Текст книги "Амазонка пустыни"

Автор книги: Петр Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

III

Запевалов поставил на не накрытый скатертью стол синий эмалированный чайник с кипятком, принес стаканы и подал на тарелке грубо нарезанную толстыми ломтями колбасу и кусок холодной баранины, из которой неаппе-титно торчала кость. На тарелке же был и кусок хлеба. Все это выглядело жалко, бедно и неопрятно. Он поста-вил свечи в стеклянных колпаках, но их не зажигали, что-бы не залетали мошки.

– Феодосия Николаевна, – крикнул в двери Иван Павлович, – если готовы, пожалуйте, чай подан.

– Фанни! – гневно крикнула девушка. – Иду сейчас. Она вошла в том же костюме в его кабинет.

– Можно повесить? – спросила она, указывая на ружье и на свободный гвоздь на стене против двери. – Пожалуйста, – холодно сказал он.

Она ловким движением скинула винтовку и папаху и повесила их на гвоздь. Теперь при свете лампы ее густые темные волосы, подобранные вверх, отливали в изгибах червонцем. Они мешали ей. Она тряхнула головой и тяже-лые косы упали на спину, рассыпались и ароматным об-лаком закрыли всю спину.

– Чай на веранде, – сказал Иван Павлович, откры-вая дверь кабинета.

Фанни вышла на веранду.

– Боже, какая прелесть! – воскликнула она. – И ка-кой воздух! Какая легкость! Даже в ушах звенит. Какая здесь высота?

– Две с половиной версты.

– Вы знаете… Это такой вид, что его за деньги мож-но показывать.

Несколькими смелыми обрывами, крутыми отвес-ными скалами, рядом мягко сливающихся с равниной холмистых цепочек Алатауские горы срывались в доли-ну реки Текеса. Эта долина теперь была полна клубяще-гося мрака и казалась бездонной. Где-то далеко-далеко на востоке совершенно черными зубцами перерезывали долину горы. Из-за них громадным красным диском поднималась луна, зардевшаяся, будто от стыда, и еще не дающая света. И по мере того как она поднималась, ее верхний край бледнел, становился серебристым и она уменьшалась в размерах. И точно шар, осторожно пу-щенный вверх, она медленно и величаво поднялась над далекими горами и поплыла в бледнеющую от ее прикос-новения густую синеву неба. Колеблющийся в долине над рекой туман засеребрился и стал, как потрясаемая парча, переливать тонами яркого опала. Вспыхнул где-то крас-ной точкой далекий костер пастухов, и взор, настраивае-мый фантазией, начал творить волшебные картины во-сточной сказки. Чудились в серебром залитой долине города удивительной красоты, пестрые ковры, золото и самоцветные камни людских уборов.

Вправо грозно вздымались, уходя по краю долины, величественные черные отроги Терскей-Алатау, порос-шие по северным скатам высокими елями с мохнатой хво-ей. На их вершинах, как полированное серебро, горели ледники, и за ними далеко-далеко, будто висящий в воз-духе, громадный брильянт Коинур, отделенный верени-цей облаков от своей подошвы, блеснул сахарной голо-вой, правильным покатым конусом, весь укрытый снегом Хан-Тенгри, почаровал несколько мгновений глаз таин-ственным блеском недосягаемой вершины своей и исчез, закутавшись облаками.

И странно было в прозрачной тиши ночи с неколеб-лемым воздухом сознавать, что там ревет жестокая вью-га и вихри снега мечутся по ледникам. И чудилось, будто чувствуешь, сидя на этой высоте, стремительный бег зем-ли и ее непрерывное вращение. Казалось, что эта могучая вершина рассекает необъятное пространство миров и не-сется с землей в неведомую даль…

Кружилась голова от редкого воздуха, от ярко бро-шенной прямо в лицо мертвой улыбки луны, от высоты, необъятного простора и таинства ночи.

