговорили оживленно на своем лопском наречии. Потом один из них, приглашая в вежу, произнес на ломаном русском языке:

– Здоровы будите! Зайдите кушать, спать, рады мы будем.

_______________

* Жилище лапландца.

– Ну здорово, лопины! – поприветствовал пастухов Спирка Авдонин. Поесть мы, пожалуй, не против, да и отдохнуть по такой жаре нелишне.

Пятидесятник приосанился, поправил шапку с алым верхом, покрутил короткий белесый ус и присел на камень возле вежи, положив руки на сабельные ножны. Сейчас он представлял государственную власть на этом кусочке лапландской земли, и требовалось поэтому держаться с подобающим достоинством.

Савва Лажиев и служивые устроились на земле.

Из вежи вышла молодая лапландка в белом сарафане, отороченном красным. На голове женщины красовалась праздничная сорока из каразеи, унизанная жемчугом. Нежным голосом, ломая и коверкая русские слова, она пригласила гостей в вежу.

– Поедим здесь, а то в вашем шалаше духотища, наверно, – сказал Спирка Авдонин.

Лапландка вынесла нарезанное крупными ломтями дымящееся оленье мясо на деревянных тарелках и принялась угощать прибывших с моря незнакомых гостей. Лопины молча стояли возле них, ожидая, когда гости насытятся, чтобы начать серьезный разговор.

Спирка Авдонин с важностью вытер тыльной стороной ладони усы, принял строгий вид и медленно произнес:

– Ну рассказывайте, когда видели в последний раз межевщиков порубежных?

Лопины замялись, раздумывая, каким образом рассказать стрелецкому пятидесятнику последние новости и не рассердить его. А дела в Печенгской земле были невеселые.

– Два дни прошло, как видел их Юганка Изардеев с Пяозера, – заговорил старший из лопинов, тот самый, что приглашал гостей в летнюю свою вежу. Но то были межевальщики порубежные овлуйского державца*. Людей Кольского воеводы, которых прежде видывали, не было с ними.

_______________

* Улеаборгского наместника короля Швеции Карла Девятого.

– Так куда же они подевались?! – в сердцах выговорил пятидесятник.

– Слыхал от лопинов, будто сотник из Колы да целовальный с дьячком на цепь посажены и в подвале порушенного монастыря пребывают, – поведал лапландец.

– Да кто же посмел с людьми воеводы Кольского такое сотворить?!

Спирка Авдонин от злости аж сплюнул, глаза его налились кровью, лицо потемнело. Лопины переминались с ноги на ногу, пребывая в смятении.

– Да овлуйский державец самолично там находится, – пояснил хозяин вежи. – Вестимо, сотворил с людьми воеводы такое своевольство он самый.

"Значит, и сотник Тимофей Стригалин, и целовальник Смирка Микитин, и дьячок Дружинка Сумароков задержаны свейскими воинскими людьми, коими распоряжается овлуйский державец, – сообразил наконец Спирка Авдонин. – И выходит, грани порубежные теперь кладут королевские люди".

Выходило, что пятидесятник Спирка Авдонин с двумя стрельцами оказались единственной русской силой в Печенгской земле, где хозяйничали теперь свейские воинские люди! Было над чем задуматься пятидесятнику! Поломав голову, поразмыслив, Спирка Авдонин пришел к твердому решению: идти в разоренный Печенгский монастырь. Какой же он пятидесятник, целовавший крест на верность государю, если оставит в беде попавших в плен российских людей? Нет, он постарается выручить сотника, с которым не один уже год тянет воинскую лямку в Кольском остроге. Да и дьячка с целовальником не оставит в плену у королевских межевщиков! Ведь в мире и дружбе пребывают государь Всея Руси и король свейский! Так почему подданные короля творят разбой в российских порубежных землях?

– Как только немного спадет жара, двинемся в путь! – сказал пятидесятник стрельцам. – За ночь, думаю, доберемся до места. А ты, отрок, с нами пойдешь али здесь останешься? – обратился он к Савве.

