Текст книги "Две повести. Терунешь. Аска Мариам"

Автор книги: Петр Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

XII

Прошло полтора мѣсяца. Въ ясный и теплый декабрьскiй день пароходъ «Царь», плавно разсѣкая винтомъ темныя воды Чернаго моря, приближался къ Одесскому молу. Всѣ пассажиры столпились наверху у капитанской рубки и внимательно смотрѣли на открывавшуюся панораму берега. У кого былъ бинокль, смотрѣли въ бинокль, другiе довольствовались кулакомъ. Яснѣе становилась линiя свѣтлыхъ домовъ по берегу моря, темные кусты сада на скатѣ, мѣстами еще золотые, отъ осенней листвы.

Навстрѣчу неслись лодки и лодочки, съ болѣе нетерпѣливыми родственниками. Среди нихъ, въ пузатой шлюпкѣ, управляемой сухопарымъ грекомъ въ чалмѣ и страннаго фасона пиджакѣ, сидѣла молодая дама.

Но, Боже мой! Неужели эта красивая дама, моя жена, моя Аня?.

Она меня тоже не узнала.

Когда, наконецъ, пароходъ, ошвартовался у мола, и изъ шлюпокъ съ одной стороны, съ пристани – съ другой, полѣзли люди, я подошелъ къ ней.

Она смотрѣла на меня и колебалась.

– Аня! – тихо сказалъ я.

– Ты, Ванюша! – воскликнула она и, обливаясь слезами радости и счастiя, кинулась мнѣ на шею…

Я не плакалъ… Я не смѣялся… Въ моемъ мозгу на секунду встало сѣрое лицо Терунешь съ пробитымъ черепомъ и страшными вывороченными глазами. И минута счастья была отравлена.

И она, эта маленькая абиссинка отравляла мнѣ такъ потомъ всякую минуту радости, восторга, увлеченiя… И я все помнилъ это жаркое утро, волны Аваша и среди камней тѣло маленькой женщины, которая любила и умерла любя… И я думалъ про Аню…

Нѣтъ я ничего не думалъ!!. Но мнѣ становилось горько, пошлыя готовыя фразы: «не я, такъ другой» – «сама виновата» – не успокаивали меня… И это напоминанiе объ ея смерти, было, казалось местью несчастной Терунешь!

1898 г.

С.-Петербургъ.

Аска Марiамъ

I

Александръ Николаевичъ Панаевъ одиноко сидѣлъ въ маленькой столовой надъ давно остывшимъ стаканомъ чаю, когда къ нему тихо подошла сестра милосердiя и сказала: – «Нина Сергѣевна кончается!»

Онъ поспѣшно всталъ, машинально застегнулъ сюртукъ и прошелъ въ комнату больной. Она лежала разметавшись на спинѣ; золотистые волосы разсыпались, словно змѣйки, по подушкѣ, а худая грудь порывисто, неровно подымалась подъ тонкимъ одѣяломъ. Лучистые глаза ея горѣли и прожигали его насквозь; въ нихъ свѣтились грусть, тревога и любовь. Любви больше всего. Она приподнялась ему навстрѣчу, (прижала его молодое лицо худыми руками къ своему лицу и покрыла его поцѣлуями, потомъ своей изсохшей костлявой рукой перекрестила его нѣсколько разъ, хотѣла что-то сказать, но уже силы измѣнили ей, и она упала опять на подушки, какъ падаетъ прекрасный цвѣтокъ, надрѣзанный косой. Глаза ея закрылись, потомъ открылись и снова сомкнулись, чтобы уже не раскрываться больше; усталая грудь вздохнула прощальнымъ вздохомъ, болѣзненный румянецъ сбѣжалъ съ опавшихъ щекъ, и сердце перестало биться…

Кончено!.. Панаевъ схватился въ безумной тоскѣ за голову, дико оглянулся кругомъ… И почему онъ только не умеръ тогда!..

Смерти Нины Сергѣевны Мурзиной ждали давно – съ самаго октября мѣсяца. Она была невѣстой Панаева, и онъ былъ подготовленъ къ этому концу докторами; спасти ее не могла даже перемѣна климата. Она была сирота, одинокая, безъ родныхъ. Прекрасная пiанистка, она, по выходѣ изъ института, поступила въ консерваторiю и вскорѣ достигла извѣстности. Ея имя стало попадаться на афишахъ концертовъ и камерныхъ собранiй, и рецензенты пророчили ей славное будущее. Она жила въ маленькой квартирѣ изъ трехъ комнатъ, уставленныхъ по ея вкусу, полныхъ дѣтскихъ реликвiй, дорогихъ воспоминанiй. Вѣнки и портреты украшали стѣны залы, гдѣ надъ всею мебелью доминировалъ солидный рояль; въ спальнѣ было свѣтло, въ столовой чисто.

