Текст книги "«Артиллеристы, Сталин дал приказ!» Мы умирали, чтобы победить"

Автор книги: Петр Михин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

* * *

После обеда у меня еще было с полчаса времени до отъезда. В комнате я остался один. Походил во весь рост по полу туда-сюда – поразмялся на свободе. Вижу, в кресле газеты лежат. Сел на мягкое сиденье и стал читать «Правду». Давно я не испытывал такого блаженства: намытый, после обеда, да в кресле, да еще и газету развернуть!

Вдруг в комнату вкрадчиво постучали. На пороге появилась неимоверной красоты девушка. Видимо, это была дочь хозяина мельницы. Она сделала небольшой реверанс в мою сторону, поздоровалась по-немецки и неторопливо прошла в одну из внутренних комнат. Я продолжал взирать в газету, но уже совсем не вникал в читаемое. Облик девушки вызвал у меня такое волнение, что я только и ждал, когда же она вернется, чтобы еще хоть раз взглянуть на нее. Через несколько минут Мария, как, позже я узнал, зовут девушку, вошла в комнату, сказала опять по-немецки что-то извиняющееся и принялась вытирать пыль на картинах и фотографиях на противоположной от меня стене. Была она в домашней обуви и легком цветастом халатике. Теперь я уже смотрел не в газету – больше прикрывался ею, а на красиво изгибавшуюся спину девушки. Ни я, ни она заговорить не решались. Временами она украдкой косила глазом в мою сторону. Видимо, ей было уже известно, что пришел молодой офицер, старший начальник над обитавшими здесь русскими, и ей было интересно его рассмотреть. Поверх газеты я видел, как она поднимается на цыпочки, чтобы дотянуться до верхней части киота, как обнажаются из-под легкого домашнего платья круглые ямочки под коленями. Мне, привыкшему видеть только замызганные стеганые ватные брюки солдат, обнаженные девичьи ноги показались сновидением.

Мария еще несколько раз прошла через комнату, я уже привык видеть ее и снова углубился в газету. Читал я в «Правде» басню Михалкова «Бобер и лиса» и невольно улыбался прочитанному. Мария уловила это и тут же спросила:

– Капитен, варум зи ляхен?

– Смешно, вот и улыбаюсь, – ответил я по-немецки. Между прочим, с венграми мы общались только по-немецки и понимали их лучше, чем немцев.

– Разве в газете может печататься что-то смешное? Там одна политика, – недоумевала мадьярка.

– Бывает и смешное, – ответил я и попытался пересказать ей содержание басни, но как сказать по-немецки «бобер», я не знал.

Ничего не поняв из моей попытки рассказать содержание басни, она спросила:

– Что же это все-таки такое?

– По-русски это называется «басня».

Красивые карие глаза Марии внезапно расширились, она вскочила со стула, раскрыла рот, резко вдохнула в себя воздух, потом присела, схватилась руками за то место, где должен быть живот, громко, до слез расхохоталась и, не сказав ни слова, выбежала из комнаты.

Обескураженный, я смотрел ей вслед, не понимая, что случилось. Содержание басни она не поняла. Ее привело в исступление само слово «басня». Настроение у меня испортилось, и я пожалел о случившемся. Да и времени на общение с девушкой у меня оставалось мало.

Не успел снова углубиться в газету, как на пороге опять появилась Мария. Как ни в чем не бывало, молча прошла через комнату, увлекая за собой не менее красивую, чем сама, подружку. Через пару минут девушки вернулись в комнату, и Мария спросила:

– Капитан, что это вы только что читали?

Я насторожился и попытался снова пересказать содержание басни.

– Нет! – перебила меня Мария. – Как это называется?

– Басня, – отчетливо произнес я, сознательно подыгрывая Марии.

Девушкам только того и надо было – обе громко рассмеялись и убежали из комнаты. Тут входит хозяин мельницы. Он воевал на Восточном фронте, инвалид после ранения, полученного в боях с нашими войсками, хорошо понимает по-русски.

– Иосиф, что означает по-мадьярски «басня»?