– С вами вместе пойду, – не раздумывая, ответил Савва Лажиев. Из беседы Спирки Авдонина с лопинами он понял, что в бывшем Печенгском монастыре хозяйничают свейские люди, чинят там разбой и творят своеволие вопреки договору о вечном мире между государем московским и королем свейским. И хотя Савве никогда не приходилось принимать участие в ратном деле, но он был человек не робкого десятка и не раз пришлось ему ходить с рогатиной на медведя, когда жил на Олонке-реке, да и во время зимовки на Новой Земле не раз смотрел он в лицо опасности. Савва не боялся встречи со свейскими воинскими людьми и вероломными королевскими межевщиками.

Спирка Авдонин залез в вежу и улегся на оленьих шкурах, чтобы переждать дневную жару. Двое стрельцов устроились в тенечке, положив в головах самопалы и бердыши.

Савве Лажиеву спать не хотелось. Он остался с лопинами, занятыми хозяйственными заботами. Между собой они говорили на лопском наречии, и Савва понимал лишь отдельные слова, немного схожие с карельскими.

Огромное оленье стадо выбралось из воды и теперь паслось, охраняемое собаками, на узком тундровом плоскогорье между песчаной косой и подлеском из карликовых березок трехаршинной высоты. Савва слышал их монотонное хрумкание, шумное дыхание и глухой стук рогов. Запах парного молока и приятное живое тепло, исходившее от оленей, напоминали ему родную деревню в предвечерний час, когда стадо со звяком и звоном колокольцев, подвешенных к шеям коров, возвращалось из выгона домой. И таким мирным теплом повеяло разом на Савву.

Неторопливо пережевывая ягель, олени с любопытством разглядывали незнакомого человека, невесть каким образом и откуда появившегося на приморском стойбище. На Савву смотрели сотни оленьих глаз. И не было в стаде оленя, похожего один на другого.

К великому удивлению Саввы, оказалось, что оленей в лопской тундре называют по-разному. Молодого тонконогого олененка на первом году жизни называли ураком, а маленькую годовалую самочку – вонделкой. Трехгодовалый олень-самец носил имя убарса, а такого же возраста самку величали вонделваженкой. Четырехгодовалый самец, годный к упряжке и способный быстро возить зимой кережи, звался кундусом, а такого же возраста олениху любовно называли важенкой.

Савву одолевали слепни, которых великое множество прилетело вслед за стадом оленей. Он перешагнул через спящих стрельцов и заглянул внутрь вежи.

Спирка Авдонин, разбросав в стороны руки, мирно спал на оленьих шкурах, толстым слоем постланных на земле. Малиновая шапка с алым верхом свалилась с головы пятидесятника, открыв светлые взмокшие от пота длинные волосы. Над ним сидела молодая лапландка и, взмахивая шелковой повязкой, сгоняла с лица Спирки мух, которые роились внутри вежи. На лице юной женщины застыло задумчивое выражение. Она любовалась спящим пятидесятником. Находясь в состоянии какого-то восторженного умиления, она даже не заметила заглянувшего в вежу Савву Лажиева. И Савва невольно позавидовал пятидесятнику, чей малиновый стрелецкий кафтан и сабля могли покорить и не такую красавицу.

7

Путники двинулись в дорогу, когда солнышко повисло над морем и жара в тундре спала. Перестали кусаться слепни. Но появились откуда-то комары, и от них не стало житья. Насекомые тучами висели в теплом вечернем воздухе, издавая протяжный неумолчный звон.

Шли по узкой тропе, проторенной оленями на мшистой почве. С двух сторон сжимали эту тропинку невысокие березки с крохотными зелеными листочками. Изредка попадались стройные елочки с редкой хвоей. Тропа временами выходила на обрывистый берег Печенгской губы, и открывалась спокойная гладь воды, отливавшая тусклым оловом в предзакатных солнечных лучах. Потом тропа снова удалялась от берега, и они опять оказывались посреди березок и елей.

Случалось, издалека до слуха людей доносился звериный рык либо хриплое птичье клохтание и стонущие жалобные звуки: это хищник, добывая себе пропитание, душил свою жертву.

