Текст книги "Две повести. Терунешь. Аска Мариам"
Автор книги: Петр Краснов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
V
Не прошло и недѣли, какъ я быль уже женатъ на Терунешь. Это случилось очень просто. На другой же день послѣ встрѣчи, ко мнѣ въ лавку зашелъ Абарра вмѣстѣ съ Машишой. Машиша залюбовался маленькимъ перламутровымъ ножичкомъ со многими лезвiями и, какъ и всѣ абиссинцы, сталъ прицѣниваться къ нему.
– Подари его баламбарасу, – шепнулъ мнѣ
на ухо Абарра.
Я послѣдовалъ его совѣту, и мой ножичекъ исчезъ въ рукавѣ Машиши.
– Вотъ что Машиша, – сказалъ Абарра полушопотомъ своему прiятелю: – твоя дочь Терунешь приглянулась гета москову, онъ хочетъ на ней жениться.
Машиша принялъ гордое и надменное выраженiе.
– Если гета московъ дастъ мнѣ всю свою лавку, двѣсти талеровъ и пять хорошихъ муловъ – я и тогда не отдамъ свою Терунешь за али. Къ тому же онъ нагадiй (купецъ), а дочери солдата неудобно быть замужемъ за купцомъ.
И онъ гордо, словно римскiй сенаторъ, задрапировался, въ свою шаму, и, опустивъ красивую голову съ сѣдыми курчавыми волосами, закрылъ подбородокъ угломъ шамы.
Мое сердце упало. Милая улыбка Терунешь не выходила у меня изъ головы. Послѣ такого категоричнаго отказа, мнѣ и думать нельзя было о бракѣ. Но Абарра думалъ иначе.
– Полно, гета, – тихо и вкрадчиво заговорилъ онъ: – Iоханнесъ, – не подлая итальянская собака, за которой, дѣйствительно, зазорно быть замужемъ благородной абиссинкѣ. Iоханнесъ – московъ, братъ тѣхъ славныхъ москововъ, которые укротили нашихъ лошадей, и другъ ихъ святыхъ хакимовъ (врачей). Московъ христiанинъ и вѣритъ такъ же, какъ и мы. Онъ чтитъ святого Георгиса, молится въ нашихъ церквахъ, а аббуна Петросъ во время своихъ наѣздовъ изъ Анкобера не брезгаетъ бесѣдой съ умнымъ московомъ…
Машиша слушалъ молча и казалось, что-то соображалъ. Абарра же продолжалъ свою трескучую рѣчь такъ быстро, что я едва поспѣвалъ слѣдить за нимъ и понимать его слова.
– Терунешь здѣсь будетъ хорошо. Iоханнесъ будетъ баловать ее, если ты только не оберешь его до послѣдней нитки. Iоханнесъ дастъ тебѣ пятьдесятъ талеровъ и хорошiй клинокъ. Онъ женится, чтобы навсегда распроститься съ холодной Московiей и стать совсѣмъ, какъ мы. Посмотри, еще негусъ отличитъ его, и онъ станеть совсѣмъ monsieur Ильгъ,[12]Note12
Monsieur Ильгъ, швейцарецъ, двадцать съ лишнимъ лѣтъ живущiй въ Абиссинiи – первый министръ Менелика.
[Закрыть] первымъ лицомъ послѣ негуса. Развѣ худо было у Ильга его женѣ?
– Да, ей жилось хорошо, пока Ильгъ не съѣздилъ къ французамъ, и не привезъ себѣ бѣлую жену.
– Э, другъ мой, что загадывать! Дѣвушка уже въ годахъ. Ей пятнадцать лѣтъ. Хуже будетъ, какъ какой-нибудь простой ашкеръ украдетъ ее и обвѣнчается у аббы. Тогда и денегъ онъ тебѣ не дастъ, и брака ты не расторгнешь!
Это убѣжденiе, казалось, поколебало рѣшимость Машиши, и лицо его стало менѣе угрюмо.
– Надо спросить у самой Терунешь. Хочетъ ли она идти за москова?