Внизу, между кустов рябины и дикого барбариса, по каменистому ложу неслась Кольджатка. Тихая днем, она начала теперь ворковать и шуметь, пополняемая водами подтаявших за день ледников. Ни одного человеческого голоса, ни лая собак, ни блеяния стад не было слышно, и ухватившейся за перила решетки Фанни показалось, что она одна несется где-то в безвоздушном пространстве, увлекаемая землей в ее неведомый путь.

Так прошло несколько минут. Иван Павлович не мешал Фанни любоваться видом. Он сам слишком любил, понимал, ценил и восхищался красотами Кольджатских восходов и закатов, и он как собственник, как хозяин этой красоты был доволен, что она так поразила его гостью. Но сам он в этот вечер уже не мог любоваться чарами лунной ночи в горах. Ему отравляла удовольствие эта женщина, стоявшая рядом с ним, непрошеная и незваная, явившаяся сюда Бог весть с какими целями…

Снизу и слева раздался протяжный зовущий крик. Он зазвенел в ночной тиши тоскующим призывом мятущейся души и стих, а потом повторился снова призывной нотой. – Ла Аллах иль Аллах, – взывал муэдзин в дунган-ском поселке к ночной молитве.

Пролаяла внизу собака, и снова все стихло, будто ви-дение жизни, будто трепет человеческого дыхания про-неслись вдоль мощной груди земли и затихли…

В выявившейся теперь ночи волшебными казались воздушные дали и таинственной тишина. И точно для того, чтобы нарушить эту грезу чарующей сказки, сзади дома раздался могучий окрик:

– Кот-торые люди, выходи строиться на переклич-ку…

И загомонили на площадке поста казаки. И скоро, хрипя и срываясь, будто простуженная сыростью ночи, запела кавалерийскую зорю старая ржавая труба постово-го трубача…

IV

– Итак, – проговорила Фанни, наливая себе вто-рой стакан чая и вынимая тоненькими пальчиками с от-деленным и манерно загнутым вверх мизинцем из жес-тянки, принесенной Иваном Павловичем, квадратное печенье petit beurre, – итак, вас удивляет, что я сюда приехала?

– Откровенно говоря, – да.

– Слушайте. Условимся наперед и навсегда гово-рить только правду. Говорить действительно откровенно и то, что думаешь.

– Вряд ли это возможно!

– Уж очень, верно, вы меня ругаете, – улыбаясь ми-лой детской улыбкой, сказала Фанни.

– Нет, зачем так, – смутившись, отвечал Иван Пав-лович, – но признаюсь, ваш поступок мне непонятен.

– Почему?

– Да мало ли уголков в России более привлекатель-ных, нежели глухой пограничный пост в Центральной Азии. И почему из всех родственников вы вспомнили какого-то троюродного, если еще и не дальше, дядю, кото-рый давно порвал с Доном и донской родней и живет от-шельником?

– Меня тянуло путешествовать.

– Есть путешествия много интереснее. Поехали бы в Париж или Швейцарию, ну, на озеро Комо, что ли.

Брезгливая гримаска скривила хорошенькие губы Фанни.

– И в Париже, и в Швейцарии, и на итальянских озерах я была. Не нравится. Слишком много культуры. Все вылизано, исхожено, и мне кажется, на самой верши-не Монблана стоит надпись: «Лучший в мире шоколад «Gala-Peter».

– Да мало ли куда можно ехать? Ну, наконец, мож-но проехать на Зондские острова, в Африку, в Трансва-аль, бурам…

– А меня тянуло по пути Пржевальского. Я вспом-нила, что вы служите в Джаркенте, и поехала к вам.

– Что тут хорошего?

– Это мы увидим. И не беспокойтесь, пожалуйста, дядя Иван Павлович…

Она так его и назвала – «дядя Иван Павлович», и го-лос ее даже не дрогнул, хотя эта фамильярность передер-нула Ивана Павловича.

