Текст книги "Братья-соперники"
Автор книги: Петр Полевой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)
XX
О дорогих подарках и пожалованиях Оберегателю площадка говорила несколько дней сряду, справедливо замечая, что никого и за победы так не награждали, как князь Василий награжден за неудачный поход. Более осторожные и более сдержанные люди сурово осуждали излишнее увлечение царевны; а сторонники князя Василия утверждали даже, что он и сам не знал, как отнестись к излившимся на него милостям великих государей…
Но более всех раздражен был наградами Оберегателя Федор Леонтьевич, и без того уже пылавший гневом против князя Василия. В последних пожалованиях царевны он увидел новое доказательство равнодушия к себе, новое доказательство того явного предпочтения, которое царевна будто бы хотела именно ему, Шакловитому, поставить на вид.
– Так! Так! – твердил про себя Шакловитый. – Ништо тебе! Ему-то все, тебе-то – дуля!.. Это значит: ты, мол, дрянь, – за все твое усердие более того и не стоишь!.. Да только погоди же, голубушка, и меня вспомнишь!.. И я тебе к именинам подарок подготовлю! Увидишь, что и Федор что-нибудь значит!
В день именин Софьи 17 сентября выхода в Теремном дворце не было: царевна была больна, лежала в постели и не принимала никаких официальных поздравлений. Однако же после обедни Петр приехал из Преображенского со своею обычною свитою, прошел на половину сестры, чтобы ее поздравить, был очень оживлен и весел, рассказал ей о том, что думает перевезти свою верейку на Плещеево озеро, что задумывает даже там построить новое большое судно, «если матушка дозволит». Затем, пробыв часа два в Москве, повидав и брата, и других сестер, и теток своих, Петр в сопровождении братьев Нарышкиных, князя Бориса и Никиты Зотова да почетной стражи человек в шестьдесят вершников и потешных конюхов двинулся обратно к Преображенскому. Все ехали верхами, не спеша, чтобы не мучить лошадей, потому что, несмотря на половину сентября, было очень жарко и солнце палило по-летнему.
– Как приедем, все пойдем купаться! – обратился Петр к братьям Нарышкиным, снимая шапку и вытирая убрусом лоб, по которому пот катил крупными каплями. – А потом, отстояв вечерню, хочу еще сегодня в Немецкую слободу махнуть.
– Нет, государь, уволь всех нас! – заговорили Нарышкины. – Мы все сегодня обещали князю Борису, что будем к нему на ужин… У него, вишь, тоже именинница сегодня…
– Именинница? Кто же бы такая? Сестра или дочь – я что-то не слыхал, князь Борис? – обратился Петр к своему воспитателю.
– Да коли правду-то сказать, государь Петр Алексеевич, – отозвался смеясь князь Борис Алексеевич, – так и не сестра, и не дочь, а бочка романеи, которая уж с год стоит в подвале непочатая. Она Нарышкиным покоя не дает… Вот я, чтоб отказаться, и говорю им: ну вот, на Софью приходите ужинать – мы эту бочку и отведаем… Хе-хе!
Петр и Нарышкины расхохотались.
– Так если сегодня мне в Немецкую-то слободу не ехать, зови и меня к себе, князь Борис, и я твой гость! – сказал Петр.
Князь Борис погладил бороду и плутовато посмотрел искоса на Петра.
– И рад бы звать-то! Да что матушка-то скажет мне завтра? Как начнет корить…
– Да ведь я ж не малолеток, – обиженным тоном отозвался Петр. – Меня уж кубком ренского не удивишь…
– Я не о том, государь, – спохватился князь Борис, – знаю, что ты не охмелеешь и от пяти кубков ренского, да того боюсь, что матушка-царица будет думать…
– Будет думать, что ты меня спаиваешь?.. Пустое! Ведь вот с немцами я пью же каждый раз, как в слободе бываю, и матушке я сказывал, и не бранила… Лучше пить на людях, чем за углом…
– Вестимо, государь! Так милости прошу пожаловать… Вот только этого не приводи с собою! – с улыбкою добавил князь, подмигивая на Зотова.
– Мосеича-то? А почему бы так?
