Текст книги "Братья-соперники"
Автор книги: Петр Полевой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
XVI
Между тем как в Преображенском, по совету князя Бориса Алексеевича, принимались необходимые меры предосторожности на всякий случай, в стрелецких слободах в Москве замечалось какое-то довольно странное брожение. Во всех полках стрельцы собирались кружками, то около съезжих изб, то на улицах, перед домами зажиточных стрельцов, то у начальных людей. На всех этих сборищах из толпы заметно выделялись несколько задорных крикунов, несколько воротил, употреблявших, очевидно, чрезвычайные усилия на то, чтобы увлечь толпу, приманить большинство на свою сторону. Но горячие, запальчивые речи этих доморощенных ораторов, видимо, не производили ожидаемого действия: их выслушивали очень спокойно, в глубоком молчании, переминаясь с ноги на ногу, почесывая в затылке, вопросительно переглядываясь между собою, а затем, когда говоривший в толпе заканчивал и в заключение обращался к слушателям, ожидая одобрения или согласия, кто-нибудь из толпы непременно обращался к оратору с совершенно неожиданным вопросом:
– А великие государи о том ведают ли?
– Чего там ведают? – грубо и с досадою отзывался смущенный оратор. – Ну ведает один государь, а другой еще в малых летах!
– Какое там в малых! – отзывалось уже несколько голосов. – Чай, сам знаешь, что он уж, на Кокуй ездя, ни одной немке проходу не дает! Этого малого небось уж и женить пора бы!
– А ну вас к дьяволу! Пропадай же вы все пропадом! – выкрикивал выведенный из терпения оратор и, отвернувшись от товарищей, спешил удалиться, оставляя собранный им кружок в великом недоумении.
– Многие вот так-то плевелы в мире сеют, – отзывался кто-нибудь из толпы довольно угрюмо, – а меж великими государями ссоры заводят…
– Не доброе, братцы, дело учиняется быть у нас… – слышались голоса.
И кружок расходился, видимо, недовольный и сумрачно настроенный. Нежелание принять на себя деятельную роль в борьбе партий, сгруппировавшихся около Петра и Софии, высказывалось совершенно ясно. Стрельцы, проученные горькими разочарованиями прежних лет, очевидно, не доверяли ни Софье, ни Шакловитому, тем более что усердный приверженец царевны и его клевреты уж слишком явно вели дело к какому-то крутому перевороту, а стрельцы – народ зажиточный, торговый и промышленный – более всего боялись за свой достаток и старались охранить свое спокойное, вполне обеспеченное существование от всяких случайностей.
Пособники Шакловитого деятельности распространяли между стрельцами разные сплетни и небылицы о Нарышкиных и о князе Борисе Алексеевиче, толковали, что эти бояре «благоверную царевну Софью изгоняют и над нею наругаются и извести ее хотят», и заключали свои наветы словами:
– А как царевны-то не будет, так всем нам будет плохо…
– Хорошо бы о таком деле побить челом великим государям, вопче о розыске, – согласно отзывались стрельцы на эту угрозу.
– Чем великих государей челобитьем тревожить, можно бы вам и самим тех злодеев царевниных убрать! – подсказывал клеврет Шакловитого.
– Ну нет, братцы! – тотчас же отзывалось несколько голосов в толпе. – Такого дела учинить нам ни которыми делы невозможно.
– А почем же невозможно?
– А потому и невозможно, – поясняли стрельцы с непререкаемою ясностью, – что по великих государей указу все учиним, а самовластно делать не будем.
Пробовал неоднократно и сам Федор Леонтьевич собирать у себя выборных людей из различных полков и всяких начальных стрелецких людей и говорил с ними о том, что «следовало бы подать челобитную государям – просить их, чтобы и на великую государыню Софью Алексеевну положить царский венец». Но и выборные, и начальники стрелецкие отвечали ему на этот вопрос глубочайшим молчанием.
– Что же вы мне ничего не скажете! – с некоторою тревогою допрашивал Шакловитый.