В Лапландской тундре в то время водилось великое множество диких зверей. Бурые медведи, росомахи и волки бродили вокруг лопских поселений и оленьих пастбищ. А в реках и озерах водились выдры. Эти плодящиеся в великом множестве звери селились обычно в реках, впадающих в Студеное море. Промысел выдры в ту пору был одним из самых выгодных для лопинов. Но бывало, охотники лапландской тундры ухитрялись приручить выдру и та, будучи по природе страстным рыболовом, помогала хозяину ловить семгу во внутренних реках.

Спирка Авдонин шел впереди и первым увидел метнувшихся от растерзанной оленьей туши трех росомах. Из оторванных лодыжек, дымясь, текла теплая еще кровь, и олень тихо вздрагивал, издавая слабое всхлипывание. На боках, шее и бедрах животного были видны следы зубов и когтей.

– Видать, отбился от стада, бедолага, и вот попался, – тяжело вздохнул служивый, шагавший позади Саввы.

– А может быть, это дикий олень, – заметил в ответ Савва Лажиев. – Их здесь немало пасется в тундре.

Пятидесятник остановился возле убитого росомахами оленя, снял с головы шапку, вытер пот и задумчиво произнес:

– Не нужно было ему в одиночку по тундре шастать.

– Хвороба, может, вынудила его отбиться от стада, – заметил служивый, шагавший последним.

– Вот она жизнь-то как устроена, – сказал Спирка Авдонин и первым пошагал прочь от поляны.

Служивые закинули за спину тяжелые свои самопалы, взяли на плечи бердыши и двинулись следом за пятидесятником. У Саввы мешок с мягкой рухлядью был нетяжелый, и он не снимал его всю дорогу со спины. Теперь он шел последним, не отставая от служивых, но и не торопясь обогнать их.

– Ты, Никифор, проверь-ка, есть ли порох на полке, а то, неровен час, и стрелять из самопала придется, – сурово проговорил пятидесятник. – И ты, Прохор, тоже погляди. А то совсем в пути от рук отбились: все дрыхнете да мух ловите!

– Эка невидаль порох: я его подсыпал еще, когда к лопинам пришли, отозвался стрелец, которого звали Никифором.

– А у меня порох не ссыпался вовсе: от самой Колы в порядке держится, – доложил Прошка.

Какое-то время шли молча, и слышно лишь было, как шуршит белый мох под ногами. Стояла удивительная тишина. Не было даже слабого ветерка, и ни один листочек не шевелился на деревцах, которые по-прежнему теснили оленью тропу.

– А ты по какой-такой причине пошел с нами? – миролюбиво спросил Савву Лажиева Спирка Авдонин. – Мы – люди служивые, ратные: нам что прикажет воевода, то мы и делаем, куда пошлет, туды и путь держим. А тебе на кой ляд по тундре шастать? Остался бы лучше с лопинами.

– А в Колу как бы я добрался? – обиделся Савва. – Кто бы стал меня искать по становищам лопинов? А за вами судно из Колы непременно прибудет. Мне Каллистрат Ерофеевич твердым своим словом это обещал.

– Ну коли обещал, так прибудет, – лениво проговорил пятидесятник. – И все-таки лучше было бы тебе побыть в этом становище. У тебя никого не осталось на свете, и не все ли равно, где жить. Здесь такое раздолье, стада вот оленьи... Гонял бы их по тундре... Женился бы на этой молоденькой лопинке и зажил бы здесь припеваючи.

– Это на тебя она глаза пялила, пока ты спал, – осерчал неожиданно Савва. – Это ты ей приглянулся. А может, ей полюбился твой малиновый кафтан и алая шапка?

Спирка громко, заразительно и весело рассмеялся, довольный, что задел парня за живое.

– В Коле красивых девок пруд пруди, – сказал пятидесятник. – Ни к чему мне лопинка.

Савва Лажиев и Спирка Авдонин продолжали мирно беседовать. Служивые, изредка покряхтывая под тяжестью оружия да вытирая с лица катившийся пот, молча шли следом за ними.

Неожиданно деревца расступились, и четверо путников вышли на поросшую белым мхом открытую поляну. Местами торчали из земли каменные глыбы, напоминавшие идолов, которым поклонялись лопины.

