355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Петр Краснов » Цареубийцы (1-е марта 1881 года) » Текст книги (страница 5)
Цареубийцы (1-е марта 1881 года)
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 17:53

Текст книги "Цареубийцы (1-е марта 1881 года)"


Автор книги: Петр Краснов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

XIII

В Разгильдяевском доме царила влюбленная атмосфера и вместе с тем шла подготовка к походу.

Спальня Порфирия, его кабинет и даже общая гостиная были завялены походными вещами. Бинокли, переметные сумы, вьюки, седла, палаточные принадлежности, колья, веревки, чемоданы, походная постель из тяжелых железных стволов, покрашенных зеленой краской, разборный самоварчик «паук» на вкладных кривых ножках, потники, высокие сапоги с раструбами валялись на тахте, лежали по диванам и креслам, на полу между мебелью. Пахло свежей кожей, ворванью, пенькой, грубым полотном, смолою; пахло – походом.

Старый генерал посмеивался и говорил: «Напрасные траты!.. Туда и обратно!..»

Порфирий возмущался.

– Помилуй, папа!.. Туда и обратно? И это после торжественных проходов Великого Князя, после того как сказаны были перед офицерами всей нашей гвардии великие слона о целях войны, о Константинополе!.. Невозможно…

– Слышал и об этом. Конечно, слово не воробей, вылетит – не поймаешь, но… Не следовало говорить этих слов… Кроме России есть еще и Европа, и в ней мировое масонство, управляемое жидами. Как ты полагаешь, австрийским жидам желательно, чтобы славяне, эксплуатировать которых они привыкли, стали свободны?.. Ты думаешь, английским жидам радостно будет видеть торжество христианства на Средиземном морс? Да ведь это будет потрясение всех основ английской политики. В Яхт-Клубе открыто говорят, что Англия и Австрия не допустят Россию до освободительной войны, до торжества на Ближнем Востоке.

– Но, папа… Россия?.. Слово Государя?..

– Знаю – повторишь слова о стопятидесятимиллионном народе… Но народ-то этот темен, он молчит и что он думает, кто это знает? Полагаю, что все, что хочешь, но не о благополучии каких-то там Балканских славян… А масонский мир силен… Государь царствует 22 года – ему не мешают… Но, если его царствование завершится победами и – не дай Бог – Константинополем, – масонский мир этого Государю не простит никогда… Все темные силы будут подняты, снабжены деньгами, ободрены и двинуты, чтобы уничтожить Государя… Помяни мое слово – «Земля и воля» к нам пришла из-за границы…

– Ужасно…

– Мировая политика ужасна. Тут нет никакой жалости, ибо тут – еврей с его вечной ненавистью к нееврею… У масонского интернационала на поводу и в услужении темный третий международный интернационал, о котором мы ничего не знаем, а когда узнаем, так ахнем от ужаса.

Порфирий тупо смотрел на отца. Он и точно ничего не знал об этой высшей международной и внеправительственной политике. Одолевали его помимо сборов на войну и семейные заботы. Афанасий шел на войну и настоял на том, чтобы отец добился его перевода в Волынский пехотный полк, стоявший в Кишиневе. Значит – в первую голову!

Не патриотизм и пример отца побуждали Афанасия ломать свою гвардейскую карьеру, по знал Порфирий, что его сын в эти дни вдруг точно прозрел и без ума и памяти влюбился в Веру, а та словно и не замечала его чувства и избегала своего троюродного брата.

Простившись со своим батальоном, Афанасий переселился к отцу, под одну крышу с Верой, и стал приставать к кузине.

Вера ходила задумчивая и печальная, своя тяжелая внутренняя работа шла в ней, и влюбленный Афанасий ей был нестерпим.

Афанасий поймал Веру в коридоре у дверей ее комнаты. Он схватил своей большой рукой за концы ее пальцев и, не зная, как начать давно подготовленное объяснение, сказал:

– Вера… Вера… О чем ты все думаешь?..

– Прежде всего пусти меня. Ты знаешь, что я этого терпеть не могу… Телячьи нежности. Конечно, не о тебе.

– Вера… Мы оба выросли и не заметили этого… А я вот теперь точно только первый раз тебя увидел.

– Ну?.. И дальше что? – вырываясь из крепких рук Афанасия и берясь за ручку двери своей комнаты, сказала Вера.

– Вера!.. Да ты ужасно как похорошела…

– Очень рада узнать об этом от тебя первого.

