Текст книги "Братья-соперники"
Автор книги: Петр Полевой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
Навстречу Шакловитому из полутемного угла комнаты поспешно отделилась высокая фигура в стрелецком строевом кафтане, с саблею на поясе. Обросим Петров был богатырь и ростом, и сложением; но его рыжие волосы и густая рыжая борода, его весноватое лицо и быстрые черные глаза производили чрезвычайно неприятное впечатление на каждого, кому впервые приходилось с ним встречаться. И в лице, и во всей его наружности крылось что-то недоброе, зловещее… Жутко было бы сойтись с таким человеком в темном, глухом переулке или на пустынном проселке…
Шакловитый отошел с Петровым в самый дальний угол комнаты.
– Недобрые вести тебе принес, Федор Леонтьевич! – шепнул пристав Шакловитому на ухо.
– Ну что такое? Говори скорее!
– Преображенские пошевеливаться стали… Вчера в дому у стольника Григория Павлова Языкова ночное собранье было… Дворян собралось человек с десяток, и Льва Нарышкина приказчик был. Пили и шумели, и про государское дело говорили; и сам-то Языков кричал, что-де «великого государя, царя Петра Алексеевича имя в челобитных видим, а бить челом ни о чем ему, государю, не смеем». И про царевну Софию Алексеевну всякие непристойные речи говорил и тебя ругал ругательски. И согласились они будто бы и на сегодня у него ж, Языкова, собраться…
– Посади на конь человек тридцать стрельцов и отправь немедленно к его дому. Да чтобы до темноты держались в скрыте… А чуть только стемнеет, пусть в дом войдут и заберут Гришку Языкова и всех, кто будет у него в гостях, и всех людей его. Дня три велеть их выдержать в подвале, что за садом, а там и к розыску… Спознается он у меня с виловатою сосною, что в Марьиной роще… Мигом все исполни! А на завтра не забудь созвать сюда всех наших попозже ночью. Надо нам решать скорее!
XIV
Лев Кириллович Нарышкин, двадцатилетний красавец юноша, по должности спальника безотлучно находившийся при юном царе Петре Алексеевиче, в один из описанных нами чудных майских дней встосковался в Преображенском по Москве и отпросился у государя Петра Алексеевича и у сестры своей, царицы Натальи Кирилловны, на два дня в город.
Соскучился боярин не по Москве… Близехонько от Белокаменной в Лариной усадьбе, которая лежала верстах в трех за Марьиной рощей, жила боярыня Настасья Тихоновна Апраксина, красавица вдовушка, лет двадцати. К ней давно уже был неравнодушен Лев Кириллович. Давно уже придумывал он, как бы ему повидаться со своей зазнобой, которую зорко стерегла ее суровая свекровушка. И вдруг от вдовушки приходит весточка, что ее свекровушка уезжает на богомолье на несколько деньков, а потому… Неизвестно, дочитал ли Лев Кириллович ее грамотку; только часа два спустя после ее получения он уже мчался во всю конскую прыть в Москву в сопровождении двух конных слуг и старого своего дядьки Ивана Перепелки, который был поверенным всех его сердечных тайн. Но в грамотке Настасьи Тихоновны было, между прочим, поставлено непременным условием, чтобы ее милый друг Лев Кириллович, прежде чем к ней приехать, предуведомил ее через верного человека о своем посещении и, только получив от нее условный ответ, пускался бы в путь к заветной усадьбе.
