Текст книги "У покрова в Лёвшине"
Автор книги: Пётр Валуев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
VIII
В доме, обратившем на себя внимание Алексея Петровича, было темно на уличной стороне; но в трех комнатах, выходивших на окруженный глухим забором двор, виделся свет сквозь опущенные занавеси. Первая комната, у входа, была пуста, и в ней горела только одна свеча; в другой несколько молодых людей сидели или стояли у стола, на котором в беспорядочном виде были расставлены чайный прибор, стаканы, чашки, бутылки с пивом и тарелки с закуской; в третьей комнате двое других молодых людей вынимали бумаги из внутреннего ящика старого, пестрым ситцем обитого дивана. Крышка дивана была приподнята, и на полу лежали белье и платья, которые, по-видимому, были вынуты из того же ящика.
– Теперь довольно, на всех хватит; хорошо, если и это разойдется по рукам, – сказал один из молодых людей, в котором склад лица и акцент речи обнаруживали еврейское происхождение.
– Много ли теперь разъедутся? – спросил другой молодой человек.
– Завтра должны уехать четверо, а послезавтра или дня через три – еще четверо других. Атуеву и Звонареву еще не разрешен отъезд; но кажется, что завтра разрешение будет дано.
Собеседники разложили на стоявшем вблизи столе вынутые ими бумаги; потом прикрыли бельем и платьем бумаги, оставшиеся в ящике, опустили крышку, перевернули диван, чтобы приставить к стене сторону, с которой открывался ящик, и, наконец, придвинули к дивану стол с разложенными на нем бумагами.
– Будет ли сегодня Барсук? – спросил тот из молодых людей, который осведомлялся о числе уезжающих.
– Должен быть, – отвечал другой. – По крайней мере, сказал, что будет. Впрочем, с ним случается, что скажет одно, а сделает другое; больно осторожен.
– Ему и нельзя не быть осторожным.
– Так; но и кроме осторожности он всегда сам себе на уме. Знает, что нужен, и не стесняется давать это чувствовать.
Между тем в средней комнате шли между собравшимися там молодыми людьми шумные перекрестные разговоры. Одни толковали о неурядице в столовой; другие жаловались на бывшие экзамены, в особенности у двух или трех преподавателей, в числе которых несколько раз поименовывался профессор Тишин; третьи рассуждали о предстоявших на вакантное время поездках. Молчал и вообще казался несколько смущенным и беспокойным только один из присутствовавших, белокурый молодой человек, лет двадцати, красивый лицом и одетый с некоторой изысканностью, что его резко отличало от прочих.
– Твой Невзоров неразговорчив, – сказал вполголоса студент Атаназаров стоявшему рядом с ним другому студенту, с которым пришел тот молчаливый молодой человек, которого Атаназаров назвал Невзоровым.
– Он здесь в первый раз, – отвечал другой студент, – и застенчив. Сырой материал – но полезный.
– А надежен ли? Он что-то глядит белоручкой и щеголем.
– Есть немного – и оттого польза. Средства есть. Его отец богат, а нам от сына нужны не дело, а деньги. Он уже внес сто рублей в кассу и дал столько же для отсылки в Петербург. Даст еще. А надежен вполне. Золотой характер. Добрый товарищ, и коли дал слово, то всегда сдержит.
– Давно ли он в университете?
– Он на втором курсе. Меня с ним познакомил и за него поручился старший из Злобиных, Владимир. Он сам на третьем курсе; но его брат на втором и завербовал Невзорова.
– Из Злобиных, вероятно, никого сегодня не будет.
– Незачем. Вообще университетским не следует часто здесь показываться. С ними гораздо удобнее видеться в городе.
В это время стоявший у окна другой студент приподнял один конец занавеси, потом опустил его и сказал;
– Барсук идет.
Послышались шаги, но не с той стороны крыльца, с которой входили прочие посетители, а с противоположной. Все обернулись к двери. Она отворилась, и в комнату вошел человек высокого роста, в темно-синих очках с боковыми клапанами, в сером летнем, доверху застегнутом пальто, в охотничьей мягкой шляпе того же серого цвета, с толстой палкой в одной руке и небольшим черным кожаным саквояжем в другой. На вид ему было под тридцать лет, и значение, которым он пользовался в кругу собравшейся молодежи, обнаружилось тем, что все сидевшие встали со своих мест, кроме Невзорова, на лице которого можно было прочитать, что он вошедшего не знает.
Тот, которого назвали Барсуком, бегло поздоровался с некоторыми из окруживших его молодых людей и, не снимая шляпы, подошел к столу и попросил у Атаназарова стакан пива. Атаназаров налил и подал стакан. Между тем новый посетитель обвел глазами вокруг комнаты и остановил их на Невзорове. Сквозь синие очки можно было заметить пристальность взгляда.