Александръ Николаевичъ Панаевъ уже полгода былъ ея женихомъ, а познакомился и полюбилъ ее въ консерваторы. Онъ былъ выдающiйся скрипачъ съ блестящей артистической карьерой впереди. Они играли вмѣстѣ и порознь, она аккомпанировала ему, скрипка и фортепiяно сливались, въ унисонъ стучали сердца; игра прекращалась, глаза искали глазъ, губы сливались въ поцѣлуѣ. Когда молодъ, красивъ, когда будущее такъ ясно глядитъ изъ мрака неизвѣстности – это такъ понятно и такъ просто. Они объяснились – оба были одиноки – и порѣшили повѣнчаться въ ноябрѣ – es ist eine alte Geschichte!

Несмотря на осень, на слякоть, на дожди и распутицу они весело праздновали весну своей любви, привѣтствовали зарю новой жизни. Поѣздки по магазинамъ, катанья на лихачѣ на Стрѣлку, счастье, которое брызгало и дразнило окружающихъ, – все это не годилось для холод-наго и сухого Петербурга. Густые туманы покрывали улицы, сѣрый заливъ съ свирѣпымъ рокотомъ затоплялъ острова, смерть въ пролеткѣ на резиновыхъ шинахъ носилась по улицамъ, разбрызгивая заразу, – а они весело смѣялись, любуясь наводненiемъ, непринужденно болтали, маршируя подъ руку по туманнымъ улицамъ… Она заболѣла. Это случилось въ концѣ сентября, когда желтые, красные, коричневые и зеленые листья пестрымъ ковромъ устилали острова… Она начала покашливать. Въ размахѣ своего счастья они не обратили на это вниманiя; кашель сталъ зловѣщѣе, она слегла, чтобы больше не вставать.

Ему не вѣрилось, чтобы судьба была такъ жестока, чтобы она прервала ихъ пѣсню любви, – но это было такъ. Онъ не вѣрилъ, что она умретъ, и даже теперь, стоя надъ холодѣющимъ трупомъ, онъ все чего-то ждалъ, на что-то надѣялся, все не прощался со своей красной мечтой о счастьи, о любви и о жизни вдвоемъ другъ для друга.

Но все было кончено! Она умерла…

Пришли гробовщики, сняли мѣрку; онъ ѣздилъ въ газету, сдавалъ объявленiя, былъ въ бюро похоронныхъ процессiй, извѣщалъ консерваторiю, гдѣ она преподавала. Квартира ея, въ которой онъ прожилъ, почти не раздѣваясь, послѣднiя двѣ недѣли, стала наполняться незнакомымъ народомъ. Появился священникъ, пѣвчiе; заунывное панихидное пѣнiе огласило стѣны, гдѣ еще такъ недавно гремѣли вальсы и фуги, сонаты и симфонiи. Кто-то завѣсилъ портреты полотномъ, затянулъ непрозрачной кисеей зеркало. Въ залѣ поставили катафалкъ, привезли бѣлый глазетовый гробъ, одѣли Нину Сергѣевну въ подвѣнечное платье, нацѣпили флеръ д'оранжи, положили въ гробъ.

Все дѣлалось само собой, какъ будто и помимо Александра Николаевича, который безучастно бродилъ по комнатамъ, или подолгу смотрѣлъ на безжизненное мертвое лицо, стараясь запомнить дорогiя черты. И такъ прошло три дня, и наступила послѣдняя ночь.

На дворѣ бушевала буря. Холодный вѣтеръ билъ дождемъ въ стекла, дребезжалъ печными вьюшками, завывалъ въ трубѣ. Въ квартирѣ стояла тишина. Кухарка улеглась на кухнѣ спозаранку, псаломщикъ почиталъ псалтырь до одинадцати часовъ, а потомъ заснулъ въ прихожей, и тихо стало кругомъ. Александръ Николаевичъ не спалъ. Онъ то ходилъ по столовой взадъ и впередъ, что-то обдумывалъ, что-то соображалъ, то останавливался, прислушивался къ завыванiю вѣтра и звону стеколъ, морщилъ брови и кусалъ усы.

Ему было грустно и обидно за себя.

Потомъ онъ прошелъ въ залу. Три свѣчи въ высокихъ подсвѣчникахъ тускло мерцали. Ихъ желтое пламя то поднималось кверху, и тогда черная копоть тонкой змѣйкой вилась къ потолку, то упадало и чуть мерцало въ широкой свѣчѣ. Отъ этихъ перемѣнъ колебались тѣни отъ рѣсницъ и носа покойницы, и казалось, что она щурила свои вѣки, хотѣла ихъ разомкнуть, улыбалась полуоткрытымъ ртомъ. Долго смотрѣлъ Панаевъ на бѣлыя тонкiя руки, на лицо съ ввалившимися щеками, на золотые кудри волосъ и блѣдныя губы. Его сердце сжималось тоской, билось и колотилось, просило чего-то… чего? – онъ самъ не зналъ.