– Хорошо, спросимъ. А теперь выпьемъ-ка московскаго чаю, да араки (водки). Посмотри, какъ живетъ Iоханнесъ. Я бы худого для твоей дочери не посовѣтовалъ.
Горячiй чай, который подавалъ намъ въ жестяныхъ стаканахъ Лифабечу, варенье, леденцы, а главное ромъ и водка склонили Машишу въ мою пользу.
– Я вижу, – сказалъ онъ: – что Московъ хорошiй человѣкъ, но такъ дешево я не отдамъ за него свою дочь.
Абарра началъ торговаться, какъ торговался онъ изъ-за штуки матерiи, фунта сахара или старой шамы. Машиша сбавлялъ цѣну за свою Терунешь, но въ это воскресенье они такъ ни на чемъ и не рѣшили и ушли, покачиваясь и поддерживая другъ друга.
На другой день рано утромъ ко мнѣ пришелъ Абарра и сказалъ, что, если я набавлю два ружья, то Машиша согласенъ отдать за меня дочь.
Послѣ этого приступили къ свадьбѣ. Явились ко мнѣ гости, «шумъ» квартала, въ которомъ я жилъ, одинъ тысяченачальникъ – кеньазмачъ въ темномъ плащѣ, какiе-то старики, нѣсколько ашкеровъ изъ гвардiи царицы Таиту, выпили массу тэча, поѣли несмѣтное количество инжиры; мнѣ пришлось, по уговору Абарры, зарѣзать двухъ барановъ, при чемъ старики чуть не подрались изъ-за шкуръ. Машиша и Абарра напились почти до безчувствiя, и наконецъ, къ закату солнца разошлись, а старуха-мать Терунешь привела ко мнѣ невѣсту. Къ ея приходу я приготовилъ ей подарки, бусы, шелки, кусокъ атласа и бархата. Она не вѣрила своимъ глазамъ.
– Это ты все мнѣ! – говорила она съ блестящимъ отъ восторга лицомъ: – Мнѣ! Какой ты добрый!.. И она кидалась цѣловать мои руки. Я насилу заставилъ ее подняться и поцѣловалъ ея нѣжныя, какъ шелкъ, щеки и губы. Она опять почернѣла, видимо конфузясь, и передъ зеркаломъ стала навѣшивать на себя бусы и ленты. Она не могла сдержать своего восторга; смѣялась, какъ маленькая дѣвочка, и, какъ ребенокъ, хлопала въ ладоши. Ея радость доставляла мнѣ искреннее удовольствiе. Потомъ, она подошла ко мнѣ, стала на колѣни и поцѣловала мои сапоги. Я насилу поднялъ ее, посадилъ подлѣ себя и, какъ умѣлъ, сталъ объяснять ей, что теперь она моя жена, что она совершенно равна мнѣ, что она будетъ обѣдать вмѣстѣ со мной, что она моя помощница, мой другъ, моя жена… Но все это видимо плохо укладывалось въ маленькой курчавой головкѣ, и послѣ моей рѣчи она низко поклонилась мнѣ и тихо, тихо, произнесла:
– Гета – я раба твоя!..
– Ну, пусть будетъ такъ! – воскликнулъ я, искренно любуясь молодою женою своею. – Пусть такъ – ты моя раба, а я твой рабъ.
VI
Я былъ влюбленъ въ свою малютку-жену; она тоже очень привязалась ко мнѣ. Когда я по утрамъ сидѣлъ въ своемъ магазинѣ и бесѣдовалъ съ покупателями, она въ сосѣдней комнатѣ отдавала распоряженiя слугамъ, и ее, казалось, тѣшила возможность заказывать обѣдъ, кормить куръ, барановъ и муловъ. Она сама ѣздила на габайю, прикрывъ лицо до самыхъ глазъ шелковымъ платкомъ, и, когда она возвращалась, я видѣлъ только ея весело смѣющiеся карiе глазки. Она легко спрыгивала съ мула и, скинувъ платокъ, радостная бросалась мнѣ на шею и покрывала меня поцѣлуями. Потомъ, отойдя отъ меня на шагъ, она испытующе смотрѣла на меня своими глазами и тихо говорила: «Гета – я тебя ничѣмъ не обидѣла, ничѣмъ не разсердила?» – и покорно цѣловала мою руку.