– Или нет, я вас буду называть «дядя Ваня», ведь правда, вы мне чеховского дядю Ваню напоминаете. Доб-рый бука. Я вас не стесню, дядя Ваня. У меня все есть. Со мной мой калмык Царанка, завтра я куплю себе лошадей, и затем – мы только соседи.

– Где же вы купите лошадей?

– В Каркаре, на ярмарке.

– Кто вам это сказал?

– Ваш командир, Первухин.

– Но ярмарка в Каркаре будет еще через месяц, да и лошади там дикие.

– А что, вы думаете, я не умею укрощать диких ло-шадей? Ого! У отца на зимовнике я сама арканом накиды-вала, сама валила, седлала. И скакала же вволю по степи!

Глаза ее заблестели. Если бы не эти волосы, гривой вол-нистых прядей разметавшиеся по спине, – мальчишка, со-всем мальчишка-кадет, озорник. Мечут молнии задорные глаза, и губы оттопыриваются, как у капризного мальчугана.

«Да, характер, должно быть», – подумал Иван Пав-лович.

– И все-таки это не женское дело – путешествовать одной. Быть искательницей приключений.

– Во-первых, не одной.

– А с кем же?

– Да с вами, дядя Ваня.

– Ну, это положим. Этот номер не пройдет.

– А почему?

– Да что вы все «почему» да «почему», как малый ребенок? Очень просто, почему. Потому, что вы моло-денькая девушка. Вот и все.

Фанни совсем по-детски всплеснула руками.

– Опять, – воскликнула она. – Слушайте, дядя Ваня, я вас раз и навсегда прошу это позабыть. Смотри-те на меня как на мужчину. Ведь это же безумная отста-лость, что вы говорите. Это прошлыми веками пахнет. Я, слава Богу, не кисейная барышня.

– Жизнь здесь полна опасностей и приключений.

– Тем лучше, – перебила она его, и лицо, и глаза ее загорелись, – я их-то и ищу, их-то и жажду.

– Притом здешняя жизнь первобытно проста.

– Великолепно.

– В этих условиях жить молодой девушке под одной кровлей с мужчиной невозможно.

– Я не одна, со мной мой калмык Царанка. И потом, все это архаические понятия. Время теремов, дядя Ваня, прошло. Женщина равноправна с мужчиной. Посмотрите на Запад.

– Мы на Востоке.

– Это все равно. Если все ехать на восток – то бу-дет запад.

– Удивительные у вас географические понятия.

– Ну, конечно, – засмеялась она. – Там что? – спросила она и протянула руку к долине.

– Кульджа, – неохотно выговорил Иван Павлович.

– А дальше?

– Дальше пустыня Гоби.

– А дальше?

– Дальше Китай! Вы совершенный ребенок. Даль-ше, дальше, дальше… Точно сами не знаете.

– Ну конечно же, знаю. Дальше Пекин, потом Великий Океан и Сан-Франциско. То есть Америка, то есть запад. Ну не права ли я, что если ехать на восток, то будет запад.

– Это еще Колумб раньше вас открыл, – мрачно проговорил Иван Павлович.

– Бука!

Иван Павлович не ответил.

Она встала из-за стола, потянулась, как кошечка, с сы-тым и довольным видом, взглянула с чувством удовольствия в открытую дверь на винтовку и кабардинскую папаху, еще раз бросила взгляд на бесконечную долину и вздохнула.

– Ну, спокойной ночи. Благодарю за хлеб за соль.

– Спокойной ночи, – сердито сказал Иван Павлович.

– А все-таки – бука, – кинула она ему и легко впорх-нула в свою комнату.

V

Долго в эту ночь не мог заснуть на своей узкой и жест-кой походной койке Иван Павлович. Уж очень не нрави-лось ему все это приключение. Романом каким-то веяло. Точно у Фенимора Купера или Майн Рида, а ведь он человек положительный и серьезный. Бабья этого не любит и никак не переносит. Явилась сюда. Черт ее знает, с ка-кими намерениями. Может быть, просто авантюристка и женить на себе думает.