Уговор – лучше денег! И вот, приехав под вечер в свои городские хоромы на Варварке, Лев Кириллович немедленно отправил Ивашку к своей зазнобе с радостной вестью о предстоящем свидании; а сам в трепетном ожидании страстного призыва сошел с крыльца в сад и стал быстро шагать взад и вперед по запущенной дорожке перед домом. Сначала он мог думать только об одном: «На поездку Ивашки до апраксинской усадьбы и обратно потребуется не больше двух часов, да на переезд мой до усадьбы – менее часа… А затем…»
Мысли его путались, и какие-то золотые круги начинали у него играть перед глазами… Он мысленно уже сжимал в крепких объятиях свое бесценное сокровище. Но потом, утомившись волнением и ожиданием, прискучив своею бесцельною и однообразною прогулкой по одной и той же дорожке, Лев Кириллович для сокращения времени задал себе задачу – обойти весь сад, по которому он давно уже не хаживал, так как вообще редко бывал в этом старом отцовском доме. И вот он стал кружить по саду, заглядывая во все его темные уголки, обходя цветники, заросшие сорной травой и лопухами, минуя небольшие лужайки, расчищенные среди гущи бузинных и сиреневых кустов. Затем, обогнув небольшой прудок, весь затянутый тиной, он присел под старою развесистою березой на скамье, поросшей мягким зеленым мхом, и стал глядеть на заснувшие воды.
«Здесь, бывало, любил сиживать отец – смотреть на наши детские игры, – подумал невольно Лев Кириллович. – Здесь любовался он на наши суденки, которые спускал на воду брат Иван… Брат Иван!» – повторил Лев Кириллович как-то невольно, еще не в силах будучи отрешиться от своих страстных вожделений, и поднялся со скамьи, видимо, не желая поддаться грустным воспоминаниям о погибшем товарище детства.
Но когда он поднялся со скамьи и обернулся к березе, ему прямо бросилась в глаза четко вырезанная на ней надпись: «Лета 7190 мая 17 дня» – и в конце ее крест… Отец, на память о погибшем своем сыне, вырезал эту надпись на той самой березе, под которою любовался его играми. Лев Кириллович это понял…
– О бедный, бедный брат Иван! – воскликнул он, всплеснув руками. – О несчастный, ни в чем не повинный мученик и страдалец! Жертва злодеев и честолюбцев, которым не дорого ничье счастье!
И он вдруг так неудержимо отдался воспоминаниям о брате, что на минуту забыл обо всем окружающем. Всплеск крупной рыбы в пруду, звонко раздавшийся среди глубокой тишины заглохшего сада, заставил Льва Кирилловича вздрогнуть. Тревожно озираясь, он поспешил удалиться от пруда: ему показалось, что от воды, от березы, от скамьи, на которой он сидел, веет мертвящим холодом могилы… Он поспешил к дому; но за ним следом, по пятам, уже тянулась туманная вереница скорбных, ужасных воспоминаний о брате и пережитых в ранней юности кровавых впечатлениях, которые ничто и никогда уже не могло изгладить из его памяти. Перед ним опять восставали, облекаясь в живые образы, все ужасы майских дней 1682 года… Он слышал завывание набата, неистовые крики пьяной и буйной толпы стрельцов, вопли несчастных, терзаемых злодеями, он видел слезы и отчаяние сестры-царицы и бледные, с трясущимися губами и подбородками лица обезумевших от страха бояр и придворной служни… Он вспомнил до мелочей те два бесконечные дня и те две напролет бессонные ночи, которые он провел вместе с братьями и юным Матвеевым, скитаясь по чуланам и темным закоулкам теремного дворца, прячась под пуховиками и перинами, в которые стрельцы мимоходом совали своими копьями. Он не был очевидцем страшной мучительной смерти брата, но знал о ней все до мельчайших подробностей, все мог бы передать как очевидец, потому что двадцать раз из двадцати уст слышал о том, как низко, как безжалостно был предан Иван Кириллович на растерзание опьяневшим от крови злодеям и как твердо, с каким истинным геройством принял смерть из их рук, не изменив себе, не издав ни одного стона… Он вспоминал о том, как много месяцев спустя не мог спать ночью без лампады и как вздрагивал при первом ударе колокола, ожидая набата.
Даже и теперь, думая об этом, он невольно вздрогнул: на соседней колокольне ударил колокол, мерно и звучно отбивая часы… И каждый удар, потрясая воздух, дребезжа, разносился далеко по окрестности, среди вечерней тишины и полумрака, одевавшего кусты и деревья трепетными тенями.
