Текст книги "Полуденные сны"

Автор книги: Пётр Проскурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

2

Едва только Тимошка исчез, ожесточенно мотая длинными ушами, Вася уставился на простершуюся над ним большую зеленую ветвь, она отходила от березового ствола метрах в трех от земли. Вася изо всех сил цеплялся за ее струящуюся листву, но небо опять стало чернеть, сходиться в одну точку и опадать, резкий знобящий порыв ветра сорвал убитую морозом, жухлую листву, закружил и понес, рассеивая дождем по земле. И Вася, уже не тридцатисемилетний мужчина, а подросток лет двенадцати, идет по густому, сумрачному лесу. Июнь был в самом начале, и от липового цвета кружилась голова, налитый густым солнечным полумраком лес звенел птичьими голосами, был переполнен торжествующей скрытой силой, природа безостановочно и слепо творила жизнь. Вася не думал и не догадывался об этом, в душе Васи все больше полнилось это непрерывное торжество творчества, и он тоже готов был и хотел сделать что-нибудь необычное, но не знал что.

Сердце его было изумлено и даже напугано незнакомыми ощущениями и порывами, он шел дальше и дальше, все было живое вокруг, все дышало, волновалось. Он сейчас представить себе не мог, что всего полчаса назад хотел умереть от горя и что причиной этому была обыкновенная девочка, правда, очень хорошенькая, он совершенно случайно увидел из-за густого орехового куста, как она, крепко зажмурившись, подставляет лицо для поцелуя Севке Валуеву, и тот, неумело обхватив ее за шею, целует раз и другой... Но самое непереносимое было даже не это, а то, что лучший его друг Яшка Полуянов, тоже увидевший целующуюся парочку, вместо того чтобы возмутиться, воровато оглянулся, шмыгнул носом и опять нырнул в зелень, самого Васи он или действительно не разглядел., или сделал вид, что не видит.

Потрясенный этим двойным невиданным предательством, со стороны девочки, дружившей с ним уже больше двух месяцев, и со стороны лучшего друга, и больше всего опасаясь, что его увидят или предательница, или счастливый соперник, или его лучший друг, Вася, переползая от куста к кусту, выбрался наконец в безопасное место и, не разбирая дороги, бросился в лес, и вот теперь боль постепенно притуплялась, в душу непрерывно переливались солнечное могущество леса, и то, что раньше казалось непереносимой обидой, заслонялось теперь открытием, пусть еще смутным, зыбких связей всего его существа с зеленым и вечным миром.

Уже начиная уставать, Вася услышал какой-то тихий, тючти хрустальный звук и замер. Звук пропал, затем опять повторился. Задрав голову, Вася опрокинулся в ярко проступившую между вершинами деревьев синеву неба, хрустальные звоны рождались именно там. Старый березняк, вперемешку с редкими старыми, косматыми елями с уже начинавшими сохнуть отвислыми бахромчатыми нижними ветвями, стал мрачнеть и сгущаться. В пространстве между деревьями Вася увидел огромную ель и вначале даже оторопел-так много она занимала места. Вася восхищенно присел на корточки, затем повалился в высокую траву навзничь. Ель головокружительно пронзала небо, и вокруг ее недосягаемо острой вершины кружилось бездонное голубое небо, зажмурившись, Вася переждал, пока в ушах пройдет тихий надоедливый писк, словно в ухо попал комар, по и с закрытыми глазами он видел острую вершину старой ели, плавно кружащуюся в небе. Такое большое дерево должно расти много-много лет, он даже не мог себе представить сколько, высокая трава надежно укрывала его со всех сторон. Старая ель стояла поодаль от остальных деревьев, вокруг нее как бы образовалась веселая поляна, вся в разнотравье-и тут и там пестрели крупные гроздья лесных колокольчиков, толстые золотистые шмели то и дело садились на их лиловые раструбы. По пути попался обросший густым плотным мхом ствол упавшего дерева, Вася отступил назад на несколько шагов, разогнался и перемахнул через поверженного временем великана, он не удержался от хвастливой мысли о своей ловкости и силе, вспомнив тщедушного Севку Валуева. Он им еще припомнит, и Севке и Яшке Полуянову, особенно Яшке! Предательское равнодушие Яшки было особенно обидным, и Вася постарался припомнить о Яшке все плохое, что знал о нем, и прежде, невероятное устройство Яшкиных глаз, которому не переставал удивляться их класс: Яшка мог одновременно смотреть в противоположные стороны и уверял ребят, что, стоя беком к доске и выводя решение задачи, видит происходящее на последних партах, по этой причине ему особенно любили подсказывать. В классе его звали просто косым Яшкой, врачи называли его случай расходящимся косоглазием, но сути это не меняло.