– Да как тебе сказать, Федор Леонтьевич? – вызывался говорить кто-нибудь постарше да посмышленее. – Дело это государское великое. И тут не то чтобы челобитьем, а разве только вот слезами плакать Богу, что-де изволит Бог, то пусть и сотворится.
– Да ведь это я вас от себя спрашиваю, – спохватывался Шакловитый, – а великая государыня про то не ведает. И что вы скажете, то я великой государыне и доложу.
– А что же мы сказать можем, батюшка Федор Леонтьевич! – подхватило уже несколько голосов. – Вестимо, наше дело такое, чтобы великим государям добра хотеть.
И неловко затеянный разговор срывался еще более неловко, к великому неудовольствию обеих сторон.
Более успешно шла между стрельцами пропаганда другого рода. Многие из них внимательно следили за спорами старца Сильвестра с братьями Лихудами и, по давним своим связям с настоятелем Спасского монастыря, принимали в этом споре его сторону, совершенно упуская из виду, что в данном случае он прямо шел против древних преданий Восточной церкви и отстаивал латинские заблуждения. Они очень охотно брали у Сильвестра писаные тетрадки, в которых тот беспощадно громил ученых греков, эти тетрадки перечитывались и переписывались и распространялись среди стрельцов.
– Новые у нас учители завелись, – толковали между собою стрельцы. – Дал нам Селиверст тетрадки – надо по тем тетрадкам патриарху челобитную изготовить.
Но на этих пожеланиях дело и кончалось, и Шакловитый должен был прийти к тому убеждению, что стрельцов едва ли удастся поднять поголовно за дело царевны. Тогда он несколько изменил тактику. Он очень зорко стал наблюдать за всеми, кто решался на сходках поднимать голос в пользу царя Петра и его партии таких смельчаков. Шакловитый старался удалить из Москвы или при первом удобном случае строго наказывал за самую ничтожную вину. Тактика была понята сразу, и большинство, зная неограниченную власть, которою облечен был Шакловитый в отсутствие князя Василия Голицына, стало относиться еще осторожнее и сдержаннее прежнего к тому, что подготовлялось дьяком Шакловитым и его клевретами.
Ввиду всего этого стрельцы были очень встревожены, когда в канун Петрова дня приставы и головы стрелецкие пошли стучать по окошкам стрелецких слобод, созывая всех к съезжим избам для выслушанья указа государского. Когда все собрались, объявлен был указ великой государыни о том, что она на завтра назначает поход в Преображенское для поздравления брата своего государя Петра Алексеевича с его тезоименитством, а в том походе приказывает быть с собою человекам двадцати из каждого полка.
– Куда ж это такое многолюдство? – рассуждали стрельцы. – В прежнее время государыня хаживала в Преображенское с пятьюдесятью человеками, а нонче с лишком триста человек с собою берет!
Но еще более были удивлены, когда увидали, что из числа назначенных в поход шестьдесят человек были посажены на коней в виде почетной стражи для сопровождения правительницы, ее сестер и теток, отправлявшихся в Преображенское, к державному имениннику, а остальные, около трехсот человек, были посажены на телеги и поспешно отправлены еще накануне, задолго до выезда государыни из Кремля, на дорогу к Преображенскому.
– Что за притча? – толковали между собою те, кто не попал в наряд. – Поехали многолюдством и во всем оружии – даже и пищали зарядить приказано; а кто с бердыши, у тех спрошено: давно ли у них бердыши не точены?
– Правда ли, нет ли, а говорят, будто на дорогу нашего брата послали для береженья государыни, чтобы ей грешным делом от потешных конюхов какого дурна не учинилось…
– Что там пустое молоть! – перебивали другие, постарше да поопытнее. – Знамо дело – не затеял ли всего этого наш Федор Леонтьевич, чтобы Нарышкиных попугать?
И все разошлись в недоумении, покачивая головой.