Онъ поднялся по обитымъ чернымъ сукномъ ступенямъ катафалка, нагнулся и припалъ губами къ холоднымъ и твердымъ губамъ. И долго онъ цѣловалъ…

Ему казалось что отъ любви и жара его поцѣлуевъ кровь разливается по ея тѣлу, руки дѣлаются мягче, теплѣе.

Горе сломило его. Силы покинули, онъ упалъ къ подножью катафалка и въ горькихъ рыданiяхъ катался и корчился на полу, среди вѣнковъ изъ розъ и флеръ д'оранжей…

Вдругъ надъ нимъ раздался шорохъ. Панаевъ затихъ съ сильно бьющимся сердцемъ, ожидая чего-то волшебнаго, чего-то необыкновеннаго, сверхъестественнаго. Какое-то дыханiе, тихое и робкое, какъ вѣтерокъ передъ закатомъ, пронеслось надъ нимъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, паническiй страхъ напалъ на него, забрался въ его душу, и онъ лежалъ, не смѣя пошевельнуться, боясь открыть глаза.

Въ гробу слышался легкiй шумъ, и онъ чувствовалъ всѣмъ своимъ тѣломъ, какъ покойница поднялась, сѣла въ гробу и смотрѣла на него своими глубокими голубыми лучистыми глазами, Ея взглядъ охватывалъ его затылокъ, онъ осязалъ этотъ взглядъ любящихъ глазъ на себѣ, хотѣлъ повернуться, открыть глаза – и не могъ.

И вдругъ она заговорила. Она заговорила такъ тихо, что онъ едва-едва могъ разобрать слова, и они долетали до него будто откуда-то издалека.

– Милый, милый! Дорогой мой! Не плачь! не убивайся. Я жива! Я умерла тутъ, чтобы родиться снова, и ты найдешь меня, если захочешь… Ищи, ищи меня, моя радость, мое счастье, любовь моя! Ищи! Какъ бы далеко я ни была отъ тебя ищи по всей землѣ. Если твоя любовь не перемѣнится, – ты найдешь меня, мой ненаглядный, моя свѣтлая ласточка, мой покой и счастiе… И я буду ждать тебя съ тревогой и тоской… И ты придешь ко мнѣ, все такой же любящiй, и я полюблю тебя вновь… Хидъ ба янье бэтъ, малькамъ личъ!

Стихъ таинственный голосъ, беззвучно опустилось тѣло на вѣчное ложе…. А Панаеву все слышались непонятныя слова, пока странный шумъ, топанье ногъ по песчаному грунту, какая-то дикая однообразная пѣсня, звучавшая совсѣмъ подлѣ, странный свѣтъ не разбудили его. Онъ сдѣлалъ усилiе, приподнялся и открылъ глаза…

II

Онъ лежалъ на краю невысокаго холма, поросшаго сухой желтой травой. Была ночь. Но не темная, холодная и дождливая петербургская ночь, а ночь юга, знойная и свѣтлая. Высокое небо было покрыто большими блестящими и крупными звѣздами, и среди нихъ кротко сiялъ громадный дискъ мѣсяца. Онъ освѣщалъ высокiя горы, покрытыя правильными четыреугольниками деревьевъ, насаженныхъ въ садахъ, съ крутыми обрывами надъ пропастями, на днѣ которыхъ текли звонкiе ручьи. Внизу, у самыхъ горъ, высились черныя стѣны таинственнаго города, широкiя ворота были заложены неровными досками, и часовой съ копьемъ, въ бѣломъ плащѣ, съ обнаженной головой и босыми ногами дремалъ у входа. У воротъ росло громадное дерево, такое большое, что десять человѣкъ еле могли обхватить его, а подъ тѣнью его отдыхалъ цѣлый караванъ. Маленькiе ослики съ мѣшками на спинѣ щипали траву, мужчины и женщины, черные, съ курчавыми волосами, сидѣли на корточкахъ у тлѣющаго огня. Неуловимый запахъ востока разливался кругомъ: запахъ ладана и старины, запахъ нечистотъ, изсушенныхъ солнцемъ, запахъ лимонныхъ деревъ, банановъ и кофейныхъ цвѣтовъ. Внизу, подъ обрывомъ холма, на которомъ лежалъ Панаевъ, шла песчаная дорога. Въ сторонѣ отъ дороги росли высокiе кактусы, словно свѣчи въ канделябрахъ, протягивающiе кверху безобразные мясистые отростки; за кактусами видны были круглыя хижины, построенныя изъ жердей, оплетенныхъ соломой, съ коническими крышами и съ цыновками вмѣсто дверей. Эти хижины, большiя и маленькiя, толпились въ безпорядкѣ на полѣ сухой травы, окруженномъ стѣною изъ кактусовъ. И передъ ними въ дикомъ хороводѣ, топая ногами и размахивая копьями и бѣлыми плащами, плясала толпа черныхъ людей. Ихъ глаза горѣли восторгомъ, и они хоромъ повторяли все одну и ту же фразу и, сказавъ ее, кидались опять плясать и топали ногами, подымая пыль. У кактусовой стѣны недвижныя, словно застывшiя сидѣли на корточкахъ, охвативъ колѣни руками, черныя женщины съ обнаженными головами, покрытыми копной короткихъ курчавыхъ волосъ, одѣтыя въ длинныя желтовато-бѣлыя рубахи, подобныя древнимъ хитонамъ.

