Текст книги "Гнездо в соборе"

Автор книги: Петр Поддубный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

5

Чрезвычайной необходимости ехать в Одессу не было. Это Федор понимал, и потому напряженно искал действительную причину распоряжения цупкомовского руководства. В самом деле: какой резон удалять из повстанческого центра кадрового офицера, тем более уже вникшего в сокровенные детали готовящегося восстания. И зачем направлять его в Одессу – один из относительно благополучных районов движения, где уж кого-кого, а офицерства, настроенного против Советской власти, вполне достаточно? «Итак, объяснение – ложно, – решил Оксаненко. – Что же стало поводом неожиданного решения, которое лишало его возможности до конца выполнить поручение Евдокимова? Что могло вызвать подозрение Чепилко и Коротюка? Но почему сразу же «подозрение»? – остановил свои раздумья Федор. – На секретное совещание его пригласили? Пригласили! Значит, еще несколько часов назад оснований для подозрений не было, вряд ли они могли появиться во время совещания. А если бы появились, то был ли смысл отпускать его, подозреваемого с миром и – глазное – с новой информацией? Конечно, ненадежного человека, тем более вражеского агента, можно и не спешить убирать, скажем, в Киеве, когда это можно незаметно сделать в дороге. Но и в этом случае – зачем давать этому агенту хотя бы несколько часов, которые он может использовать для передачи ценнейших сведений? Нет, Коротюк не такой дурак, – решил Оксаненко. – Видимо, здесь не подозрение. Его продолжают считать своим, но недовольны. Чем?»

Федор придирчиво перебирал в памяти все детали совещания и остановила его внимание только одна. Он и без того считал большой удачей, что сумел так быстро получить важнейшие сведения о составе руководства Цупкома, завоевать доверие и расположение Чепилко и Коротюка. Ну, а на совещании ценнейшие сведения сыпались на него как с неба. Что и говорить, удача была на этот раз необыкновенно щедра и окрыляла. И Федор, увлеченный ею, забыл заповедное правило – не торопить событий, не срывать недозрелых плодов. Сказанное Мордалевичем о мелких и ненадежных повстанческих бандах, об отсутствии точных данных о них подсказало Федору вопрос, который он, немного поколебавшись, рискнул задать Чепилко:

– Пан председатель, не кажется ли вам, что было бы полезно установить хотя бы приблизительно дислокацию мелких и ненадежных отрядов, их перечень с прикреплением к большим соединениям атаманов Мордалевича, Богатыренко, Гальчевского, Орлика и других надежных командиров?

И председатель Цупкома, немного подумав, возразил:

– Как только это покажется мне нужным, мы обдумаем ваше предложение, поручик.

Еще раз вспоминая эту реплику, Оксаненко отчетливо восстановил в памяти прозвучавшую в тоне ответа интонацию недовольства и сообразил теперь, что вызвано оно было, во-первых, неуместной, не по чину активностью Федора, и, во-вторых, лишним напоминанием о серьезных слабостях движения и некомпетентности центра, то есть самого Чепилко.

«Именно этим, личным мотивом и можно, пожалуй, объяснить неожиданное распоряжение», – решил Федор.

Он понимал: главное сейчас – передать в ЧК важные новости, но не знал, как это сделать. Куда было деться от Комара!

– Слушай, Данила! А добудем ли мы с тобой билет? – спросил он своего спутника. (Хорошо бы, подумал про себя, задержаться хотя бы на несколько часов.)

– Об этом не беспокойся, – возразил Комар. – У меня есть там свои люди. Да на худой конец и без билета уедешь – дело нехитрое.

– Уеду, говоришь? Ну, тогда давай заглянем в какой-нибудь подвальчик. Выпьем накоротке да придумаем, что соврать моей жинке насчет отъезда.

В подвальчике, каких тогда много расплодилось на Крещатике, было шумно, хотя хозяин, как будто строго выполняя распоряжение власти, не выставлял спиртных напитков. Между тем, некоторые посетители были явно навеселе. А на крохотной сценке, где, кроме фисгармонии, могли бы уместиться разве что скрипач и певец, щуплый и лохматый парень смело выкрикивал незнакомые и не очень понятные стихи:

Дней бык пег.

Медленна лет арба.

Наш бог бег.

Сердце наш барабан.

Двое других парней, сидевших неподалеку от возвышения, дружно подхватывали после каждого четверостишия: «Ба-ар-бань! Ба-ар-бей!» – и подстукивали в такт ладонями по столику.