– Тише, тише, не кричи! – замахал руками Иосиф, перекосив лицо от испуга. Немного успокоившись, он сказал, что это сильное женское ругательство, и для убедительности показал ладонью ниже живота.

Еще через несколько минут девушки зашли в комнату с капитаном Советовым, начальником штаба моего дивизиона. Посмеявшись над только что слупившимся языковым чудом, мы вчетвером начали болтать на самые разные темы. Нам было так хорошо, что мы забыли о войне и о всех связанных с нею заботах.

И тут, в самый разгар веселья, я услышал отдаленный гул артиллерийской стрельбы. Он несся со стороны наших передовых позиций и усиливался с каждой секундой. Я насторожился. Веселье мгновенно слетело с моего лица. Мое беспокойство передалось и девушкам. Они тоже перестали смеяться. Неимоверная досада на только что прогремевшие вдали артиллерийские раскаты, так внезапно прервавшие наше веселье, и откровенная жалость ко мне, кого эти звуки больше всего обеспокоили, отразились на лицах девушек. Все мы так одинаково и так печально-едино восприняли эту помеху нашему общению, что, казалось, между нами нет никакого языкового, национального, социально-классового барьера – есть лишь одна общая эмоциональная близость молодых людей.

Я извинился перед девушками, быстро накинул на плечи шинель и выбежал на улицу. Вскочил в стоявшие наготове санки, и кони помчали нас с ездовым Диденко на передовую, к деревушке Гант.

Огненная скачка

Резкий, холодный ветер шумел в ушах, но он никак не мог охладить пожара страшного беспокойства, распиравшего мою голову. Все! – думал я, немцы узнали про стык и решили нанести удар. Здесь, в тылу и неведении, мне стало так страшно, как ни разу не было страшно в бою. Главное – я был далеко в тылу! Не мог вмешаться в грянувший бой, чтобы повлиять на его ход – конечно же, в нашу пользу!

Мы приближались к хребту. Раскаты канонады усиливались, стали хорошо просматриваться поднимавшиеся к небу из-за горы клубы черного дыма. И все же холодный встречный ветер несколько охладил меня, жуткие мысли и обескураживающие страхи попритихли, и я стал думать, каким образом быстрее попасть в Гант. Чтобы перебраться через хребет пешком, потребуется сорок минут. За это время и бой закончится! Да без моего присутствия – еще и нашим поражением! Можно, конечно, попасть и за пять минут, если проскочить сквозь хребет через «ворота» – разрыв в хребте, он уже виден справа, туда скоро свернет дорога. Но это риск – четыреста метров вдоль передовой на виду у немцев. И я решился. Дело к вечеру, уже смеркается, кони у меня белые, на снежном фоне их почти не видно, немцы не сразу нас заметят, а пока спохватятся, мы на полном скаку успеем проскочить опасное место. Иначе опоздаю, и все пропало.

– Диденко! Гони направо и вперед по дороге! – даю команду ездовому.

И кони помчали нас к передовой! Выскакиваем из расщелины, на полном скаку круто сворачиваем налево и мчимся вдоль передовой. Рядом справа – окопы нашей пехоты, а чуть подальше, в пятистах метрах за лощиной, – немецкие. Но взгляд налево чуть не ввел меня в шоковое состояние: отвесная скала вовсе не была покрыта снегом! Она была первозданно обнажена – черна, как китайская тушь! И наши белые кони проецировались на ней, как сказочные паруса!

А немцы не дремали. Ровно в шестнадцать часов немецкий пулеметчик заступил на боевое дежурство. Он привычно осмотрел передний край русских и не нашел ничего нового. Бой шел справа, в районе Ганта, артиллерия и минометы наносили удар по переднему краю русских – деревушка Гант и склоны хребта скрылись в клубах дыма. Приближались сумерки, остатками пулеметной ленты немец виртуозно выбил музыкальный ритм и зарядил пулемет трассирующими пулями.