Этот бой часов заставил очнуться Льва Кирилловича от обуявших его воспоминаний. Он вспомнил об Ивашке и о том, что ему уже давно следовало бы вернуться… «Уж не случилось ли с ним беды какой?.. Или с Настасьей Тихоновной?»
Но эти думы только мелькнули в голове юноши. Грустные и трогательные воспоминания о прошлом застилали, загораживали настоящее – влекли его к себе неудержимо. Ему показалось жутко оставаться долее в темневшем саду, и он пошел в дом по скрипучим расшатанным ступеням крыльца. И едва переступил он порог, едва успел слуга засветить ему свечи в медном шандане и затеплить лампаду в его спальном покое, как опять те же воспоминания о брате целым роем нахлынули на Льва Кирилловича и постепенно, болезненно настраивая его воображение, рисовали ему и настоящее, и будущее в мрачных, страшных красках…
«А Ивашки все нет», – с удивлением говорил себе юноша, снова прислушиваясь к колоколу, отбивавшему часы на соседней колокольне.
Наконец, утомленный ожиданием и душевною тревогой, Лев Кириллович задремал в кресле, склонившись над столом… Возбужденное воображение не переставало работать и среди одолевшей его дремоты. То ему представлялось, что он подъезжает к усадьбе своей милой и видит, как ее дом вдруг вспыхивает ярким пламенем… Слышит вопли отчаяния людей, которые горят в доме, бросается на помощь к ним… А ему дорогу загораживают стрельцы. «Куда лезешь? – кричит ему высокий рыжий детина, замахиваясь на него бердышом. – Или к брату в застенок захотел?..» То вдруг видит он себя среди площади, залитой кровью, заваленной трупами изувеченных бояр, среди разнузданной и буйной толпы стрельцов, которые нагло торжествуют свою победу и горланят пьяные песни, приплясывая вокруг столба, воздвигнутого в память кровавых подвигов «надворной пехоты»… И среди их криков ему явственно слышится голос Ивашки, который над самым его ухом твердит: «Батюшка боярин, смилуйся! Ей-богу, не виноват…»
И вдруг Лев Кириллович очнулся от тяжелой дремоты, почувствовав, что кто-то его теребит за рукав. Очнулся… и при тусклом свете нагоревших и наплывших свечей видит перед собою какую-то темную фигуру наклонившегося к нему человека, который весь дрожит от головы до ног и лепечет невнятные слова не повинующимися ему устами…
– Кто ты?! Кто ты?! – вскричал во весь голос боярин, цепенея от ужаса, в бессознательном порыве хватая стоявшего перед ним за руки и потрясая его изо всей силы.
– Ба-ба-батюшка бо… ббб… оярин! Смилуйся! – проговорил знакомый голос.
Тут только Лев Кириллович узнал Ивашку – и опустил руки…
Ивашка стоял перед ним бледный как смерть и дрожал как осиновый лист. Глаза его бегали тревожно и бесцельно из стороны в сторону, губы и подбородок тряслись… Лев Кириллович вспомнил, что видел Ивашку с таким же точно лицом в тот день, когда, вбежав в опочивальню Кирилла Полуэктовича, он мог, запинаясь, произнести только два слова: «Стрельцы… идут!»
А теперь он твердил только одно:
– Смилуйся! Ей-богу, не виноват!
Очевидно, он был чем-то поражен и перепуган насмерть и не мог связать мыслей со словами.
– Что с тобой? – тревожно спросил его юноша. – Кто тебя напугал? Нет ли там беды какой? Да говори же скорее!
Но Ивашка заговорил не скоро. Льву Кирилловичу пришлось сначала успокоить старого слугу, потом отпоить его водою и, наконец, услышать от него страшный нежданный рассказ.
– С нами крестная сила! – прошептал, приходя в себя и крестясь, Ивашка Перепелка. – Что я видел… и что я слышал… так ажно и до сей поры дрожь так и пробирает…
– Что же такое? Все ли там поздорову? – с беспокойством переспросил Лев Кириллович.