Во всех этих предположениях и толках, как ни казались они на первый раз неправдоподобны, была своя доля правды. Опасаясь Нарышкиных и князя Бориса, Шакловитый в то же время воображал себе, что если бы вышло какое-нибудь неприятное столкновение между Софьей и Нарышкиными, то его стрелецкой засады было бы достаточно, чтобы «поучить» братьев государыни и при первой возможности даже наложить на них свою тяжелую руку. Но он жестоко ошибался: его самого опасались в Преображенском, а от стрельцов по старой памяти ожидали всяких бед и потому приняли всевозможные меры предосторожности.
Около десяти часов утра (по нашему расчету времени) блестящий поезд царевен, предшествуемый великолепною каретою Софьи, запряженною восьмериком белых как снег голштинских возников, в шорах, обвитых червчатым бархатом, с золотыми бляхами и с перьями на головах, приближался к Преображенскому. До околицы села оставалось не более версты.
Шакловитый, ехавший впереди на прекрасном вороном коне, увешанном золочеными гремячими цепями и покрытом вместо чепрака кожею пардуса, отъехал несколько в сторону от стрелецкого конвоя, подозвал к себе Обросима Петрова, также ехавшего в числе прочих стрельцов Стремянного полка, и сказал ему вполголоса:
– Надежны ли у тебя люди?
– Уж чего надежнее! Молодец к молодцу подобраны, и все такие, что за царевну и в огонь и в воду!
– Так ты их спешишь да около карет, поближе к крыльцу дворцовому поставишь; и чуть какой шум учинится во дворце – чтоб были наготове!
– Понимаем!
– Да двоих здесь, на дороге, поближе к околице оставишь, верхами же; чуть услышат, как затрублю я в рог, чтобы сейчас скакали в лес, к тем, что там попрятаны, и мигом бы их сгоняли ко дворцу… нам на выручку.
– Исполним.
– А своим ребятам скажи, что… в случае чего не дали бы маху… тотчас бы рубили всех, кто за меня примется…
– Скажем обиняком…
Поезда царевны в Преображенском ожидали и прием ему приготовили довольно своеобразный. София была очень неприятно поражена тем, что у ворот Преображенского ее встретили человек сто «потешных», одетых в однообразные зеленые кафтаны с золотым галуном и выстроенных шпалерою, под ружьем, при двух офицерах из немцев. Народ был рослый, дюжий, прекрасно обученный и очень ловко владевший ружьем. На полпути от дворца царевну встретили бояре и сам царь Петр Алексеевич, наряженный «потешным». Пришлось Софии и царевнам выходить из карет и, после обычных приветствий, шествовать пешком до дворца, где на крыльце ожидала гостей сама царица Наталья Кирилловна со своими боярынями. И около крыльца опять человек пятьдесят потешных под ружьем, которые по команде Петра лихо отдали честь правительнице, блеснув на солнце стволами ружей. Затем царицы и вся свита их вошли во дворец, и около коней и экипажей остались только спешенные стрельцы Стремянного полка, которые очутились лицом к лицу с отрядом потешных, по крайней мере втрое посильнее их числом.
Обросим Петров, насупив брови и теребя свою густую рыжую бороду, злобно посматривал на этих молодцов, которые заграждали ворота и охраняли вход во дворец, стоя стройными, плотно сомкнутыми рядами и свободно держа ружье на плече. Он попытался было выехать за околицу для переговоров с теми, которые были скрыты в лесу; но, едва он подъехал к воротам, потешные скрестили перед ним ружья, а их капрал объяснил Обросиму Петрову, что без приказа боярина Льва Кирилловича Нарышкина никого из села выпускать не приказано.
«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» – подумал Обросим и волей-неволей вернулся на прежнее место, к каретам.