После теплого блиндажа и горячего кофе ему не терпелось поразмяться, пострелять. Но цели, как на грех, не появлялись. Он еще раз тоскливо осмотрел поверх пулемета пустынный передний край русских и уже собрался пробежаться по траншее, как вдруг, к великому своему удивлению, увидел, как из расщелины хребта выскочила пароконная русская повозка, свернула вправо и помчалась вдоль передовой к Ганту. На фоне темной скалы белые кони были видны – лучше не надо! Словно охотник, выследивший долгожданную дичь, немец неимоверно обрадовался! Кровь прилила к лицу, руки мертвой хваткой вцепились в пулемет. Переставив прицел на пятьсот метров, немец вжался в пулемет и дал длинную очередь по лошадям нахальных русских. Еще не окоченевшие от холода руки твердо держали тело адской машины. Но что за проклятие! Огненная трасса уперлась в белые животы скачущих коней, а санки, как ни в чем не бывало, продолжают мчаться к Ганту! Не понимая, в чем дело, он взял на прицел головы одного, потом второго седока – и опять неудача! Такого с ним еще не бывало! Обозленный, он всадил длинную очередь в тело левого русского. Но пули опять-таки пошли ниже, попали в сиденье, и санки со скачущими белыми конями через секунды исчезли в Ганте.

Так виделась наша скачка со стороны стрелявшего в нас немца. А что же испытали мы с Диденко на этом четырехсотметровом отрезке пути под непрерывным огнем пулемета? Справившись с крутым поворотом, кони тут же рванули вперед. И не потому, что их понуждал к тому ездовой. Через вожжи, которые держал в трясущихся руках Диденко, кони ощутили состояние своего хозяина. Им мгновенно передалось его волнение. А я, с замиранием сердца, ежесекундно ожидая обстрела, устремил взгляд на заснеженные немецкие позиции. И точно! Из потемневшего леса со скоростью броска кобры взметнулась стремительная огненная струя. В одно мгновение преодолев полкилометровое пространство, она настигла наши санки и упруго воткнулась в пространство между передними и задними ногами лошадей. Перемещаясь вместе со скачущими конями, она повисла под их животами, совершенно не касаясь их мелькавших в снежной пыли ног. Стоило ей хотя бы чуть-чуть отстать или опередить коней, как тут же мелькавшие с неимоверной скоростью копыта пересекли бы ее, превратившись в кровавые култышки, а весь наш возок полетел бы вверх тормашками под откос, на радость немецкому пулеметчику. Но этого, к нашему счастью, не случилось.

– Ну и твердая рука у фашиста, – искренно похвалил я немецкого пулеметчика, – надо же так точно перемещать тело пулемета вслед скачущим коням.

Как завороженный, затаив дыхание, чтобы не спугнуть происходящее, я смотрел на зловещую струю. На какое-то мгновение она померкла в снежной пыли и появилась вновь, повиснув теперь уже между хвостами коней и ездовым Диденко. Тот отклонился, насколько мог, назад ко мне, боясь вместе с санками наехать на смертельную красоту. Однако и в этом положении красная струя держалась недолго. Послышался страшный треск – и облучок, на котором ездовые обычно держат вожжи, в мгновение ока разлетелся в щепки. Этот хруст и треск показали, какая адская сила несется вдоль красивой алой нити! А кони, храпя, разбрасывая хлопья белой пены, припустили еще быстрее. Изредка мне был виден красный, косивший в сторону немцев глаз правой лошади. И вдруг струя огня, перескочив Диденко, упруго повисла между ездовым и мною. Я вжался в сиденье и до предела отвел голову назад, отклониться сильнее мне не давала спинка повозки. Но струя, послушная злой воле, упрямо перемещалась вслед за моею головой, как будто ко мне ее тянул сильный магнит. Пули неслись в сантиметре от моей переносицы. К своему удивлению, сквозь стук копыт и храп коней я уловил, что струя не только ярко светит – но и громко шипит! Шипит, как тысяча змей! А когда она приблизилась к моим глазам еще теснее, меня обдало ветром, и глаза стали с дикой болью выламываться из орбит. От страха я зажмурился и на какое-то время потерял сознание. Очнулся от сильного грохота – сноп пуль вырвал из-под меня сиденье, и я опять в обмороке, задрав ноги, полетел вниз, в образовавшуюся дыру. Тут мы влетели в деревню, и замелькавшие справа строения прикрыли нас от немецкого аса-пулеметчика. Обстрел прекратился. А полыхавший в огне Гант показался нам – спасением!