– Кто это? – спросил он вполголоса.
– Студент Невзоров, из университета, – отвечал Атаназаров. – Тебе о нем говорил Зашибин. Он и привел его.
– А! – сказал Барсук и залпом осушил поданный ему стакан. – Где же хозяева? В архивной, что ли? – спросил он потом и, не выждав ответа, вошел в комнату, где был диван с бумагами, и затворил за собою дверь.
– Кто это? – в свою очередь спросил Невзоров, подойдя к Зашибину.
– Барсов, один из наших важных, но он не из студентов, а чиновник. Через него мы узнаем многое, что нам знать полезно.
– Почему его назвали Барсуком?
– Так; у нас многие имеют такие прозвища. Его назвали Барсуком потому, что он Барсов; да и выражение лица, как однажды заметил Шлейер, напоминает барсука. Самого Шлейера зовут Волком, а другого здешнего хозяина, Креницкого, который с ним в той комнате, Бегуном, потому что он у Шлейера на посылках. Круглов, которого мы вчера встретили с Птичкой, зовется Котом.
– Атаназаров! – кликнул из третьей комнаты Шлейер, отворив дверь.
Атаназаров вышел оттуда через несколько минут с завязанной в носовой платок пачкой бумаг и с несколькими печатными листками на синеватой бумаге, которые он стал раздавать присутствовавшим. Вместо него был Шлейером позван Звонарев.
– Это новое, – сказал Зашибин Атаназарову, пробегая глазами переданный ему листок.
– Да, – отвечал Атаназаров. – Вышло на прошлой неделе, а сюда пришло третьего дня.
После Звонарева были позваны в третью комнату, один за другим, еще четверо молодых людей. Все возвращались оттуда с пачками бумаг, завернутыми в платки или в листы старых газет. Когда последний вышел, в дверях опять показался Шлейер и спросил про Атуева.
– Атуева нет, – отвечал Звонарев.
– Так передай ему, чтобы он зашел завтра или послезавтра утром, – сказал Шлейер.
Между тем Зашибин вручил Невзорову несколько листков вместо одного.
– Зачем так много? – спросил Невзоров.
– Ты их пораспределишь между товарищами.
– Нет, я на это не решусь; я на них не надеюсь.
– Тогда пусть пока останутся у тебя. Случай представится их пустить в ход, если не теперь, то позже.
– Сомневаюсь, – нерешительно сказал Невзоров. – А что значат, – продолжал он, – все эти узелки и пачки? Что в них за бумаги?
– И то, что у тебя в руках, и другое в этом роде. Все эти молодцы разъезжаются на днях по губерниям – кто на Волгу, кто на юг. Это им на дорогу.
– То есть они отправляются, как вы говорите, в народ.
– Не все; всякому роль, которая ему под стать. Звонарев и Атуев, например, пойдут в народ. Первый – хороший кузнец, и где-нибудь кузнецом поустроится; а второй – столяр, и тоже себе найдет работу… Но смотри – кажется, что Барсов с тобой хочет познакомиться.
Барсов, Шлейер и Креницкий уже вышли из третьей комнаты, и первый, бросив на чайный стол свой полуопустевший, по-видимому, саквояж, направился прямо к Невзорову.
– Добро пожаловать, молодой человек, – сказал Барсов. – За вас поручился Зашибин. Мы ему верим. – В тоне и всей манере Барсова было что-то жесткое, даже наглое, что и смутило и рассердило молодого студента. Он не нашелся, что ответить, и только слегка наклонил голову.
– Вас зовут Невзоровым, не правда ли? – продолжал Барсов, небрежно сбросив перед собой пепел сигары, которую он курил. Часть пепла упала Невзорову на ногу.
– Так точно, – отвечал он; я Константин Невзоров.
– Вы студент второго курса.
– Да.
– Надеюсь, что вы нас выдавать не будете.
Невзоров покраснел и твердым голосом отвечал:
– Если бы я мог выдавать, я бы не пришел.
– Хорошо, хорошо, – сказал Барсов, понизив голос, – дайте руку.
Невзоров молча протянул руку.
– А что, господа! – продолжал Барсов, обратясь к столпившимся студентам. – Вы так и бросили Уланбекова?
– Как – бросили? – спросили два-три голоса.
– Да так. Его исключили, а вы не заступились.
– Нельзя было, – сказал Атаназаров. – Он виноват, и его в курсе не любили.
– Мало ли кого не любят! А вы ему полуземляк, и даже сходки не устроили. Можно было набрать из первокурсников. Случай был хороший. Дело не в нем, конечно, а в том, чтобы новички втягивались…
В эту минуту послышались шаги у надворного крыльца. Барсов беспокойно оглянулся.
– Кто у вас в карауле? – спросил он.
– Змиев и Силин чередуются, – отвечал Шлейер.