– Вера, постой!.. Поговорим!

– Мне не о чем с тобой говорить. Мы разные люди… Мальчиком ты меня мучил и делал мне больно. Теперь надоедаешь мне своими томными взглядами. Они и тебе и мне не к лицу.

– Вера… Прости на прошлое. Что может понимать мальчик в женской красоте… Такой у меня был уж темперамент, чтобы мучить тебя. Может быть, даже это был инстинкт просыпающейся любви… А теперь…

– Ну, что же теперь? – наступая на Афанасия, сказала Вера, пытливо и строго смотря Афанасию прямо в глаза.

Бедный Волынец покраснел, растерялся, смутился и теребил полу своего сюртука.

– Вера… Мне кажется…

– Если тебе что кажется – перекрестись, и перестанет казаться, – резко сказала Вера, быстро вошла в свою комнату и заперлась на ключ.

«Этот мальчишка и точно, кажется, влюблен в меня, – подумала Вера. – Этого только недоставало! От него всего можно ожидать… Пожалуй, и на войну идет… потому что… Ну да не все ли равно, мне-то какое дело до этого!»

По главную скрипку в любовном концерте, разыгрывавшемся в Разгильдяевском доме, несомненно, играла графиня Лиля. Она и не скрывала своего обожания Порфирия.

«Наш герой»… Иногда – «наши герои», когда говорилось про Порфирия и Афанасия, – не сходило с ее языка… «Подвиг»… «Красота самопожертвования»… «Точно по евангельскому завету Христа наши герои идут душу свою положить за други своя»…

Графиня Лиля как мать или сестра входила во все подробности снаряжения Порфирия, ездила для него по магазинам, шила сама ему походные мешочки для чая, для сахаря, подарила дорогую флягу из хрусталя в серебре. Порфирий принимал все это как должное, по праву героя, идущего на войну.

А Вере все это было смешно.


XIV

Был вечер. В кабинете Афиногена Ильича под зелеными шелковыми абажурами горели канделябры на большом круглом столе. Афиноген Ильич сидел в кресле, протянув ноги. Флик и Флок лежали подле на ковре. Вера сидела задумавшись у камина. смотрела на горящие дрова и слушала сквозь свои тоскливые мысли, как графиня Лиля читала выдержки из французских и английских газет.

– Афиноген Ильич, еще про Россию прочесть?

– Будьте добры, графиня.

– 18 декабря, это значит по нашему 6-го, на площади у Казанского собора был большой митинг. Толпа возмущенного народа достигала несколько десятков тысяч. Генерал Трепов собрал войска Петербургского гарнизона и атаковал толпу кавалерией…

– Дедушка, это же неправда, – отозвалась от камина Вера. – Зачем пишут такую неправду? Я случайно проходила по Невскому в это время. Там было человек триста студентов и курсисток и полэскадрона казаков, которые и разогнали их. Кто не знал, тот даже и догадаться не мог, что это был митинг…

Какие-то струны туго натянулись внутри Веры. Невидимый кровавый рубец огнем загорелся на спине под ее строгим вечерним платьем. Вера с трудом сдерживала внутреннюю дрожь.

– Всех их следовало бы перепороть там же, на Казанской площади, – брезгливо сказала графиня Лиля. – Какие мерзавцы!.. В такие священные моменты… А вот еще… Сообщают из Лондона, что Великий Князь Николай Николаевич Старший вовсе не болен в Одессе, но и Кишиневе в него стреляли возмутившиеся офицеры и он опасно ранен… Подумаешь!.. Какая гадость!..

– Дедушка… Все это ложь… Кто же это пишет?..

– Эмигранты Русские… Вот такие, как князь Кропоткин, Герцен и им подобные, ну и жиды стараются всякую мерзость про Россию напечатать. Заграничная пресса, как правило, подкупна. Отсюда им дают сведения, а газеты рады сенсациям. Тошно жить, Вера, когда не стало честности и благородства. Потрясают основы… Ты говоришь – триста человек… Да ведь один дурак бросит камень в воду, а сто умных не могут его вытащить… Чтобы разрушить, и тридцати достаточно, а вот созидать – нужны миллионы!.. Весь народ… А разрушить?..

Афиноген Ильич обернулся к графине Лиле:

– Они, графиня, и войну используют для того, чтобы разрушить Россию… Вот почему и не нужно нам никакой войны.