Сорок лет не могу забыть ту огненную скачку, и сегодня – пишу, а буквы скачут и сами собой меняются местами. А ведь длилась та скачка всего полминуты, может, сорок секунд – не более! Но нам эти секунды казались нескончаемой вечностью!

Позже, анализируя случившееся, я понял, почему пули не попадали в нас. В наступивших сумерках немец плохо видел мушку и наводил пулемет на коней и наши с ездовым головы не по мушке, а по огненной трассе своих пуль. Вершина светящейся траектории виделась ему на брюхе правой лошади, но сами пули в хвосте трассы опускались вниз и проскакивали под животами коней. Рука у фашиста была твердая, и он точно удерживал вершинку огненной траектории на животах лошадей и на наших головах, хотя мы неслись по дороге во весь опор. Но, к его удивлению, целей не поражал. Озверев от неудачи, фашист рубанул по моему туловищу – и опять не достиг цели.

Какие же добрые силы отводили от нас пули? Этими силами были ураганный попутный ветер и сила тяжести. Сильнейший ветер дул нам в спину по низине хребта. Пули на излете, за вершиной траектории, сносились на каких-то пять сантиметров вперед-вниз от наших голов. Немец этого не учел. И мы остались живы. А немец-пулеметчик посчитал нас, наверное, не иначе как заколдованными – кого и пули не берут!

«Спасибо тебе, что выручил!»

12 февраля 88-тысячная группировка немцев, окруженная в Будапеште, была ликвидирована. А нас продолжали держать в обороне. Стоявшие против нас венгерские войска по приказу немцев каждый день атаковали наши позиции. Рано утром на моих глазах выставляют на окраине села пяток станковых пулеметов, ложатся в цепь и по команде вскакивают, чтобы бежать на нашу оборону в атаку. Делаю по ним артиллерийский напет, и они в дыму разрывов отползают в деревню. Если бы они добежали до нашей опушки леса, то беспрепятственно пошли бы в глубь нашей обороны, биться с ними у нас было некому. У меня в домике лесника три связиста, и у комбата Морозова всего двое солдат, да еще перед домиком лежит боец с ручным пулеметом. Больше вправо и влево на видимость глаза никого нет.

Попробовав, лениво и безрезультатно, на нас наступать, венгры стали целыми подразделениями сдаваться в плен: идут к нам строем, с оружием, во главе офицер. У нас уже и сопровождать их в свой тыл некому, а они все переходят и переходят нейтралку. Вот идет очередной взвод венгров. Морозов сам выскакивает в окно и бежит к ним навстречу. Грубо отбирает автомат у офицера. Тот оскорблен, дает команду, солдаты окружают Морозова, хватают за руки, и все вместе ведут пленного комбата к себе в деревню. Я не растерялся: положил четыре снаряда перед венграми. Мощные разрывы бросили их на землю. Они поняли, что путь к себе им прегражден. Вскочили, построились, и уже Морозов ведет их в свой плен.

Разоружив и передав венгров своему конвойному, Морозов, бледный, как лист бумаги, вскочил обратно ко мне в окно и повалился без чувств на тахту.

Когда пришел в себя, крепко выругался и сказал:

– Ничего себе – в конце войны попасть в плен! Спасибо тебе, что выручил!

Девочка с простреленной ладошкой

Итак, германское наступление на советские войска в районе озера Балатон было остановлено. 16 марта мы перешли в наступление западнее Будапешта. С боями захватили города Бокод, Дад, Коч, Моча. Город Коч знаменит тем, что там впервые в мире появились кучера – ездовые, которые сидят на скамеечках в передке повозки.