Незаметно березы u ели сменились редкими старыми дубами и затерянными в них островами кленов и лип, местность повышалась, и скоро Вася наткнулся на обломок известковой скалы, за ней на другой, третий, за ними еще и еще. Нагромождение камня густо поросло лещиной, дубняком, Васе представилось, что еще несколько шагов-и перед ним откроется сказочный замок с его тайнами, с его удивительными обитателями, и он с заблестевшими глазами ринулся по скалам вверх. Во всем вокруг ощущалась какая-то особая чистота и нетронутость, присутствия человека не было видно, хорошо бы построить здесь шалаш и прожить робинзоном все лето, подумал Вася, все будут сначала охать и жалеть, а потом совсем забудут его, а к осени он выроет теплую землянку, сложит из камней печь, натаскает много-много дров, заготовит орехов и грибов и останется зимовать. Лет через пять он отрастит бороду, как у Робинзона Крузо, загорит до черноты и какнибудь проберется в город и придет в класс, то-то будет удивления!

Фантазии становились ярче, Вася встречался и с матерью, и с младшей сестренкой Лидой, и с отцом, вечно погруженным в какие-то свои чертежи, и, разумеется, с Севкой Валуевым, своим теперь уже непримиримым врагом. Севке он совал кулаком в нос... да нет, и этого он не делал, он лишь презрительно щурился, смотрел на этого тщедушного Севку и не замечал его. Потом классная руководительница представляла его классу,то и дело поправляя роговые очки, она говорила о героизме, о выпавших на его жизненном пути испытаниях и о совершенном, несмотря на них, величайшем научном открытии...

Взбираясь между известковых скал, Вася раздвинул заросли ореховых кустов и, стараясь не дышать, попятился дазад, придерживая руками тонкие ветви лещины, он оставил лишь крошечный просвет. Между двух известковых выступов открывалась укромная ложбина, со всех сторон защищенная густыми зарослями. Увидеть ее можно было лишь сверху, с того места, где оказался сейчас Вася, теперь он во все глаза глядел на лисий выводок из четырех щенков. Он застал их во время еды, лисята с урчанием терзали уже задушенного, довольно крупного зайчонка, а старая лисица лежала чуть поодаль и внимательно глядела на свое прожорливое семейство умными отсутствующими глазами. Застигнутый открывшейся ему тайной и темной стороной жизни-одно уничтожало другое, – Вася вторично за день столкнулся с жестокой изнанкой жизни. Ему было стыдно своей жестокости, но он так и не смог оторваться от лисьего обеда, пока щенки не разгрызли и не уничтожили все, вплоть до головы. Лисята долго отнимали ее друг у друга, и наконец она досталась одному, самому крупному и сильному, и он тут же шмыгнул в сторону, забился под куст и стал усердно трудиться над добычей, а если кто из братьев или сестер делал попытку приблизиться, лисенок злобно морщил нос и угрожающе ворчал, свирепо ударяя перед собой лапами. Старая лисица продолжала спокойно лежать с мудро-отсутствующими глазами, она сделала свое, и дальше уже было не ее дело, дальше творила природа. Лисенок все-таки одолел неокрепшую голову зайчонка и стал лакомиться ее содержимым, подбирая с земли длинным розовым язычком любую крошку, но этого искушения не выдержали остальные и скопом ринулись на лакомство. От отвращения у Васи судорога перехватила горло, он хрустнул сучком. Старая лисица, казалось глубоко задремавшая, мягко вскочила развернувшейся пружиной и неслышно тявкнула. Мелькнув хвостиками, лисята исчезли с ошеломляющей быстротой, Вася успел заметить вход в нору под одним из известковых выступов, бывшую когда-то жильем барсука. Исчезла и сама старая лисица, осталось лишь несколько клочков грязной заячьей шерсти...