Она училась говорить по-русски. А какъ забавно она картавила, – совсѣмъ, какъ француженка. Я любилъ слушать ее, какъ она твердила слова за стѣнкой, заучивала цѣлыя фразы, чтобы порадовать меня. Она жила только мною. Внѣ меня для нея не было никакихъ интересовъ. Если я скучалъ, и она скучала и робко смотрѣла на меня, или брала инструменту напоминающiй бандуру, и, перебирая струны, пѣла пѣсню безъ мотива, безъ словъ. Но стоило мнѣ улыбнуться, и она кидалась ко мнѣ, садилась у моихъ ногъ, опиралась на мои колѣни и, ласково глядя мнѣ въ лицо и перебирая мои пальцы, пѣвучимъ голосомъ разсказывала мнѣ, какъ она меня любить.
– Безъ тебя для меня нѣтъ ни свѣта, ни солнца. Ты пришелъ, ты увидѣлъ и ты взялъ маленькую Терунешь, чтобы ее не отдать. Да, никогда?.. Ты разлюбишь, ты бросишь свою дѣвочку, и солнце не станетъ свѣтить для нея, трава не будетъ зеленой, и цвѣты не покроютъ кусты, растущiе по горамъ, и маленькая Терунешь умретъ!..
Ея карiе глаза становились совсѣмъ черными отъ печали, между бровей ложилась длинная складка, а маленькiя губы надувались, какъ у капризнаго ребенка.
– Умретъ, – тихо говорила она: – и ее положатъ на кипарисовыя носилки и завернутъ въ шаму съ красной полосой, чтобы всѣ знали, что она дворянка и дочь храбраго офицера… На паперти церкви святой Марiамъ будутъ выть и плясать галасски, старые нищiе и колодники будутъ жалобно ныть на каменныхъ ступеняхъ церкви, а добрые люди будутъ идти и креститься за маленькую Терунешь, которую бросилъ ея нехорошiй гета… Потомъ ее снесутъ за городъ и положатъ подъ землю, и мѣсто куда ляжетъ ея голова, обозначать высокимъ камнемъ, и кругомъ положатъ камни. И Терунешь будетъ лежать тамъ, одна въ пустынѣ, и шакалы будутъ визжать надъ ея могилой, и гiена будетъ проходить надъ ея маленькимъ тѣломъ, громко ухать и скрести песокъ своими могучими лапами… Гета, но ты не сердишься на меня? Ты любишь меня?..
Ко мнѣ заглядывалъ иногда ея отецъ балам-барасъ Машиша, пилъ у меня чай съ ромомъ, спрашивалъ, доволенъ-ли я его дочерью, хорошо-ли она мнѣ угождаетъ, выпрашивалъ какую-нибудь мелочь и уходилъ.
Я любилъ Терунешь, какъ любятъ преданную собаку… Любилъ за то, что она меня такъ любила. Съ нею весело коротались тропическiе вечера, когда при свѣтѣ лампы я обучалъ ее писать и читать по-русски, или разсказывалъ, какiе дома въ Россiи, какiе дворцы и храмы, какiе темные лѣса, какой бѣлый снѣгъ и морозы – и она то пугливо жалась ко мнѣ, прислушиваясь къ жалобному визгу шакаловъ, то смотрѣла на меня восхищенными глазами и спрашивала: «Гета, почему, почему ты не вернешься въ Россiю?!»
– Чтобы вернуться туда, нужно много, много денегъ.
– О, мы наберемъ много денегъ! Я хочу, чтобы ты былъ у себя. Я хочу, чтобы тебѣ было такъ же хорошо, какъ мнѣ теперь. Ты долженъ жить въ самомъ большомъ домѣ въ Петербургѣ, и самъ московскiй негусъ будетъ жаловать тебя…
Потомъ она погружалась въ математическiя соображенiя, и маленькiй лобъ ея морщился отъ напряженiя.