Немного спустя он увидел, что на крыльцо дворца вышел Шакловитый, смотрит в его сторону и делает ему какие-то знаки, как бы подзывая его к себе. Обросим Петров и двинулся было к нему; но за спиною Шакловитого, как из земли, выросла осанистая фигура князя Бориса Алексеевича и еще двух каких-то бояр, и, дружески подхватив Федора Леонтьевича под руки, князь Борис шутливо и весело сказал ему, так что все слышали:
– Куда же ты, Федор Леонтьевич, от государева угощенья уходишь? Сейчас нам на стол подают – просим милости!
Потом, обращаясь в сторону стрельцов, боярин приказал одному из стольников:
– Иван Петрович! Озаботься и об этих наших гостях… Ребята! Государь наш всемилостивейший Петр Алексеевич и великая государыня царица Наталья Кирилловна жалуют вас погребом для сегодняшних именин государевых!
Стрельцы в один голос отвечали: «Благодарствуем на государском жалованье».
И их действительно угостили на славу! А уж как Федора Леонтьевича ласкал и угощал Борис Алексеевич у себя во флигеле, так этого и сказать нельзя! Только при навыке Шакловитого можно было выдержать такое угощенье… Но и у него в голове шумело, как ни старался он отговариваться от упрашиваний и потчеваний князя Бориса.
– Ну выпьем по последней чарке, да больше и просить не стану! – уговаривал Шакловитого князь Борис. – Чай, скоро и к вечерне уже ударят?
– Ну, по последней – так и быть!
Выпили и встали из-за стола. Но князь Борис и тут не выпустил Шакловитого из рук: повел его на Яузу – показал ему верейку немецкого дела, что против ветру ходит; повел в зверинец, который все еще содержали при селе от времен царя Алексея, а затем вернулся с ним в сад, где под беседкою ожидали их разные прохладительные напитки. Здесь князь повел речь о том, как великие государи должны быть ему, Шакловитому, признательны за то, что он так ловко и умно правит стрельцами и вовсе между ними вывел их мятежный дух.
Шакловитый только морщился и сидел как на горячих угольях. Как раз в это время к князю Борису подошел один из царицыных стряпчих, отозвал его в сторону и стал ему что-то с видимой тревогой шептать на ухо. Тонкий слух Федора Леонтьевича дал ему возможность расслышать в шепоте стряпчего слова: «стрельцы…», «в лесу». Но князь Борис, выслушав стряпчего, преспокойно похлопал его по плечу и сказал довольно громко:
– Вижу, что у страха глаза велики! Скажи там на Верху, что нечего бояться – все пустое! Про добрых гостей припасено у нас всякого добра… да и про недобрых тоже свинцового гороха хватит… небось пусть сунутся!
И, возвратясь к Шакловитому, стал извиняться перед ним, что отвлекли его по пустякам, и снова рассыпался в похвалах твердости и распоряжениям Шакловитого по отношению к стрельцам.
Федор Леонтьевич, возвращаясь вечером в город, во всю дорогу ни с кем не промолвил слова, а как пришел к себе домой, то со всей силы хватил шапкою оземь и разразился потоком красноречивейшей ругани. К кому относилась она – то было известно только самому Федору Леонтьевичу.