Отступив от кустов, Вася постоял в глубокой задумчивости, еще и еще раз припоминая увиденное с начала и до конца, он даже потряс головой, чтобы отогнать наваждение. Все вокруг оставалось по-прежнему чистым и торжественно-праздничным, и лисята, ощущение какой-то своей внутренней сопричастности с ними, с их жестокостью, вскоре забылись. Вася стал карабкаться выше на холм, по-прежнему дикий, таивший массу самых увлекательных неожиданностей, вершина холма была оседлана старым дубом с мощными ответвлениями бугристых корней, ведущих в глубине, во мраке земли и камня, свою мощную, неостановимую разрушительную работу. Нахмурив лоб, Вася постарался вспомнить то немногое, что ему было известно о севере и юге. Став лицом к солнцу, затем решительно повернувшись, Вася пошел точно в противоположную сторону и почти сразу же набрел на крохотный, очень светлый, холодный родничок. Он выбивался из поросшей нежной зеленью расщелины и с тихим журчанием почти сразу же опять исчезал под землею, Вася с удовольствием напился.

Теперь ему часто попадались бьющие из-под земли холодные ключи, и скоро он вышел к заболоченному берегу небольшого лесного ручья с еле-еле заметным течением. Откуда-то прилетела сорока, села на вершину осины н, явно недовольная вторжением Васи в заповедные лесные пределы, отчаянно застрекотала. Вася шел берегом ручья, а сорока перелетала за ним с дерева на дерево и безумолчно стрекотала, где-то неподалеку у нее было гнездо. Васе надоело назойливое преследование, и он бросил в настырную птицу подхваченной на ходу с земли палкой. Сорока ошалело сорвалась с дерева и растаяла в зеленом мраке леса.

Присев передохнуть, Вася перекусил первый попавшийся стебелек, пожевал его. Терпкая горечь обожгла язык, и Вася торопливо выплюнул зелень, перекатился на другое место. Будь у него сейчас кусок хлеба с колбасой и пол-арбуза, было бы совсем хорошо. Сон пришел неожиданно. Вася уже не мог открыть глаз, хотя на лицо его переместился густой солнечный блик, кто-то нежно пощекотал ему висок, скатился по щеке на шею и пропал, исчез и сам Вася.

Провалившись во тьму, он сильно ударился головой о дерево, так сильно, что ноги словно по щиколотки ушли в землю. Он попробовал выдернуть их и не смог. Он не испугался, он понял, что никакой он не Вася и никогда им не был, что он всего лишь обыкновенное дерево и что он всегда находился в этом лесу, вот здесь, рядом с большой, поросшей багровым мхом кочкой, и, прорываясь из земли, из плотного сырого удушья, к простору, свету, он даже разломил какой-то трухлявый пенек. И проклюнулся он из большого коричневого желудя много лет назад, и долго-долго пробивался к солнцу из-под двух старых берез, беспощадно давивших его, своими корнями они все время пытались сковать, смять, оттеснить его еще слабые корешки, они упорно простирали над ним свои зеленые космы, стараясь не пропустить к нему ни одного солнечного блика, ни одной капли дождя. Но и он не сдавался в тесном сплетении корней, отвоевывая для себя каждый сантиметр свободного пространства, он уходил от них все дальше и дальше в глубину земли, одновременно захватывая и любой освободившийся клочок пространства наверху и тут же просовывая в захваченный промежуток молодой жесткий лист, и вот его старинных врагов – берез давно нет и в помине, а он все стоит и тянется выше и выше, и в удачный, урожайный год крупные полновесные желуди тяжелым дождем шлепаются на землю. А те две березы давно рухнули, и их останки затянул жадный густой мох. И ему все время нужно расти, и тогда, и сейчас, в бесконечном единоборстве с окружающим враждебным миром нельзя пренебрегать ни одной лишней каплей, особенно в дождь, когда неудержимые потоки сбегают по всем его узловатым ветвям, по зеленому стволу, бьют в глянцевитые жесткие листья. Он радуется прохладному току жизни, поднимающемуся из корней, захвативших огромное пространство благодатной тьмы и вытеснивших все чуждое, постороннее и оставивших ему только необходимое и полезное. Его ветви тянутся все выше и выше, он давно уже господствует над всем остальным лесом, ему нет равных, а он продолжает расти, и вот уже в его верхних ветвях начинают путаться молнии. Он знаетнадо остановиться, дальнейший стремительный рост – гибель, но он не может. Он растет и сам чувствует боль разрываемой силой роста коры, столетняя, нерушимая кора под напором лет с тяжким звоном рвется. И то, что должно было случиться, случилось: его с вершины и до корней облили потоки пламени, сотрясла немыслимая боль, надломившись почти у самой земли, он стал шумно падать. Коснуться земли он так и не успел, вдали тонко прорезался голубоватый, зовущий свет.