То, о чем я хочу рассказать, случилось где-то между городками Дад и Коч, западнее Дуная. Стоял март сорок пятого. Было уже по-весеннему тепло, но дожди шли прохладные. Мы наступали вдоль магистрали, идущей на север. Слева от дороги стоял одинокий фермерский домик с дворовыми постройками. Немцы отступали стремительно; вслед за ними, не останавливаясь, быстро бежали и мы. Пробежали и мимо этого домика. Но через пару километров немцы заскочили в заранее оборудованные окопы и встретили нас огнем. Мы вынуждены были остановиться и залечь. Я приказал по телефону подтянуть поближе к нам все три батареи своего дивизиона. Гаубичная батарея остановилась как раз возле упомянутого мною домика. Там же расположился мой штаб с тылами и кухней. По всему было видно, что до следующего утра мы никуда не двинемся, нет у нас сил, чтобы сбить немцев.

Звонит старшина Макуха:

– Где ставить кухню управления дивизиона?

Я посоветовал укрыть кухню от дождя в том самом домике.

– В домике находиться невозможно, – отвечает старшина, – тут в сенях и комнатах полно обезображенных трупов.

– Убери их и занимай помещения! Что ты, впервые убитых видишь?!

– Я лучше под дождем, в затишке у задней стенки дома притулю кухню, а трупы трогать не буду. Вы не представляете, что тут делается.

Обстановка у нас на передовой окончательно прояснилась: немцы на ночь глядя дальше отступать не собирались – придется и нам с пехотой окапываться где залегли. Я решил сбегать в свои тылы посмотреть, что же это за трупы такие, что бывалый старшина боится их касаться. Явно какая-то диковина стряслась, да и старшину надо приструнить.

Домик этот находился глубоко в тылу у немцев, когда мы сбили их с очередного рубежа обороны. Было это ранним утром, и убегавшие от нас фашисты заглянуть в домик не успели. Скорее всего там поразбойничали вчера или сегодня ночью немецкие тыловики, наверное эсэсовцы.

Оставив за себя на наблюдательном пункте командира подручной батареи, я сначала отполз, потом короткими перебежками переместился в низину, а дальше пошел пешком во весь рост к злополучному домику. Подхожу к усадьбе, меня встречает старшина. Кухня дымится под дождем. На мокрой земле лежат продукты.

– Ну и чего ты тут мокнешь? Трупов испугался? – взыскательно говорю старшине.

– А вы сами посмотрите, – не сдается Макуха. Шустрый бывший колхозный бригадир, лет на десять старше меня, ему уже за тридцать, всякого повидал на своем веку, да и на войне не первый год, его трудно чем-то удивить.

Захожу в сени. Четыре по пояс обнаженных мужских трупа расшвыряны по полу. Средних лет и молодые мужчины в гражданских брюках сплошь изуродованы кинжалами, весь пол залит загустевшей и уже почерневшей кровью. В комнатах еще пять трупов в таком же состоянии. Да, подумал я, возиться в этом кровавом месиве никому не захочется.

Выходим во двор, берусь за ручку дощатой двери приземистого шалашика-погребца:

– Ну, а сюда-то ты мог сложить продукты, чтобы не мокли под дождем? – продолжаю начальственный напор, открывая шалашик.

Дверца распахнулась, и нашим глазам предстала еще более ужасающая картина. В полумраке мы увидели обнаженные колени лежавшей на спине изнасилованной женщины. Во лбу и оголенной груди зияло несколько пулевых ранений. Стремясь побыстрее избавиться от чудовищного зрелища, я быстро прикрыл дверцу. Но когда дверца почти закрылась, мне показалось, что за ней что-то шевельнулось. Я заглянул внутрь в сторону движения. От моей головы отшатнулось и спряталось в темноту угла детское тельце. Девочка лет двух сидела слева от матери, оттопырив в сторону повернутую вверх ладошку. Середина ее была темно-красной. Говоря успокаивающие ласковые слова, я попытался взять девочку на руки. Но она тут же стала пугливо и настойчиво прятаться, забиваясь все дальше в угол. Когда я все же вытащил девочку наружу, то увидел простреленную насквозь ладошку и застывший страх в ее широко открытых глазах. Значит, насильники расстреляли женщину и выстрелили в сидящего рядом ребенка. Видно, девочка успела ускользнуть за притолоку, и пуля попала в ладошку.