– Зачѣмъ ты продаешь шамы по полтора талера? – вдругъ спрашивала она меня. – Абиссинцы охотно дадутъ два. У monsieur Савурэ онѣ стоятъ два талера и соль. Не надо такъ уступать и быть такимъ податливымъ. Абиссинцы любятъ торговаться. А если ты хорошiй купецъ – ты долженъ дорожить товаромъ, мы разбогатѣемъ и поѣдемъ къ тебѣ. И ты тогда не будешь больше печальный и не будешь искать тѣхъ семи звѣздъ, что горятъ надъ горами и про которыя ты говорилъ, что онѣ покровительствуютъ землѣ москововъ… Тоже и за сахаръ надо брать одинъ талеръ, а не три соли. Всюду берутъ талеръ… А ножи… Да за ножи всегда дадутъ три талера, чтобы они ни говорили. Пусть бранятся. Ножи всякому нужны, и всякiй охотно заплатить за ножъ… Дай, я буду торговать… О, дай только! Я тебѣ скоро соберу столько денегъ, столько, что ты вернешься къ себѣ. И тебѣ будетъ хорошо, и мнѣ будетъ не худо… Правда?.. Дома ты больше будешь любить меня?..
И она гладила своею маленькой ладонью мою руку и смотрѣла на меня восхищенными глазами.
Бѣдняжка! Въ своихъ заботахъ о моемъ скорѣйшемъ возвращенiи, она и не подозрѣвала что дѣйствуетъ противъ самой себя. Она не знала что изъ-за семи звѣздъ Большой Медвѣдицы, которая каждую ночь показывается надъ горами у Шола, на меня глядитъ родина…
– Гета – тихо и робко, такъ, что я едва могу разобрать ея слова, говорить мнѣ Терунешь – Ты не сердишься?.. Ты чѣмъ-то недоволенъ? Я по глазамъ твоимъ это вижу! Ты недоволенъ мною… Прости меня Гета!..
Но я ничего не отвѣтилъ маленькой Терунешь, только перекрестилъ ея хорошенькую голову, поцѣловалъ въ лобъ и послалъ спать…
VII
Наступило тропическое лѣто, а съ нимъ прекратилась и наша спокойная, безмятежная жизнь. Уже въ iюнѣ загремѣлъ въ горахъ первый громъ, блеснула яркая молнiя, зажгла гдѣ-то въ горахъ степной пожаръ, и тотчасъ же оглушительный ударъ перекатился надъ самыми головами. Маленькiя невинныя облачка, бродившiя надъ холмами, вдругъ почернѣли, сгустились, солнечный свѣтъ померкъ, и гроза надвинулась. Какая гроза! Мелкiй дождь вдругъ обратился въ стремительный ливень. Вмѣсто отдѣльныхъ капель были видны лишь длинныя струи воды, падавшiя на землю. Съ горъ побѣжали ручьи, а тихая скромная Хабана заревѣла клокочущимъ потокомъ. Сухая, растрескавшаяся почва вдругъ поползла, заливая трещины, нагибая остатки соломы. Всюду бѣжали потоки, тропинки обратились въ ручьи, крыша начала промокать, и я со слугами сталъ наводить на нее снаружи палаточный холстъ. Стремительный вѣтеръ свисталъ въ ущельяхъ горъ, стоналъ въ веревкахъ палатки, завывалъ въ оконной рамѣ моей хижины. Ураганъ и гроза продолжались около часа, потомъ вѣтеръ стихъ, ливень обратился въ ровный, методичный и крупный дождь. Горизонтъ чуть прояснялся. Но молнiя все еще разрѣзывала необычайно рѣзкими и крупными зигзагами небо, и громъ ревѣлъ въ ущельяхъ горъ. Наступила ночь, а дождь все шумѣлъ по холсту на моей крышѣ, и на дворѣ журчали потоки воды. Только къ полуночи онъ утихъ, небо очистилось отъ облаковъ, и полная и чистая луна стала глядѣть среди звѣздъ.