Вася ничуть не удивился, увидев перед собой белый гриб, со шляпкой размером с крышу дома. Гриб был с крошечными окнами и дверкой у самой земли, пригнувшись, Вася шагнул через порог, в сухое нагретое тепло, и, не веря глазам своим, стал внимательно оглядываться. Он увидел внушительное сводчатое помещение, залитое неярким матовым светом, радуясь неожиданному теплу и сухости, он сел у стены на хорошо прогретый чистый пол, весь затянутый губчатой пленкой, привалился к стене, стараясь не повредить ее губчатой поверхности, и с наслаждением вытянул ноги, все в том же испуге повредить потаенный, принявший его под свою защиту лесной мир, Вася сделал судорожную попытку проснуться и не смог.

3

Большая ветка старой березы, метрах в трех от земли, хранила прохладу и свежесть. Вася изо всех сил цеплялся за ее зеленый, струящийся свет, вот березовая веселая листва пошла мелкой рябью от легкого ветерка, но все это уже было из прошлого, мелькнуло и окончательно исчезло.

Первым Вася увидел перед собой страдающее, без кровинки лицо жены, сам он лежал на собственной, привычной кровати, а в широко распахнутое окно, с приспущенгыии льняными шторами, рвалось солнце, ярко освещая гладко оструганные сосновые стены.

– На-ка, выпей, – сказала Семеновна, помогая ему привстать и отхлебнуть из чашки. Он даже не успел удивиться присутствию здесь своей тетки, потому что все сразу вспомнил. Просто они с женой сдут отдыхать и лечиться:

Семеновну же он сам вызвал побыть лето с детьми.

Вася выпил какую-то вкусную ароматную теплую жидкость, облизал сухие губы.

– Молоко с коньяком? – предположил он.

– Как же, – важно отозвалась Семеновна, выравнивая подушки.

– Вкусно, – сказал он виновато, – можно еще?

– Можно, – отозвалась Семеновна и опять дала ему отхлебнуть. – Вот, Вася, тебе звонок, какого тебе еще нужно? Дальше так нельзя, у тебя дети. И не смотри так. Будь я на месте твоей жены, я бы давно навела в доме порядок.

Женился? Женился. Завел детей? Завел. Значит, изволь довести их до дела.

Семеновна, с самой Васиной женитьбы находившаяся с Татьяной Романовной в состоянии необъявленной войны, сейчас позволила себе перейти в наступление, но Татьяна Романовна, болезненно воспринимавшая любое замечание в свой адрес со стороны Семеновны, на этот раз была полностью согласна с ней и поэтому промолчала.

– Сейчас совершенно невозможно! – резко сказал Вася и сел в кровати. Эксперимент в завершающей стадии...

Как я брошу ребят? Осталось совсем немного. Вы же знаете моего лучшего друга, этого волкодава Кобыша... В конце концов, работа, может быть, пойдет на премию в случае успеха. А тут наш вечно голодный Полуянов! Спит и видит на своей широкой груди золотое сияние...

– Все ваша дурацкая игра в награды, кто кого перетянет! – усилила натиск Семеновна, не глядя на Татьяну Романовну, но каждое слово предназначалось сейчас ей, и это понимали все трое. – Удивляюсь тебе, Таня, тебе нужен живой муж, а детям отец, а не ваши дурацкие висюльки!

