Текст книги "Религия и наука"

Автор книги: Пётр Валуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Человеку естественно стремление воображать себе будущую жизнь в несколько доступном его понятиям виде. Он желает, и чем более в нем развит элемент духовной жизни, тем более должен желать, сохранения своей духовной самоличности. Христианин, конечно, не воображает себе будущего бытия в материальных формах, хотя ему дано обетование воскресения в «духовном теле». Он вообще не старается составить себе об этом бытии какое бы то ни было определительное понятие, потому что знает, что составление такого понятия для него невозможно. Но он не мирится с мыслью, что он бесследно отрешится от всего, что в земной жизни ему было духовно дорого и что он перед Богом мог признавать существенным содержанием этой жизни. Он уповает, что, при пробуждении сознания в другом мире, он себя может узнать, и лучшие чувства его души ею будут сохранены.

Можно удивляться встречающемуся упорному, Божественными глаголами не оправдываемому стремлению обесчеловечить, по возможности, наши представления об ожидаемой нами за гробом будущности. Это стремление господствует, в особенности, между протестантами. Не странно ли воображать, что в будущей жизни нам станет все то чуждым, что в нынешней жизни предопределяет свойства будущей?

Ни о переходном состоянии души человека после смерти, ни о состоянии блаженства в грядущем Божием царстве нет в глаголах Господа Иисуса Христа таких указаний, которые подтверждали бы протестантские мнения по этому предмету. Напротив того, все сказанное Господом ближе согласуется с понятием о просветленном человечестве в среде нового бытия, чем о таком бытии, к которому понятия о человечестве стали бы неприложимы. Единственное исключение составляет земной брачный союз, потому что Господом сказано, что воскресшие «не женятся и не посягают». На утрату нашей самоличности нам ничем не указано. Какое значение имели бы «многие обители в доме Отца», если бы в них не предполагались самоличные обитатели? То же самое относится и до других изречений Господа, что с Ним будут те, кто Ему даны Отцом, что они будут сидеть на престолах и судить Израиля, что они будут есть и пить на трапезе Господней, что они будут подобны Ангелам на небесах и что они наследуют царство, уготованное им от сложения мира. Знаменательно также появление Моисея и Илии на Фаворе, явно свидетельствующее о нерасторгнутой связи между их земною жизнью и их бытием во времена Преображения Господня.

Апостол Павел указывает на Воскресение Господа Иисуса Христа как на краеугольный камень нашей веры. Он прямо говорит, в первом послании к Коринфянам, что если не воскрес Христос, то суетна наша вера. Между тем все, что нам повествуется о Его воскресении, запечатлено несомненными чертами человечества. Господь имел просветленную телесность, ибо Фома мог осязать Его. Он вкусил при учениках рыбу и медовый сот. Но Его просветленная телесность имела сверхъестественные свойства. Затворенные двери не были препятствием Его появлению. Мария могла узнать Его по звуку голоса, когда Он ее назвал по имени. Он мог быть познаваем или не познаваем по произволению, как на пути в Эммаус и при появлении на берегу моря, когда, по словам евангелиста Иоанна, ученики не дерзнули произнести вопрос: «Ты кто еси?» Все здесь облечено таинственностью; но таинственный покров покоится на человеческих чертах.

Духовные нити единят прошлое с будущим. Вера в Бога, молитва Богу, любовь к Богу, суть духовные действия заключенной в земное тело души, и их следы сопровождают ее при переходе в другое бытие. Немыслимо, чтобы таким же образом не переходили в него и другие, на земле Богом благословляемые ощущения и чувства души. Благословенное пламя не может внезапно и бесследно угасать. Святое чувство материнской любви не может быть утрачено матерью при переходе от низшей степени бытия к высшей. То же самое должно относиться и до других чувств безгрешной земной любви. Эти чувства составляют самое существенное, самое драгоценное содержание скоротечной человеческой жизни. Они единящее звено между двумя мирами, когда смерть разлучает тех, кто друг друга любили на земле, и в них заключается источник трепетных желаний человека постигнуть в доступных пределах тайну загробного состояния души, впредь до того великого дня, когда Архангельская труба одновременно призовет перед Господа и живых и мертвых.