Изъ-за ограды вышла старуха и вынесла трехдневное дитя. Плящущiе прiостановились на минуту. Затѣмъ раздались возгласы: «Аска Марiамъ, Аска Марiамъ!» и они снова пустились плясать, топая голыми ногами, подымая столбы пыли, размахивая копьями и бѣлыми плащами.

Александру Николаевичу хотѣлось подойти и ближе посмотрѣть на эту дикую пляску; онъ сдѣлалъ движенiе, пошевельнулся – и проснулся.

Блѣдное утро смотрѣло сквозь спущенную штору, пахло цвѣтами, ладаномъ, карболкой. Покойница тихо лежала въ гробу, глаза ея потемнѣли, и бѣлыя щеки еще болѣе ввалились. Въ комнатѣ было холодно, неуютно и сыро. Въ прихожей зѣвалъ и потягивался чтецъ, приготовляясь къ отчитыванiю. Жизнь пробуждалась.

Александръ Николаевичъ поднялся съ неудобнаго ложа и тутъ только замѣтилъ, что вѣтка живыхъ флеръ д'оранжей, бывшая на лбу у покойницы, лежала у его ногъ. Но онъ не придалъ этому никакого значенiя. Онъ легко могъ зацѣпить ее обшлагомъ, когда цѣловалъ Нину и уронить на полъ. Сонъ немного успокоилъ его, – ему легче было смотрѣть на поблекшее лицо своей невѣсты. Изъ сновидѣнiя онъ ничего не помнилъ.

Панаевъ привелъ вь порядокъ свой туалетъ, умылся и причесался, и вскорѣ маленькая квартира стала наполняться народомъ. Пришли подруги по консерваторiи, ученицы, неизбѣжныя на всякихъ похоронахъ старушки, наконецъ, явился священникъ, пѣвчiе; гробъ, стали забивать.

Когда Александръ Николаевичъ наклонился въ послѣднiй разъ, чтобы поцѣловать ту, которую онъ любилъ своей первой любовью, ему показалось, что сомкнутые глаза покойницы чуть прiоткрылись, и что она внимательно посмотрѣла на него. Въ то же время въ мозгу его съ поразительной ясностью всталъ его сонъ, и ему почудилось, что онъ опять слышитъ непонятныя ему слова.

Но это было только одно мгновенiе. Онъ поднялся отъ гроба, еще разъ взглянулъ на блѣдное и строгое лицо мертвой, отвернулся и съ рыданiемъ, шатаясь, сошелъ съ катафалка…

III

Нину Сергѣевну похоронили. Панаевъ забралъ съ ея квартиры вѣнки и портреты – послѣднее воспоминанiе о той, которую онъ любилъ, и уединился въ своей квартирѣ. Искусство его доставило ему почитателей, деньги, связи; онъ былъ молодъ, красивъ, дамы ухаживали за нимъ, но онъ былъ вѣренъ памяти своей Нины и жилъ одиноко, никого не любя, ни за кѣмъ не ухаживая.

Такъ прошло пятнадцать одинокихъ скучныхъ лѣтъ. Петербургъ за эти пятнадцать лѣтъ ему надоѣлъ. Улицы производили на него гнетущее впечатлѣнiе своей сѣрой толпой, сѣрыми домами, сѣрой слякотью мостовыхъ. Его тянуло путешествовать куда-нибудь на югъ, въ новыя

страны, гдѣ другiя понятiя, другая жизнь, хотѣлось бороться съ природой, преодолѣвать горы, переплывать моря и рѣки.

Однажды онъ зашелъ къ своему прiятелю доктору, человѣку много путешествовавшему.