– Ну что они могут сделать?.. Эти, что со знаменем «Земля и воля» ходили, триста мальчишек, – сказала графиня Лиля.

– Разрушить Россию, – вставая, сердито сказал генерал. – Убить Государя… Вы думаете, графиня, народ?.. Какой там народ!.. Явится там какой-нибудь болван… Чаадаев, или там Пестель, Рылеев… Декабристы… И на священную особу Государя Императора покушение. Разве уже не бывало так? Каракозов… Березовский… Стреляли уже. Один человек… Один негодяй!.. Много и не нужно, один негодяй сделает, а миллионы порядочных людей страдать будут, да ничего не помогут.

– Господь охранит нашего Государя. .

– На Бога надейся, а сам не плошай… Завелась эта пакость, и трудно ее вывести. Как ржа на железе. Истачивает ржа и сталь. Красное знамя!.. А как это разжигает страсти!.. Мутятся головы… Как и такие времена начинать войну?!

– Освободительную войну, Афиноген Ильич! Освободить славян от гнета турок…

– Слыхал, слыхал… Освободить… Благодарность людская – черствая благодарность… Ну да там видно будет. Спасибо, графиня, за чтение. Мне трудно заграничные-то газеты… Печать серая, мелкая, в глазах от нее рябит… Спасибо…

Генерал поцеловал графине руку, поцеловал Веру в лоб и пошел, сопровождаемый собаками, в спальню.

Вера и графиня сидели молча. В теплом кабинете была тишина. С легким шорохом обвалились красные головни, на мгновение камин вспыхнул ярким пламенем. По-зимнему было тихо в кабинете. Графиня Лиля отложила в сторону газеты и сидела, устремив сияющие глаза на окно с опущенными портьерами. Вера низко опустила голову. Рассыпавшиеся уголья бросали кровавые блики на ее шею и волосы. Очень красиво было ее печальное, задумчивое лицо.

«Ложь», – думала Вера. – «Зачем»?..


XV

Было утро, и Вера только что вернулась с прогулки. Горничная, помогавшая ей раздеться, доложила, что какой-то человек пришел с черного хода на кухню и непременно просит доложить о нем барышне.

– Какой человек? – спросила с недоумением Вера.

– Назвались князем… Да вид-то у него, барышня, совсем даже не авантажный… Словно скубент какой. Очень бедно одеты. Сапожонки прохудились, на плечах платок.

– С рыжеватой бородкой?

– Так точно-с. Так что-то растет по щекам. Очень уж они неглижа.

– Так это князь Болотнев… проведите его ко мне.

– В голубую гостиную прикажете или в зал?..

– Нет, Маша, ничего не поделаешь, проведите его ко мне сюда…

– В спальную?.. – удивилась горничная.

– Ну, да… Ведь у меня прибрано.

Вера отлично понимала смущение и возмущение горничной, но как было ей иначе поступить? С тех пор, как родители выгнали из дома князя, вход в такие дома, как дом Афиногена Ильича Разгильдяева был закрыт для Болотнева. И князь это отлично знал, потому и пришел с черного хода на кухню. Принимать его в парадных комнатах, куда могли прийти Афиноген Ильич или Порфирий, – это значило навлечь на князя неприятности. Если князь пришел к Вере, если он так добивается ее видеть, – значит случилось что-нибудь особенно важное и нужно его принять и выслушать в спальне, куда ни старый генерал, ни дядюшка Порфирий ни Афанасий не заглянут.

Князь Болотнев был одет много хуже, чем летом, на петергофском празднике, где своими странными рассуждениями он отвлек Веру от тяжелых мыслей и заинтересовал ее. Штаны были те же, но более потрепаны, и сзади, у каблуков, появилась на них бахрома. Сапоги были давно не чищены, и на правом сквозила дырочка, сквозь которую просвечивал не особенно чистый носок.

Князь протянул Вере сырую, холодную, красную, обмороженную руку и сказал:

– Простите, Вера Николаевна, удивлены?.. Может быть, возмущены моим нахальством и некорректностью, не «comme il faut». Но я считаю, что нам, молодежи, новому поколению, нужно строить жизнь по-новому. Нужно отбросить все условности хорошего тона. Да и не до них теперь. Видите, я к вам по важному, очень нужному делу. Ваш ответ решит мою судьбу…

– Садитесь, князь, – показывая на кресло, сказала Вера. – Я вас слушаю.