И тут произошло такое, чего никак не ожидал Савва Лажиев... Сверху, из-за косогора выскочили на поляну десятка полтора свейских воинских людей с обнаженными саблями в руках. Бабахнул самопальный выстрел, и один из чужеземных воинов покатился по земле. Савва обернулся на выстрел и увидел дымящийся самопал в руках у стрельца Никифора.

– Держи нож! – закричал Спирка Авдонин, кидая Савве кривой засапожный нож.

Савва стремительно нагнулся, схватил рукой лежавший возле ног длинный нож с костяной рукояткой... Но в следующий миг что-то тяжелое обрушилось сверху ему на голову... Чей-то кованый сапог наступил Савве на запястье, и он сел на землю... Все кружилось у него перед глазами, а земля словно закачалась и стала опрокидываться...

Потом качнулась и встала на прежнее свое место, и Савва увидел Спирку Авдонина, саблей отбивавшегося от четверых подступавших к нему свейских воинов. У пятидесятника было залито кровью лицо... Савва видел лишь белые зубы да сверкавшие свирепо и зло белки Спиркиных глаз.

Никифор и Прохор, встав спина к спине, отчаянно отбивались бердышами от наседавших свеев. Согласно стрелецкому воинскому уставу, трое русских воинов образовали живой качающийся треугольник и бились, не щадя живота.

Звенели стрелецкие бердыши. Тонко взвизгивали сабли. Ругань, хрипы раненых и отчаянные вскрики сливались в единый шум рукопашной схватки.

Савва видел, как упал на землю сраженный свейской саблей стрелец Прохор и алая кровь залила белый тундровый мох. Но падали на землю и чужеземные воины, сраженные Никифоровым бердышом и остро отточенной саблей Спирки Авдонина.

Силы оказались неравные. И вот уже Спирка Авдонин, весь залитый кровью, лежит на земле. Ему вяжут сыромятным ремнем руки, но он отбивается ногами от врагов и кусается... Хрипит от злости и боли, ругается на чем свет стоит.

– Разбойники! Жабы заморские! Ужо покажет вам воевода, как разбой чинить на исконной земле Российской державы!

Троих россиян со связанными руками свеи повели дальше. Путь их по-прежнему лежал в полуденную сторону, где когда-то стоял Печенгский монастырь. И лишь Прохор, стрелецкий сын и сам воин-стрелец, остался мертвый лежать на поляне.

8

Лет двадцать назад Кольско-Печенгский монастырь был самой отдаленной от Москвы обителью на всей русской земле. Вплотную к ее деревянным стенам, поставленным на высокий каменный фундамент, подступала тундра. Зеленые луковки храма Святой Троицы прежде весело глядели в светлые воды Печенгского залива.

По другую сторону Печенгской губы, в каких-нибудь полутора десятках верст начиналась королевская земля. Неведомая обитателям монастыря, текла жизнь в соседней, чужой стране, которую называли на Руси Свеей. Большой разбой учинили монастырю свейские воинские люди во время царствования на Руси Федора Иоанновича: пограбили братские келии и монастырские подвалы, сожгли иконы в храме Святой Троицы, повредили звонницу и оставили после себя позор и разорение.

Многие монахи, а также послушники и трудники вместе с самим игуменом бежали от воровских людей в Колу.

На старом месте остались несколько престарелых монахов да столько же послушников, не пожелавших оставить полюбившееся им обжитое место, богатое рыбой, зверем и птицей.

Иеромонах отец Илларион круто взялся за дело. Он сумел подчинить своей воле оставшуюся без игумена монастырскую братию, заставил очистить от скверны и грязи подвалы и келии, повесить на звоннице треснувший при пожаре колокол. Жизнь в монастыре возобновилась. Молодые послушники собрали в тундре разбежавшееся стадо оленей, стали ловить в быстрых ручьях красную рыбу. И снова потянулась в обители тихая привычная жизнь. И вот свейские воинские люди пришли опять... На этот раз они не трогали самих монахов и послушников, но пограбили всю накопившуюся мягкую рухлядь и растащили съестные припасы из монастырских подвалов.

Илларион тайком от овлуйского державца и свирепых его воинов послал в Колу пострижника Ферапонта, дав ему в провожатые пастуха-лопина Пяви Икандуексова, с наказом поведать воеводе Алексею Петровичу о всех бесчинствах, которые чинят королевские люди в царевой вотчине. О задержанных государевых межевщиках он просил сказать, что по сей день держит их запертыми в подвалах овлуйский державец.