– Он гость невыгодный! Один всю бочку опорожнит! Нам не останется! – заметил Федор Нарышкин.
– Вот еще! – забасил Никита Зотов. – Стану ли я себе утробу наполнять вашею заморскою дрянью? Князь Борис, мне чтоб была настойка та самая, помнишь… заветная! А то и вправду не приду.
И в этих шутливых разговорах они стали приближаться к Преображенскому. До села оставалось не более полуверсты. Но едва только всадники достигли того места пути, где густой сосновый бор с обеих сторон подходил к самой дороге, как лошадь Петра насторожила уши, стала храпеть и коситься в сторону леса, потом вдруг шарахнулась так неожиданно, что Петр едва усидел на ней, и понесла к Преображенскому. Все спутники царя приударили за ним следом и, мигом нагнавши его, вскачь подскакали к воротам околицы.
– Что бы это значило? – спросил Петр у князя Бориса, слезая с лошади у дворцового крыльца. – Кажется, никогда она не бывала пуглива, а вдруг какого козла дала!
– Лошадь старая, еще батюшке твоему в отъезжем поле служила, – отвечал князь Борис.
– Должно быть, зверя близко от дороги почуяла: ведь их тут по островам-то немало рыщет…
Но странно сказать! Какое-то сомнение запало в душу князя Бориса. «Может быть, зверь, а может быть, и человек такой, что хуже лютого зверя?» – подумал он, направляясь к своему флигельку. Когда он подходил к крыльцу, то увидел свою любимую собаку Угорая, которая лежала вытянувшись на солнце. Князя Бориса поразило то, что Угорай еще издалека не почуял его приближения, не бросился к нему; но, подойдя к собаке, князь Борис понял, в чем дело… Собака лежала с широко раскрытыми мутными глазами навыкате, вся ее морда была в пене, ее тело вытянулось в последней, предсмертной судороге.
Князь Борис крикнул слуг, стал допрашивать, и те после долгих уверток и разных уклончивых ответов решились наконец сказать ему, что через село проходили после обеда какие-то нищие и что собаки не давали им проходу, а потом и приумолкли…
– Ну!
– Должно быть, они их обкормили, батюшка-князь, потому ведь и другой-то цепной наш пес издох же…
– Как?! И тот тоже?
Слуги молчали, ничего не отвечая на восклицание князя.
– Хороши вы все, как посмотрю! Как смели этаких мерзавцев проворонить? Ну погодите же: я завтра рано утром так угощу вас батожьем, что вы и внукам закажете, как за боярским добром смотреть следует!..
И разгневанный, раздосадованный этим эпизодом князь Борис вошел к себе в дом, занятый вопросом: что бы могло значить это отравление его собак? Тут не могло быть простой случайности – тут была явная преднамеренность, явное желание избавиться от верных и докучных стражей дома. «Кто же это? Холопям, что ли, это нужно, чтобы ночью было им свободнее, – или это воры со стороны прокладывают ко мне дорожку? Ну коли простые воры – добро пожаловать! Так примем, что в другой раз сюда ходить неповадно будет».
И перед тем, как идти к вечерне, князь Борис сделал все необходимые распоряжения относительно ужина, а после службы сам обошел кругом дворца, осмотрел все караулы, в своем саду расставил сторожей и в шутку, заглянув в жилые избы потешных, намекнул, что царь Петр Алексеевич к нему сегодня на ужин пожалует, а потом, как с ужина домой пойдет, так к ним заглянет и сделает тревогу – посмотрит, как они спохватливы и как проворны, когда их со сна подымешь…
– Спасибо, князь-батюшка! – загалдели в ответ ему потешные. – Спасибо, что сказал нам! Мы теперь и глаз не сомкнем!