– Не бойтесь… Я вас не задержу-с. Порядки вашего дома знаю… Потому буду краток. Вы помните наш разговор на празднике я Петергофе? То есть, собственно говоря, говорил я один, вы же все молчали.

– Я помню, князь…. Вы были очень оригинальны. Вы совсем тогда сразили и ошеломили графиню Лилю.

– Так вот, Вера Николаевна, именно тогда я понял и почувствовал, что между нами существует родство… То есть, конечно, я понимаю. Болотневы, и Ишимские, и Разгильдяевы совсем, совсем никак не родня… И близкого ничего нет… Болотневы – это те, кто давно, давно пили крестьянскую кровь, крепили свои поместья, – это родовитое дворянство, старое, боярское, на плетях выросшее, а Разгильдяевы и Ишимские – дворянство служилое, петровское, солдатской кровушкой вспоенное, на шпицрутенах воспитанное. Я еще грамоте хорошо не знал, как меня заставили выучить генеалогию нашего рода… Так вот, значит, родства кровного нет… Никак нет. Но я говорю в данном случае про родство душ. Я тогда просто-таки почувствовал, что и вы, как и я, на распутье, ищете, не знаете, как жить… И вот я стал думать. Как видите, больше полугода думал, обмозговывал, прилаживал в голове, прежде чем вас побеспокоил. Я пришел к тому заключению, что проще всего нам будет взять и пойти вместе. Вы меня понимаете. Вера Николаевна?..

– Простите, князь, но я вас совсем не понимаю.

– Ну вот, как же это так? Да это же совсем просто. Я предлагаю вам, Вера Николаевна, выйти за меня замуж. Стать моей женой.

И, точно боясь услышать сейчас же отказ, князь заторопился продолжать

– Нет… Нет… Вы не подумайте… Я предлагаю нам совсем особое, новое… Брак, как это понимается всеми, мещанство… Я далек от мысли о мещанстве. Я считаю такой брак величайшей глупостью. Но когда полюбишь, и сильно, а я в этом убедился, то это вещь совершенно естественная, вполне допустимая при моем материалистическом и математическом воззрении на мир. Когда полюбишь девушку такую же развитую, как сам, то можно допустить уже и такую глупость, как женитьба. Но только я предлагаю вам выйти за меня замуж не иначе, как для того, чтобы розно жить, и ни вы, ни я тогда не потеряем своей свободы.

– Но это, князь… Я не знаю, как назвать это?.. Это же комедия…

– Допустим. Я знал, что вы сразу не поймете меня. Пускай даже и комедия, но комедия безвредная… А как же жить в наше время атеисту без комедии?..

– Князь… Брак – таинство… Вы знаете, что надо раньше бракосочетания говеть и приобщаться…

Вера сама не знала, что говорила. Ей нужно было что-нибудь сказать. Принять по-настоящему слова князя она не могла, однако видела, что князь не шутит. Он был необычайно серьезен и, не смотря на свой поношенный костюм, весьма торжественен, жениховски важен и несомненно трезв.

– Знаю… Вот и говорю комедия… Как я пойду к попу на исповедь и начну с того, что я не верую в Бога… «Так зачем же, – скажет мне поп, – ты пришел ко мне?» Верно, при таких условиях и брак комедия. Но вся эта комедия нужна для людей. Вы потом останетесь здесь, или, еще лучше, переедете на свою отдельную квартиру, я останусь в своей мансарде. По мы свяжем себя, так сказать, круговой порукой. Та любовь, которая загорелась по мне там, на берегу Финского залива, заставит меня поверить в труд и приняться за него… Мы читали бы вместе, прочли бы и усвоили «Kraft und Stoff»[18]18
  «Сила и материя». (нем.)


[Закрыть]
Людвига Бюхнера. Вы знаете языки, и я их знаю. Вы, может быть, поступили бы на Медицинские или Бестужевские курсы. Мы стали бы вместе работать, изучать общественные науки, мы с вами вместе, Вера Николаевна, перевернули бы весь мир. А?.. Что вы на это скажете?..