Под этот разноголосый шум и не утихающую болтовню Комара Федор напряженно искал, как передать в ЧК столь важное и столь нужное сообщение.

– Не знаю, Данила, что соврать, да и боюсь, не сумею, – признался он Комару.

– Вот те раз, – хохотнул Данила. – Неужто ни разу не привелось обмануть жинку?! Первый раз вижу такого чоловика!

– Смейся, смейся, но, право, затрудняюсь.

– Да скажи, что едешь в Фастов сала подешевле купить. Адресок, мол, имею, а там еще что-нибудь придумаешь.

– Не поверит, – возразил Оксаненко, не объясняя, что такая предприимчивость мужа несказанно удивила бы Оксану.

– Чому ж тут не поверить? Дело ясное, житейское. Кто сейчас не промышляет харчей?!

– Так-то оно так… – задумался Федор. – Слушай, Данила, сослужи службу. Что мне переться домой, с женой объясняться. Напишу я ей письмо, а ты, друг, отнеси, не сочти за труд. Скажи: так, мол, и так была срочная оказия… ну, еще что-нибудь придумай.

– Дело Федор, – одобрил Комар и тотчас, поискав вокруг протянул Оксаненко листочек меню. – Вот здесь и изобрази свое послание.

Оксаненко взял листок и броско вывел на свободном месте: «Кохана Ксана!..» Комар, краем глаза заметив это начало, ухмыльнулся и после этого деликатно отвернулся в сторону сцены, на которой продолжал декламировать все тот же студент. Оксаненко стал торопливо писать поверх гастрономических строчек. Даже сидящий рядом, бегло взглянув, не мог бы прочесть написанного. Конечно, Федор и не думал полностью доверять Комару – отдавать записку. Важно было усыпить его бдительность.

Оксаненко смял листочек и сунул его в карман пиджака.

– Что я, в самом деле! Пошли друже, время дорого. Скажу, как ты советуешь.

– Вот и гарно, Федор. Пошли!

– Ну, сучьи дети, – сказал Комар, когда они вышли на улицу, – Как это они: «По оробелым! Грянь парабеллум!» А? Крепко, Федор?

– Крепко, крепко, Данила, – не без тайной радости подтвердил Оксаненко. – Это стихи модного большевистского поэта Маяковского.

– Тьфу, окаянные!

– Оксана, – волнуясь и со всей убедительностью, на которую был способен, сказал Федор, когда они вошли в квартиру и поздоровались. – Не расспрашивай меня – некогда рассказывать, подвода ждет. Прости, спешка такая, не думал даже, что успею забежать попрощаться, письмо вот писал, хотел через Данилу передать. Дай только мой синий пиджак – переоденусь.

– Господи! Да что за спешка! – всплеснула руками Оксана Гавриловна.

– Не волнуйтесь, – успокоил ее Комар. – Федор Антонович скоро вернется и – бог даст! – не пустой.

Оставшись одна, Оксана Гавриловна достала из кармана мужнина пиджака смятую записку, расправила и поначалу ничего не могла понять в странном послании, потом с испугом вчитывалась в знакомый почти каждому киевлянину и по представлениям обывателей страшный адрес губернской ЧК, куда просил ее немедленно, но с самой наибольшей осторожностью пойти Федор, чтобы передать это самое письмо, в котором было сказано следующее; «Передай, пусть меня встретят на перроне одесские чекисты. Скажи, в чем буду одет, чтобы опознали».

В ЧК она пошла в тот же день, незадолго до полуночи, передала записку дежурному. Ее тотчас же принял начальник одного из отделов губчека. Оксана Гавриловна не могла ему сказать многого, и все-таки она не сказала ему того, что должна была сказать, – что Федор был не один. Почему она умолчала об этом, мы не узнаем теперь никогда.

…Оксаненко не спешил выходить из вагона, подождал, когда схлынет поток приехавших: опасался, что его могут не приметить, а идти в Одесскую ЧК не рисковал – вдруг на перроне есть кто-нибудь из местного повстанкома.

Его встречали. Одесский чекист хорошо изобразил случайную встречу старых друзей. И пока он обнимал Федора, тот успел незаметно передать ему написанное в поезде подробное сообщение о совещании Цупкома.