Спустились сумерки на Преображенское. Мало-помалу смолкла в нем обычная жизнь: затихла дневная суета. Все разошлись по домам; в окнах дворца и окрестных домах засветились огоньки. Улица опустела и стала окутываться темнотою, которую как будто наносило от соседних лесов; с реки потянуло сыростью – над нею встал туман и белым пологом окутал ближайшие постройки. Вот наконец и огоньки в окнах домов стали потухать один за другим, и дворец погрузился в мирный сон. Мрак воцарился всюду. И ночь, после ведренного дня, была холодная и темная-претемная: ни звездочки не видно было на небе… Только в одном флигельке князя Бориса, который стоял отдельно от других, окруженный фруктовым садом и службами, все окна были ярко освещены и открыты настежь, и из них далеко разносился веселый говор и звонкий смех гостей, собравшихся к князю на ужин, который благодаря радушию хозяина позатянулся далеко за полночь…
А между тем за оградою сада, в той части леса, которая отделялась от него лишь небольшой полянкой, между кустов опушки копошились в темноте какие-то мрачные фигуры и шепотом вели между собой беседу.
– Теперь уж наши там, на сеновале…
– Вон и Ларька пополз туда же… к амшенику… Там запустит красного петуха, – прошептал другой голос. – Тогда, вишь, с трех сторон обхватит дом-то Бориски…
– А кто на сеновале?
– Кто ж, как не Микитка Гладкий! Сам вызвался… А на конюшне Куземка Чермный.
– Ну слушайте же, братцы! Как займется пожарче да пойдет чесать… Чур, не зевать! Все разом туда, к крыльцу!.. Да двери на запор! Пока сбегутся да суета поднимется – всех разом порешим! Не отставать – за мною всей кучей!.. Где я – там вы. И маху не давать!
– Не бось, Обросим Петрович! – отозвалось в темноте несколько голосов. – Охулки на руку не положим!
И все опять смолкли в ожидании. Вдруг в темноте из-за деревьев что-то сверкнуло, засветилось… Над одной из крыш в двух местах мелькнул огонь. Красноватые языки пламени показались из-под стpex, потом разделились еще на несколько языков, синими огоньками пробежали по соломенной крыше – и сеновал загорелся, как свечка, освещая одну сторону дома князя Бориса. Почти одновременно огонь показался и с другой стороны, в нескольких шагах, на крыше конюшни, которая также вспыхнула разом, обливая ярким светом окрестность и освещая до малейших подробностей каждое деревцо сада, каждое бревно в ближайших домах.
– Пожар! Пожар! Горим! – раздался отчаянный вопль всполошившихся людей, которые вдруг засуетились и забегали, как мураши, во дворе князя Бориса, без толку бросаясь во все углы. «Пожар! Огонь!» – отдалось по всему селу, словно из одной груди, между тем как зарево заиграло в ночных облаках и кровавым отблеском отразилось на крестах дворцовой церкви.
Поднялась та ужасная суматоха, которая и составляет главное бедствие пожара. Народ сбегался отовсюду, кричал, шумел, толкался, суетился около горящих зданий и ничего не делал, чтобы остановить быстрые успехи огня… Но суматоха продолжалась недолго. Из первых на пожар явился князь Борис с гостями и с ними Петр.
Пока Нарышкины побежали во дворец, чтобы успокоить царицу, а князь Борис с остальными гостями бросился к конюшне, помогая людям поскорее выводить лошадей, Петр мигом подбежал к избам потешных и поднял там тревогу. Через минуту, по барабану, двести человек разом высыпали на площадь перед городком и построились в правильные шеренги.
– Вперед! За мной! – звучал как труба среди общего шума молодой звонкий голос Петра. – Воды сюда! Крючьев! Лестниц! Ломай, круши все кругом, что не горит!
И с топором в руках он лез в самый огонь, он всех вел за собою, он указывал, он повелевал… Он был прекрасен и страшен. Его дядька Никита Зотов вздумал было сунуться к нему и закричать:
– Государь! Побереги себя – ведь там сгоришь!
Но Петр крикнул на него: «Прочь!» – одним ударом кулака сбил его с ног и полез дальше… Впереди всех, работая за десятерых, он подрубал стропила, разбрасывал горящие бревна! Никто из окружающих уже не смел его удерживать: в нем вдруг сказалась та страшная стихийная сила, которая потом проявлялась во всех его делах, в его неотразимой, железной воле. Горящие здания оцепили, мигом разрушили кругом их все службы и заборы, по совету иноземцев установили до реки двойную цепь людей, передававших ведра из рук в руки (как в их городах бывало на пожарах), и быстро совладали с огнем. Сгорели только две пелевни да конюшни и флигелек князя Бориса, который с двух сторон охватывало пламенем… Два часа спустя на месте горевших зданий дымилась и тлела груда обгорелых бревен, которую усердно поливали и растаскивали потешные.