Вопрос о таинственном значении нашей земной жизни никогда так неизбежно не восстает перед нами и так повелительно не подступает к нам, как при дорогой нам могиле. Она безгласна, но не безмолвна. Она говорит с нашим сердцем звуками, неслышными нашему земному уху, но для сердца заглушающими всякие другие звуки, и, говоря о тех, кто нас за гробом опередили, напоминает о том, что мы должны за ними последовать.

В известной книге монаха Митрофана Коневского[12]12
  Как живут наши умершие. 2-е изд. СПб., passim, и с. 258.


[Закрыть] сказано, ссылаясь на учение церкви, что «умершие принимают в нас, живых, живое участие и скорбят и радуются вместе с живыми». Связь не разрывается. Если нам не сказано положительно, то и не возбранено верить, что отошедшие от нас в тот мир, к которому неприменимы наши земные понятия о пространстве и времени, там обладают способами видения и ведения, в отношении к нам, которых мы не имеем в отношении к ним. Мысль, что мы продолжаем жить как бы в их присутствии, имеет утешительное и наставительное значение. Нам отрадно думать, что им известна хранимая о них любящая память. Мы можем верить продолжению их участия к нам и сами продолжать опасаться огорчить их нашим образом действий, как мы могли того опасаться во время их земной жизни. Мы можем надеяться, что когда и для нас настанет час переселения в тот заветный мир, мы не только свидимся с теми, кто нас опередил, но и будем продолжать видеть тех, кого за собою оставим на земле. Мы в нашу очередь сохраним к ним участие. Они также могут верить нашему невидимому присутствию среди них; они будут нас помнить, а эта память, при таком веровании, может побуждать к добру или отклонять от зла. Справедливо сказано, что «человек живет сердцем более, чем умом». Самая идея бессмертия становится для него постижимее, яснее и как бы ощутительнее, когда она принимает вид продолжения чувств и отношений, которые ему преимущественно дороги и коих утрата его наиболее печалит. Он не в силах вообразить себе такое состояние души, в котором было бы все ново и ничто не связывало бы жизнь в том мире с жизнью в здешнем. Его надеждам нужны определенные черты. Надежды охраняют веру, а вера «тот непогрешимый кормчий, который в море жизни спасает человека от рокового крушения».

XI

С научной точки зрения можно сказать, что в моих соображениях заключается то, что логика называет fallacia incerti medii, или petitio principii; что мои доводы не доказательства, но только предположения, которые сами требуют доказательств; что исследования, открытия и постоянно усиливающийся свет опытной науки не только не подтверждают таких предположений, но их опровергают; что библейскому мировоззрению, ставящему нашу землю центром мироздания, противоречит несомненный факт существования бесчисленного множества других миров; что явления духовной природы человека, еще необъясненные наукою, могут ею быть объяснены впоследствии; что подобно тому как астрономия и геология опрокинули длинный ряд понятий, прежде считавшихся непоколебимыми, так физиология и биология могут со временем опровергнуть и другой ряд понятий, до сих пор окончательно непоколебленных, и что во всяком случае прямой долг науки стремиться к познанию истины теми путями, которые для достижения этой цели даны человеческому уму, почтительно относясь к текстам священных писаний, но не считая этих текстов научными доводами.

Читатель мог заметить, что я не злоупотребляю священными текстами и даже избегаю, по возможности, их приводить и на них опираться. С другой стороны, мне, конечно, нельзя пользоваться точными научными доводами. По свойству предмета я вынужден ограничиться выводами, основанными на аналогических данных и на результате наблюдений, которые самим читателем могут быть проверены. Современная опытная наука утверждает, что то нечто, для нее самой по существу загадочное, что она называет «материей», неистребимо. Если материальное только видоизменяется, но не может уничтожаться, то почему допускать, что могло бы уничтожиться духовное? Наука также считает «целесообразность» общим признаком или законом явлений природы. Трудно было бы усмотреть такую целесообразность в духовной жизни человека, если бы за нею не следовало другого бытия. Уже 2500 лет тому назад было сказано, что наша жизнь длится до 70, а при большой крепости до 80 лет, и лучшая доля этих лет труд и болезнь[13]13
  Псал. 89.


[Закрыть]. Та же мысль высказывается и в наше время, но не звучит прежним смирением.

Заповедь смирения не есть, однако же, заповедь бездеятельности ума. Наш ум искра верховного разума. Эта искра может постоянно светить нам, и ее свет становится ярче под кровом духовного смирения, подобно тому как наши земные огни горят светлее, когда защищены от изменчивого дыхания ветра. Наш ум сам проповедует нам смирение, то есть сознание таинственного высшего, нами непостижимого, над уровнем всего, что нами может быть постигнуто и познано. Наш ум убеждает нас, что наука раздвигает пределы знаний, но не возвышает их уровня. Тайной остается наше духовное «я», как было тайной тысячелетия до нас. Исповедники молитвенного воззрения смело могут на то указывать исповедникам немолитвенного. Первым доступно все, доступное вторым; но вторые добровольно отказались от доступного первым. Вторые не замечают, что они часто впадают в противоречия, отвергают сегодня то, что вчера признавали истиной, и бессознательно непоследовательны. В октябре 1884 года известный оратор и ученый, американский посланник в Англии, г. Лоуелль, развивал в произнесенной им в Бирмингаме речи современную эволюционную теорию и сказал, что в слове «революция» кроется орфографическая ошибка и буква «р» лишняя. Но в той же самой речи тот же г. Лоуелль утверждал, что человеческий ум никогда не мог подняться выше мышления Аристотеля и Платона. Следовательно в этом отношении эволюции не было в продолжение двух тысячелетий. Эволюционисты могут и в священных писаниях усматривать только ряд эволюций человеческой мысли или ряд исторических фазисов развития религиозного чувства. Но не к таким заключениям приходим мы, когда мы в них вчитываемся без предубеждений и без того равнодушия к предмету, которое к критическим сомнениям предрасполагает. Тогда мы невольно поддаемся обаянию единства верующей мысли и верующего чувства, которым эти писания с начала до конца проникнуты. Мы глубже вникаем в их заветный смысл и менее смущаемся расстилающеюся иногда в них иносказательною завесой. Мы сознаем, что тысячелетия идут мимо, но существенное содержание этих священных хартий остается непоколебленным. Они стоят по-прежнему выше всех земных уровней, выше всех произведений человеческого ума, всех успехов науки и всех перемен в судьбе царств и народов. Евангелие по-прежнему обнимает всю область духовной жизни человека и печать божественного вдохновения сохраняется на книгах Ветхого Завета. В них почти на каждой странице отражаются те идеи, которые лежат в основании нынешнего здания нашей веры: идея Единого Бога, идея последовательных божественных откровений, идея прямых указаний человекам Божией воли, идея любви Бога к человеку, идея божественного всеведения, предведения, всемогущества и, наконец, идея таинственного, человеческому уму непостижимого предуготовления почвы для духовного Израиля, т. е. для церкви Христовой.

Перед непостижимым мы призваны благоговейно смиряться. Мы часто встречаемся, в священных писаниях, не только с тем, что вообще превосходит силы нашего разумения, но и с тем, что нам стало непонятным в силу перемен, происшедших в условиях нашего быта, в нравах и верованиях. Если бы не так было, то священные книги не были бы для нас священными книгами. Многое сказано в них только так, как могло быть сказано в то время, когда книга составлялась. Многое недосказано. На вопрос, почему недосказано, только один ответ: мысли Господни не наши мысли. Наука более удовлетворительного ответа дать не может. Научное богословие не отвечает на вопрос: почему духу зла дан такой простор на земле?

Наш ум указывает на длинный ряд открытий, изобретений, наблюдений, выводов и теорий, которыми мы обязаны предшедшим поколениям или нашим современникам; он указывает на все приобретенное нами в сфере знаний, жизненных удобств, способов всякого рода деятельности; но в то же время удостоверяет нас, что все эти приобретения чужды, по существу, нашей внутренней, духовной и душевной, каждому из нас исключительно принадлежащей жизни. Если в нас обнаружились развитие душевных сил, поднятие уровня чувств и стремлений, ослабление себялюбия, возрастание способности любви к другим, соответствующее этой любви расширение области нравственных страданий, и вместе с тем способность ощущения мира души, вернейший признак одуховления нашей природы, то мы всем этим обязаны не успехам науки, но благодати верований.

Я вправе предположить, что все читатели обладают известным запасом знаний и что многие из них стоят, как говорится, на высоте современной науки. Я не менее вправе предположить в них и добрые свойства, и добрые чувства. Прошу их себе поставить вопрос: насколько они такими свойствами и чувствами обязаны своим знаниям, и чистосердечно на этот вопрос ответить. Прошу их затем сравнить полученный ответ с их собственными наблюдениями над людьми, с кем жизнь их ставила в близкие отношения. Наконец, если им случалось видеть, как люди умирают, то прошу вспомнить о различии вынесенных ими притом впечатлений, смотря по мировоззрению, к которому умиравшие принадлежали.

Опыт убеждает, при таких сравнениях и наблюдениях, не только в слабом влиянии на человека этических стихий, присущих наукам, но и в ошибочности весьма распространенного, смутного предубеждения, будто высокий уровень научного образования трудно мирится с верою, по крайней мере, с катехизическою верой.

XII

Катехизическою или конфессиональною я называю веру с тем отличительным оттенком вероучения, который себе усвоила та или другая христианская церковь. Очевидно, что христиане не по собственному выбору принадлежат к разным церквам. Каждый из них вступает в лоно своей церкви преемственно, в младенчестве, а затем нравственно обязан ей оставаться верным, доколе искренняя перемена убеждений, в зрелом возрасте, не побудит его к переходу из одного исповедания в другое. – О различии верований я буду иметь повод упомянуть впоследствии. – Здесь ограничиваюсь выражением общей мысли, что катехизические оттенки, при существующем разделении церквей, суть признак искренности верований. Живая вера требует определительности основных догматов и сознания духовного единения с единоверцами. Без этого единения неосуществима идея церкви.

В какой мере осуществляется эта идея у нас? Над этим вопросом трудно не приостановиться. – Не в церкви ли, и церкви мы наиболее обязаны правдой? Но много ли правды в наших к ней отношениях? Можем ли мы чистосердечно себя признавать ее чадами и членами? В духовном смысле церковь у нас идея; в реальном – учреждение; в приложении к жизни – тождество исповедания веры и общность молитвословий, но без другой общности и без практического сознания нашего церковного единства. Мы все причисляем себя к той церкви, которая себя именует и которую мы называем «Восточною, Кафолическою, Православною». Но многие ли из нас могут сказать, что они живо ощущают свою церковную солидарность?

Мне кажется, что наша жизнь, как общественная, так и частная, ушла от церкви. Напрасно церковь на то не обращала и не обращает внимания. Остановить поступательное движение церковь не могла, игнорировать его не должна, быть к нему равнодушною не может. Она должна сознавать условия и пределы возможного при истине и искренности верований. Меняются времена, обстоятельства, взгляды и нравы; но церковь призвана стоять над всеми переменами, на одинаково высоком и незыблемом уровне. Так ли у нас? Мы уклонились от влияния церкви. Церковная жизнь нам вообще стала чуждою. Церковный год для большинства из нас не церковное, а календарное понятие. Между тем он по своей основной идее должен быть непрерывным напоминанием и постоянною проповедью. Мы живем собственно не в церкви, а рядом с церковью, в почтительном с нею общении, но в общении, не препятствующем обособляться по нашему изволению. Reservatio mentalis наш частый спутник. Мы отводим церкви из нашей жизни только известную, разными соображениями определяемую долю. Если мы веруем, то веруем, так сказать, огулом, в главных чертах, а не по уставу, и об этом несогласии с уставом и с предположениями пастырей паства умалчивает. Быть может, только при говений, по обычаю, великим постом, приносится какое-то общее, даже не всегда вполне искренное, торопливо и неясно высказываемое и торопливо принимаемое исповедное покаяние. Одни ли мы, миряне, ответчики за это фактическое противоречие? Не стоят ли сами пастыри только у алтаря, а среди церкви пасомых? Нет взаимной опоры. Нет того участия духовенства в жизни страны, которым свидетельствуется единящая жизнь самой церкви.

Положение нашего духовенства нам всем известно. Даже высшие духовные чины на деле разлучены с миром, который как будто откупается от них внешними знаками почитания. Он одною рукой берет пастырскую руку для почтительного поцелуя, а другою рукой едва ли не отклоняет от себя самого пастыря. То же отчуждение мира от клира проявляется, в менее вкрадчивых или скраденных формах, и в отношениях мирян к приходскому духовенству. Высшие и нижние слои населения соприкасаются с ним почти исключительно при совершении треб. Средние имеют некоторое общественное, большею частью, так сказать, затрапезное общение, но не имеют общения мысли и духа.

Многое могло бы стать иначе. В религиозных задатках у нас несомненное изобилие. Не достает только связующей и пособляющей силы. Народ чрезвычайно чуток к духовному слову. Он всегда охотно прислушивается, и даже в сектаторских движениях проявляется его чуткость. Нашей православной церкви предстоит великая будущность. Многознаменательно на наших литургиях оставление дискоса и потира под покровом до провозглашения исповедания веры. В Риме, на пасхе, папа считает себя призванным благословлять город и мир. Мне сдается, что придет день, когда наша церковь обратится к миру с возгласом: возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы.

Есть две проповеди: проповедь, принимающая во внимание условия времени и настроение слушателей, – и проповедь, не принимающая их в соображение. Нежелательно, для проповеди, дать слушателю повод воображать, что он понимает проповедника, но проповедник его не понимает.

Несколько лет тому назад один известный ученый спросил меня: думаю ли я, что в наше время Василий Великий и Иоанн Златоуст сказали бы то, что ими в свое время было сказано? Я ответил: да, так думаю; но только убежден, что они не ограничились бы тогда сказанным, а прибавили бы то, что соответствовало бы условиям и нуждам нашего времени.

XIII

В наших литургиях, на первой ектении, после первого моления о свышнем мире и спасении наших душ, второе гласит: «о мире всего мира, благосостоянии всех Божиих Церквей и соединении всех». Мы вообще мало вслушиваемся в это моление, мало вдумываемся в него и мало вспоминаем о нем, когда словом или делом касаемся других христианских исповеданий. Мне несколько раз авторитетно говорили, что во время установления литургий выражение: «святых Божиих церквей» было отнесено исключительно до Восточных церквей одного исповедания с Константинопольскою, и следовательно в наше время не может относиться до церквей Западных. Признаюсь, однако же, что меня в этом убедить не могли. Первые века христианства вовсе не представляли ни того разлада между Востоком и Западом, который впоследствии обнаружился, ни того близкого сходства догматов на Востоке, которое позже установилось, ни того сравнительного превосходства тогдашних восточных уклонений перед нынешними западными, которое часто предполагается. Сам Василий Великий, по словам историка св. отцов, архиепископа Филарета, сравнивал состояние церкви своего времени с состоянием корабля, носимого волнами в самую ужасную бурю. Кроме того, если бы не было существенной розни, то не было бы и повода к мольбе о соединении. Наконец я уже упомянул о том, что иноверцы не ответственны за иноверие, потому что они его не принимают, а в нем родятся. Следовательно, трудно предположить, что когда настанет великий день, предвозвещенный в главе XXV Евангелия св. Матфея, и произойдет деление на поставленных «одесную» и «ошуюю», – это деление произойдет по исповеданиям. Между тем неопровержимо доказывает, что разъединение церквей и их часто неприязненные друг к другу отношения не только препятствуют дальнейшему, более быстрому распространению света христианства, но и служат союзниками его непримиримым врагам. В наше время, при усиливающемся напоре безверия, все церкви находятся более или менее в оборонительном положении, но как будто не желают сознать солидарность своих интересов. Проповедь отрицаний относится не до конфессиональных оттенков или различий, но до коренных, общих оснований и начале веры. Ни Тюбингенская школа, ни Фейербах, или Бюхнер, или Конт, или Гексли не озабочивались вопросами о filioque, или о числе таинств, или об особенностях протестантского учения об оправдании верою, подобно тому, как им не были озабочены и энциклопедисты XVIII века. Нападения всегда направлены глубже и выше. Оборона всегда разрознена и почти всегда с примесью христианской междоусобицы.

Неужели так трудно осуществление идеи вселенской церкви? Еще блаженным Лактанцием было выражено желание видеть «единство в необходимом, свободу в сомнительном, любовь и кротость во всем»[14]14
  In necessariis unitas, in dubiis libertas, in omnibus caritas.


[Закрыть]. Мнения могут быть различны о том, что после Лактанция признавалось необходимым или сомнительным; но относительно прежней меры взаимной кротости и любви разномыслие невозможно. Она безотговорочно засвидетельствована историей. Кроме раздоров, гонений и соборных проклинаний на Западе, в течение после Никейского периода, ответом на апостольскую заповедь о добродетели, без которой все другие только «медь звенящая или кимвал звучащий», послужили инквизиционные костры и пытки в Испании, костры и казни в Нидерландах, костры и казни в Англии, избиение Альбигейцев, Варфоломеева ночь и тридцатилетняя война, истребившая половину населения тогдашней Германии. Утешительно, что по крайней мере в летописях нашей церкви не повествуется об инквизиционных кострах и тридцатилетних кровопролитиях.

Многое зависит от того, на чем в делах веры наши чувства и мысли предпочтительно сосредоточиваются: на том, что с другими нас единит, или на том, что нас разъединяет. Первое из этих двух настроений более свойственно нам, русским, чем иноверцам, и более обеспечивает тот мир души, которого требует теплое религиозное чувство. Я часто встречал между нашими соотечественниками людей верных и преданных своей церкви, но не относившихся к другим христианам как «звенящая медь». Нетерпимость Римской церкви и самодовольство Протестантских не препятствовали им оценивать по достоинству то, что в особенностях того или другого церковного строя могло возбуждать их сочувствие. Таким образом одни придавали большое значение монашеским орденам, усматривая в них организованную и дисциплинированную церковную силу; другие особенно ценили лютеранские церковные песни, потому что в них отражаются все современные оттенки молитвенных настроений души, а между тем они большею частью чужды всякого конфессионального догматизма; еще другие считали конфирмационный обряд не только трогательным семейным обычаем, но и важным условием завершения религиозного воспитания.

Вообще, нельзя торопливо разрешать вопрос, насколько от конфессиональных особенностей и форм могут зависеть движения религиозного чувства? Влияние таких различий неоспоримо и протестантская церковь поставила себя в условия менее благоприятные, чем наша и Римская. Протестанты сузили область верований, потому что сузили понятие о таинственном общении между видимым миром и миром невидимым. Они отвергли молитву Пресвятой Богоматери, не замечая, что с этою молитвой обыкновенно сочетается какая-то особенная чистота помыслов, особенная мягкость чувства, можно даже сказать особенная доверчивость молитвенной исповеди, как будто возносимой от земного к полунебесному, полуземному. Такая молитва должна быть особенно близка женскому сердцу. Гете не мог бы вложить в уста протестантской Маргариты молитвенного призыва:

 
Ich wein, ich wein, ich weine,
Das Herz zerbricht in mir…
Ach neige,
Du Schmerzensreiche,
Dein Antlitz gnädig mir!
 

Идеи Богоматери всех скорбящих и «Mater Dolorosa» чужды протестантизму. Ни Перголезе, ни Россини не могли бы написать Stabat Mater для протестантской церкви. Точно так же и Данте, если бы он был протестантом, не мог бы написать своей Divina Commedia и вложить в уста Франчески да Римини стиха:

 
Questi, che mai da me non fia diviso.
 

А кто этого стиха не помнит?

При всем том интенсивность религиозного чувства лежит в сердце человека глубже, чем оттенки конфессиональных влияний. Всякому, кто вообще не лишен благодати веры, иногда случается себя чувствовать в особенно благоговейном, так сказать, особенно верующем настроении. Причины могут быть различны. Иногда такое настроение навевается горем, иногда радостью, иногда красотами природы. В нас может преобладать томящее ощущение нашей беспомощности, или порыв благодарности, или порыв умиленного поклонения. Но во всех таких случаях мы явственнее сознаем вездесущие Бога. Мысль и чувство невольно претворяются в молитву. Нам кажется невозможным, чтобы молитва не слышалась, и в такие минуты никакой проповедник безверия не найдет доступа к нашему сердцу, и никакой другой проповедник не убедит нас, что наши ощущения исключительно свойственны той христианской церкви, к которой мы принадлежим.

Если же такие ощущения для всех возможны, на всех действуют одинаково, всех направляют к добру, то не указывают ли они ближайший, надлежащий путь к духовному единению?

XIV

Вообразим себе, что все христианские народы, или хотя один народ, или даже только какие-либо части этого народа, прочитали молитву Господню вместе, единодушно, и с решимостью памятовать ее прочтение и своими делами об этом памятовании свидетельствовать. Вообразим себе последствия и спросим себя: насколько тогда могло бы стать ближе и стать легче разрешение так называемых социальных вопросов?

Напрасно улыбнулись бы мужи науки и мужи государственного дела, прочитав эти строки. Они внушены наставительным зрелищем окружающих нас явлений. На Западе все правительства в оборонительном положении. Законодательство принимает отступной, почти капитуляционный характер. Политический радикализм открывает пути социальному радикализму и везде анархические стремления направляются против церкви еще с большим ожесточением, чем против правительственных учреждений и властей. Агитаторы сознают, что христианство есть главный оплот общественного порядка, и для ниспровержения этого порядка пользуются пробудившимся коллективным самосознанием масс.

Принудительное законодательство не может разрешать социальных вопросов, потому что в их корне лежит протест против начала имущественных неравенств, а на этом начале покоится то, что мы называем цивилизацией. Науки, искусства и художества его создание. Насильственное уравнение может уравнять нужды, но не средства. Законодательные и административные меры, направляемые к устранению всякого рода злоупотреблений, к облегчению всяких тягостных нужд, и вообще к улучшению материального быта масс, всегда имеют тот недостаток, что одним как будто обещают более, чем могут дать, – а с других как будто снимают некоторую долю лежавших на них несомненных обязанностей.

Христианские начала одни могут примирять неравенства, умерять страсти, сдерживать и покорять волю, вооружать терпением в нуждах, возбуждать любовь к ближним и обеспечивать все виды добровольного и доброхотного исполнения обязанностей и призвания этой любви. Они всем доступны, не требуют научной подготовки и заключают в себе единственный на земле осуществимый идеал равенства. Но они не вводятся в жизнь ни писанными законами, ни административными распоряжениями. Они могут быть только проповедуемы и проповедуемы двояко: силою слова и силою примера. Проповедь слова дело церкви; проповедь примера дело каждого из мирян. Откуда наиболее идет в наши дни проповедь примера? Снизу вверх или сверху вниз?

Проповедники поставлены в неодинаковые условия. Чем выше образование, чем значительнее достаток, чем шире круг общественных отношений, тем более средств влияния и, следовательно, тем настоятельнее долг проповеди. Но вместе со средствами растут и разнообразие обязанностей и трудность их исполнения. Снизу подается бессознательный, часто пассивный пример терпения, кроткой покорности своей судьбе и смиренной, никакими сомнениями неколеблемой веры. Сверху требуется пример сознательный, активный, вера сознательная, побеждающая сомнения, воинствующая в окружающей среде против безверия или равнодушия к вере, побуждающая к почтительной оценке бессознательного примера и налагающая обязанность облегчать по возможности заключающийся в нем сознательный подвиг. При трудовой жизни мало простора для воли, мало досуга для помыслов о влиянии на посторонних, и поступки каждого отдельного лица вообще малозаметны. Жизнь более или менее льготная дает и простор и досуг. При ней образ действий отдельных лиц виден другим.

Не говорю, конечно, о делах благотворительности. Они составляют обязанность всеобщую, но и менее могущую иметь свойство примера, потому что ее исполнение тем совершеннее, чем менее оно видимо. Отношу мною сказанное преимущественно к тем разнородным и многочисленным случаям, в которых религиозность человека, или по крайней мере его непритворное уважение к религии, свидетельствуется его привычным образом действий, непринужденно, последовательно, без напускных крайностей и без раздражающей требовательности.

В светском обиходе нетрудно подмечать напрашивающиеся на наши глаза различия и оттенки. Есть люди, которых поступки и образ жизни явно противоречат высказываемым ими мнениям, – и люди, которые более или менее чужды таким противоречиям; люди, которые равнодушно относятся к вопросам веры и к делам церкви, и люди, которые к тем же вопросам и делам относятся с очевидным участием; люди, которые дорожат признаками единства верований между равными слоями народа, и люди, которые засвидетельствованием единства пренебрегают; люди, которые никогда не стесняются заявлением своей веры, и люди, которые как будто робеют перед так называемыми современными взглядами и опасаются прослыть отсталыми, непросвещенными, суеверными в глазах других людей.