«Не похоже, впрочем. Чем я ей дался? Я думаю, она в России жениха легче нашла бы. Красивая, слов нет. Стройная. Одни волосы чего стоят. Брови. Поступь ка-кая! Ножки, ручки! Настоящая низовая казачка.

Ну и тем хуже. Наваждение дьявольское, да и только. Желает путешествовать. Открытия делать. Пржевальский в юбке. Тьфу ты, пропасть! Ведь додумаются эти бабы… Начиталась, поди, книг. Эмансипация, равноправие. Драть ее некому было. Мать-то ее умерла, она еще маленькой была, а отец в ней души не чаял, все ей позволял. Лоша-дей арканом накидывала. С нее станет».

И только под утро заснул Иван Павлович и проспал потому утреннюю зорю и волшебный восход солнца за Кольджатскими горами.

А Фанни достала из одного из своих сундуков чистые простыни, постелила их, надела на подушки свои холод-ные наволочки, быстро разделась, юркнула под теплое одеяло и заснула глубоким сном усталого физически че-ловека, довольного собой, уснула тем крепким и волшеб-ным сном, который дает холод ночи на высоких горах.

Она проснулась тогда, когда пурпуровая полоса за-горелась на востоке, и, накинув туфли и легкий халат, бросилась на веранду любоваться восходом.

И опять вершина Хан-Тенгри показалась на полча-са из-за туч. Но теперь она была не серебряная, играю-щая томными красками опала, а розовая, прозрачная, воздушная, как облако. И долго Фанни не понимала, что висит это в небе, точно роза необъятной величины. Облако или гора? И когда догадалась, что это гора, то по-чему-то дивная радость сжала счастьем ее сердце и она тихо засмеялась. Засмеялась приветом великому Божьему миру. Засмеялась и солнцу, и этой горе, подножию Божь-его трона.

А когда солнце пустилось в свой путь и яркие краски побледнели, она, вся продрогшая и освеженная на утрен-нем холодке, прошла в свою комнату, разделась, растер-лась мохнатым полотенцем, оделась в легкую шерстяную блузу с мужским галстуком, зашпиленным брошкой, сде-ланной из подковного ухналя, в синюю юбку, надела желтые американские ботинки на шнурках с двойной толстой подошвой, стянулась ремешком, застегнутым широкой кавказской пряжкой из серебра с чернью, убра-ла свои волосы в модную прическу и, не похожая уже на мальчика, занялась с калмыком и Запеваловым хозяй-ством.

Из недр ее сундуков был извлечен круглый медный самоварчик, фарфоровый голландский чайник, чашка, ситечко, ложки, она достала свое печенье и английское варенье-мармелад. Явилась скатерть с зелеными полоса-ми блеклого цвета и бахромой по краям, салфеточки, та-релочки, хрустальная сахарница, вазочки для цветов и, когда в девятом часу на веранде появился Иван Павло-вич, он не узнал своего чайного стола.

Самовар пыхтел и пускал клубы белого пара, напе-вая песню о России, в порядке на скатерти стоял утрен-ний чай, а в вазочке торчали ветки желтых цветов дико-го барбариса, синие ирисы, сухоцветы, и красивый про-шлогодний репейник красовался среди белых и нежных анемонов.

И откуда она успела достать все это?

– Как спали, Феодосия Николаевна?

Фанни ему погрозила кулачком на это торжествен-ное название, и опять, несмотря на юбку, на прядки вью-щихся волос, красивыми локонами, набегавшими на лоб, перед Иваном Павловичем был задорный забияка – мальчишка и вечный спорщик.

Она, как хозяйка, уселась за самовар, и даже мрач-ный Запевалов любовался ею, как она распоряжалась за чайным столом.