– Э, батенька мой, – сказалъ хозяинъ, пожимая ему руку, – да какъ же вы измѣнились! Развѣ можно жить такимъ анахоретомъ? совсѣмъ пустынникомъ стали, нигдѣ не бываете, все скрипка, да скрипка, а вѣдь отъ одной-то скрипки и съ ума сойти можно.

– Что дѣлать, Михаилъ Петровичъ. Общество меня не тянетъ. Я зѣваю подъ салонные разговоры…

– Кто же васъ гонитъ въ салоны?! Ну, путешествуйте, ѣздите верхомъ, на охоту ходите, а то… Сколько вамъ лѣтъ?

– Тридцать девятый пошелъ.

– А вѣдь вамъ пятьдесятъ можно дать. Вонъ и волосъ сѣдой показался. Сами себѣ жизнь портите скукой. Смотрите на нее веселѣе.

– Я и то хочу путешествовать, Михаилъ Петровичъ! Только не по шаблоннымъ мѣстамъ, не по Волгѣ, не на Кавказъ, не въ Италiю, не въ Тронгеймъ, а куда-нибудь въ дичь и глушь, въ Сибирь, или въ Туркестанъ.

– Отличное дѣло придумали. Я вотъ все такъ: какъ защемить сердце по людямъ, какъ подумаю, что, пожалуй, вѣкъ бобылемъ остаться придется, такъ сейчасъ придумываю поѣздку куда-нибудь. Вонъ посмотрите-ка, сколько альбомовъ понабралось, а вѣдь все самъ снималъ своеручно…

Въ это время вошелъ лакей – доктора просили въ прiемную: онъ вышелъ, и Александръ Николаевичъ остался одинъ. Онъ сталъ перебирать альбомы и вдругъ вздрогнулъ.

Передъ нимъ была фотографiя, изображавшая таинственный городъ, видѣнный имъ во снѣ у гроба Нины Сергѣевны. Тѣ же большiя ворота, заложенныя неровными досками, дрючокъ съ цвѣтной тряпкой на немъ и толпа черныхъ людей въ бѣлыхъ плащахъ у входа. Онъ заложилъ эту фотографiю бумагой и уже болѣе внимательно сталъ разглядывать виды. Вотъ смоковница, которую едва могутъ охватить десять человѣкъ, и въ тѣни ея отдыхаютъ ослы съ мѣшками на спинахъ, и черные люди сидятъ на корточкахъ, охвативъ ладонями колѣна. Вотъ толпа черныхъ людей съ копьями и плащами пляшетъ и бѣснуется на пыльной дорогѣ…

Дальше Панаевъ не могъ смотрѣть. Мертвое лицо Нины Сергѣевны появилось передъ нимъ, какъ будто бы онъ вчера только видѣлъ его, а въ ушахъ съ полной отчетливостью прозвучала фраза: «хидъ ба янье бэтъ, малькамъ личъ».

Страшно волнуясь, едва дождался онъ возвращенiя доктора.

– Скажите, докторъ, это что за виды? – спросилъ онъ.

– Абиссинскiе, уважаемый Александръ Николаевичъ. Вотъ страна, куда бы вамь поѣхать: тамъ и нервы ваши успокоятся, и чудная природа заставить позабыть тоску.

– А это что за городъ?

– Хараръ.

– Далеко до него?

– Отъ Питера въ мѣсяцъ можно доѣхать.

– Это что за пляска?

– Это галласская фантазiя.

Александръ Николаевичъ не спрашивалъ, что значить «фантазiя»; ему было достаточно того, что онъ видѣлъ во снѣ мѣста, которыхъ никогда наяву не видалъ и которыя существуютъ, тѣмъ не менѣе, на самомъ дѣлѣ. Докторъ взялъ, между тѣмъ, альбомъ изъ рукъ Александра Николаевича и задумчиво, отдаваясь воспоминанiямъ, перелистывалъ его.

– А какой запахъ имѣетъ Хараръ! – проговорилъ онъ мечтательно, – за версту чувствуешь. Пахнетъ и ладаномъ и олеандромъ, и бананами, и еще какою-то особенною чисто харарскою вонью…

– А хороши тамъ ночи? – съ волненiемъ въ голосѣ спросилъ Панаевъ, вставая со стула и прохаживаясь по мягкимъ коврамъ, устилавшимъ гостиную доктора.

– Еще бы! Африканскiя ночи! это нѣчто волшебное. Луна, – не ваша гамбургская жестянка, а полная, свѣтлая, какъ расплавленное серебро; не робко глядится сквозь туманъ, а во всѣ глаза смотритъ на высокiя горы, на ароматныя кофейныя плантацiи и на черный городъ черныхъ людей! А звѣзды! Южный крестъ, Орiонъ, Сирiусъ и масса еще крупныхъ и яркихъ высоко-высоко горятъ въ безоблачномъ небѣ. Нѣтъ, дорогой Александръ Николаевичъ, ничто не сравнится съ харарской ночью!