XVII
Со времени выезда князя Василия Васильевича Голицына в Крымский поход прошло уже около полугода. Так как известия с похода в Москву доходили очень туго, то сначала в Москве знали, что все воеводы московские и сам гетман Самойлович выступили в поход против крымского хана, а затем уже о дальнейшем ходе военных действий узнавали только то, что князь Василий официально доносил царевне и великим государям. А между тем гонцы из войска прибывали очень часто и каждый раз привозили, кроме официальных донесений, неофициальные письма Оберегателя к Софье Алексеевне, писанные тайным крюком, и письма к Шакловитому, с которым князь Василий поддерживал весьма оживленную переписку. Но эти грамотки, привозимые гонцами, хранились в глубочайшей тайне, а для того, чтобы самый гонец не мог ни о чем проговориться, надежнейшие из клевретов Шакловитого перехватывали гонца верст за двадцать от Москвы, отбирали от него все письма и документы, а самого гонца держали под строгим караулом до тех пор, пока не привозились из Москвы ответные грамотки. Однако, несмотря на все эти предосторожности, в Москве все же узнали о неудачах Голицына и его неладах с гетманом Самойловичем, который и в официальных донесениях выставлялся главным виновником неуспеха всего предприятия. Пошли всякие толки и пересуды, посыпались на Оберегателя обвинения и нарекания, не на шутку оскорблявшие Софью. К Голицыну был немедленно отправлен в качестве почетного и доверенного посла Федор Леонтьевич Шакловитый с милостивым словом за службу. И вместе с тем ему дан был тайный наказ к Голицыну сменить гетмана, «буде он малороссийской старшине неугоден». В начале июля Федор Леонтьевич выехал из Москвы и пробыл в отлучке более месяца…
Свидание с Голицыным значительно ободрило Шакловитого: он застал любимца в чрезвычайно мрачном настроении, сильно потрясенного военными неудачами, упавшего духом, опутанного интригами малороссийской старшины. Тотчас по возвращении в Москву, в начале августа 1687 года, он стал все приготовлять к выполнению своего плана, твердо уверенный, что избрание нового гетмана и устройство малороссийских дел еще надолго задержит Оберегателя на юге.
В тот год, в конце августа, погода стояла еще прекрасная, но уже чувствовалось приближение осени. Теплые вечера сменились очень прохладными ночами; листья пожелтели; в прозрачном воздухе на солнце потянулись и заблестели длинные серебристые нити паутин, медленно колеблемые ветерком; ласточки собрались в дальний путь, посидели стаями на крышах и заборах и улетели. Москва готовилась к наступлению Нового года и собиралась праздновать новолетие, ожидая того блестящего «действа», которым всегда ознаменовывался день 1 сентября в Кремле.
Как раз за два дня до этого обычного торжества, рано утром, от Тверской заставы прискакал к воротам Большого двора князя Голицына всадник в бурке и в шапке с малиновым верхом, проворно соскочил со взмыленного коня и властною рукою застучал кольцом в ворота. Воротные сторожа выглянули сверху ворот из своей башенки и хотели было обрушиться на стучавшего выразительною бранью, как вдруг, к крайнему своему изумлению, услыхали снизу знакомый им звонкий и резкий голос, крикнувший громко:
– Да отворяйте, что ли! Черти, дьяволы сонные!
– Ах, батюшки-светы! Да это никак сам Кузьма Иванович ругаться изволит! – засуетились воротные сторожа и побежали вниз отмыкать калитку.
Действительно, за воротами стоял старший княжеский ловчий Куземка Крылов.
– Наконец-то возвратился, Кузьма Иванович! Добро пожаловать! По тебе судя – и князь наш, кормилец, недалеко!.. Уж ведомое дело: где Кузьма Иванович, там и князь; где князь – там и Кузьма Иванович!
Между тем как сумрачный Куземка что-то бурчал сквозь зубы в ответ на приветствие привратников, вводя в калитку своего измученного коня, необычный стук в ворота и говор у калитки уже привлекли внимание челяди на Большом дворе, и со всех концов его, изо всех флигелей и людских изб спешили и сбегались к воротам различные представители княжеской дворни, кто поспешно натягивая армяк, кто накидывая душегрейку. Куземку окружили, засыпали приветствиями и вопросами, на которые он отвечал, впрочем, очень лаконично, привязывая своего коня к коновязи, ослабляя его подпруги и заботливо вытирая суконкой, вынутой из тороков.
Весть о приезде Куземки Крылова тотчас разлетелась во все концы Большого двора, проникла в опочивальню княгини Авдотьи Ивановны, в покои князя Алексея… На крыльце показался Кириллыч; сам Матвей Иванович соблаговолил выйти на двор, подошел к Куземке и трижды с ним облобызался, справляясь о здравии государя всемилостивого князя Василия Васильевича.