Только тут, когда миновала всякая опасность, Петр почувствовал утомление и сдался на уговоры окружающих, которые советовали ему удалиться с пожарища и опочить от трудов. Князь Борис и братья царицы уверили Петра в том, что они до света не сомкнут очей, сделают все распоряжения, необходимые для общей безопасности, и проводили его до дворцового крыльца. И точно: Федор и Мартемьян Нарышкины, посадив на-конь человек пятьдесят потешных, устроили кругом всего села разъезды и сами поехали во главе их; а Лев Кириллович и князь Борис, убедившись в том, что потешные деятельно наблюдают за пожарищем, решились переночевать в амшенике…
По их приказу холопы натаскали туда сена, накрыли сено коврами и попонами, и бояре с большим наслаждением протянулись на этом мягком ложе.
Первым словом Льва Кирилловича к князю Борису было:
– А ведь это поджог?
– Вестимо!.. Недаром же они, злодеи, и собак моих перетравили!
– Они небось еще с утра сюда забрались и дожидались ночи, чтобы все село спалить…
– И это дело Федькиных же рук… Он, окаянный, затеял всю эту штуку! Да штука-то не удалась! Уж очень ловко тут царь Петр потешными огонь-то потушил… А только это верно, что Федька подослал сюда своих головорезов – чтобы похозяйничали среди пожарной суматохи. А там: сгорело все, и след простыл… И концы в воду!
– А что ты думаешь! Пожалуй, что и так.
Не успел Лев Кириллович произнести этих слов, князь Борис крепко схватил его за руку и шепнул ему:
– Слышишь… там кто-то дышит в углу?!.
Нарышкин затаил дыхание, и точно – услыхал в темном углу амшеника какой-то странный шорох…
– Да это мышь! – сказал он.
– Не мышь, а красный зверь! – вдруг вскрикнул князь Борис, должно быть, уже успевший разглядеть фигуру человека, притаившегося в углу, и, быстро вскочив на ноги, мигом устремился туда.
Нарышкин услыхал борьбу, возню, глухие удары, кряхтенье и голос князя Бориса, который хрипло и злобно говорил:
– Врешь… не вывернешься… шалишь… не выпущу… не увернешься!..
И опять хрустели суставы… и опять слышно было чье-то хрипение и возня… Наконец чей-то глухой стон…
– Вот так-то! Лежи смирней, не то я тебе коленом грудь раздавлю… Лев Кириллович! Давай сюда кушак… вяжи злодея…
Все это произошло так быстро, что Нарышкин не успел даже отдать себе отчета в том, что около него происходило… Через минуту он вместе с князем Борисом туго-натуго уже крутил руки какому-то человеку, которого князь Борис, сильный, как медведь, держал за горло, став ему на грудь коленом.
– Ну, Лев Кириллович, давай теперь сюда огня! – сказал князь Борис, поднимаясь с земли. – Кажись, мы языка поймали… Только смотри не растревожь там никого, пока мы здесь его сами не допросим!
Вскоре Нарышкин вернулся с фонарем, и при свете его бояре увидели в углу рослого и здорового мужчину в сермяжном кафтане, суконных портах и высоких сапогах. Шапка-курпейка валялась около него на земле. Волосы и борода его были страшно всклочены, лицо покрыто смертною бледностью… Глаза блуждали испуганно… Грудь тяжело дышала…
– Ба! Ба! Ба! – воскликнул князь Борис, вглядевшись в лицо лежавшего на земле. – Старый знакомец! Да! Это Ларька Елизарьев, стрелецкий пятисотный… Я говорил тебе, Лев Кириллыч, что подожгли нас Федькины головорезы!
Ларион Елизарьев лежал на земле ни жив ни мертв.
– Ну, приятель, – сказал князь Борис, ставя фонарь на землю и складывая на груди руки, – ты, видно, лез в овчарню, да попал на псарню… Так говори уж – все равно! – как было дело? Кто тебя послал?