Панаевъ уже не слушалъ больше доктора: свои мысли одолѣли его.

– А что значить, Михаилъ Петровичъ, спросилъ онъ, наконецъ, у доктора послѣ долгаго молчанiя, – что значить: «хидъ ба янье бэтъ, малькамъ личъ», и на какомъ это будетъ языкѣ?

Тутъ уже докторъ удивился.

– Да откуда вы знаете, многоуважаемый? Это … это по абиссински и значить «ступай въ мой домъ, хорошiй мальчикъ».

– И это вѣрно?

– Точно. Но откуда вы это знаете? Вы меня несказанно поразили.

– Я самъ, докторъ, такъ пораженъ, что кажется съ ума сойду! – смущенно проговорилъ Александръ Николаевичъ, торопливо попрощался съ докторомъ и ушелъ домой.

IV

Черезъ двѣ недѣли послѣ этого разговора Александръ Николаевичъ уже отправлялся изъ Одессы на Портъ Саидъ, а оттуда на французскомъ пароходѣ компанiи «Messageries maritimes» въ африканскiй портъ Джибути.

«Конечно, все это ерунда», – говорилъ онъ самъ себѣ, мѣсяцъ спустя, сидя въ чечунчевомъ легкомъ пиджакѣ, именуемомъ по мѣстному «педжамомъ», на верхней верандѣ четыреугольнаго дома, построеннаго изъ бѣлаго известняка, и глядя какъ медленно надвигался океанъ, слѣдуя непонятному закону, на берегъ, – «конечно, все это вздоръ и этотъ сонъ, и этотъ голосъ. Я могъ видѣть и городъ, и фантазiю эту самую гдѣ-нибудь, и вотъ она засѣла въ моемъ мозгу и приснилась мнѣ, поразивъ меня въ тяжелую минуту моей жизни. Гдѣ-то ты, моя Нина? Я не искалъ и не ищу тебя на этой землѣ, потому что самъ похоронилъ, самъ закопалъ въ землю драгоцѣнное твое тѣло, потому что больше одного раза на землѣ никто не жилъ»… И онъ смотрѣлъ на высокое синее африканское небо, которое темнѣло все болѣе и болѣе, смотрѣлъ, какъ быстро погасалъ день по мѣрѣ того, какъ солнце опускалось за горы, и звѣзды проступали на ясномъ и прозрачномъ небосводѣ. «Да, это особыя ночи!» думалъ онъ. «Это тѣ ночи, что вдохновляли библейскихъ халдеевъ, что создавали таинственную религiю Ормузды и Озириса, тѣ ночи, подъ покровомъ которыхъ дремлютъ величественныя пирамиды, и сфинксы загадываютъ свои мудрыя загадки путникамъ. Подъ покровомъ этой ночи однажды у всесвятой Дѣвы родился сынъ, Спаситель мiра, и земля, и люди очистились отъ грѣха. Эти ночи видѣли первые шаги человѣка, робкiе, неувѣрениые, какъ шаги ребенка, и эти же ночи создали такую культуру мощнаго народа, которую и понынѣ не разгадать слабому уму!»

И еще долго размышлялъ Панаевъ, сидя на верандѣ Hotel de France, глядя на сонное море, шагъ за шагомъ медленно надвигавшееся на прибрежный илъ, глядя на рыбаковъ-арабовъ, готовившихъ къ отплытiю свои фелюги съ косыми парусами, слушая чью-то переливистую и тягучую пѣсню. Онъ смотрѣлъ и слушалъ пока сонъ не началъ закрывать его глаза.

На другой день къ нему забѣжалъ юркiй арабъ, Гассанъ Магометъ, въ бѣлой кофтѣ одѣтой поверхъ пестрой жилетки, въ маленькомъ бѣломъ колпакѣ и малиновой гладкой юбкѣ до колѣнъ. Арабъ этотъ устраивалъ ему караванъ до Харара.

– Demain matin toi partir, – объяснилъ ему арабъ на ломаномъ французскомъ языкѣ.

– Moi arranger tour, beaucoup de peine, somalis mechants, moi donner бакшишъ. II faut montrer bagage.

Александръ Николаевичъ показалъ свой небольшой запасъ консервовъ и вина, свои необходимыя дорожныя вещи, и Гассанъ Магометъ успокоился.

Однако, въ Джибути пришлось провозиться съ недѣлю. Нужно было найти слугъ, освѣжить кое-какiе запасы.