– Там-то все поздорову… тебе поклон шлют и просят жаловать… Да вот как оттедова-то я поехал… У! У! Какого страхованья натерпелся!
– Да будешь ли ты говорить наконец, старый хрыч! – закричал юноша, ударяя по столу кулаком.
– Изволь слушать, боярин, только не подумай, что это мне с пьяных глаз пригрезилось. В усадьбе меня позадержали с ответом, и как я оттоль поехал да стал к Марьиной роще подъезжать, совсем уже стемнелось… Только бы мне на среднюю тропочку на знакомую выехать… вдруг слышу стон… Думаю: почудилось либо сыч в дупле гукнул. Еще попроехал… Опять стоны, вопли, словно режут, мучат кого… Вижу: дело неладно! Думал, не ночные ли какие работники душегубствуют? Привязал коня к дереву, пистоли за пояс сунул, нож за голенищем ощупал и побрел потихоньку крадучись в ту сторону, откуда крик-то слышен был… Долго слышались вопли и смолкли; долго и я крался и вдруг вижу: в самом глухом месте рощи свет между дерев мелькает и от людей тени большущие ходят… Я и пополз на брюхе… и приполз на край буерака, а в том буераке – виловатая сосна, и около нее человек с двадцать, на конях с бердышами, с копьями. И две повозки с кровлями в сторонке. А на той сосне, как на дыбе, вздернут человек за локти, гол весь, окровавлен… Около него два человека пешие, с плетьми; да третий, на коне, видно, из бояр (лицо башлыком закрыто), того человека расспрашивают, а дьяк его речи в столпе пишет. И вижу я, что это не разбойники, а стрельцы, и наибольший-то, что над ними, должно быть, розыск чинит, пытает человека. Тут-то вот я обомлел от страха… Вижу, что пропала моя головушка, если меня заметят. Я и приник, завалился между двух кочек; и пролежал там во все время пытки и дрожал как в лихоманке… и теперь еще дрожу.
– И не узнал ты этого набольшего-то?
– Да где же тут разобрать его в лицо? Слышал только, что заплечные мастера величали его Феодором Леонтьевичем…
– Шакловитый!
– А он одного из мастеров-то Оброськой звал…
– И за что же они пытали… и мучили?
– Того, что на дыбе-то висел, пытали за дерзкие речи против царевны Софьи, а потом татар каких-то жгли и мучили, и все допрашивали, для чего-де они в дом к князю Борису ходили и зачем к государю Петру Алексеевичу в комнату званы были… И кабы ты видел, боярин, как их мучили!.. Кабы ты слышал, как они вопили от боли!.. Господи! Все мне их крик слышится! В ушах звучит… И уж я сам не помню, как я назад к коню приполз, как в седло вскочил, как верст двенадцать крюку дал, чтоб в город попасть… Изволишь видеть – ведь уж светает!
И Лев Кириллович уже не слыхал его последних слов. Стиснув зубы, судорожно сжав кулаки, бледный, с горячими очами, он ходил взад и вперед по комнате; потом остановился на минуту, что-то обдумывая, и вдруг топнул ногою и крикнул Ивашке:
– Седлай коней! Чтобы мигом было готово! Едем в Преображенское!
– Да лошади и посейчас стоят оседланы! Буде изволишь – садись, и едем!
XV
Чудесное майское утро только разгоралось над Преображенским. Густой туман, предвещавший жаркую ветреную погоду, только что рассеялся, и косые лучи солнца едва успели озолотить кресты на маковицах дворцовой церкви, как на деревянной мостовой раздался конский топот, и четыре всадника прорысили мимо дворца к тому флигельку, в котором помещался князь Борис Алексеевич. В то время как они подъехали к крыльцу флигелька, на церковной колокольне раздался первый удар колокола. Все всадники разом сняли шапки и набожно перекрестились, обернувшись к церкви.
– Лев Кириллович? Что ты так скоро обернул? – воскликнул выходивший в это время на крыльцо князь Борис.