Можно ли думать сейчас о премиях, когда ног не таскаешь!

Вместо ответа Татьяна Романовна, осторожно взяв Васю за плечн, заставила ею лечь. Вася, чутко настроенный сейчас ко всему происходящему, задержал руку Татьяны Романовны в своей, еще влажной от слабости ладони.

– Танюш, дети уже встали? Не очень я тебя напугал?

– Не очень. Но лучше ты сейчас поспи, а то полежи бездумно, с закрытыми глазами.

– Я лучше полежу с открытыми, можно?

– Всегда бы ты был такой покладистый, цены бы тебе пс было, Вася.

– Да разве не всегда такой? В понедельник такой был, погоди-ка, когда еще? В пятницу...

– Особенно когда Кобышу в пасть добровольно лезешь...

– Да, Кобыш ?лужик серьезный, с характером, да, Таня, си прагматик, но он умеет почувствовать направление, а это немало. Пойми, он на месте в лаборатории.

– Я знаю одно, в ключевых позициях ни с кем нельзя делиться, тем более с Кобышем, он же не человек, он танк, я его боюсь. – Татьяна Романовна, не принимая примиряющей улыбки Васи, отчужденно переставляла пузырьки у изголовья.

– Чем Кобыш тебя так достал, ну чем он опаснее, например, Полуянова?

– Как можно быть таким травоядным! Кобыш-акула, он проглотит тебя вместе с лабораторией и не облизнется, – Татьяна Романовна нервно поправила узел шейной косынки. – Почему я одна должна все предвидеть? Кто я такая? Мне скоро самой уже не будет места в лаборатории.

Кобыш выживет. Да, да, да, кто я такая, чтобы меня спрашивать, принимать меня во внимание?

Смотревший на нее с легкой полуулыбкой Вася от ее последних слов откинулся головой на подушку, и лицо его затвердело.

– Ты опять усложняешь...

– А ты упрощаешь, упрощаешь, упрощаешь, – раздельно, утяжеляя каждое слово, ответила Татьяна Романовна, солнце было уже высоко и густо заливало комнату, Татьяна Романовна совсем задернула штору. – Нечему удивляться. Ты умный человек и понимаешь все. Меня не может не тревожить наше положение. Если бы ты понял, Вася! Нельзя всю жизнь только работать. Надо когда-то заставить себя остановиться и оценить уже сделанное.

– Что, что я должен оценить, Таня? – ровно, как о чем-то безразличном для себя, спросил Вася.

– Ты хочешь, чтобы я высказала тебе все до последней запятой?

– Мы только так до сих пор и жили, – сказал Вася. – Мы...

– Нет, не так, – резко оборвала его Татьяна Романовна. – Вокруг тебя уже сложилась зона отчуждения... Талант, одаренность, исключительность! Не тревожить, не беспокоить... Ах, ах! Только бы не помешать процессу! И я первая подпала под эту магию твоей исключительности...

– Таня, – тихо позвала Семеновна, чувствуя надвигающуюся бурю, одну из тех, которые время от времени ч раньше потрясали старый дом у озера, но Татьяна Романовна не услышала или не захотела услышать.

– Ты жалеешь?

– Не делай удивленных глаз, – сказала Татьяна Романовна, напряженно шагая взад и вперед перед его кроватью на жестких каблуках и тем самым подчеркирая свою готовность к дальнейшему нападению. – Больше всего мне нравится, когда ты удивляешься вещам очевидным будто только что родился на свет божий.

– Ты жалеешь? – так же ровно, безразлично повторил Вася.

– Не жалею! Как можно жалеть о том, что родился с серыми глазами, а не с васильковыми, хотя васильковые может быть, и в тысячу раз лучше.

– Не в тысячу, а в девятьсот двадцать семь!

– Вася, Вася, тебе все шуточки, ты опять уходишь от главных вопросов, а их нужно решать. Ни юг, ни горы ничего не изменят в тебе самом, и твоя амбиция – ширма за нее ты и прячешься. Главное в тебе самом – стоит только протянуть руку...