– Кто у вас ведет хозяйство, дядя Ваня? – спросила она, намазывая сухарик печенья вареньем и аппетитно от-правляя его себе в рот.

Иван Павлович даже не понял. Какое хозяйство у по-стового офицера? Борщ из котла. Иногда денщик на вто-рое сжарит или сварит что-либо. Баранью ногу, убитого фазана или утку, козлятину или кабана. Хлеб привозят из полка, из хлебопекарни. Так же и чай, и сахар, и рис… Только ром, который он любит подливать в чай, состав-ляет его хозяйство и заботу.

– Но вы могли бы иметь молоко, масло, – сказала Фанни, когда Иван Павлович рассказал, как идет у него хозяйство. – Можно приготовить и наше донское кислое молоко, и каймак…

– Откуда?

– Я достану, – и опять самонадеянный мальчишка-озорник глядел на него из-под упрямых локонов хоро-шенькой барышни. – Можно будет сегодня попросить у вас взять лошадь для Царанки? Он поедет по моим делам.

– Какие у вас дела?

– Я хочу наладить вам хозяйство. Мне нужны лоша-ди для моих разведок. Я надеюсь найти золото, застол-бить участок.

– Что же, сами мыть думаете? Шурфовать? – на-смешливо сказал Иван Павлович.

– Там увидим. Может быть, и продам участок, если найду выгодного покупателя.

– Здесь нет золота.

– А я найду.

– Да для чего оно вам?

– Я хочу быть богатой. Богатство дает свободу. Я могу тогда поехать, куда хочу. Буду путешествовать.

– Скажите пожалуйста. Если бы это было так легко и просто, многие бы разбогатели.

– У меня счастливое будущее.

– Цыганка вам это нагадала?

– Нет. Хиромантка. По руке. Я верю в хиромантию. Задорный мальчишка стоял перед ним. Он протяги-вал ему свои маленькие ладони и говорил, задыхаясь от торопливости. Маленькие ручки были перед лицом, каш-тановый локон щекотал щеку, и свежий запах молодой девушки пьянил его.

– Вот это – линия жизни. Видите, какая она глубо-кая и четкая. А вот сколько маленьких линий ее пересека-ют. Это – приключения и опасности, это – перемена места, это – путешествия.

Близко-близко сверкали темные в серо-синем ободке задорные глаза, виден был нежный пушок, покрывавший щеки, и румянец под ним.

И жар охватывал Ивана Павловича.

«Неужели власть женщины так сильна, – думал он, – неужели и я, равнодушный к ее обаянию, так просто паду и низринусь в пучину любви?»

Но она уже отошла от него. Ее внимание отвлек орел, паривший над домом и тень от которого странным иерог-лифом ползала по песку перед верандой.

– Это орел? – восхищенно и, как ребенок, кладя па-лец в рот, спросила Фанни.

– Беркут, – отвечал Иван Павлович.

– Можно убить его?

– Попробуйте. Это не так легко.

– Я? – глаза у Фанни разгорелись, и опять задор-ный мальчишка, в синей шерстяной юбке, стоял перед ним.

Фанни схватила свою винтовку, приложилась и вы-стрелила. Орел сделал быстрый круг, поднялся выше и про-должал парить.

– Позвольте ваше ружье, – сказал Иван Павлович. Она молча отдала ему ружье.

Иван Павлович прицелился, грянул выстрел, и орел камнем упал на скат, на берегу Кольджатки.

– Ах! – воскликнула Фанни и в слезах от униженно-го самолюбия убежала в свою комнату.

«Нет, просто это ребенок», – подумал Иван Павло-вич, и, как бы нехотя, его мысль договорила ему: – И может быть отличным товарищем.

VI

Царанка привел лошадей.

Это были отличные каракиргизские горные лошадки, легкие, сухие, живые и энергичные. У них были маленькие, изящные головы с большими злыми глазами, сухие, креп-кие ноги и прекрасные спины с горбом. Их было три.