– Так… позабыл тут… дельце одно есть… – отвечал уклончиво Лев Кириллович, пока слуги убирали коней. А затем, поднявшись на крыльцо и здороваясь с князем Борисом, шепнул ему на ухо: – Страшные дела! Таких новостей тебе привез, что и теперь еще опомниться не могу.
– Так войдем ко мне… Перемолвимся словечком…
– Нет, не пойду; благо увидел тебя!.. Я только заехал прежде к тебе, сказать, что после обедни надо мне с тобою и с сестрой-царицей поговорить да посоветовать… Сейчас переоденусь и пойду в церковь. Вон, уже все и так пошли.
Действительно, от дворца к церкви уже потянулось в обычном порядке ежедневное шествие: впереди царь Петр Алексеевич и за ним его свита – братья Нарышкины, Зотов, Троекуров и Прозоровский. За ними царица Наталья с маленькою дочкой и ее свита из стряпчих, боярынь, богомолиц, карликов и карлиц.
– Ну ладно, боярин! Так свидимся после обедни в комнате великой государыни… Посмотрим, что ты привез…
Боярин направился к себе, в свои покои во дворец, рядом с опочивальней государя, а князь Борис пошел в церковь и все ломал себе голову, что бы могло заставить юношу вернуться так поспешно из Москвы, тем более что он, Голицын, знал, с какою целью Нарышкин туда поехал.
В церкви все обратили внимание на то, что царь Петр Алексеевич стоял за службой как-то особенно безучастно, даже рассеянно. То он смотрел на верх иконостаса, то невпопад начинал поспешно креститься и кланяться, то заглядывал в окошко в то время, когда все кругом него крестились и кланялись. Видно было, что его мысли были где-то далеко… Оглянувшись назад и заметив стоявшего позади него Льва Кирилловича, Петр выразил удивление на лице своем и, улучив минуту, наклонился к нему и шепнул ему на ухо:
– Ну, Левушка, что я нашел… кабы ты знал!..
Наконец служба кончилась, и царь Петр так быстро повернулся к выходу, что даже позабыл взять поднесенную ему просфору. Он ухватил Льва Кирилловича за плечо и, опираясь на него, вышел из церкви.
– Как ты вчера уехал, – поспешил он сообщить Льву Кирилловичу, – я был в Измайловском и рылся там в амбарах, что около пруда. И что за диковину открыл… А ну-ка, угадай?
– Не ведаю… Ведь там амбары битком набиты всяким хламом.
– Хла-мом! Я тебе говорю – диковинку!.. Сам посуди: голландское суденко легкое, верейкою зовется, раззолочено, расписано; и вовсе не похоже на наши карбасы и шняки… Бока крутые, днище острое, все сведено в единый брус, а около кормы приделано такое… как это называется?.. чтобы ворочать судно?..
– Ну, пóтесь, что ли?
– Какая там пóтесь… Это особое такое прилажено… Да! Руль! Руль!.. И это суденко для батюшки покойного здесь по заказу делал старик один… он и теперь живет в Немецкой слободе! Так я велел его сыскать… и судно перевезти сюда на Яузу… И вот жду не дождусь, когда оно прибудет… Приходи ко мне от матушки скорее…
Последние слова царь добавил потому, что Лев Кириллович, увидев выходившую из церкви сестру-царицу, спешил к ней подойти и последовал за нею в ее покои.
– Что так скоро обернул, соколик? – ласково спросила царица, когда осталась с братом наедине. – Уж, видно, что-нибудь недаром… что-нибудь неладно? – с некоторою тревогою добавила она, заглядывая в глаза брату.
– Еще как неладно-то! Я такие вести привез, что и не приведи господи! Да только не пугайся, государыня… Нам здесь не грозит никакая опасность… Но уж зато что за дела в Москве творятся!
Лев Кириллович и руками развел.
– Что же? Что такое? Расскажи скорее!