– Неужели только протянуть?

– Тебе нужно брать лабораторию, именно тебе а не Кобышу, раз Морозов уходит, – упрямо глядя перед собой

сказала Татьяна Романовна. – Что ты юродствуешь? Сколько раз мы говорили с тобой об этом! Я и сейчас утверждаю тебе нужно переключиться, дать отдохнуть голове...

– Все не так просто, Танюш, ты не хуже меня знаешь, сколько порогов надо обить, чтобы получить лабораторию, лоб до синяков намозолить в поклонах...

– Раз нужно, значит, нужно, не ты один, – стояла на своем Татьяна Романовна. – У тебя – сбой, кризис, истощение-переключись! Вот единственно разумный выход. Совсем выключаться из процесса страшно, да и неразумно!

На твоих работах уже существует направление в институте, давай-давай складывай теперь уже следующее подиожье, а другие будут возвышаться. Вася, тебе надо взять то, что уже тебе принадлежит по праву.

– Таня, ты действительно считаешь, что я неспособен двигаться дальше? Татьяна Романовна резко повернулась на каблуках. – Да не стучи ты каблуками, неужели у тебя нет мягкой обуви?

– Прости, – повернулась к нему Татьяна Романовна, с облегчением сбрасывая с ног туфли, ее маленькие розовые ступни казались странно голыми на некрашеном деревянном полу. – Я уверена, Вася, что, если и дальше так себя расходовать, скоро не останется ничего. Ты выдохнешься.

Я ведь тоже, Вася, вот-вот уп-аду от твоей гонки, ты только этого не замечаешь. Нужна передышка. Возьми лабораторию, ведь неизвестно, кто придет на место Морозова. Морозов тебя ценил, Морозов с тобой считался, давал тебе делать, что ты хочешь. Если ты займешь его место, это будет только справедливо. И ты отдохнешь, мозг отдохнет, и твой, и мой, и делу польза, поможешь молодым, своим же ребятам.

– Таня, только не надо спекулировать выгодой ребят, ладно? Совсем уж нечестно!

– А перекладывать все практические решения на плечи других, на мои например, честно?

– Ты знала, за кого шла замуж, я тебя не неволил.

– Преступно так безалаберно относиться к плодам своего труда. Ты за все платишь серым веществом, а решение практических вопросов перекладываешь на плечи кобышей и полуяновых, то есть даришь им плоды наших совместных усилий. Чудовищно, преступно по отношению к самому себе, к уже сделанному, к своему же таланту! Талант-это не бездонный сосуд, он тоже имеет определенную емкость.

– Все так, Танюш, но если я не создан для руководства, для хождения по инстанциям, если из меня не получится мало-мальски приличный руководитель?

– Ты не можешь этого знать, – Татьяна Романовна опять непримиримо хрустнула сплетенными пальцами рук. – Ты никогда не пробовал этим заниматься. Ты привык вечно тесать гигантские блоки, тогда как Кобышу для достижения того же уровня достаточно нажать кнопку на селекторе.

– Так-таки и кнопку?

– Ну, две!

– Таня, ну скажи, чего тебе в жизни не хватает? Академического пайка? Чем ты уж так не удовлетворена?

– Зачем же так примитизировать, Вася? Мне больно, мне стыдно, что твой мозг так чудовищно, так бессовестно эксплуатируется и я тоже втянута в бесконечную, изматывающую гонку.

Ровный голос и странно остановившееся выражение лица Татьяны Романовны не предвещало ничего хорошего, человек бурно эмоциональный, она в минуты гнева непонятно стихала, и даже интонации ее обычно оживленного высокого голоса менялись на глухие и низкие. Желая разрядить напряжение, Вася постарался успокоиться и придать своему лицу самое безмятежное выражение.

– Семеновна, ребят пора поднимать и кормить завтраком, давайте-ка не нарушать с самого начала режим, – начал было Вася, но Семеновна, с живейшим интересом выслушав неизвестные ей до сих пор подробности из жизни племянника, стариковски пристально взглянула на обоих и, бесшумно составив пустую посуду на ярко расписанный поднос (подносы были слабостью Татьяны Романовны), уже выплывала из комнаты, поджав в ниточку и без того тонкие съеденные губы. Дверь за ней бесшумно и плотно затворилась.