Жутко было Панаеву проводить ночи въ пустынѣ, одному бѣлому среди толпы черныхъ дикарей. 14 дней длилось его путешествiе по пескамъ, усѣяннымъ черными камнями, черезъ скалистыя горы. Онъ ходилъ на охоту, билъ антилопъ и маленькихъ козочекъ дигъ-диговъ, стрѣлялъ въ ущельяхъ горъ кабановъ, сторожилъ леопардовъ, а темными ночами, склонившись надъ фонаремъ, онъ изучалъ абиссинскiй языкъ, чтобы днемъ болтать на немъ со своимъ слугою, хорошенькимъ мальчикомъ Фара.

«Конечно, это вздоръ,», говорилъ онъ самъ себѣ, «искать какую-то негритянку въ дебряхъ Африки и думать въ ней найти душу моей Нины. И какъ я найду ее? По разсказамь арабовъ, Хараръ громадный городъ, въ немъ нѣсколько десятковъ тысячъ жителей, масса домовъ, двѣ церкви. Гдѣ я буду искать то, чего никогда не видалъ? Это погоня за призракомъ, исканiе сна, приснившагося пятнадцать лѣтъ тому назадъ, въ минуту сильной нравственной тревоги, въ мучительную минуту жизни! И не безумецъ-ли я! Одно меня утѣшаетъ: благодаря этой погонѣ за сномъ, я попалъ въ удивительную страну, древнѣйшую изъ странъ земного шара, я попалъ въ народъ, пребывающiй на первыхъ ступеняхъ развитiя. Кругомъ пастухи-сомали со стадами овецъ, верблюдовъ и ословъ, кочующiе въ дикихъ горахъ, питаясь молокомъ и рисомъ, одѣваясь въ звѣриныя шкуры и имѣя одно оружiе, копье и щитъ. Я, какъ пророкъ Исаiя, бреду среди ихъ патрiархальныхъ семей, бреду на мулѣ, переходя черезъ безводныя пустыни и горы…»

Но какъ же поразило его, когда на четырнадцатый день, при спускѣ съ высокой горы, покрытой лѣсомъ, Фара указалъ ему на темное круглое пятно среди зеленыхъ и желтыхъ холмовъ и горъ, и сказалъ коротко, но краснорѣчиво – «Хараръ».

Да, это былъ городъ, видѣнный во снѣ. Высокiя горы поднимались кругомъ; онѣ тѣснили темнокоричневые дома, обрывались пропастями, и между ними рядъ зеленыхъ холмовъ, то покрытыхъ изумрудомъ молодой травы, то желтыми полями машиллы, – злака, подобнаго кукурузѣ, то квадратными садами кофе, распланированными еще при царицѣ Савской. И чѣмъ блине подходилъ онъ къ городу, тѣмъ яснѣе сбывался таинственный сонъ. Песчаная широкая дорога сбѣгала внизъ и вилась между стѣнъ, образованныхъ высокими канделябровидными кактусами; маленькiя блестящiя птички порхали надъ ними, временами ручей перерѣзывалъ дорогу, и надъ ручьемъ группа женщинъ въ сѣровато-бѣлыхъ хитонахъ, многочисленными складками упадавшихъ на землю, наполняла большiе каменные кувшины водой. Сѣрые ослики довѣрчиво толпились среди нихъ, ожидая, когда дадутъ имъ напиться, погрузятъ кувшины и съ тягучей пѣсней погонятъ въ городъ. Временами видны были круглыя хижины, построенныя изъ жердей, съ конической крышей и входомъ, занавѣшеннымъ цыновкой; попадались солдаты въ бѣломъ плащѣ, рубашкѣ и штанахъ, съ босыми ногами и французскимъ ружьемъ на плечѣ.

«Не эта-ли деревня?» думалъ Панаевъ, пытливо вглядываясь въ кучки хижинъ, «не эта ли, не она ли?» глядя на встрѣчавшихся полуобнаженныхъ галлассокъ.

А когда почувствовалъ онъ ароматъ этого города, запахъ ладана, старины и цвѣтовъ, когда увидѣлъ четыреугольныя ворота, часового въ бѣлой шамѣ (плащѣ) и дрючокъ съ зеленымъ, желтымъ и краснымъ флагомъ, когда увидѣлъ громадную смоковницу, родъ библейской кущи, въ тѣни которой отдыхало стадо громадныхъ горбатыхъ быковъ, – сердце Панаева наполнилось радостью и волненiемъ, и онъ встряхнулся въ сѣдлѣ, чтобы убѣдиться, что это не новая греза.

Онъ объѣхалъ всѣ восемь воротъ древняго города, и, наконецъ, у тѣхъ, которыя показались ему наиболѣе похожими на его сонъ, онъ установилъ свою палатку и рѣшился отсюда начать поиски. Онъ привезъ съ собой дорогiя ружья, часы и матерiи въ подарокъ правителю древняго города, славному расу Маконену, и добился у него аудiенцiи.