6

– Слушаю, Ефим Георгиевич, – председатель ЧК предложил Евдокимову сесть. – Срочное дело – значит, чрезвычайно важное дело. Так?

– Именно так, Василий Николаевич. Мы получили сообщение Оксаненко, которое требует принятия неотложных мер.

Евдокимов подробно рассказал о совещании Цупкома. Его рассказ был намного содержательнее записки Оксаненко. Нацарапанные на меню отрывочные сведения были сопоставлены с уже известным, и картина получилась довольно ясная. Манцев слушал со вниманием и явным одобрением.

– Ну, что же, – сказал он. – Будем считать, что Оксаненко поработал очень недурно. Напомните мне, Ефим Георгиевич: в свободную минуту я перескажу вам один примечательнейший разговор с Оксаненко. А сейчас о неотложных мерах… Что касается агитационно-пропагандистской работы в связи с планами мятежников, то об этом нужно немедленно доложить в Центральный комитет – там примут меры. Давайте обсудим то, что непосредственно по нашему ведомству. Это, во-первых, уточнение данных о местах повстанческих комитетов, во-вторых, засылка нового разведчика в Цупком, в-третьих, перехват курьера Петлюры для того, чтобы как можно скорее узнать дату планируемого выступления. С этого, как самого главного, и начнем. Твое мнение, Григорий? – обратился Манцев к Ковальчуку.

Василий Николаевич знал Григория Ковальчука еще с двенадцатого года. Пятнадцатилетний Григорий выполнял тогда нередко задания екатеринославских большевиков и очень скоро прославился особенной изобретательностью и изворотливостью. Иногда они, правда, соединялись с явным озорством, за это подростку изрядно попадало от старших. Однажды в споре с Манцевым Гриша буркнул: «А вот здесь написано!» – и выложил один из выпусков популярной серии о похождениях суперсыщика Пинкертона. Манцев едва взглянул на тонюсенькую книжонку, безжалостно разорвал ее на четыре части. Григорий, не будь он бравым подпольщиком, убежденным в недозволенности для настоящего революционера никакой чувствительности, может быть, и расплакался бы или, наоборот, возмутился. Он не сделал ни того, ни другого. А Манцев сказал: «Уж не хочешь ли ты стать таким же сверхчеловеком, как этот?» – и столько презрения было вложено в последнее слово, что Григорий не решился расспрашивать. Откровенно говоря, он не понимал еще до конца, почему нельзя кое-чему поучиться у Шерлоков Холмсов, Ников Картеров и Натов Пинкертонов. Он всегда увлекался самим процессом выполнения задания, особенно если оно было трудным и не имело стандартного решения. Никто не мог отказать Григорию в смекалке. Он сам гордился ею, как вдруг однажды обнаружил, что гордится ею корыстно. Как-то Ковальчук предложил оригинальный способ доставить нелегальную литературу в казарму. План приняли, а задание поручили не ему, а другому. Это было правильно, но изобретатель обиделся и позже, когда представился такой же случай, заявил: «Есть другой путь. Обещайте, что поручите мне». – «Давай, Гриша, без авторского самолюбия, – сурово возразил Манцев. – Ты не одиночка, работаешь в организации».

Григорий смирился. Он понимал разумность и справедливость партийных требований. А окончательно одумался, когда заметил, что раз-другой его – кровные его, специально для него созданные операции – поручали другому парню, его ровеснику, но более степенному, рассудительному и пунктуальному в выполнении поставленных заданий. Григорий неделю ходил сам не свой, а потом не выдержал, пришел объясняться к Манцеву. «Спасибо, что сам явился, а то мне пришлось бы идти к тебе, – сразу подкупил Григория честным признанием Манцев. – Очень мне не хотелось бы потерять тебя, Гриша». Василий Николаевич был особенно задушевен в этом разговоре, может быть, потому, что понимал кризисное состояние молодого революционера. «Почему ему, а не тебе? Вот почему. Здесь достаточно было точно выполнить, что сказано, тем более, что с пунктуальным выполнением этого задания многими ниточками были связаны действия еще нескольких наших товарищей. Не спорю, ты мог бы придумать что-нибудь интересное и полезное, чтобы поймать журавля в небе. Но это, во-первых, было связано с риском, и, во-вторых, нам достаточно было синицы. Так что простая целесообразность подсказывала нам: с этим делом лучше справится Остап, а не ты. И тебе есть дело, и действовать нужно немедля, потому что от наших действий зависит судьба десятерых солдат – двух большевиков и восьмерых сочувствующих, которым грозит полевой суд. Понимаешь, что это такое? Их обвиняют в измене – обнаружили листовки, призывающие к братанию. Все обвинение построено на показаниях этого типа, – Манцев показал Григорию фотографию известного агента охранки. – Надо ликвидировать или полностью дискредитировать агента и уничтожить вещественные доказательства. Действовать придется прежде всего по обстоятельствам: известно нам немногое, правда, самое основное…»