– Нет, здесь слишком много толчется всякого люду, и уши лишние везде, куда ни обернись… А вот сейчас придет сюда наш князь Борис – тогда пойдем в твою Крестовую палату, запремся там и все обсудим… Знаю только, что надо принять меры… долее нельзя терпеть!
В это время вошел в комнату царицы князь Борис с Троекуровым, и все вслед за царицею ушли в ее Крестовую палату и заперлись в ней, поставив у дверей двоих стряпчих с приказанием никого не впускать и не подпускать к дверям. Затем царица села на стоявшую у стены лавку, а бояре ее обступили, а Лев Кириллович, понизив голос, рассказал им с большим волнением о вчерашнем похождении Ивашки Перепелки. Лев Кириллович заключил свой рассказ, обращаясь к царице:
– Воля твоя, государыня! А таких злодействий терпеть нельзя.
– Что же я могу сделать?
– Ты – государыня! Царица! Мать государя!
– Что вы скажете, бояре? – спросила Наталья Кирилловна, обращаясь к Троекурову и князю Борису.
– Страшные дела! – проговорил Троекуров. – Поосадить бы не мешало…
Князь Борис ничего не сказал и только перебирал свою густую бороду.
– Что ж ты молчишь, князь Борис Алексеевич! – обратилась к нему государыня.
– Да, правду-то молвить, я думал, что Лев Кириллыч пострашнее что-нибудь привез нам…
– Как? Это ли не страшно? Истязуют, мучат людей за то только, что были позваны к царю Петру в комнату, или за то, что у тебя побывали?..
– Что говорить! Нехороши дела, а все же нам в них путаться не след, Лев Кириллыч. Ну, положим, холоп твой все это видел и мог бы подтвердить – да не теперь нам с ними начинать! Не время – и не рука!
– Чего же ждать еще? – вспылила царица. – Чтобы сюда пришли, чтобы и здесь учинили расправу!
– Сюда они не придут, государыня. Царевна теперь не сделает ни шагу! Знает, что мы тогда клич кликнем… Ну а Шакловитому нам надо дать подурить, пока он сам себе не сломит шеи.
– Да ведь ты слышишь, князь, что люди гибнут? – почти вскричал Лев Кириллович.
– Слышу, боярин, – совершенно спокойно отвечал князь Борис, – и напрасно ты думаешь, что от тебя от первого слышу. Пропадают люди без вести – неведомо как… Вот хоть бы стольник Языков Григорий! Собрал к себе приятелей, поговорил с ними что-то громко за ужином, что, мол, «царя Петра только по имени знаем, а всем правит царевна», а на другой день ночью пришли стрельцы, забрали и его, и всех людей его, и был таков! Слышал, что и ссылают нынче и языки урезывают – без государева указа… И этих татар, что жгли, я тоже знаю; это те самые мурзы Ибраимко с Кондаралейкой, которые у нас здесь в Преображенском были и во всем нам хаживали…
– Неужели те, что невестку мою лечили травами? – перебил Троекуров.
– И царю Петру зуб заговаривали, – продолжал князь Борис. – Я слышал, что их тотчас же схватили, как только они пришли в Москву отсюда…
– И неужели же это все терпеть, сносить? – спросила Наталья Кирилловна, складывая руки и вглядываясь в лицо Бориса Алексеевича.
– До поры до времени, государыня. Да и вступиться-то нельзя – ведь с челобитною никто к нам нейдет? А самим ввязываться в дело и розыски начинать – избави боже! Мы же окажемся в виновных. И так изволишь знать, государыня, что на меня да вот на Льва Кириллыча давно уж зубы точат царевнины прислужники? Да к тому же есть у меня и поважнее вести, Лев Кириллыч!
Все переглянулись между собою и затем обратились к князю Борису, приготовляясь его слушать.
– Шакловитый похвалялся патриаршему ризничему Акинфию, что у него под Новодевичьим печатают приезжие черкасы какую-то персону царевнину – и будто бы на той персоне она изображена с венцом на голове, со скипетром и с державой. Да слышал, что такие же персоны и за море отправлены печатать… Ясно, что это неспроста… Давно уже ходит слух такой, что она сбирается соцарствовать братьям, венчаться думает, как и они же, на царство… И будто уж и челобитная готова от стрельцов и ото всех людей московских… Вот это точно страшно!