– Что я могу сказать?.. Вы говорите о любви, но мне думается, что для женитьбы… любовь должна быть взаимной…

– Я понимаю вас… Вы меня не любите… Конечно… Прогнали человека из дома… Пьяница… Нищий…

– Нет, князь… Совсем не это… Уверяю вас, не это… И то, что вы без средств и то, что прогнали вас из дома, и все другое не имеет никакого значения для меня, если бы тут была любовь… Но я? Я никого не люблю…

– Меня же особенно, – вставая, жестко сказал князь. – Все презирают меня за это мое… нищенство. Я же считаю, что подло жить за счет трудов и слез своего ближнего, и вовсе не подло – за счет добровольного даятеля. Да, я неспособен к труду… Но, когда я полюбил, мне стало казаться, что вместе с вами я могу и трудиться. Моя душа воспарила, и мне показалось, что я не совсем пропавший человек… А вы способны на самопожертвование. Я не хочу быть барином и вас не зову стать барыней, а прошу вас вместе потрудиться. Я ничтожный, лишний на свете человек, ноль… Я тоскую и мучаюсь пустотой жизни… И мне казалось, что и вы тоже…

– Ноль… И вы думали, что ноль плюс ноль дадут нечто…

– Прощайте. Вера Николаевна, – решительно сказал князь Болотнев. – И прошу вас, забудьте этот мой глупый разговор. Ваша логика убийственна… Эти шесть месяцев я только и делал, что пил и думал о вас… Много читал… Даже писал… Думал, что нашел. Вижу, что ошибся…

Князь протянул Вере все еще холодную, несогревшуюся руку. Вера вяло пожала ее. Ей было жаль князя… Но не выходить же ей замуж за всеми отверженного Болотнева, чтобы потом жить как-то странно, по разным квартирам. Князь вышел из комнаты. От него остался в спальне какой-то неуютный, нежилой запах холода и сырости. Точно принес он с собой воздух улицы и своей холодной, одинокой, сырой мансарды…

Вера смотрела на закрывшуюся за князем дверь. «Жаль, конечно… Мне жаль его. Может быть, было нужно, как это делает графиня Лиля, дать ему красненькую?.. Но как дать деньги, когда он мне сделал предложение руки и сердца?.. Спасти, вывести на добрый путь всеми отверженного князя?.. Разве это не подвиг… Но я – девушка, побитая на площади казаком… Куда я сама то годна со всеми своими сомнениями… О, Боже, Боже, верни мне веру и Тебя!.. Научи меня, если Ты есть!.. Но я знаю, Тебя нет… Если бы Ты был, не было бы надвигающейся войны, турецких зверств, казаки не били бы на площади студентов, не было бы курсистки, воткнувшей нож в круп лошади, и казака с разбитым глазом. Мне говорили, что у казака глаз совсем вытек… Не было бы несчастного князя, но все были бы радостны и веселы и… счастливы… А то все это… И Бог?.. Бог?.. Милостивый и человеколюбивый Бог?.. Нет, Бога нет, и так страшно жить без Бога…»


XVI

Порфирий у себя в кабинете примерял походное снаряжение. Афанасий сидел в углу, в кресле, и смотрел на отца.

Порфирий надел чечунчовую желтоватую рубашку на крепкое, волосатое тело, сел на тахту и стал натягивать высокие сапоги с раструбами выше колена.

– Немного тугие сделал мне сапоги Гозе… Ну, да разносятся, – сказал он, вздыхая. – Но нигде не жмут. И нога, как облитая… Гарновский писал мне – в действующей армии вицмундир и каска обязательны… Такова воля Государя… Как в Прусской армии в войну семидесятого года…

Порфирий накинул на плечи сюртук со значком и аксельбантами и прошелся по кабинету.

– Папа, – сказал Афанасий, – ты пойди все-таки к ней. Поговори.

– А сам-то что же?.. Жен-них!.. – с ласковой иронией сказал Порфирий.

– Не могу. Так посмотрит на меня, что язык прилипает к гортани. Боюсь – высмеет. И ее глаза!.. Не налюбуюсь на них, но боюсь их…

– Боишься, а жениться хочешь… Как же потом-то будет?

– После легче будет…

– Что говорить… Похорошела Верочка, а кусается. От рук отбилась. Вот оно, домашнее-то воспитание на воле, без институтской дисциплины… Так хочешь, чтобы я – сватом? Сейчас?

– Да, папа. Завтра я уезжаю в полк. Так хотелось бы знать.

– Бесприданница…

– Ну, дедушка ее не обидит. Да и у тебя, папа, что-то есть.

– А вдруг я возьму и тоже женюсь… Вот мои-то денежки и проплывут мимо тебя.

Отец и сын весело захохотали.