– Ну вот, перепугала насмерть старуху, она невесть что о нас с тобой подумает. А ведь сама так ждала ее!

– Не беспокойся за нее, она за себя постоит, Семеновна не из пугливых. Потом, в глазах твоей тетки ты всегда прав, она всегда на стороне мужчин, будь то ты, Олег или Тимошка. Мужчина в глазах Семеновны неправым быть не может.

– Сядь, ноги остудишь, – предложил примиряюще Вася, но Татьяна Романовна, не принимая перемирия, негодующе вздернула плечи. – Ну хорошо, Татьяна Романовна, тогда давай выступай дальше.

В лице Татьяны Романовны точно что-то захлопнулось, н Вася пожалел, что назвал жену Татьяной Романовной, а не Таней.

– Да, да, да, – Татьяна Романовна все больше проникалась к этому странному, нс желавшему палец о палец ударить для облегчения собственной жизни, человеку чувством неприязни и жалости. – Вот ты сейчас на своей кроьати отчаянно себя жалеешь! Так ведь? Никто тебя не понимает, не в состоянии попять, где уж! Каргалов? Бездарь!

Векшип? Ну, этот совсем сошел с дорожки! Полуянов? Ну конечно, шут, рыжий на ковре, – усмехнулась она одними губами, хотя внутренний голос давно просил, убеждал, умолял ее остановиться, образумиться, перевести дыхаипе. – Да, да, да, вокруг одна только дрянь, серость, ничтожество! неслась она дальше в своем ослеплении. – Во WEC одном божественный дар, я-божественный сосуд, только мне одному доверено нести факел.

Побледневший Вася, сильнее вжимаясь в подушку, старался не глядеть сейчас на жену, видеть ее сейчас было ему трудно, почти невыносимо.

– И мою судьбу ты мимоходом перечеркнул, – продолжала свои безжалостные обличения Татьяна Романовна. – И не делай страдальческие глаза! Я бы давно уже кандидатскую защитила, у меня тоже мысли были, самостоятельные разработки... а ты все втянул в себя. Кто я теперь? Жена, секретарь, расчетчица? Нитка к иголке? Только успеваю оформлять твои мысли. Меня от цифр уже тошнит. Веришь, на обоях вместо цветов у меня цифры впечатаны, везде цифры, цифры, цифры... Переворачиваю длиннющие бесконечные рулоны с цифрами, чтобы не упустить тот единственный результат, которого ты ждешь. Слепну от цифр, а ты одним царственным взмахом отказываешься от борьбы за лабораторию, перечеркиваешь целое десятилетие совместных усилий! И какой итог?

Тяжелый, когтистый шлепок в дверь прервал речь Татьяны Романовны, и на пороге появился Тимошка, не совсем еще просохший и оттого непривычно щуплый и узкий, но все в той же грациозной позе существа благородных кровей, с внимательно чутким носом. Он пришел осведомиться, что делается у Васи и почему так долго никто не показывается из его комнаты, и Вася, встретившись с ним взглядом, ощутил опять легкое головокружение, он сам еще не совсем вернулся из мира первородных вещей, завороженно отражавшихся сейчас в непроницаемо-темных глазах Тимошки. Тимошка, отличавшийся удивительной особенностью угадывать в нужный момент свою необходимость, деловито прошлепал прямо к Васиной кровати и, не отрываясь от отчужденно-замкнутого лица Васи, преданно положил морду на подушку и замер.

– Вот, вот, – обрадовалась Татьяна Романовна новому аргументу, мстительно указывая на Тимошку. – Вот твой лучший друг, теперь ты с ним можешь остаток дней просидеть на скамейке, слушая лягушек...

Полувопросительно шевельнув хвостом и не встретив одобрения Васи, ничего не поняв и лишь ощутив нависшую в комнате грозовую атмосферу, Тимошка благоразумно скрылся под кроватью.