– Прости… помилуй… смилуйся, боярин! Да ради жены и малолеток… отпусти душу на покаяние…
– Ты мне дело говори, а не Лазаря пой! – гневно произнес князь Борис. – Все равно заговоришь завтра, как примутся за тебя заплечные мастера! Кто подослал тебя? Кто был еще с тобою?
– Все скажу, батюшка-князь, во всем покаюсь… и такое тебе открою, что никому не ведомо… отпусти только меня… смилуйся!.. Век тебе служить буду, не забуду твоей милости!
И Ларион Елизарьев все по порядку рассказал князю Борису и Льву Кирилловичу.
Выслушав его исповедь, бояре отошли от него в противоположный темный угол амшеника и долго еще совещались между собою.
Насмерть перепуганный Елизарьев слышал только долетевшие до него слова князя Бориса:
– Я говорю тебе, Лев Кириллович, что еще не время с ними начинать…
И потом опять после разных возражений Нарышкина:
– Всегда его успеем вздернуть, а теперь пусть нам послужит… Пригодится…
Вероятно, князю Борису удалось склонить боярина на сторону своего мнения, потому что они оба снова подошли к Лариону Елизарьеву, развязали ему руки, принесли ему перо и бумагу и заставили его что-то долго и много писать и скрепить написанное своею подписью. Взяв из рук его эту бумагу, князь Борис сказал ему:
– Ну, видно, так Бог судил, чтобы тебе еще пожить на свете! Но знай и помни, что жизнь твоя у нас в руках и что от нас не укроешься на дне морском – везде разыщем! Коли сослужишь службу верную, без всякого шатанья – будешь награжден щедрее щедрого; а чуть задумаешь хвостом вилять – очутишься на плахе! Слышал?
– Слышал, батюшка-князь! И заслужу твоей милости – твоих злодеев и врагов не укрою! – бормотал, все еще трепеща всем телом, Елизарьев, кланяясь боярам в ноги.
На рассвете князь Борис вывел его, вместе с Нарышкиным, через свой сад за околицу и указал ему дорогу к лесу.
XXI
Князь Василий и царевна София, прослышав о подробностях Преображенского переполоха, ни на одну минуту не усомнились в том, что это дело не миновало рук Федора Леонтьевича, и решились во что бы то ни стало на время удалить его из Москвы. Ему придумано было почетное поручение: боярам поставлена на вид необходимость отправить Шакловитого в малороссийские города для наблюдения за действиями нового гетмана Ивана Мазепы.
Все еще злобствуя на Оберегателя, Шакловитый, однако же, был почти признателен ему за ловко придуманный для него выход из положения, которое становилось затруднительным и даже небезопасным; к тому же эта поездка на юг с тайным и важным поручением от лица великих государей сулила ему в малороссийских городах торжественные встречи, радушные приемы, обильное угощение и богатые подарки – сулила полное удовлетворение оскорбленному самолюбию и дьяческой корысти.
Когда Шакловитый уехал, Оберегатель вздохнул свободнее. Он начинал надеяться, что в отношениях между царевной и «преображенскими соседушками» наступит довольно продолжительное и давно желанное затишье…
Но как раз в это время случилось одно, в сущности, весьма незначительное событие, которому, однако, суждено было в будущем оказать громадное влияние на историю России, а в настоящем – изменить установившуюся систему отношений «преображенских соседушек» к царевне Софье и ее партии.
Несколько дней спустя после отъезда Шакловитого, поздно вечером, князю Василию доложили о том, что его желает видеть комнатный служитель царевны Степан Евдокимов.
Степан Евдокимов, когда-то служивший в стрельцах, а после 1682 года взятый царевною во дворец, успел очень быстро втереться в ее доверие и, несмотря на свою скромную должность истопника, умел приобрести большое влияние и значение при дворе.
Хитрый, ловкий, пронырливый Евдокимов превосходно знал все тайны Теремного дворца и умел их хранить, а при помощи своих агентов успевал всегда первый узнавать обо всем, что происходило при дворе царицы Натальи Кирилловны.