– Ведь не стар еще?.. А?.. Ни одного седого волоса. Чем не жених?.. А?..

– Совсем жених, папа… Так пойди и поговори.

– Ну, ладно… За успех не ручаюсь… Но не потому, что отец, а по совести: лучшего жениха для Веры, как ты, и днем с огнем не сыскать.

Порфирий вдел рукава сюртука и, распахнутый, – очень ему нравилась желтоватая чечунчовая рубашка – подрагивая крепкими мускулистыми ногами и позванивая прибитыми к каблукам шпорами, пошел на половину Веры.

– Барышня у себя? – спросил он горничную, вышедшую к нему в коридор.

– Они в спальной.

– Попроси их в будуар…

Порфирий похаживал по мягкому ковру, поглядывал, как в двух зеркалах отражалась ого коротенькая полная фигура то со спины, то с лица.

«На Леера похож, думал он самодовольно. Коли отпустить бороду, да, когда поседею, совсем буду, как Леер. Вот заложу руку в карман и, как он, тихим ровным голосом начну: прошлый раз мы закончили оборудование базы, теперь посмотрим, как в соответствии с этим должны быть устроены операционные линии… Впрочем, у Леера это как-то ученее, мудренее выходило. А ведь и правда, я мог бы лекции читать. Мои академические работы признаны лучшими, отчет о кавалерийских маневрах на Висле с Сухотиным заслужил одобрение Обручева и Милютина. Я на дороге… А теперь еще война… И я, черт возьми, еду на войну. Это тоже не шутки. Это стаж для будущего. Теория, проверенная на опыте… Георгиевский темляк на сабле, а может быть… и беленький крестик!.. Всякое бывает… А там, если повезет, и в генералы… Как это в «Горе от ума»?.. «А там – зачем откладывать бы дальше, – речь завести о генеральше»… Однако Вера меня выдерживает. А может быть, догадалась, почему я так официально… Прихорашивается… Все-таки смотрины… будущий тестюшка… Хе-хе-хе!.. А, вот… Наконец…»

Вера вышла, как всегда ходила она дома, в строгом закрытом темно-сером платье, в корсете. Круглые пуговки блузки были застегнуты сзади наглухо, узким мыском лиф спускался на талью и незаметно переходил в суконную юбку. Буфы на рукавах и турнюр были умеренны. Вера напоминала Порфирию французскую артистку, виденную им в Михайловском театре. Прическа Веры была небрежна – слишком густы и непокорны были пушистые пепельные волосы. Прическа эта ей очень шла.

«Хороша… – подумал Порфирий, – мой оболтус понимает толк в женщинах. Мимишка его научила… И есть в ней что-то духовное, величественное… Ей губернаторшей быть. Вся губерния была бы у ее ног. Девчонка – а совсем Екатерина Великая…»

– Вера, я к тебе но серьезному делу.

– Садитесь, дядя, я вас слушаю, – показывая на кресло и устало опускаясь и другое, сказала Вера.

Порфирий продолжал ходить по комнате. Зеркала отражали его.

– Видишь ли, Вера… – последовало долгое молчание. Вера смотрела на Порфирия.

– Тебе нравятся мои сапоги?.. Это наша походная форма.

– Простите, дядя, вы мне напомнили картинку из сказки Перро «Кот в сапогах».

– Кот в сапогах?.. – Порфирий принужденно засмеялся и остановился против зеркала, спиною к Вере. Зеркало отразило румяное, круглое лицо, темные усы и бакены, напомаженные и приглаженные на висках волосы торчали кверху, совсем как кошачьи уши… Небольшой нос, веселые, жизнерадостные, круглые глаза… действительно кот, сытый, лавочный, холеный кот. И брюшко в чечунчовой рубашке – как белая кошачья грудка… Кот и сапогах…

Порфирий застегнулся.

– А едкая ты, Вера.

– Простите, дядя. Я это с любовью.

– Охотно верю. И я к тебе с любовью. Так вот… Коротко и прямо. По-военному, по-разгильдяевски, по-солдатски… Я к тебе сватом. Ты – товар, я купец. Мой Афанасий просит твоей руки и сердца.

– Но, дядя… Мы же как брат и сестра… Мы родня.

– Какая там родня!.. Седьмая вода на киселе… Разгильдяевская кровь в тебе только с материнской стороны, да и то по бабушке. Отец – Ишимский, мать Тихменева и только мать твоей матери двоюродная сестра моего отца. Тут и не досчитаешься, где эта самая то родня придется.