Все внутренно соглашались со взглядом князя Бориса и молчали. Он это понял и продолжал:
– Да! Этого нельзя дозволить… Смута может произойти великая! И мы должны держаться настороже и наготове. И я бы думал, государыня, что, ни в какие дела не впутываясь, нам надо покамест в стороне держаться, как будто ничего не видим и не знаем, а вот не мешало бы подумать, как здесь пооберечь себя…
– Да разве же мы здесь не безопасны? – тревожно спросила царица.
– Безопасней, чем в Москве; но все же надо помнить, что у нас едва ли наберется, со всеми слугами и с конюхами потешными, один полк. А у царевны их двадцать…
– Но как же быть, по-твоему?
– Да я бы думал, что нужно нам сюда затребовать побольше пушек – будто бы для огненной потехи и для пальбы во время именин царя Петра Алексеевича, а потом и клич кликнуть – звать охотников в потешные к царю; да обучить их, да составить и другой полк. Там не спохватятся, что это нам в защиту, и все смеяться будут – все будут думать, что царь Петр еще дитя и тешиться изволит… И пусть их думают! А с будущего года… надо царю Петру почаще бывать в Москве и с нами в думе заседать, и в управление понемногу вступаться… Напоминать, что он есть царь!
Царица глубоко вздохнула при этих словах; Троекуров и Нарышкин молчали. Князь Борис продолжал:
– И вот тогда уж нужно быть на все готовым… Тогда, пожалуй, и в борьбу с царевной придется вступить – в открытую. Да и бояться будет нечего: царю пойдет семнадцатый год, и уж правительнице делать будет нечего. А до тех пор нам надо поберечь себя и зорко смотреть за ними, чтобы какого дурна не прилучилось…
– Ну пусть так и будет! – сказала царица. – Я в тебя верю, князь Борис, и на тебя надеюсь.
– До конца живота, государыня, буду служить царю Петру и верою и правдою… И тамошние козни не упущу из виду: мне все известно, что там затевают (есть такой друг-приятель!). Вот только надо бы мне из стрелецких-то голов, что с Шакловитым водятся и шашни затевают… надо бы из них-то языка добыть… Да мы добудем!
Царица встала со своего места и вместе с боярами вышла из крестовой палаты в комнату.
– Что это за шум? Что за суетня на улице? – спросила она у окружающих, заглянув в окошко.
– А это, верно, привезли из села Измайловского то суденко, которое вчера отрыл там государь Петр Алексеевич в амбаре, – сказал, улыбаясь, Троекуров.
Не успел еще он досказать этих слов, как в комнату вбежал царь Петр Алексеевич и крикнул Льву Кирилловичу:
– Что ж, Левушка? Ты скоро ли? Ведь уж везут верейку-то – и мастера сыскали, который строил-то ее! Пойдем скорее!
Затем, впопыхах, подбежал к матери и сказал ей скороговоркою:
– Как спустим, матушка, да оснастим, какое будет судно – чудесное! Да мастер говорит, что надобно чинить его и конопатить… Дела пропасть! А немчин – старик такой хороший… Он умеет даже и большие корабли строить… Ну, Левушка, пойдем скорее.
И, схватив Нарышкина за руку, Петр мигом выбежал из комнаты. Царица печально и любовно посмотрела ему вслед.
– Вот тебе и царь! – сказала она с улыбкою, обращаясь к боярам. – Дитя сущее!.. Как ты его заставишь в думе-то сидеть?
– Великая государыня! – сказал князь Борис. – У царя Петра огонь в крови: куда его ни оберни, он все спалит! Он и в деле такой же, как в потехе… И на потеху смотрит как на дело. С ним шутить не приведи Господь! Вот почему я думаю, что надобно повременить и дать ему окрепнуть, окрылиться… А там и один всей землей управит!