От времени до времени Евдокимов являлся с докладом о важнейших новостях на Большом дворе Голицына, и князь Василий умел щедро награждать умного вестовщика. Он и встречал Евдокимова обыкновенно вопросом: «Что новенького?» С этим же вопросом обратился он к нему и теперь.
– Что, батюшка-князь, новенького? Ничего новенького – все по-старому, как мать поставила… Только вот разве что благоверный государь Петр Алексеевич из Преображенского укатил с немцами на переяславское озеро – корабликами тешиться. Так вот матушка-то царица очень за его государское здоровье опасается и задумала его к дому привязать… женить его ладит…
– На ком же? Как слышно?
– Да говорят, будто на дочери ближнего окольничего Илариона[13]13
Иларион Лопухин после женитьбы Петра на его дочери наименован был Феодором, отчего и супруга Петра именовалась не Иларионовною, а Феодоровною.
[Закрыть] Абрамова Лопухина – красавица да скромница такая… Месяца через два и окрутят молодца… Говорят, что уж полно ему гулять – пора ему во все дела государские вступаться…
– Кто же это говорил? – не без тревоги спросил Оберегатель.
– А вот на прошлой неделе как у них там домашний совет был, так решили, что царь Петр с нынешней зимы и в Думе заседать станет, и во все сам входить… А на другой день после того совета князь Борис Алексеевич и Лев Кириллович и у святейшего были, и с ним совещались тайно, и святейший будто бы очень на царевну и на тебя гневался… Им будто бы сказал: «Я их на чистую воду выведу».
Из дальнейшей беседы оказалось, что этими сведениями и ограничивался весь запас свежих новостей Степана Евдокимова; убедившись в этом, Оберегатель велел угостить его старым медом, а серебряный ковш, в котором мед подносили, приказал ему положить за пазуху.
Но из немногого сообщенного Степаном Евдокимовым Оберегатель вывел совершенно правильное заключение, что «преображенские соседушки» хотят от слова перейти к делу и что от них следует многого ожидать и опасаться, тем более что им удалось и святейшего патриарха склонить на сторону политики действия… Предположения князя Василия на другой же день получили себе подтверждение.
Во время утреннего приема в Теремном дворце, перед боярским сиденьем, когда Оберегатель читал царевне письмо сверженного константинопольского патриарха Дионисия, умолявшего великих государей поспешить избавлением христианства от турок, – царевне доложили, что святейший патриарх Иоаким желает ее видеть и беседовать с нею о важном деле.
Вскоре после того дверь из передней в комнату царевны отворилась настежь, и государь патриарх, поддерживаемый под руки своим ризничим Акинфием и келарем, переступил порог комнаты, благословляя правою рукою, а левою опираясь на превосходный резной посох из слоновой кости.
Царевна поднялась навстречу патриарху и поспешила к нему под благословение. За нею подошел Оберегатель и все бывшие в комнате лица, между тем как стряпчие царевны пододвигали патриарху кресло и ставили рядом с креслом царевны.
Иоаким опустился в кресло, передал посох келарю и оправил на груди своей драгоценную панагию, осыпанную крупными рубинами и изумрудами.
После обычных приветствий и вопроса со стороны патриарха «о здравии», а со стороны царевны «о спасении» патриарх, обратившись к царевне, сказал:
– Тяжкие времена приходят, государыня! Змий главу подъемлет! За батог и жезл пастырю Церкви Российской приняться должно – ран требуют непокорные… Скорблю о том, что приходится мне бить челом тебе, великая государыня, на людей тебе приближенных, но вынужден твоего суда над ними требовать, прежде нежели сам предам их в руки судей «градских»…
– Святейший отец патриарх, – почтительно ответствовала царевна, – назови мне дерзновенных, и суд мой не замедлит…
– Знаю твое усердие к Церкви Божьей, благоверная царевна, и тольми паче скорблю, что ближние тебе люди не следуют твоему примеру и дерзают посягать на власть, дарованную мне Всемогущим Богом и утвержденную великими государями. Бью челом на старца Селиверста и на окольничего Федора Шакловитого.