Утро настало ясное, розовое. Солнце, выкативъ свой огромный шаръ и перекинувъ лучи черезъ горы, стало печь вдвое сильнѣе, чѣмъ прежде, стараясь загладить изъяны вчерашняго дня. Земля просохла, но трещины остались залитыми глинистымъ краснымъ черноземомъ, а мутная Хабана унесла куда-то потоки воды и снова стала тихой и покорной. Однако, я, по совѣту Терунешь, окопалъ заборъ своей усадьбы широкой канавой и началъ окапывать и домъ. И не напрасно. Съ полудня уже маленькiя облачка показались на небѣ, а въ три часа ураганъ свирѣпствовалъ по вчерашнему. Моя канава наполнилась глиной, по двору текли потоки воды, а мутная Хабана ревѣла и пѣнилась. Къ вечеру ливень обратился снова въ ровный и крупный дождь, а ночью небо сiяло луной и звѣздами, и, казалось, смѣялось надъ тѣми опустошенiями, которыя произвелъ ливень. Утро опять было безъ облаковъ, и солнце нестерпимо жгло, но земля уже впитала въ себя достаточно влаги, и дороги стали скользкими. И такъ пошло день за днемъ. На мокрой и черной отъ степныхъ пожаровъ землѣ показалась мелкая иглистая зеленая трава, и пейзажъ изъ золотисто-желтаго, соломеннаго, сталъ изумрудно-зеленымъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ пути сообщенiя становились хуже и хуже. Мулы скользили, вязли и падали на липкомъ и скользкомъ черноземѣ, подвозъ товаровъ изъ Харара прекратился, и мы съ Савурэ и армяниномъ Захарiемъ подняли цѣны. Мои капиталы стали быстро рости.
Терунешь привязалась ко мнѣ еще больше, но, странное дѣло, чѣмъ больше она меня любила, тѣмъ холоднѣе становился я къ ней. Раньше, пока не наступилъ перiодъ дождей, я ее рѣже видѣлъ. Я ходилъ на охоту, бывалъ у Абарра, у конвойныхъ казаковъ, у повара посланника, и видѣлъ ее только въ тѣ минуты, когда хотѣлъ ее видѣть и ласкать. Теперь она всегда была при мнѣ, и то, чего, я прежде не замѣчалъ, начинало раздражать меня. Иногда мнѣ слышался запахъ чеснока въ моемъ домѣ, и я зналъ, что это означало, что у нея были подруги. Цѣлые дни мы просиживали вмѣстѣ, прислушиваясь къ шуму дождя бокъ-о-бокъ, и она читала по складамъ русскiя книги, а я все по прежнему мечталъ о далекой Россiи. Едва только дождь прекращался, я бѣжалъ на дворъ, смотрѣлъ на темно-синее небо, отыскивалъ на самомъ горизонтѣ полярную звѣзду.
Тогда Терунешь выбѣгала ко мнѣ, тревожно хватала меня за руку и говорила: – «пойдемъ». Она увлекала меня въ хижину, зажигала лампу, доставала ящикъ съ деньгами и считала звонкiе и свѣтлые талеры, раскладывая ихъ кучками по двадцать штукъ на столѣ.
– Три тысячи, – говорила она мнѣ, восхищенно хлопая въ ладоши: – три тысячи двѣсти двадцать два, и еще есть соли… – А! Хорошо!.. Не грусти – мы скоро уѣдемъ отсюда, и тебѣ будетъ хорошо.
Я пожималъ ей руку, но мое сердце молчало, и я искалъ и не находилъ ни слова сочувствiя, ни тѣни любви къ моей маленькой Терунешь. Любовь, такъ быстро захватившая меня, такъ же быстро и сгорѣла, и, вмѣсто яркаго пламени страсти, остался лишь холодный пепелъ, подъ которымъ разгоралась угасшая было любовь къ моей русской, родной Анѣ…
– Сколько нужно талеровъ, чтобы доѣхать до Петербурга? Три тысячи мало?.. Ну, а пять тысячъ?.. Я думаю, что пяти тысячъ достаточно – это вѣдь очень много!!. Мы поѣдемъ на своихъ мулахъ. Мой отецъ дастъ намъ своихъ до Харара, и его солдаты проводятъ насъ… А какъ ты обрадуется, когда снова увидишь море, высокiе дома и своихъ москововъ… И я тогда буду счастлива, еще счастливѣй, чѣмъ теперь… Я бы и теперь была счастлива, но я вижу, что ты все недоволенъ, – вотъ и я тоскую.