Поднял ребенка, держу на руках и не знаю, что с ним делать. Как, куда определить сироту? В домике нет ни одной живой души. И населенных пунктов поблизости нет. Городок Дад, в котором располагается штаб нашего полка, километрах в десяти позади нас. Пока перевязывал девочке ладошку, пришел посыльный из штаба полка. Помню его фамилию – Копейкин. Передал девочку на руки Копейкину и сказал:

– Девочку отнесешь в Дад, отдашь кому-нибудь из местных жителей.

– А если не возьмут?

– Посади на стол в каком-нибудь побогаче домике и уходи. Пусть они о ней заботятся, она же мадьярка. Нам, к сожалению, девать ее некуда.

На следующий день мы все же выбили немцев из траншеи. К счастью, на гаубичную батарею подвезли бризантные снаряды.

В ходе дальнейшего наступления мы освободили на той же трассе точно такой же домик, как недавно нами покинутый. В нем проживали две пожилые женщины. На моем плохом немецком я все же выяснил, кто проживал в том злополучном доме. Оказалось, там жил местный фермер с женой и маленькой дочкой. У него проживало несколько русских пленных. Как они попали к фермеру, старушки не знали. Но фермер кормил их, а они на него работали.

Так и осталось для нас загадкой, что за трагедия разыгралась той ночью, перед самым нашим приходом, в домике у дороги. Мы увидели лишь тела десяти зверски убитых и изуродованных людей и девочку с простреленной ладошкой.

Решило мгновение

Город Комаром на Дунае мы взяли с ходу, вернее, с бегу. Мы буквально вбежали вместе с отступавшими немцами в улицы города. Стреляли друг в друга на бегу, но так как они вынуждены были оборачиваться, а мы строчили из автоматов вперед, то у нас получалось прицельнее. Когда добежавшие до реки немцы бросились в воду, мы продолжали по ним стрелять, как в кинокартине «Чапаев» стреляли беляки по уплывавшему вместе со своими красноармейцами Чапаеву. Редко кому из немцев удалось доплыть до левого берега Дуная, к чешскому городу Комарно.

Стало быть, город Комаром мы заняли с ходу и понеслись на Вену. Но тут нам встретился небольшой венгерский городок Дьер, который немцы хорошо укрепили и решили стойко оборонять. У них – полного профиля траншеи, пулеметы и пушки на прямой наводке, все хорошо замаскировано. А у нас, как обычно: остатки стрелкового полка, сведенные в батальон «неубиваемого» Морозова, да мой артдивизион из трех батарей. Ни танков, ни пушек нам дополнительно не дали.

Ранним утром 30 марта, за полчаса до атаки, ко мне обратился Морозов:

– Спасибо тебе, что своими пушками помог мне Комаром взять. Теперь, будь другом, помоги с Дьером, без тебя не сумеем одолеть.

Привык Иван рядом толкового артиллериста иметь. Что ж, чего не сделаешь ради старого друга – и в огонь вместе с ним побежишь.

Итак, усиленный пушками батальон Морозова готов к атаке, и я, как в былые времена, нахожусь рядом с ним, только теперь у меня не одна, а три батареи. Орудия прямой наводки и пулеметы врага я своими снарядами уже уничтожил. Следующий артналет – по немецкой траншее. Сделано! И пехота Морозова поднимается и бежит вперед. Бежим в центре атакующей цепи и мы с комбатом. Тут открывает огонь уцелевший вражеский пулемет. Короткая команда телефонисту, он поспешает вместе со мною, и прилетевшие снаряды уничтожают огневую точку. До немецкой траншеи остается метров двести, переношу огонь с траншеи дальше, на крайние домики. Немцы не выдерживают нашего натиска – оставшиеся в живых выскакивают из траншеи и бегут в глубь своей обороны. С флангов их косят наши станковые пулеметы и ружейно-автоматный огонь атакующих солдат.