Софья, не ожидавшая такого прямого нападения на одного из ближайших к ней людей, вспыхнула и проговорила не совсем спокойно:
– В чем же вина окольничего Шакловитого, государь? Объяви, я желаю знать…
– Вины его предо мною многие и великие, государыня, но и терпение к прегрешениям его у меня немалое. В силу данной мне власти я бы мог требовать суда над ним; но, зная, коль он полезен тебе, государыня, прошу лишь о строгом внушении ему и наложении на него наказания, какое заблагорассудишь. Посуди сама, великая государыня! В прошлом, государыня, в сто девяносто пятом году, по зиме сысканы были в Спасском монастыре у дьякона Афанасья да у чернеца Семиона тетради, писаны полууставом, подлежащие к расколу, и я приказал того дьякона и чернеца взять и к себе привести и о тех тетрадях расспросить. И стрельцы окольничего Шакловитого, его поноровкою, по согласию со старцем Селиверстом, тех людей не сыскали. Когда же Шакловитый по указу великих государей из Москвы в малороссийские города отбыл, Стрелецкого приказа подьячий Петр Исаков тех людей к моему тиуну привел. И они показали, что укрыты были по приказу Шакловитого, а тетради получили от старца Селиверста…
– Государь святейший патриарх, – нетерпеливо перебила Софья, – это дело требует розыска, и, когда окольничий Федор Шакловитый вернется…
– Дозволь мне речь мою окончить, государыня! – с неудовольствием заметил патриарх. – Не велики бы вины Шакловитого, кабы он только этою поноровкою повинился да укрывательством Селиверстовых блудописаний. Но он дерзнул без моего ведома сослать верховного дьякона Никифора в Сибирь, в Дауры, а за какую вину – неведомо; и к митрополиту грамоту послал, якобы по указу великих государей и по моему патриаршему благословению. Значит, и грамота вся писана облыжно?
София, видимо, затрудняясь ответом на прямо поставленный вопрос, только покачала головой. Затем, обратясь к патриарху, произнесла почтительно:
– Будь уверен, государь, что я велю об этом деле строгий розыск учинить. Князь Василий Васильевич, разыщи немедленно об этой грамоте, что от имени великих государей и государя патриарха в Дауры отправлена?
Князь Василий Васильевич молча поклонился, а патриарх продолжал:
– Вот и о старце Селиверсте речь поведу. За все его писания придется мне, великая государыня, его обуздать. Вижу я, что с ним добром не кончишь: мужи смиренные ему от Святой Отец Церкви внушают, а он только лается да силлогизмами и аргументами им ответствует. Я уже приказал удалить его из справщиков; а если не уймешь его, государыня, то предам его суду церковному.
– Постараюсь слабым словом моим направить отца Селиверста на смирение и преклонение перед твоим архиерейством, – сказала Софья, видимо стараясь поскорее покончить неприятную для нее беседу с патриархом.
– Но и это еще не все, – продолжал Иоаким. – И около тебя самой, государыня, вижу плевелы сеющих: вижу мужей именитых, волхвованиям верующих, воле Божьей гаданиями посмевающихся… Вот, объявилось у меня на сих днях в палатах подметное письмо, и в нем все волхвы в Москве сущие названы именно, и все волхвования их исчислены. Там и твой холоп, князь Василий Васильевич, в волхвованиях и чарах уличается, и говорится о нем, что он всякими кореньями промышляет… и даже – страшно сказать! – будто и тебе те коренья давал…
– Это клевета, святейший отец патриарх! – воскликнул князь Василий, стараясь скрыть свое волнение. – Ни с какими волхвами я никогда не водился!..
– Верю тебе и велю поближе расследовать дело… Пошлю за тем холопом… Акинфий, там в письме, кажется, и вотчина князь Васильева указана, где тот волхв живет… Как бишь ее?
– Село Большие Можары, – пробасил Акинфий, наклоняясь к Иоакиму.
– Ну вот, видишь, князь Василий!.. Пошлю, пошлю туда, велю его забрать и допросить, чтобы на тебя не смели клеветать… Знаю, что ты добрый сын церкви; но и я, как пастырь добрый, должен плевелы выводить, дабы не заглохло на ниве семя доброе.
И с этими словами патриарх поднялся со своего места, благословил царевну и князя Василия и, поддерживаемый под руку ризничим и келарем, медленно вышел из комнаты в переднюю.