Знаменитый военачальникъ принялъ его, сидя по-турецки, на возвышенiи, накрытомъ дорогими коврами. Кучка солдатъ толпилась у входа; на голыхъ глиняныхъ стѣнахъ висѣли ружья въ углу стояли копья. Лицо раса Маконена было покрыто небольшой жиденькой черной бородой, темные глаза его лукаво смотрѣли. Ему было за сорокъ лѣтъ; курчавые волосы его были густы и вились; ростомъ онъ былъ невеликъ, говорилъ быстро и хитро отвѣчалъ на вопросы. Два переводчика: Русскiй-Маркъ, родомъ абиссинецъ и французъ Iосифъ, ожидали гостя, но Панаевъ заявилъ расу, что онъ говорить по-абиссински.

– Весьма прiятно это слышать, – сказалъ тихо расъ, прикрывая, въ знакъ уваженiя къ гостю, свой ротъ тонкимъ плащемъ, накинутымъ на плечи. – Мы привыкли уважать и любить Русскихъ, и то, что они изучаютъ нашъ языкъ, насъ трогаетъ.

Расъ поблагодарилъ Панаева за подарки, спросилъ, хорошо-ли онъ доѣхалъ, не было-ли безпокойства въ пути, всюду-ли была вода, не усталъ-ли онъ.

Тѣмь временемъ двое слугъ въ полупрозрачныхъ бѣлыхъ шамахъ, съ длинными саблями въ красныхъ кривыхъ ножнахъ, заткнутыхъ за поясъ съ правой стороны, молча внесли два стеклянныхъ стакана, наполненныхъ мутной, ароматичной желтой жидкостью, называемой «тэчемъ», и поставили передъ Панаевымъ на полъ, накрывъ стаканъ шелковымъ платкомъ «отъ дурного глаза».

Расъ пригласилъ Панаева выпить тэча, и онъ хлебнулъ прохладный пьяный напитокъ.

– Ты, конечно, ѣдешь дальше къ негусу-негусти Менелику, въ Энтото? – спросилъ тихимъ голосомъ расъ.

– Нѣтъ, я отправился въ Хараръ искать женщину, – потупясь, также тихо отвѣтилъ Панаевъ.

– Конечно, бѣлую женщину? Женщину московъ, францизъ, инглези или али (итальянку)?

– Нѣтъ, господинъ, я ищу черную женщину.

На неподвижномъ и непроницаемомъ лицѣ раса шевельнулась какая-то жилка, но сейчасъ же оно приняло то же спокойное и суровое выраженiе властелина восточнаго города.

– Она украла что-либо у москова? Я прикажу позвать либечая, и онъ разъищетъ воровку.

– Она украла мое сердце, господинъ. Расъ чуть усмѣхнулся.

– Бѣда твоя не велика сказалъ онъ. – Ищи ее по всему городу и, когда найдешь, приведи ко мнѣ, и если она окажется дѣвушкой, ты женишься на. ней, а если она уже замужемъ, я разведу ее съ мужемъ и отдамъ тебѣ.

Панаевъ наклонилъ голову въ знакъ благодарности расу.

– Ты ее знаешь, видалъ когда-нибудь? – спросилъ расъ.

– Я знаю, что ее зовутъ Аска Марiамъ, знаю, что она родилась пятнадцать лѣтъ тому назадъ въ хижинѣ недалеко отъ воротъ города, а видѣлъ я ее только во снѣ.

Къ удивленiю Панаева, расъ не обратилъ вниманiя на послѣднiя слова его и сказалъ, чуть улыбаясь:

– Немногое ты знаешь, и нелегка твоя задача, Старые люди охотно вѣрятъ вѣщимъ снамъ и придаютъ имъ значенiе. Богъ не разъ указывалъ людямъ пути, по которымъ они должны слѣдовать при помощи видѣнiй сонныхъ, но я первый разъ вижу бѣлаго человѣка, пришедшаго ко мнѣ съ такой просьбой. Иди! сколько могу, я пособлю тебѣ.

Панаевъ вышелъ, а расъ позвалъ градоправителя своего геразмача Банти, сухого и высокаго старика. Онъ явился немедленно и, закрывъ шамою роть, нагнулся передъ расомъ, выслушивая его приказанiе. Мудрый расъ повелѣлъ собрать всѣхъ женщинъ, живущихъ возлѣ городскихъ воротъ, не моложе 15 и не старѣе 17 лѣтъ, носящихъ имя Аска Марiамъ, и призвать ихъ во дворецъ раса для отправленiя съ ними «дурго» къ москову.