…И вот теперь, спустя лет пять после того разговора, Манцев как будто видел перед собой того же Гришу Ковальчука. Так же горели глаза. Так же сыпались оригинальные предложения и идеи.

– Я бы, правда, хотел начать с первого, с комитетов, – попросил Григорий разрешения у Манцева. – Надо воспользоваться тем, что Цупком не знает ни своего подполья, ни своей армии. Мы создаем ложное подполье и ложные банды по всем губерниям, в основном вдоль границы, а то, что агент Петлюры попадет в мой отряд, замаскированный под повстанческую банду, я беру на себя. Разрешите показать на карте, где целесообразно развернуть ложное подполье.

– Нет, Григорий, не надо, – прервал Манцев. – Все это как раз нецелесообразно, хотя использовать неосведомленность Цупкома, конечно же, нужно. Придется тебе немного заняться политграмотой.

Манцев говорил резко, и эта резкость была понятна только ему. В который раз, выслушивая неожиданные, а подчас и фантастические планы Ковальчука, он ловил себя на том, что сожалеет о несостоявшемся стратеге и никак не желает признать, что Григорию достаточно быть талантливым и удалым оперативником, какие тоже очень нужны.

– Ну ладно, Гриша, – продолжал он уже мягче. – Ответь мне на несколько вопросов. Из кого, во-первых, ты намерен сколачивать новые банды, если и в нынешние-то нет сейчас фактически никакого притока? Ну, допустим, ты знаешь решение первой задачи, тогда ответь на такой вопрос: как повлияет увеличение количества банд на настроение населения? В-третьих, как ты будешь в течение нескольких недель поддерживать за мнимыми бандитами репутацию настоящих? Или они ни в кого не будут стрелять? В-четвертых, что сейчас выгоднее: создание ложного движения или разложение реальных повстанческих организаций и объединений?

– Ладно. Василий Николаевич, – вздохнул Ковальчук. – Достаточно. Вы, как всегда, правы.

– Ну, ты меня не умасливай, – улыбнулся Манцев. Улыбался он как-то застенчиво и наивно. Его тонко очерченное лицо, светлые глаза под правильными, на зависть девушкам, дугами бровей приобретали совсем мечтательное лирическое выражение, а маленький рот казался совсем безвольным. В эти мгновения и вовсе не верилось, что у этого хрупкого, узкоплечего интеллигента за спиной участие в трех революциях, эмиграция, многочисленные аресты, ссылки, побеги, фронты гражданской. Он и на самом деле был добрым, мягким и вежливым человеком, мужественным чекистом, твердым, волевым организатором.

– Не умасливай меня, Гриша, – повторил Манцев. – Бывал и я неправ, а ты, наоборот, прав. Над операцией по дезинформации Цупкома подумай, но не забывай, не забывай о политической стороне: она главная. Не спеши, но через час жду тебя с подробным планом. А мы с Ефимом Георгиевичем обмозгуем остальное.

– Артист, – заметил Манцев, едва Ковальчук прикрыл дверь, – прирожденный разведчик, но избыток воображения! Все хочу сделать из него руководителя. Но, с другой стороны, – может, и не нужно?! Исполнитель-то он исключительный! – размышлял вслух Манцев. – Пять лет назад поручили мы ему операцию, в исполнимость которой сами не очень верили, но дело шло о спасении десятка товарищей. Справился – да еще как. Мистифицировал жандармов, похитил секретные документы, а сам вышел сухим из воды, еще и другом жандармского ротмистра стал, который за него же поплатился чином и званием. Ну да, к делу, Ефим Георгиевич. Как вы думаете перехватывать петлюровского курьера?

– Может быть, так?