Мы с Морозовым иногда вырываемся метров на сорок вперед, чтобы солдаты видели нас и не мешкали. От меня не отстают разведчик Карпов и связист Штанский. Катушка кабеля разматывается с плеча телефониста, и я могу в любую секунду вызвать огонь своих батарей. Между нами и отступающими немцами расстояние сократилось до ста метров. Стрелять по ним снарядами опасно: осколки будут своих поражать. Между тем немецкая пехота миновала какие-то нарытости грунта. Оказалось, это зарытые в землю вражеские зенитные пушки. Их шесть штук, расстояние между ними метров по тридцать. Из-за брустверов окопов торчат только их тонкие, как ломы, орудийные стволы. Мы их не сразу заметили, да и не сообразили, что это зенитки. Но вот они в упор ударили по нашей наступающей цепи. Сильный и частый треск автоматических пушек сначала испугал нас. Но наступательный порыв был настолько велик, что мы продолжали дружно бежать вперед. Снаряды у этих пушек маленькие, с небольшую морковку, при стрельбе по низко летящим самолетам они очень эффективны, а вот по пехоте – не очень. Взрываются эти снарядики только при ударе о препятствие, и мы не видим их поражающего действия: они пролетают между нами, изредка взрываются у ног, не повреждая даже сапог. От частой стрельбы зениток упали всего только два или три из наших пехотинцев. Я поразить зенитки снарядами не могу: по своим попадешь. Продолжаем неистово бежать прямо на стреляющие в нас малокалиберные пушки. Когда до пушек остается метров сорок, зенитчики не выдерживают и, соскакивая с сидений, бросаются бежать вслед за своей пехотой.

Нам захотелось из немецких пушек ударить по их хозяевам! Самые быстрые из нас – Морозов, я, мой разведчик Карпов и еще какой-то молодой пехотинец – вырвались вперед и устремились к брошенным немцами пушкам. Мне пришлось бежать немного наискосок, поэтому пехотинец опередил меня. Но мы, все четверо, почти одновременно вскочили в сиденья наводчиков. Я быстро развернул пушку на сто восемьдесят градусов, ухватился за рукоятки турели – а на что нажать, чтобы выстрелить, никак не найду! Нет нигде спуска у рукояток, и все! Потом догадался взглянуть под ноги и увидел педаль под правой ногой, с которой от частого нажима немецкого сапога стерлась заводская краска. Обрадовался несказанно! Нацеливаю ствол в спины убегающих хозяев пушек – и только в нетерпении занес ногу над педалью, чтобы поскорее нажать на спуск, как справа раздался оглушительный взрыв, и вся соседняя зенитка окуталась черным дымом. Меня будто молнией пронзило – в мгновение понял, что пушки заминированы, и моя нога, готовая нажать на педаль, автоматически подскочила и замерла. Смертельный ужас охватил меня, на лбу выступил пот, рот приоткрылся, глотаю воздух!.. Поднял глаза, чтобы еще раз взглянуть на соседнюю пушку, а на ее месте – ничего! В следующий миг мое внимание привлек приоткрытый металлический кармашек на броневом щитке пушки: из него торчал уголок тротиловой шашки. Вот она – смерть, приготовленная и мне! Вгорячах выхватил спрятанный в кармашке брусок тола и отбросил его подальше в сторону. Страх от только что пронесшейся надо мною смерти не отпускал, никак не могу успокоиться. Хотя эти переживания длились всего несколько секунд, еще не успели скрыться за домами немецкие зенитчики, а мне казалось, что минула целая вечность. Для нервной разрядки выпускаю по убегающим фашистам длинную очередь из зенитки. И только после всего этого до меня доходит, что своею жизнью я обязан молодому резвому пехотинцу, который опередил меня на десятую долю секунды, буквально за мгновение до меня нажал на роковую педаль. И погиб. Взлетел на воздух вместе с заминированной пушкой. А я остался жив. С горечью посмотрел я еще раз на пустое место, где только что стояла пушка и на месте наводчика сидел молодой пехотинец. Вечная память тому парнишке. Кто-кто, а уж я-то никогда его не забуду. Хоть я и не повинен в его погибели, но получилось так, что своей смертью он спас нас с комбатом и моего разведчика, мы задержали роковое движение и остались живы. Опереди его я, он бы жив остался. Может, и ненадолго, всего до следующей атаки.