– Князь за мною следом часа через три будет. Он меня вперед послал, чтобы матушку-княгиню не напутать своим нечаянным приездом. Налегке сюда едет – наскоро. А обоз-то наш сюда через неделю только еще дотащится ли…
Эти сведения, прослышанные дворнею, почтительно отступившею от беседовавших приятелей, подействовали на всех как электрическая искра. Прежде чем Матвей Иванович успел обернуться к людям и отдать им кое-какие приказания, все уже рассыпались по своим углам, и во всем доме поднялась такая суматоха, такая усиленная, лихорадочная деятельность, о какой трудно дать даже и отдаленное понятие.
И между тем как Куземку во всем его дорожном безнарядье торжественно повели сначала в покои княгини, которая из своих рук его потчевала медом и сама расспрашивала о князе Василии, а потом в покои князя Алексея, который тоже расспрашивал Куземку о князе и угостил двумя кубками вина, – на дворе мели и чистили, крыльца посыпали белым песком, дворню наряжали в лучшее платье. На кухне стучали ножами и готовили десятка два самых любимых княжеских блюд; а на погребе наряжали к столу княжескому самые дорогие вина в братины и кубки, как будто князь мог все это успеть отведать. В то же время не менее всех домашних князя суетился и причет его придворной церкви: в церкви развешивали к образам праздничные пелены, зажигали лампады и свечи; перед настежь растворенными западными дверьми расстилали на паперти богатый ковер.
Когда часа два спустя примчался другой верховой и возвестил, что князь уже должен быть верстах в трех от Москвы, – на дворе и в доме князя все уже было готово к приему хозяина. Духовенство с крестом и святою водою в блестящих праздничных облачениях стояло у входа в церковь. Вся дворня была выстроена на дворе; на хоромном крыльце стояли сын Оберегателя – князь Алексей, дьяк Емельян Игнатьевич с хлебом-солью, тесть – боярин Стрешнев да еще человек пять-шесть приятелей и родственников. Теща, жена-княгиня и княгиня-невестка ожидали его на своей половине.
Наконец с ворот раздался крик: «Едет, едет!» Толпа девок хлынула от ворот в сторону, послышался топот коней, и князь в легкой немецкой дорожной полуколяске подкатил к распахнутым настежь воротам, окруженный почетною свитою из вершников и гайдуков, которые, быстро спешившись, помогли Оберегателю выйти из повозки. Едва ступил он на землю, как шапки разом полетели с голов и все народное множество в один голос крикнуло: «Здравия князю Василию Васильевичу!»
Обнажив голову и приветливо раскланиваясь на обе стороны, князь Василий прежде всего двинулся к церковной паперти, набожно приложился к крестам и иконам и принял окропление святою водою; а потом уже повернулся к крыльцу… Князь Алексей встретил его слезами радости… Поднялся говор, восклицания, лобзания, объятия… Сама княгиня Авдотья Ивановна не выдержала солидной роли хозяйки дома и матери, не дождалась своей очереди и, против всяких правил и приличий, бросилась мужу на шею. И князь Василий крепко ее обнял и поцеловал…
Но не успели еще улечься впечатления радостного свидания, не успели разъехаться родственники и приятели, прибывшие для приветствования Оберегателя, как он уже позвал к себе в шатровую палату князя Алексея и дьяка Украинцева и заперся с ними для деловой беседы.
– Ну? Как дела, Емельян Игнатьевич? – спросил князь Василий, усаживаясь в свое любимое кресло и оглядывая стены палаты.
– Кое хорошо, а кое и совсем худо, батюшка-князь! – уклончиво отвечал Украинцев.
– Ну, говори откровенно – что хорошо и что худо? За хорошее похвалю; за худое бранить не стану, – авось либо еще и поправить можно…
– Да вот в Немецкой слободе у нас неладно! – издалека начал ловкий дьяк. – Наехал сюда неведомо отколь иноземец Квилинко Кульман, – юродивый, что ли, там или так, Божий человек, – и мутит всю слободу… С попами люторского и кальвинского закону ссору затеял и езовитам тоже поперек горла стал: все на него гору несут, потому, говорят, от него многое прение бывает и он из ихней паствы многих в свою руку гнет…
– Ну это – в Немецкой слободе! А что в Преображенском – по соседству-то творится?