Бѣдная, бѣдная Терунешь! Какъ могъ я ей сказать въ эти минуты, что я не покупаю новыхъ товаровъ потому, что деньги скоплены, и я жду только случая, чтобы уѣхать въ Россiю, одному, безъ маленькой Терунешь, уѣхать къ Анѣ…
И я хмурился и молчалъ, и зналъ, что настанетъ, и скоро, тотъ день, когда я прощусь съ нею и убью ее на вѣки, оставлю здѣсь съ разбитымъ сердцемъ, съ навсегда загубленною жизнью.
И, – стыдно сознаться, – я искалъ случая, чтобы придраться къ ней, искалъ въ ней недостатковъ, но чѣмъ болѣе я бранилъ и сердился на нее, тѣмъ ласковѣе становилась она и больше любила….
Это приводило меня въ отчаянiе, и я все откладывалъ роковую развязку…
VIII
Я помню, какъ сейчасъ, этотъ день. Лѣто прошло. Ливни прекратились. Стояла роскошная тропическая осень. Травы были въ ростъ человѣка, чудные цвѣты цвѣли и благоухали между ними. Терунешь приносила мнѣ цѣлые букеты и гирляндами украшала мою хижину. Въ ея глазахъ свѣтился какой-то особенный огонекъ, и мнѣ нечего было долго догадываться: она была матерью… Матерью моего ребенка!
Отъ одной этой мысли меня бросало въ жаръ. А Терунешь не понимала моего душевнаго состоянiя и ласкалась ко мнѣ попрежнему, будто гордясь своимъ положенiемъ.
Однажды, ко мнѣ въ лавку зашелъ старикъ поваръ Захарычъ изъ посольскаго двора.
Поворчавъ и пославъ тысячу проклятiй Абиссинiи и абиссинцамъ, назвавъ себя старымъ дуракомъ за то, что поѣхалъ въ такую даль, онъ подалъ мнѣ свою заскорузлую руку, потомъ потянулся и вытащилъ изъ-за пазухи конвертъ. Это было письмо ко мнѣ отъ моей Ани.
Она писала на-авось. Все письмо было проникнуто любовью ко мнѣ. Она ни на минуту не переставала думать обо мнѣ, любить меня. «Прiѣзжай скорѣе, – писала она въ заключенiе – Ты пошлешь мнѣ телеграмму о днѣ твоего прiѣзда, и я встрѣчу тебя на борту парохода. Прiѣзжай, мой ненаглядный!.»
Я плясалъ и прыгалъ по хижинѣ къ великому удивленiю Захарыча и смѣху Лифабечу и двухъ-трехъ покупателей, находившихся въ магазинѣ.
– Что ты, съ ума спятилъ? – сурово остановилъ меня Захарычъ.
– Домой, Захарычъ; ты пойми, я ѣду домой… Когда?. Сегодня, завтра, какъ можно скорѣе.
– Отъ кого письмо-то? – попрежнему сурово буркнулъ Захарычъ.
– Отъ жены.
– Отъ жены…. А эта какъ же?.. Не хорошо, – и Захарычъ кивнулъ головой на входившую въ это время Терунешь.