Кто же это такой, овлуйский державец, что нагоняет страх на оленеводов-лапландцев и разоряет русские земли? Кто он таков, что посмел задержать российских межевщиков, посланных на рубеж класть грани по государеву указу?

Это был норландский* наместник короля свеев ярл Бальтазар Бек. Он прибыл из Улеаборга в Печенгский монастырь с воинским отрядом ротмистра Пера Клементсона по указу короля Карла, и полномочия его были определены параграфами королевской инструкции.

_______________

* Северная сторона Швеции.

Король Свеи Карл Девятый предписывал своему наместнику установить порубежные грани в Лешей Лопи и привести в должный порядок дела по сбору податей с лопинов, живущих на Кольском побережье. Он наказывал Бальтазару Беку не допустить, чтобы московиты "принуждали лопинов с Мансельки, Китки-озера и Колы" переходить со шведской стороны через рубеж, а самим передвинуть на восток прежние порубежные грани, проложенные при государе московском Борисе Федоровиче межевщиками Морицом Йероенссоном и Федором Клобуковым. Король предписывал не придавать значения прежней линии порубежных граней, а прорубить межи через Энаре-озеро, Басси-йоки к Студеному морю с тем, чтобы Печенгская губа и Навдема остались за шведской короной.

Российские межевщики, присланные из Колы воеводой Алексеем Толстым, твердо стояли на своем, и Бальтазар Бек приказал ротмистру Перу Клементсону взять упрямых русских под строгий арест. На берегу Печенгской бухты наместник Норланда распорядился выставить сторожевой дозор, чтобы задерживали всех высаживающихся с судов русских воинов.

Захват Печенгского монастыря и земель в Лешей Лопи с рыбными ловлями и звериными логовищами Бальтазар Бек собирался до определенной поры содержать в тайне от московитов. Отряд кнехтов был немногочисленный, и удержать Печенгскую губу с такими силами не представлялось возможным, если воевода Алексей Толстой надумает выступить со стрельцами из Колы.

Огромного роста, косматый, кряжистый, сидел в бархатном мягком кресле наместник Норланда. А перед ним, маленький, тщедушный, стоял посреди трапезной отец Илларион.

– Чтобы никто без ведома ротмистра Клементсона не отлучался из монастыря, – рокотал в тишине трапезной густой бас Бальтазара Бека. – И чтобы пастухи-лопины, собрав оленье стадо, также возвращались в обитель.

– Но подчас собрать стадо на ночь не удается, – пытался возражать отец Илларион. – А в тундре волки, медведи, росомахи... Загрызут оленей... Не могу я держать на привязи лопинов в обители.

Толмач стоял за спиной наместника и быстро переводил слова иеромонаха на шведский язык.

– Одним оленем меньше эка беда какая, – отмахнулся Бальтазар Бек.

– Могут загрызть сразу десятка два, – кротко произнес настоятель.

– Пусть грызут, этого добра в тундре великое множество.

– Живые ведь твари.

"Важно, чтобы никто не выскользнул отсюда, – думал наместник Норланда. – Чем позднее узнают московиты, что мы здесь, тем лучше. За лето многое может измениться, и воеводе Кольскому будет не до Печенги и Нявдемы".

Настоятель думал о другом. "Хорошо, если доберутся до Колы Ферапонт с Пяви, ведь на пути у них множество быстрых рек и топких озер, хищные звери могут загрызть и топь, того и гляди, в бездну затянет..."

Молчание в трапезной становилось тягостным.

Краснорожий толмач суетливо набивал табаком трубку для Бальтазара Бека. Он угодливо протянул трубку наместнику, взял со стола горящую свечу и поднес своему господину. Ярл закурил, выпуская кольца сизого дыма. Лицо отца Иллариона морщилось словно от боли. В глазах иеромонаха стояли слезы. Ему хотелось сказать этому безбожнику все, что думал о нем, но от страха, что тот может приказать предать смерти его вместе со всей братией, он только плотнее сжимал губы.