И откуда он их достал? И Иван Павлович, и казаки поста отлично знали, что хороших лошадей до ярмарки достать трудно, почти невозможно. А вот достал же!

– Ты где же, Царанка, лошадей достал? – спраши-вали его Иван Павлович и казаки, окружившие лошадей.

Калмык только ухмылялся счастливой улыбкой.

– Моя достал, – гордо говорил он. – Моя для ба-рышня все достал. Скажи: Царанка, птичье молоко до-стань, моя достанет. Такой калмык. А лошадь – калмык знает, где достать.

– Да где же, где достал-то, чудак-человек? – спра-шивали сибиряки, уязвленные в своем самолюбии, что вот приезжий, чужой человек, а их перехитрил.

– Далеко! – улыбался Царанка.

– Ну где? В Каркаре? Или Пржевальске?

– Моя не знает где. Вон там, – и калмык махнул в сторону Китая.

– Так ты в китайской земле был? Сумасшедший ты человек.

– Народ хороший. Добрый народ. Лошади хороши! Ух, хороши. Маленькие лошади. Наши калмыцкие боль-ше. Только хороши лошади.

Правда, за лошадей были заплачены большие день-ги, но зато это были настоящее торгауты, выведенные из самых недр Центральной Азии, считающиеся близкими родственниками дикой лошади, сильные, резвые и не-обыкновенно выносливые.

Лошадей поставили под навес, и Фанни и Царанка от них не отходили. Им сделали «туалет», несмотря на все их протесты, прибрали им гривки, челки, хвосты, щетки. Царанка вымыл их мылом, вычистил щеткой и скребницей, и лошадки заблестели, отливая темным каштаном в пахах и у крупа; на одной появились на темно-золотистом фоне черные пятна. Им и названия дали: Мурзик, Маныч и Аксай. Фанни целый день просидела в сарае подле них на вязанке соломы и достигла того, что эти дикие лошади стали позволять себя трогать, гладить, а к вечеру, долго обнюхавши маленькую ручку, протягивавшую им хлеб, недоверчиво взяли его, подержали во рту и, наконец, к великому счастью Фанни, прожевали его.

Она вскочила с вязанки и, сияющая счастьем, пошла к Ивану Павловичу, радостно крича:

– Дядя Ваня! Дядя Ваня! Смотрите, уже хлеб с руки едят. Царанка видал, как Мурзик взял и Маныч. Аксай дольше всех противился.

– Аксай лучше всех, барышня, будет, – говорил Царанка. – Это примета такая. Которая самая недовер-чивая лошадь – самая сильная будет.

– Но Мурзик лучше всех. И у него, дядя Ваня, гла-за добрые стали.

Иван Павлович должен был пойти и убедиться, что у Мурзика стали добрые глаза.

Да, это был ребенок, а не женщина. И так и приходи-лось смотреть на эту девушку и стараться не обращать на нее внимания как на женщину.

Но как она его стесняла! Она своей маленькой особой наполнила все существование Ивана Павловича и перевер-нула всю его сонливо-спокойную холостяцкую жизнь тихо-го созерцателя. Все переменилось. Созерцать природу од-ному, погрузившись почти в нирвану, как-то любил делать Иван Павлович, не приходилось. Она была подле. Жи-вым дополнением этой природы, самым чудным ее произ-ведением, сидела она тут же, и меткие и восторженные ее восклицания и вопросы будили мысли Ивана Павловича и, как молния, резали темневший в его голове мрак.

– Это Венера, я знаю, а то Марс. А эти три звезды в линию, что это?

– Созвездие Стрельца, – вяло говорил задремав-ший после чая с ромом Иван Павлович.

– Дядя Ваня! Вы спите! В эту ночь! Смотрите, как го-рят звезды. Словно живые… Как вы думаете, на них есть живые существа?