Кровь бросилась мнѣ въ голову. Эта!? – Я и не подумалъ. Неужели эта?! Эта маленькая коричневая абиссинка можетъ стать мнѣ поперекъ пути…. Она можетъ разлучить меня съ Аней…. Омрачить мое счастье, въ Россiи?! Да никогда!.. Для Ани я выброшу ее вонъ, я уничтожу ее, какъ уничтожилъ въ сердцѣ своемъ, какъ пересталъ любить… Она противна мнѣ со своими розовыми пятками и ладонями. Ея тонкiя, страстныя губы меня злятъ, а этотъ носъ съ раздувающимися ноздрями, это рабское покорное выраженiе всего лица…. О! если только она слово скажетъ протеста!.. Если она посмѣетъ хоть подумать разлучить меня съ Аней! – Лучше бы ей никогда не видать этого подлаго, безоблачнаго неба, этихъ желтыхъ горъ, и зеленыхъ долинъ!!. Мы напились съ Захарычемъ чаю, и она прислуживала намъ, а я не обращалъ на нее вниманiя, смотря на нее, какъ на Лифабечу или кого-нибудь изъ слугъ.
Терунешь ходила, какъ виноватая, тихо и робко смотря мнѣ въ глаза и не зная, какъ угодить. Захарычъ ушелъ, я возился въ лавкѣ: мнѣ не хотѣлось остаться съ глазу на глазъ съ моей второю женой. Но идти было нужно. Она сидѣла въ углу комнаты на ящикѣ, накрытомъ цыновкой, охвативъ руками колѣни и поникнувъ головой. Она давно такъ сидѣла. Я вошелъ и, не обращая на нее вниманiя, сталъ возиться въ углу.
– Гета! – тихо окликнула она меня.
– Мынну?[13]Note13
Мынну – что такое?
[Закрыть] – сурово отозвался я.
– Гета, ты сердитъ на что-то? Маленькая Терунешь прогнѣвила тебя? Прости меня, Гета.
– Я не сердитъ на Терунешь, – сурово сказалъ я, не глядя на нее.
– Нѣтъ… Ты обманываешь меня. Ты получилъ бумагу изъ Московiи, и ты ей обрадовался.
– Тебѣ какое дѣло?
– Я жена твоя, Гета. Я твоя рабыня…
Я люблю тебя, Гета.
– Нѣтъ! – воскликнулъ я и внезапно почувствовалъ, какъ страшный приступъ гнѣва охватилъ меня: – нѣтъ! Ты не жена мнѣ. Кто насъ вѣнчалъ? Скажи…. У меня есть другая жена! Тамъ, на Руси… а ты… Тебя я не люблю и не хочу… и мнѣ не надо тебя!.. Мынну!? Ты меня любишь! Да я-то! Пойми: я тебя не люблю…
Она сидѣла, подавленная горемъ, и по мѣрѣ моихъ словъ все ниже и ниже склонялась. Я замолчалъ, и вдругъ она встала, кинулась на колѣни, и, простирая ко мнѣ руки поползла ко мнѣ.
– Гета, возьми меня съ собою къ московамъ. Я никому не скажу, что я твоя жена. Я буду твоей рабыней, рабыней твоей… твоей жены!.. – И она зарыдала…
– Нѣтъ, Терунешь, – холодно сказалъ я. – Этого никогда не будетъ. Ты вернешься къ своему отцу завтра. Я подарю тебѣ сто талеровъ, и ты забудешь меня.
– Я забуду тебя!.. Нѣтъ, Гета… Я умру… И сто талеровъ мнѣ не нужно. Я не за деньги тебя любила…
Она замолчала, будто что-то соображала, вдругъ вскочила, какъ изступленная, и дико закричала, поднимая руки кверху.
– А! Гета?.. Нѣтъ… Этого не будетъ… У насъ есть Менеликъ, царь-царей! Онъ насъ разсудитъ… Я твоя! У меня будетъ твой ребенокъ! – Я была тебѣ вѣрной женой… Ты не бросишь меня… Нѣтъ… Нѣтъ… Я … пойду … я скажу … я … я попрошу…
Она забилась на полу въ нервной истерикѣ.
Я холодно пожалъ плечами и вышелъ на улицу. Что могъ я сдѣлать!? Я не любилъ ее больше, меня звала моя Аня….
И я смотрѣлъ, смотрѣлъ на темное небо на ясныя звѣды и думалъ о счастьѣ вернуться домой…