– Мы росли вместе, и я так привыкла смотреть на Афанасия, как ни брата.

– Росли вместе потому что… Да ты сама зияешь. Твой отец, капитан конной артиллерии Ишимский, доблестно сражался в Севастопольскую кампанию под командой моего отца, был тяжело ранен, выручая со своей батарей моего отца. Это не забывается. Он женился и доме моего отца… Я все это отлично помню, и, когда твой отец скончался, а потом умерла и твоя мать, ты осталась круглой сиротой и зажила в нашем доме со всеми нами, как наша родня. Но ты отнюдь не сестра и даже не кузина Афанасия.

– И все-таки я никак не могу себя представить женой Афанасия.

– И представлять не надо – надо стать. Афанасий едет на войну. Он хочет пород отъездом получить твое слово. Поверь мне, получив твое слово, он будет героем и, если Бог даст, целым и невредимым вернется домой: ты дашь, ему то счастье, какого он вполне заслужил.

– Простите меня, дядя, но я не могу дать такое слово.

– Почему?.. Что он, урод?.. Обезьяна какая-то?..

– Нет, конечно, не урод и не обезьяна… Красавчик – с детства это слышу. А все-таки не могу.

– Почему?.. Ну хорошо… Я понимаю. Ты умная, Вера… Мой Афанасий умом и талантами не блещет, он не в меня, а в мать пошел… Но он – такая прямота, такая честность, такой рубаха-парень… Как он будет любить тебя и холить…

– Дядя… Все равно, я не могу полюбить его.

– Еще раз спрошу – почему?

– Вы помните, дядя, Петергоф и соревнование выездами?

– А… Так, так, так… Белый пудель, – совсем по-кошачьи фыркнул Порфирий. – Ф-ф-уу!… Какая глупость! Но, милая моя, ты девушка, тебе девятнадцать лет и тебе рано это знать. Но это всегда так бывает. Афанасию двадцать три года. Он сангвиник, он молодчик, что же ему?.. Фу-ух, какие ты глупости говоришь, хоть и умная девушка… Нет, ты не думай об этом… Не думай и не думай… Посоветуйся с нашей милой графинюшкой. Ей-Богу, не потому, что отец, а по-совести – такого жениха не найти… И пожалей его…

Порфирий подошел к сидевшей в кресле Ворс и взял ее за плечи. Вера вывернулась из его рук и встала.

– Нет, дядя, благодарю за честь… Прошу не обижаться… Но… просто – не могу…

– Да что, у тебя есть кто-нибудь на примете?..

– Никого у меня нет – вы сами это отлично знаете. Кто у нас бывает?.. Где я бываю?.. Но за Афанасия я не могу выйти… Я просто не люблю его.

– Стерпится – слюбится.

– Таким путем ни ему счастья не дам, ни себе не получу.

– Что же сказать ему?.. Ты хотя бы обнадежила его…

– Дядя… В Малороссии, кажется, арбуз или тыкву в таком случае посылают.

– Ты еще можешь шутить!.. Ты отчаяние вместо надежды даешь человеку, идущему на войну.

– Что же я могу поделать? Я чувствую, что не люблю и никогда не полюблю Афанасия, – со слезами в голосе выкрикнула Вера. – Я никого никогда не полюблю. Я останусь старой девой. Но только умоляю, не мучайте, не мучайте меня. Я никому не мешаю. Я пойду… в народ. Но я не могу, не могу и не могу!..

Вера выбежала из будуара…

Порфирий постоял несколько мгновений в комнате, ожидая, не вернется ли Вера.

– Странная девушка, – сказал он. – С идеями!.. – и пошел к Афанасию.

Он застал сына в кабинете, в том же кресле, в той же позе.

– Ну что? – спросил Афанасий.

– Погоди, Афанасий… Нет, рано еще. Она совсем еще девочка. Ей в куклы играть, а не замуж выходить. Не созрела еще. Переходный, самый капризный возраст. Помнишь, как в Петергофе с этим дурацким матросом.

– Отказала? – вставая, спросил Афанасий и побледнел.

– Н-нет… Она не отказала… Но, мой милый Афанасий, – надо нам раньше вернуться с войны, а тогда уже думать о свадьбе.

– Хорошо, папа… Я вернусь с войны героем или вовсе не вернусь…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю