Текст книги "Старый двор на Фонтанной"

Автор книги: Пётр Бильдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

глава 8

… На просторном подоконнике зубного кабинета Якова черная тарелка радио постоянно вещала о событиях в большой стране Советов. Страна с энтузиазмом уверенно шла вперед, к победе социализма. Диктор сообщал о наступлении времён нового периода индустриализации. Вся страна с ликованием встречала это решение.

Яков лечил своих пациентов и слушал радио. Он любил этот шум, как подтверждение ежедневного собственного бытия.

Вот и теперь он понял, что энтузиазм масс привел в движение воронку воодушевления, увлекая всех к светлому будущему.

– «Пока воронка крутится в Москве, у нас все еще будет тихо. Провинция – это хорошо: спокойно и далеко», – думал он, привычно орудуя бором.

…Яков наконец-то успокоился и радовался жизни. В семье стало покойно и предсказуемо. Работа и дело катились по забытой колее, принося достаток и уверенность. Дора погрузилась в жизнь внука. Рахиль была счастлива и светилась от материнства. Борис учился в школе, его хвалили и у него не было очевидных проблем, которые бы требовали решения. Можно было расслабиться и получать удовольствие от жизни.

Беда пришла неожиданно. Однажды к Якову на прием пришел его старый знакомый, уже много раз обращавшийся к нему за помощью. Яков принял его и решил проблемы. На прощание пациент, доверительно глядя ему в глаза, шепотом произнес странную фразу: «Яков Моисеевич, на вашем месте я бы свернул все свои дела и на некоторое время исчез из города». При этом он как-то сочувственно пожал ему руку и на прощание добавил: «Я очень надеюсь, что мы с вами больше не встретимся».

Яков запаниковал и после недолгих раздумий бросился к Жоржу. Тот выслушал его спокойно и внимательно. Все это было странно, но клиент был большим человеком где-то в органах, и не обращать внимания на его совет было бы глупо.

– Я схожу к людям обсудить это. Может быть узнаю что-то полезное, – решил Жорж и они расстались.

На следующий день он взял потертый портфель, положил в него две бутылки водки, закуску и вышел из дома.

Он неторопливо шел вверх по улице, по разбитым тротуарам, обходя рытвины и ямы. Его путь лежал в слободу Нахаловку. Жорж вспомнил, что не был там уже более десяти лет. Последний свой визит они совершали еще с отцом. Тот в годы своего благоденствия оказывал поддержку и услуги этому миру, который к нему относился с терпением и покровительством.

«Главное сейчас, чтобы люди еще были во здравии и хорошо расположены»,– подумал Жорж.

Он дошел до конца улицы и пересёк перекресток, за которым, невидимой границей посвященному взгляду начиналась слобода. Её отделяла от всех улиц трамвайная линия, по ту сторону которой, на углу стоял странный высокий дом. Своим состоянием, чистотой виднеющегося за литыми воротами двора он сильно отличался от окружающих его построек. В его архитектуре была скрытая неправда, присущая гравюрам Эшера – странная особенность лестниц, балконов и пролетов с подъездами, жить в мире разрушенной перспективы. Этот дом как бы подчеркивал право его жильцов на особенное их положение.

Жорж открыл калитку и вошел во двор. Из глубины дома ему навстречу вышел молодой парень и вихляющей походкой подошел

– Двое сбоку – ваших нет,– странно начал тот. – Шо надо?

Жорж знал, с кем имеет дело и потому спокойно сказал ему.

– Я до хозяина. Скажешь что Савелия сын. Подожду здесь. – Он осмотрелся и перешел в тень. Парень молча удалился уже не вихляя и не припрыгивая.

Двор был пуст. В окнах никого видно не было. Потянулось время. Где-то гулко хлопнула дверь, и чуть позже из подъезда вышел знакомый парень.

– Значит так, слушай сюда. Волыну и перо оставь мне. Цифирь знаешь?

– Знаю, – подтвердил Жорж. – Я пустой.

Он медленно, не глядя на охрану, пошел в дом. Пролеты лестниц были чисты, как и прежде. Он поднялся на второй этаж и у двери со странным номером «777» остановился. За годы ничего не изменилось.

Он негромко постучал и открыл дверь.

В квартире стоял полумрак. Он остановился, привыкая к темноте.

Из глубины раздался глухой голос

– Чего стал. Проходи ко мне.

Жорж осторожно прошел по коридору и вошел в комнату. Ставни на окнах были прикрыты. У окна в кресле с книгой в руках сидел хозяин квартиры, слободы и временами города, Моня – старьевщик. Смуглый, морщинистый, как старый инжир, в очках, с коротким бобриком седых волос и внимательным взглядом выцветших от лет, глаз.

– Здравствуй Георгий, Силантьев сын, – со смешком произнес он. – Что привело тебя в наши палестины? Да ты садись. В ногах, как и в местных газетах, правды нет. Даже в центральной «Правде», – пошутил он.

Жорж подвинул стул и сел напротив. Луч свет осветил его и он понял, что сел правильно.

«Хозяин в духе, уже хорошо», – подумал он.

– Давненько я тебя не видел. Уже лет десять чай прошло как был здесь с папашей. Говорят, сын у тебя родился. Как назвали?

– Да, уже давно. Бегает и болтает вовсю. Назвали Мироном.

– Это в честь отца батюшки твоего, – проявил осведомленность хозяин. – Хорошо. Предков надо чтить и почитать, не то, что нынешние, – пробурчал он. – За сына надо выпить. Что у тебя в портфеле, бомба? – пошутил он. – Открывай.

Жорж вытащил из портфеля бутылки и закуску. В комнату бесшумно вошла девушка, забрала закуску и вскоре принесла блюдо с домашней колбасой, сыром, солениями. В блюдце плавились шпроты. Ржаной хлеб источал запах забытой свободы. Стало хорошо. Моня молчал, глядя в книгу.

– А как гешефт, процветает?– Неожиданно продолжил он.

– С делом все хорошо,– сдержанно отвечал Жорж, ожидая новых расспросов.

– Ну так разливай, чего ждешь? На два пальца, больше не лей, еще работать надо, – скомандовал он

Жорж разлил водку по стаканам, и они выпили за здоровье Мирона.

Закусили. Помолчали.

Хозяин мечтательно откинулся на спинку кресла, закрыв глаза.

– Ты знаешь, – продолжил он, – вот я тебя 10 лет не видел, и будто этих лет и не было. Отсюда вывод: надо со старыми знакомыми встречаться и тогда будешь молодеть и молодеть.

– Давай за батю твоего выпьем, хороший, а главное, надежный он человек. Редкий и настоящий.

Они выпили и опять замолчали. Луч света переместился на стол и стену комнаты, Стало мрачнее и хозяин, вспомнив что-то, спросил

– Так что тебя привело ко мне? Есть проблемы? – он опять откинулся на спинку и молча стал наблюдать за Жоржем

Тот начал с того, что вопрос срочный и требуется решать быстро, а для решения не хватает ни знаний, ни умения в этих делах.

– Тут сорока на хвосте принесла, что скоро власть эту лавочку собственников прикроет и начнет закручивать гайки, да так, что резьба полетит,– продолжил Жорж. – Что делать, толи это пузырь, толи правда и надо рвать когти? Вот такой вопрос.

Хозяин долго молчал.

– Времена нас ожидают тяжелые, – медленно, словно разгоняясь, начал он. – Столыпин с его вагонами, галстуками и прочей ерундой покажется нам скаутом, переводящим за «спасибо» старушек через дорогу,– он усмехнулся.

– Было бы странно, чтобы «товарищи за кулисами» отдали в чужие руки то, что приносит деньги и подрывает идеи Прудона, Маркса с этим, как его, – он на минуту задумался,– Лениным. Помогли и хватит. Теперь все это национализируют, спасибо не скажут, а завернут лапти и отправят по этапу. Как врагов революции. Вот так и будет, Георгий, и можешь в этом не сомневаться, – заключил он.

Жорж ошарашено внимал ему, и ему стало плохо от сознания, что ему говорят правду и он внутренне с ней согласен, но изменить в своей жизни что-то, чтобы опять начинать все с начала он был не готов.

– Эммануил Маркович, – впервые обратился он к хозяину по имени и отчеству, – так что же теперь надо мне все бросить и смыться,– с отчаянием выпалил он. У него сел голос от волнения и это не осталось без внимания хозяина.

– Понимаешь в чем дело. Ты не ерзай и не кипяши. Ты винтик в машине. Дело в твоем тесте. Он владелец, а ты наемный рабочий. Кто там вникать будет в ваши отношения. Хотя для Бобка вы оба мироеды. – Тут Жорж понял, что Бобков и здесь бывает тоже.

– Тебе никуда бежать не надо. Нырни глубже, закрой лавочку, перестань стучать, а лучше уезжай в деревню к отцу, пересиди там пару месяцев. Ветер уляжется и вынырнешь. А вот тестю твоему нырнуть надо быстро и надолго. Желательно в гущу к трудовому народу, в большой город, где затеряться проще, а может и ксиву другую, хоть временно выправить на это время. Через год, другой уже другие задачи заставят ломать уже иные судьбы в другом направлении. Тогда и вынырнет. Но все надо делать быстро завтра, край послезавтра. – Он помолчал и опять продолжил.

– У тебя один человек, а у меня целые организации, – вот проблема. Рестораны, менялы, ломбарды, бордели, магазины, извозчики, игорные дома – да все сразу и не упомнишь. Вот в чем проблема, Всех надо направить и определить на новые рельсы инду…стри…ализации, – с трудом выговорил он и рассмеялся.

– Ты не кручинься, утро вечера мудренее, но рассиживаться уже времени нет.

Жорж понял, что вопрос закрыт и надо уходить. Он поблагодарил хозяина за внимание, доброту и вышел.

Солнце садилось. День катился к вечеру. В голове гудел хмель, кровь бешено циркулировала по венам.

Он вдруг понял, что годы спокойствия опять подошли к концу и его, вернее их всех, ждет опять неопределенность и опасность в этой постоянной игре в кошки-мышки, где кошка постоянно нарушает правила. Жорж устремился вниз по знакомой улице к дому, На ходу обдумывая, что сказать Якову и что сделать самому и срочно.

глава 9

Поздно вечером в дверь спальни постучали от Рулевых.

Яков обошел дом и во дворе увидел Жоржа, сидящего на крыльце. Тот был молчалив и мрачен.

… Они сидели в темноте наступившей ночи на ступенях крыльца и молчали. Накрапывал мелкий осенний дождь. Капли стучали по козырьку над крыльцом, выбивая тоскливую мелодию прощания с радостью и теплом…

– Так тебе сказали, что надо уходить сегодня или завтра? – Переспросил Яков, ошарашенный подробным рассказом Жоржа.

– Так и сказали: «срочно»! – Подтвердил он.

При всем своем свойстве отсутствия сострадания и сочувствия, Жорж понимал, что творится в душе Якова, но помочь ему не мог.

– Надо залечь подальше и надолго, – повторил он. – Где-то же есть место, где вас помнят и могут помочь. Главное уехать отсюда.

Яков молчал.

Прекратился дождь. Выглянула луна. Зыбкий свет осветил две фигуры на крыльце, сад, двор и можно было представить, что это сон. Кошмарный сон, из которого достаточно выйти, чтобы он прекратился.

Яков вздохнул и с тоской подумал, что кошмар только начинается и конца ему не видно.

– Пойду собираться. Надо еще Доре все объяснить. Ей будет тяжелее, чем мне. Утром поеду на вокзал, а там как бог даст. Прошу тебя, не бросай её и Борю. Ты теперь за главного здесь, – он пытался в темноте разглядеть лицо Жоржа, но тот в тени козырька навеса был неразличим. – Да еще, надо бы завершить дела с пациентами. Как это сделать я не понимаю.

– Я пригляжу за всем. Будьте покойны. Главное сохранить себя и встретиться вновь, – пообещал Жорж.

Они пожали руки и расстались, растворившись в тиши ночи.

… Раним утром, когда еще только воробьи гурьбой носятся по мостовой в поисках пищи в конских лепешках, а солнце только подсвечивает горизонт блеском нового дня, Яков вышел из дома с небольшим баулом и медицинским саквояжем с инструментами. Он сел на соседней улице в трамвай и, последний раз оглянувшись на знакомый переулок, поехал на вокзал.

Впереди был путь скитаний, старого чувства страха и неприкаянности, помноженный на постоянные думы о семье, жене, детях и внуке. Будет тяжело, и чем этот путь закончится, Яков не знал и не пытался заглянуть в будущее, потому что понимал, что это сделать невозможно.

глава 10

Вот и пришел день Бобкова. Иван знал, что он придет обязательно. Это была, как её, «диалектика», о которой так часто он слышал, но пока не встречался. Но иначе и быть не могло, чтобы все эти мироеды, как клопы, повылазившие из щелей упивались своим достатком и благополучием пока трудовой народ сводит концы с концами, такого и быть не могло. Вот все и завершилось.

Мудрая политика народной власти реализовывалась на глазах. В короткое время все магазины, рестораны, кафе, лавки и прочие торговые точки оказались закрытыми.

Город затих, ожидая, чем все это закончится.

Бобков ждать не стал.

Минуя соблазнительные намеки Евдокии, пропевшей с дивана, при встрече после трудового дня, в розовом пеньюаре: «Ивашка, я твоя Дуняшка», он постучал в дверь с латунной табличкой.

Стучал долго и требовательно. Никто не ответил.

Он возвращался уже во двор, как ему навстречу из калитки вышла Дора.

Пришлось говорить на улице.

«Так даже лучше», – подумал он.

– Добрый вечер, соседка, – начал он вежливо, – я хотел поговорить. Дело в том, что новая у нас политика индустриализации – привычно произнес он, – а значит, НЭП закончился. Кабинет ваш уже не работает. Значит одну комнату надо освободить и передать мне, – быстро завершил он эту логическую с его точки зрения связь.

Дора ошарашено смотрела на него и молчала.

Бобков, ощущая непонимание и подступающее раздражение, продолжил

– Вас трое, правда мужа вашего я уже давно не вижу, но для троих, если в том толку нет и большая гостиная вам не нужна. А нам она понадобится, – заключил он.

Тут уже Дора не выдержала

–Нас в семье трое, а вас двое. Почему тогда вам нужно две комнаты, а нам одна? Это первое. Потом почему расселением в доме занимаешься ты, а не учреждения предназначенные для этого – это второе.

Третье, к нам переезжают бездомные родственники, которые без нас жить не могут. Нам может еще расширение понадобится, за счет соседских комнат, – мстительно завершила Дора и, повернувшись, пошла к себе.

Бобков был озадачен, но упрям.

На следующий день он пошел к Жоржу.

Тот выслушал его молча и пообещал подумать.

… Прошла уже неделя после отъезда Якова.

Город жил в слухах и реальности, которые ему ничего хорошего не обещали. Люди жили с базара, привычно замерев в преддверии бури и ожидании последствий этой непогоды.

Жоржу надо было давно уехать, но он был занят то решением проблем с клиентами, то Катя настояла, чтобы он решил вопрос с пополнением запасов муки и круп. Катя оказалась права, и покупка была сделана вовремя. Через день после этого цены на продукты взлетели до небес.

Он только вчера, снял латунную табличку с двери на улице, а с нею будто часть собственной кожи и погасил лампаду, освещавшую собственное будущее.

… Жорж поговорил с Дорой и сумел ее убедить в том, что одной комнаты ей с Борисом хватит, а когда приедет Яков, то они вернутся к вопросу с возвратом бывшего кабинета. Сейчас он будет стоять пустым и только подогревать Бобкова. А тот способен на любую пакость, чтобы завладеть им.

Дора заплакала, как будто предвидела, что жить в прошлом состоянии ей уже не удастся никогда.

На следующий вечер, Жорж сообщил Бобкову, что бывший кабинет будет передан ему во временное пользование, как комната Жоржа.

– Эта комната моя. В домовой книге за тобой одна комната. У Штейнов, две и у меня две. Я согласен временно передать её тебе, но ты будешь мне платить за аренду комнаты, как снятую внаём. Или принеси новый ордер на две комнаты, но получить ты его не сможешь, вас в семье всего двое, – сказал Жорж Бобкову и смотрел на него, ожидая ответа.

Бобков знал, что получить ордер на новое подселение у него не получится. Платить за новую площадь ему не хотелось. Это неразрешимое противоречие бесило его и делало Жоржа для него лютым врагом, стоящим у него на пути.

– Я буду платить тебе за комнату, пока не появится ребенок, – решил проблему Бобков.

– Плодитесь и размножайтесь, – согласился Жорж и они ударили по рукам.

Довольный Бобков вернулся домой и сообщил о новости Дуньке. Она долго обдумывала эту новость

– Так откуда мы детей возьмем, – не поняла она. Ты на работе, я вся в хлопотах по дому.

– Так вот сейчас и займемся, – пообещал ей Бобков и понял, что ему предстоит нелегкая жизнь и работа по увеличению количества членов семьи.

Настроен он был решительно, но понимал, что результата ждать придется долго и это его обескуражило вконец.

Он обреченно уткнулся в горячее плечо Дуньки и от огорчения заснул…

глава 11

Дора простилась с Яковом, казалось, только вчера, а пошел уже пятый год его отсутствия.

От Якова за все это время было два письма. Одно о том, что он в большом городе устроился на работу по специальности и снимает комнату у коллег.

Второе письмо было о том, что он сменил город, работу, жилье и живет в глухой провинции очень далеко, а письмо это отвезут и бросят в почтовый ящик по дороге, где придется.

На конвертах были штемпели каких-то незнакомых пунктов отправления и яснее не становилось. Она понимала, что письма говорят о жизни Якова не все. Главное она не чувствовала его настроение и не знала о чем он думает и реально хочет.

Все это не давало Доре надежды на скорую встречу. Наоборот она понимала, что Яков тонет в неведении и не знает, когда и как он сможет вернуться. Живя здесь, она только видела, что ему не стоит возвращаться. Она хорошо запомнила, как к ним приезжали на машине люди с бумагой на ликвидацию кабинета и на арест Якова. Кабинет опечатали. Оборудование конфисковали и изъяли. Комната стояла пустой, пока пронырливый Бобков не соединил её со своей квартирой и непонятно какими путями снял с неё арест.

Теперь она и Борис жили в одной комнате, где хорошо слышала по ночам, как Бобковы работали над увеличением числа членов семьи. В дуняшкиных демонстративных стонах было больше злорадства победившей гопоты, чем естественной страсти и от этого они были еще омерзительней и грязнее.

Жизнь, последние годы легкая и праздничная, снова стала тусклой и тяжелой.

Надо было зарабатывать на пищу и жизнь. Появились продуктовые карточки. У них были самые малообеспеченные – №3. Бывало, что в лавке их не отоваривали и надо было умудряться до конца месяца поймать момент, когда можно было хоть что-то получить. Это отнимало время и нервы. Народ стал крикливым и злым. В очередях бывали драки. Можно было услышать все, после чего стоять не хотелось, но надо было. И так повсюду. Боря рос не по дням. Требовалось добывать или перешивать одежду, искать обувь. Надо было каждый день думать о том, чем кормить сына.

Это заставляло её искать возможность заработать. Где и чем могла. Она подрядилась стирать в семьях, которые могли себе позволить прачку. Ходила убирать квартиры функционеров и военных. Бралась за продажу чужих вещей на базаре. Но за все это платили мало и нерегулярно. Если бы не помощь Рахили и Кати, то они давно уже бы протянули ноги.

Катя носила им еду, а Рахиль иногда давала деньги, которых хватало в обрез.

Дора стала как бы меньше ростом, незаметнее и тише. С тоской взирающая на текущую мимо жизнь, и перебирая прошедшее, как четки памяти, она жила прошлым. Она не улыбалась, и только глядя на Бориса, иногда светилась от чувства любви к нему.

Рахиль не требовала к себе внимания, и Доре казалось, что она счастлива. Только Катя пыталась иногда показать, что у дочки есть проблемы, но она этого не понимала, или не хотела взвалить на себе еще одну неподъёмную ношу.

Она жалела себя и в себе ту жизнь, в которой она была счастлива дни, а несчастлива годы. Ей казалось, что судьба несправедлива к ней. Эта жалость делала её слабой и податливой. Она начинала думать о том, что могла бы еще устроить свою жизнь, для этого надо только захотеть и решиться, но тут же корила себя за эти мысли. Словно в шпагате, раздираемая чувствами и жизненными обстоятельствами, она повисла над бездной жизни и со страхом всматривалась в её темноту далеко внизу.

Она ждала писем, как манну небесную, а их не было. Она жила в неведении, а жизнь в неизвестности и немоте, самое страшное, что может подарить человеку его судьба, и она терпела, иногда ночами, чтобы не слышал Боря, плакала в подушку и утром просыпалась с надеждой, что все еще образуется.

Время каплей за каплей наполняла чашу ее жизни тоской и печалью.

глава 12

Для внука Хикмета – Ленура, и сына Якова – Бориса, их настоящее было началом большого и прекрасного путешествия, имя которому жизнь.

Дети учились в одном классе, ходили в школу вместе. Делали уроки, играли, гуляли, радовались и горевали вместе и незаметно для себя повзрослели.

Они стали самыми близкими на свете людьми, неожиданно для себя научившимися прощать друг другу промахи, не помня зла и обид.

Борис пропадал в доме Ленура так часто, что стал своим. Дом Ленура был наполнен покоем и теплом внимания бабушки Деляры и дедушки Хикмета. А свой дом был заполнен тоской и ожиданием.

Хикмет к тому времени уже вновь заколотил будку сапожника и работал потихоньку дома. С весны до зимы он сидел за сеткой, окруженный курами и ремонтировал обувь. К нему приходили люди с мелким ремонтом, платили копейки, но ему этого было достаточно. Абдулла помогал ему в поисках подсобного материала, а иногда приводил клиентов.

Неожиданно для себя Борис через некоторое время заметил, что стал понимать язык, на котором говорят в доме Ленура. Дедушка Хикмет, иногда проходя мимо, ерошил ему волосы на голове, приговаривая: «вот и заговорил, моисеево семя» и довольный кряхтел.

Друзья много играли. Это были игры, которые не требовали чего – то особенного: клок бараньей шерсти на свинце – назывался «зоска».

И они с остервенением набивали кто больше этот клок, подбрасывая его снова и снова ногой в воздух.

Рикошет свинцового битка от стены и выигрыш чужих монет с их переворотом – долгий и крикливый до хрипоты споров «обстенок».

Это были игры, в которые они могли вдвоем увлеченно играть подолгу.

Игры выносили их за пределы двора в квартал ближайших хитросплетений улиц. В эти кривые, погруженные в вековую дремоту свидетели ушедшего времени. Они бегали по ним, утопая по щиколотку в пыли дорог, петлявших среди домов, видевших маленькими оконцами еще когорты римлян, конницу Батыя и Гирея, гренадеров Потемкина, отражая в них ушедшее время.

Проходные дворы их детства, будто проносили сквозь чужую жизнь в них, как сквозь черные дыры пространства и времени из настоящего в прошлое…

Они кружили в них, подолгу пребывая в неведении, где они и как однажды, если у них получится, вернутся назад.

Война одной улицы против всех других прививала им умение уже в их годы договариваться, искать компромиссы, хитрить и обманывать, добиваясь желаемого результата. Но если и этих приемов было недостаточно, то в жестокости своих детских лет они не знали пощады и не ждали ее от других.

Это делало их жизнь очень похожей на взрослую, во многом опережая настоящую, готовя к будущему…

… Однажды, катаясь зимой с пригорка двора на санках, Ленур в стене дома соседнего двора, тыльной своей стороной замыкающем пространство от калитки до дома Хикмета, вдруг впервые увидел единственное окно, а в нем девичье лицо. Он почувствовал, как игла печали больно ранила его сердце. Это было первое трогательное чувство, которое надолго, если не навсегда пленяет человеческую душу, делая её своей заложницей. Это было словно в сказке: принцесса в высоком окне замка, с печалью выглядывающая рыцаря с надеждой на своё освобождение.

Через некоторое время Ленур узнал, что это дочка закройщика-портного Тактака. Понадобилось много времени, хитрости и старания, чтобы однажды с бабушкой Делярой попасть в этот дом.

Бабушка взяла его к портному подогнать по росту новые брюки.

Они вошли в соседний двор, многолюднее и больше их старого. Поднялись по лестнице на длинную веранду второго этажа того самого дома и бабушка постучала.

Дверь открыл хозяин.

– О, Деляра – ханум, – радушно встретил он их. В квартире плавал полумрак, и только большая лампа освещала стол, на котором лежала материя, мелки, нитки, ножницы и иголки.

Портной обмерил Ленура, приговаривая: «Так-так. Вот так молодой человек, это будет хорошо, так-так». Только тогда он понял, почему портного так странно называют – Тактак.

Называй меня Моисей Израилевич, – улыбнулся тот ему на прощание. – Приходи завтра.

На следующий день Ленур оделся тщательнее, чем обычно. Он вымыл ноги и надел сандалии, рубашку и штаны. Причесался. Посмотрел в зеркало, изучая себя. Бабушка Деляра заинтересованно наблюдала за ним, а потом спросила.

– Ты никак собираешься за брюками?

– Да, бабушка, мне надо зайти к портному, а я не понимаю, как себя вести?

– А ты веди себя как взрослый мужчина, ведь тебе уже 13 лет, а твой дедушка и отец в этом возрасте принимали самостоятельные решения, – сказала бабушка и задумалась.

– А как ведут себя мужчины, если у них одна единственная цель вернуть свои штаны, – недоуменно спросил Ленур.

– Неважно, зачем ты приходишь в дом, самое главное – это не потерять свое достоинство. Вот в чем секрет настоящего мужчины, – подвела итог бабушка Деляра и улыбнулась. – А за работу я уже рассчиталась, так что не переживай.

Когда Ленур вошел в дом портного, тот радостно, будто ждал его весь день, потирая руки и приговаривая «так-так-так-так» подвел к столу. На нем лежали брюки Ленура.

– Ты извини, – начал портной, – я не успел их выгладить, – и вдруг крикнул, – Руфь, кому я говорю, принеси с кухни горячий утюг.

Дверь во вторую комнату открылась, и Ленур увидел одинокое окно в свой двор и на его фоне девочку. Ту самую девочку, которая волновала его уже много дней. Тонкая, нескладная с большими серыми глазами и большим ртом, с копной курчавых темных волос, стояла в проеме двери и смотрела на него.

– Руфь, – повторил Тактак, – я жду утюг. Он на плите.

– Да, папа. Иду. – И она, молча, чуть не задев Ленура, поделившись с ним едва уловимыми запахами девичьего волшебного мира, прошла мимо.

Ленуру бы для собственного достоинства надо было отказаться от утюга и, сославшись на умение, удалиться. Но он стоял как вкопанный, не в силах произнести хотя бы слово. Он растерянно вспоминал о достоинстве настоящего мужчины, но где оно находится и как его найти – это уже было выше его сил.

Руфь появилась с чугунным утюгом в руках, и этот утюг был в глазах Ленура как факел угасшей надежды, переданный в руки её отца.

– Спасибо, – вдруг очнулся он, – я примерю дома и зайду еще. – С этими словами он выбежал с брюками в руках.

Дома бабушка оглядела его и нашла его выше всяких похвал.

– Носить тебе их не переносить, пока не подрастешь снова. Но и там еще есть запас и Тактак удлинит их если надо. – Она была довольна и предусмотрительна.

– Бабушка, а ты знаешь, как зовут Тактака? – Вдруг спросил Ленур бабушку.

Она удивленно и как-то особенно посмотрела на внука.

– Как не знать! А почему ты спрашиваешь?

– Ты его зовешь Тактаком, а его имя Моисей Израилевич, – с вызовом продолжал Ленур.

– Я знаю его имя, а ты слышал, чтобы я к нему обращалась Тактак?

Ленур задумался, но врать не стал.

– Нет, не слышал, – признался он.

– Потому что я сохраняю своё достоинство, понимаешь? Это когда не унижают другого человека в первую очередь, чтобы не унизить сея! С тобой я могу пошутить, «тактак», но это не унижает ни его, ни нас. Правильно? – Бабушка смотрела на Ленура в ожидании, и тому осталось только согласиться с ней.

– А главное, что достоинство всегда идет рядом с состраданием. Это когда у тебя есть силы поделиться половиной того, что для тебя необходимо. Краюхой хлеба, чувяками, едой, деньгами. Это трудно, но это всегда вернется к тебе с наградой за твою доброту, – бабушка как-то грустно и с надеждой смотрела на Ленура.