– Да там-то ничего… Кажись, все тихо было… Царь Петр отрыл какое-то суденко старое в амбаре да мастера сыскал, который то суденко строил и вычинил ему… Не расстается ни с мастером, ни с этим самым суденком-то…
– Ну пусть и тешится на здоровье! А больше что?
– Из Оружейной палаты, по его приказу, еще два воза всякого оружия свезли в Преображенское… Потешных там теперь многонько… Почти что два полка. Уж им и тесно стало в Преображенском; так в Семеновское часть их поместили…
– Ну это не дело! Тут из потехи не было бы помехи… Гм!..
– Князь Борис такую там забрал силу, что всем распоряжается и все у него как по струнке ходят…
– Ну еще бы! Человек он умный!.. А каково тут у царевны с царицею?
– Да как будто ничего. Вначале-то царица было посердилась на государыню царевну и даже тетушкам царевнам Татьяне Михайловне и Анне Михайловне жаловалась, зачем, мол, она вздумала в титуле с братьями писаться – ей это даром не сойдет, у нас, мол, люди есть… Однако после-то пообошлось…
– Тут наш Федор Леонтьевич чуть не наделал всем хлопот… – решился вступить в беседу князь Алексей.
– А что ж бы такое? В чем дело? – обратился князь Василий к Украинцеву.
Украинцев рассказал о неосторожном поведении Шакловитого во время похода царевны в Преображенское и о тех мерах, которые были там приняты против стрельцов. Затем очень осторожно и уклончиво Емельян Игнатьевич сообщил Оберегателю, что к Шакловитому в последнее время и приступу нет, что он все водится с стрельцами, что приблизил к себе из них самых отчаянных головорезов, что просит у царевны разрешения вернуть из ссылки тех, которые по его же указанию были высланы из Москвы после казни князей Хованских.
Оберегатель, слушая это, нахмурил брови.
– Этому не бывать – напрасно Федор Леонтьевич и хлопочет! Я этого не допущу.
– Да то ли еще о нем рассказывают! – добавил Емельян Игнатьевич. – Иное и рассказать-то страшно… Разве что попусту болтают…
И, несмотря на эту оговорку, думный дьяк подробно сообщил князю все слухи о ссылках, о розысках и пытках, которым подвергал Шакловитый всех опасных и подозрительных ему людей, не дожидаясь на то указа государева.
Князь Василий слушал насупившись и не говоря ни слова. Украинцев не успел еще докончить своего доклада, как Кириллыч доложил, что князю принесли два письма и на одно из них ждут ответа.
Князь Алексей приотворил дверь палаты, принял письма от дворецкого и передал их отцу.
Одно из них – письмо царевны – князь пробежал глазами и положил в боковой внутренний карман; другое – четко и прекрасно писанное по-латыни – заключало в себе следующее: «Illustrissima Celsitudo![11]11
Ваше высокочтимое высочество! (лат.) – Ред.
[Закрыть] Если вы не уделите мне сейчас же несколько минут вашего драгоценного времени, то вы в этом жестоко раскаетесь. Тайна, которую я собираюсь вам открыть, должна быть передана вам без малейшего отлагательства. Только из глубочайшей преданности и по беспредельному уважению к вам я решаюсь тревожить вас дурными вестями в минуты, столь необходимые для вашего душевного и телесного отдыха. Д-р Ш.».
Князь Василий попросил своих собеседников удалиться из палаты и приказал позвать к себе подателя письма.
Через минуту Кириллыч ввел в палату низенького человечка в больших зеленых очках, в немецком довольно поношенном кафтане, рыжего и с длинной рыжей бородой.
– Ваша высокоименитость! – сказал по-латыни человечек, низко кланяясь князю. – Вы не изволили узнать меня, потому что я нарочно переоделся для безопасности… Но вышлите вашего слугу, и я перед вами являюсь в моем настоящем виде.