А Дьер мы взяли. Удивились: как это так, к чистой окраинной улице городка сразу же примыкает такое же чистое поле озимой пшеницы – и никакого хлама, мусора у крайних домиков! Но особо любоваться было некогда, вслед за убегавшими немцами мы помчались дальше – на Вену.

Глава двадцатая

Комбат – это командир батальона

Я преклоняюсь перед фронтовиками, партизанами и тружениками тыла. Все они внесли свой посильный и непосильный вклад в нашу Победу. Тяжело, опасно и страшно было воевать, работать и жить. Многие, очень многие погибли на войне, отдали свою жизнь ради победы над фашизмом. Все мы перед ними в неоплатном долгу.

И все же среди воевавших на первое место я всегда ставлю тех, кто поднимался под пули врага в атаку. С чем можно сравнить тот миг, когда человек, готовый расстаться с жизнью, преодолевая страх, поднимается с земли под пули и осколки, вскакивает, чтобы бежать по пространству, насквозь пронизанному смертоносным металлом? И все это происходит в страшном грохоте, шуме, визге, трескотне и шипении. Стонут умирающие, детскими голосами кричат солдаты-малолетки. Страшно, а подниматься с земли под пули надо. Товарищи твои уже поднимаются. Не поднимешься, испугаешься – поднимут силой, а то и пристрелят как труса и предателя.

А если с первого раза атака не удалась, не добежали до немецкой траншеи, более половины погибло, остальные один за одним уткнулись в землю, кто ранен, а кто и невредим, живые отползают назад, на исходные позиции и, отдышавшись, снова поднимаются в атаку. Но теперь страшно не только оторваться от земли, страшно бежать по полю, усеянному телами твоих же павших товарищей. Припал к земле после перебежки и утыкаешься в эти еще не остывшие тела, снова вскакиваешь и снова сломя голову несешься вперед. Надо, пока тебя не убило, успеть добежать до заветной цели – немецкой траншеи. А там тебя тоже не в объятия берут, а штыком встречают, автоматной очередью. Надо еще успеть первым выстрелить, ударить прикладом, суметь увернуться от пули, штыка противника. И если тебе еще раз повезет и ты не окажешься на дне траншеи среди убитых и раненых, по которым топчутся сапогами бьющиеся не на жизнь, а на смерть озверевшие враги, да если ты, наконец, осилишь противника, завладеешь его траншеей – дело будет сделано!

Маршал Жуков, самый бывалый из всех солдат войны, так сказал в семидесятом году в интервью журналисту Пескову: «С командного пункта я много раз видел, как молодые солдаты поднимаются в атаку. Это страшная минута: подняться в рост, когда смертоносным металлом пронизан воздух. И они поднимались… впереди был только немецкий блиндаж, извергавший пулеметный огонь».

Обычно солдаты, услыхав призывное, страшное, зловещее и угрожающее слово командира «Вперед!», вскакивали с земли и бежали под пули на немцев. Но бывало и так: командир подал команду, одиночки вскочили, их скосила пулеметная очередь, остальные медлят, лежат, не поднимаются. Тогда командир бежит с поднятым вверх пистолетом вдоль цепи, надрывается, кричит, угрожает, призывает, а то и хватает за шиворот, поднимает одного, другого и бежит вместе с ними вперед.

Да, трудно солдату подняться и бежать под пули в атаку. Но еще труднее командиру поднять людей на смерть, когда он в полный рост мечется по цепи в смертоносном пространстве, не думая о собственной жизни. Командиры взводов, да и рот, гибнут вместе с бегущими рядом солдатами в первой же или во второй атаке: кому как повезет. Часто гибнет и командир батальона. И тогда оставшийся в живых счастливчик – один из трех командиров рот, а то и взводный, берет командование батальоном на себя и продолжает атаку. Он сам себя провозгласил комбатом и будет им, пока его не убьет. Поднимать других в атаку – это пострашнее, чем самому подняться, да к тому же это еще и ответственность – и не только перед теми, кого поднимаешь, но и перед начальством и перед законом.