– Говорят, на планетах есть. А кто знает? Там ведь никто не был. Только фантазия писателей носилась на Луну и на Марс.

– Я думаю, что там будут наши души. Глядя на эту голубизну синего неба, я начинаю понимать ту «жизнь бесконечную», о которой поется на панихиде… Смотри-те, вон и еще, и еще зажглись. Совсем над головой. Сколь-ко их! Вон то Плеяды… Там миллионы маленьких миров, и все это вертится и несется куда-то, и мы с ними! Милый дядя Ваня, я вам не надоедаю?

– Нет… Отчего же?

– Я знаю, что вы любите «помолчать»… А вот взой-дет луна, и они начнут гаснуть, милые звездочки.

Она сидела, опершись полными пухлыми руками, об-наженными до локтя, о перила веранды, а начавшая формироваться грудь ее нагнулась за перила, голова с туго, по-гречески, затянутыми на затылке косами была поднята кверху и четко рисовалась на фоне неба силуэтом, пол-ным красоты и гармонии.

И не мог не видеть Иван Павлович, что это женщи-на, что это прекрасная, молодая девушка, полная женско-го обаяния.

Она стесняла его.

– А вы знаете, дядя Ваня, у Мурзика прелестная звездочка на лбу. Совершенно правильный ромб. И вы за-метили, у него самые маленькие уши из всех трех. Завтра мы их поседлаем, и я поеду на Мурзике, а Царанка на Аксае.

– Но ведь они совершенно не выезженные. Это по-чти дикие лошади. Я знаю этих торгаутов. Да вы видали, что они делали, когда ваш калмык их чистил.

– Ого! – задорно воскликнула Фанни, – не впер-вой мне диких лошадей объезжать. Аида – и в степь!

– Но тут горы, обрывы, пропасти.

– А не все ли равно!

Фанни задорно свистнула.

И опять это был взбалмошный казачок-мальчишка, избалованный отцом сорванец…

Фанни внесла в жизнь Ивана Павловича и еще не-удобства. Она любила хорошо покушать. А стол постового офицера – спартанский стол. Борщ да рисовая каша – вот и все. На посту появилась корова и при корове дун-ганка. Откуда? – «Царанка привел». Кто приказал? – «Барышня Фаня» – как, по ее приказанию, называли ее казаки. Утром на столе стали часто появляться коржики, оладьи, пышки и пончики, стояли кувшины с молоком и кувшинчики со сливками. И обед стал иной. Запевалов начал под опытным руководством показывать большие успехи в кулинарном искусстве. Артельщик, ездивший в город, получал от «барышни Фани» длинный список, чего надо привезти. Из ее ящиков появлялись дорогие консервы, конфекты, варенье, печенье.

Спорить было невозможно. Она не признавала слов «мое» и «твое», но все было «наше», а в это «наше» она вносила так много «своего». И это становилось страшно.

Теперь вот купила лошадей. Значит, прочно думает засесть на Кольджатском посту. Куда-то ездит, что-то ищет. Не золото же в самом деле? Какая-то цель у нее есть. К этой цели она неуклонно стремится, не жалея де-нег.

Какая цель? Мужская или женская? Трудиться и за-воевывать себе свободу и право жить на земле – или по-работить женскими чарами мужчину, его, Ивана Павло-вича, и стать потом самой рабою его?..

– Дядя Ваня… Вот и луна. Смотрите, какой сконфу-женно-глупый у нее вид. Точно ей стыдно, что она так за-поздала… Вы знаете? Я уверена, что на луне нет людей. Ведь она совершенно замерзшая. Я учила… Правда?

– Правда.

– Ух! И поскачу же я завтра по плоскогорью! Дер-жи! держи! не поймаешь!.. Тут ни у кого нет борзых со-бак?

Иван Павлович не ответил. «Ну что с нею подела-ешь», – думал он.