Князь Василий кивнул Кириллычу, чтобы тот удалился и притворил дверь. Когда дверь была притворена, рыжий человечек опасливо оглянулся на нее, а затем снял с себя очки, парик и накладную бороду, – и перед князем Васильем предстал в виде хорошо известного нам дохтура Шмита.
– Не удивляйтесь моему переодеванию… Если бы господин Теодор Шакловитый мог узнать, что я открою вам его тайну, мне бы не мешало запастись духовным завещанием…
В ту минуту, когда мы говорим с вами, на загородном дворе Шакловитого большое собрание… И очень, очень тайное… Он раздает сегодня последние приказания тем лицам, которые должны действовать послезавтра на площади, у соборов, в нашем московском Кремле…
– Как действовать?! Что это значит!
– Не удивляйтесь, что вам это неизвестно, illustrissimus![12]12
Ваша высокоименитость (лат.). – Ред.
[Закрыть] Вы только что приехали и не успели еще войти во все тайны… а господин Теодор не ожидал, что вы вернетесь так скоро, и на послезавтра, на самое празднованье Нового года, назначил коронование царевны… во что бы то ни стало!
– Вы лжете! Вы меня обманываете. Как вы смеете! – вскричал князь, вскакивая в бешенстве со своего места.
– Если я вас обманываю, – спокойно произнес иезуит, – то ведь я в ваших руках, вы можете меня выдать как клеветника тому же Шакловитому… Но в том-то и дело, что я вас не обманываю, а только хочу оберечь от неприятной неожиданности! Не забудьте, что если попытка и не удастся Шакловитому, то вас все же обвинят в соучастии с ним и даже скажут, что вы нарочно спешили в Москву, чтобы…
– Говорите, говорите скорее, объясните, что он затеял?
– Он и его приятели из стрелецких начальников сговорились нарядить на торжество человек по шестьдесят стрельцов, особенно преданных Шакловитому, из каждого полка и ко всем воротам поставить своих людей… При помощи этих молодцов Кремлин будет заперт, а царям и патриарху будет вручено прошение стрельцов о том, чтобы короновать царевну…
– А если они не захотят принять прошение?.. Не захотят читать его?..
– Тогда решено их к этому принудить, схватив Нарышкиных и князя Бориса и сменив патриарха…
– И он задумал все это выполнить с горстью стрельцов! Безмозглая башка!
– Господин Теодор человек смелый! – язвительно заметил Шмит. – Он уже давно играет своею головою.
Но князь Голицын уже не слушал его; он быстрыми шагами ходил взад и вперед по палате, обдумывая, как ему поступить, что предпринять… Потом, остановившись перед Шмитом, он сказал ему:
– Если вы мне сказали правду, то оказали большую услугу. Я ее не забуду. Но нельзя терять времени… Прощайте!
Шмит поклонился князю, быстро вздел парик, наложил бороду, надел очки и проворно выскользнул за дверь.
А князь Василий велел позвать к себе Куземку и приказал ему немедля оседлать двух коней и вывести их задами к часовне.
– Да не забудь под чекмень надеть кольчугу и прихвати с собой запас, который посподручнее…
– Без запаса по ночам не ездим, – сурово отозвался Куземка.
Затем князь Василий обратился к Кириллычу, сказал, что желает отдохнуть, и никого не приказал пускать на свою половину; а сам, прийдя в опочивальню, отпер стоявшую в углу скрыню, вынул из нее превосходную персидскую кольчугу, надел ее под опашень, сунул за пазуху кинжал, а в глубокие карманы опустил пару турецких пистолей. Затем, накинув на себя легкую бурку и прикрыв лицо башлыком, князь вернулся в шатровую палату и тихо вышел из дому знакомою нам потайною дверью.
Через несколько минут он уже скакал во всю конскую прыть к Теремному дворцу в сопровождении своего неизменного Куземки.