– Что ж ты не выходила замуж за Севку Валуева или за того же Яшку? – со странной полуулыбкой неестественно высоко поднял брови Вася. – Севка ведь так добивался, вот и были бы совершенной парой, счастливым совпадением наклонностей.

– Потому и не вышла, что ты встал на пути... Стеной, скалой! Именно твоя одаренность, твоя одержимость меня обманула! Не уметь поддержать такой успех, усилия двух жизней! Главное, не хотеть! Я бы слова тебе не сказала...

если бы ты хоть раз попытался защитить себя, свои талант. Но ты же небожитель! Тебе только нимба не хватает. Хватит! С меня довольно! Не хочу остаться у разбитого корыта!

– Ты знала, за кого выходишь замуж, Татьяна Романовна, – голос Васи заставил Тимошку переменить положение и плотнее прижаться к прохладному полу. – Я тебе не обещал ни праздников, ни персональных машин, я могу повторить тот наш разговор слово в слово. Я даже помню, где мы тогда были, на Крымском мосту.... еще не начало светать.

– Не надо, – глухо, как-то вся обмякая, попросила Татьяна Романовна. Я тоже помню.... Что же делать, мы слишком горячо взялись, по молодости были слишком самонадеянны... Не рассчитали силы... Я так устала, Вася, больше не могу. Ноша оказалась слишком тяжела, мне не по силам, Вася, разве я виновата?

Почувствовав смену интонации в голосе Татьяны Романовны, Тимошка озабоченно вылез из-под кровати и переместился ближе к ее ногам, скашивая черный умный глаз то на нее, то на Васю и как бы прикидывая, кому он в данную минуту может быть больше полезен и к кому в первую очередь надо броситься на помощь.

– И ты не виновата, и никто не виноват, весь вопрос в том, на сколько еще хватит горючего, Таня.

Как всякая чуткая и любящая женщина, Татьяна Романовна чувствовала, что складывается неподвластная ей ситуация, и, что бывало с ней крайне редко, она с некоторой даже растерянностью и боязнью глядела сейчас на мужа, словно столкнулась с неудержимо влекущим водоворотом, полным скрытой, непонятной жизни и опасных воронок.

Выгадывая время для необходимой перестройки, Татьяна Романовна пустила в ход одну из самых своих непроницаемых улыбок, с какой красивая женщина разговаривает с другой, еще более красивой. Озадачивая Васю своей полнейшей безмятежностью, Татьяна Романовна присела на подлокотник низкого кресла в углу и вытянула длинные красивые ноги в золотистом, еле заметном пушке.

– Вася, ты звонил Коле Звереву? – все с той же непроницаемой небрежной улыбкой, как о чем-то маловажном, хотя это составляло главный интерес ее разговора, спросила Татьяна Романовна. – Он два раза о тебе справлялся.

– Этому-то что еще нужно?

– Он говорил о тебе с министром, Вася, что за тон?

Ты и раньше не отличался мягкостью, а теперь вообще от тебя ни о ком не услышишь доброго слова.

– А я сам? Разве о самом себе я плохого мнения?

– Вот, вот, видишь, никого рядом, кто был бы нам равен, вокруг нас абсолютный вакуум.

– Таня, что с тобой, ты шуток не понимаешь?

– Какие тут шутки, когда такая нетерпимость! Теперь вот и Яшка Полуянов, и Коля Зверев, и Севка Валуев стали тебе нехороши. Ни с того ни с сего решил сыграть в ревность, – пожала плечами Татьяна Романовна. – Так я тебе и поверила! Ты и когда целуешься, в глазах одни формулы торчат.

– Запрещенный удар, – обрадованно потер руки Вася. – В солнечное сплетение, а то и ниже. Недаром Севка Валуев у тебя сегодня с уст не сходит.

Не удержавшись, Татьяна Романовна засмеялась, пересела к Васе, затормошила его:

– Ах ты, Вася-Василек! Никак не хочешь понять, что время сейчас такое, жестокое, ничего не поделаешь. Кроме таланта, нужно еще иметь власть, а талант, что талант? Так и будут доить все, кому не лень,

– Завела свою пластинку, – отмахнулся Вася, внутренне прислушиваясь к малейшей интонации Татьяны Романовны.