…Манцев, Евдокимов и пришедший через час Ковальчук совещались до полуночи. План действий показался им вполне надежным, хотя из-за неполноты информации и невозможности откладывать принятие мер он содержал «дыры», которые предполагалось в случае надобности «заштопывать» на ходу. Ковальчук после совещания возвратился к себе в Екатеринослав, откуда приезжал только на два дня по вызову, а Манцев и Евдокимов договорились встретиться еще и завтра для разработки плана действий на случай, если посыльный Петлюры сумеет благополучно добраться до Цупкома.

7

Майским ранним утром по Голосеевской улице устало шел одетый в коричневую вельветовую куртку мужчина лет тридцати. Подойдя к стоявшему в глубине сада особняку с небольшим и нелепым для такого строения портиком, он остановился у калитки и уверенно, хотя и не очень сильно, постучал щеколдой. Послышался свирепый лай, а затем женский голос, успокаивающий собаку.

– Что вам? – спросили из-за калитки.

– Данилу повидать, – ответил, приветливо улыбаясь, незнакомец. – Привет ему привез от далекого друга.

Калитка отворилась.

– Проходите. Только уходит он скоро. На службу.

– Что вам угодно? – коротко, с достоинством спросил Комар незнакомца, когда они остались вдвоем.

– То не ваш брат весной продавал быков на базаре в Фастове? – дружелюбно и со значением спросил тот в ответ.

– В Фастове он не был, – живо откликнулся Комар. – А вот в Белой Церкви торговал мясом.

– От Фастова до Белой не так уж далеко.

Услышав пароль и отвыв, Комар спросил:

– Кто вы и откуда?

– Игнат Щербина, – спокойно ответил пришелец. – Оттуда. Голонной атаман и батько Тютюнник шлют вам привет.

С этими словами Щербина подал мандат, подписанный Петлюрой. Прочтя его, Комар с ожиданием взглянул на Игната. Тот понимающе кивнул головой, потом сел, снял сапог, засунул в него руку и, покопавшись под стелькой, вытащил медную монету. Комар внимательно осмотрел ее под лампой – лицо его просветлело, он с улыбкой подошел к гостю и крепко пожал ему руку.

– Я сразу понял, кто пришел, – сказал он, набивая цену своей проницательности, – но, сами понимаете, конспирация. Заждались мы вас, дорогой Игнат. Сегодня же организую вам встречу с руководством комитета, а сейчас спешу на службу, чтоб она…

– Что за служба?

– Да служба-то неплохая: кооператор я, могу ездить по губернии. Ну, до вечера. Ждите меня здесь.

– Эх, жаль время терять, – с огорчением заметил Щербина.

– Не торопитесь, пан сотник. Вы, поди-ка, давно не были в Киеве. Он ведь теперь другой, враги на каждом шагу. Осторожность не повредит. И себя погубить можете, и явку ненароком провалите. Да и отдохнуть вам нужно с дороги. Ганна! – окликнул Комар жену. – Прими гостя, как родного.

Весь день сотник Игнат Щербина пролежал в кровати, попивая медовуху и насвистывая «Дывлюсь я на нэбо» и еще какую-то мелодию, происхождение которой Ганна Павловна, не очень музыкальная в отличие от большинства украинок, прирожденных песенниц, не могла угадать.

– Лежит, довольный, – сообщила она мужу, едва тот вернулся домой.

Комар повеселел и, войдя к гостю, радостно произнес:

– Ну, дорогой пан сотник, собирайтесь, нас ждет Коротюк, а может быть, – он заговорщицки подмигнул правым глазом, – и кое-кто повыше.

– Они-то и нужны, дорогой Данила, – весело и самоуверенно откликнулся Щербина. – Кое-кто! Кое-кто, дорогой Данила.

– Ну, уж… – развел руками Комар, – остальное зависит от Коротюка. Сами понимаете, конспирация.

Он объяснил гостю, как они выйдут со двора (сам Комар через парадное, а Щербина черным ходом), где Игнат пристроится в двадцати метрах за своим провожатым, и как он войдет в домик Власа-сапожника. И пока он это говорил, с лица Игната Щербины не сходило выражение снисходительности к столь детским вещам, а в глазах и в многозначительной гримасе рта читалось: Коротюк-Коротюк… Э-э, дорогой Данила, мне и пану головному атаману нужен кое-кто другой, с кем мы и обсудим наши дела. Такое поведение гостя не только не обижало Комара, но, напротив, нравилось: значительность пана сотника, специального уполномоченного головного атамана Симона Петлюры, подчеркивала и значительность Данилы Комара, с которым у Игната Щербины устанавливались явно доверительные отношения.