– Силин там, – отозвался студент Змиев.
Зашибин взглянул в окно, приподняв занавес.
– Это Кот и Птичка! – сказал Зашибин.
– Кот и Птичка! – повторили несколько голосов.
– Так поздно! – проговорил Шлейер. – Это что-нибудь значит.
В комнату торопливо вошли миловидная молодая девушка, несколько бедно, но прилично одетая, в небольшой круглой черной соломенной шляпке с насаженной на ней спереди красной птичкой, и молодой человек небольшого роста, в плисовой поддевке и высоких сапогах. Их тотчас окружили и стали осыпать вопросами, но молодая девушка нетерпеливо оттолкнула двух или трех к ней обратившихся студентов и, поспешно передав Шлейеру какую-то на клочке бумаги написанную записку, подошла к Барсову и ему что-то сказала на ухо.
Барсов побледнел и, схватив девушку за руку, увел ее в третью комнату.
– Господа! По домам! – крикнул Шлейер, прочитав записку. – Змиев, на место!
Студент Змиев бросился в дверь. Произошел общий переполох. Половина бывших в комнате молодых людей последовала за Змиевым. Другие обступили Шлейера. В эту минуту Барсов выбежал из задней комнаты со своей палкой, с надвинутой на глаза шляпой и, схватив свой саквояж, также бросился к дверям. В них он обронил саквояж, но не останавливаясь, чтобы его поднять, выбежал на крыльцо. Птичка остановилась на минуту у входа из третьей комнаты в среднюю и обменялась несколькими словами с Атаназаровым; потом она взяла под руку молодого человека, которого звали Котом, и оба вышли.
– Пора и нам убираться, – сказал Зашибин Невзорову. – Отдай назад свои листки.
Невзоров заметил, что некоторые из студентов побросали взятые ими листки и пачки бумаг. Другие торопливо старались их подобрать и спрятать в печке.
– Не в заслонку! – закричал Шлейер. – В трубу, под вьюшку!
– Что значит все это? – спросил Невзоров.
– Это значит, что нас накроют. Пойдем. Надобно только сперва проведать, свободен ли еще выход на улицу, а то придется перелезать через забор на той стороне двора.
– Нет! – сказал Невзоров. – Через забор я не полезу. Еще бы дать себя поймать, как вора, на заборе!
– Как хочешь – попадайся!
Зашибин вышел, но через минуту вернулся со Змиевым.
– На улицу нельзя, – крикнул Змиев. – Все обставлено. Кот успел нырнуть в лес; но Птичку и Звонарева задержали.
– Всем нельзя уходить! – закричал Шлейер. – Бегун и я – хозяева. Мы должны остаться. У кого есть дух, садитесь за стол.
Сам Шлейер сел и налил себе стакан пива.
– Я остаюсь, – сказал Невзоров и сел подле него. Атаназаров также сел рядом с Невзоровым.
– Барсов, однако же, успел уйти, – сказал Невзоров вполголоса Атаназарову.
– Он всегда успевает, – отвечал Атаназаров. – Впрочем, здесь было нетрудно. У него свой ход. Он имеет ключ от калитки в соседнюю дачу.
– Удивляюсь вашей Птичке, – продолжал Невзоров. – Как могла она проведать обыск и вовремя поспеть сюда, чтобы предупредить?
– Не она проведала, а Щука. Ее прислала Щука, а она взяла с собой Кота, потому что в поздний час побоялась ехать одна, да притом они всегда в компании.
– Но кто же Щука?
– Одна из наших, но постарше Птички. У нее есть свои…
Атаназаров не кончил фразы. Разом послышались с двух сторон приближавшиеся шаги и со стороны улицы и со стороны двора; затем последовали толчок в уличную дверь и требование ее отворить.
– Ступай, Бегун, и отвори, – сказал Шлейер Креницкому.
Креницкий замялся.
– Ступай же, – крикнул Шлейер.
Дверь была отворена, и вслед за тем с двух сторон вошли должностные лица, обыкновенно распоряжающиеся обысками. Капитан, казавшийся старшим распорядителем, вошел со стороны улицы, сопровождаемый институтским инспектором.
– Прошу не трогаться с места! – сказал отрывисто капитан.
Он окинул глазами комнату, потом обратил пристальный взгляд, поочередно, на всех бывших в ней молодых людей, прошел в третью комнату, где никого не застал, возвратился в среднюю, вышел на крыльцо, отдал там какое-то приказание и снова вернулся.
– Г-н Невзоров! – сказал капитан. – Пожалуйте сюда.
Невзоров последовал за капитаном в ту комнату, где никого не было. Капитан затворил за ним дверь.
– Что делаете вы здесь, молодой человек? – спросил капитан мягким голосом и с видом участия. – Кто заманил вас сюда?
Невзоров молчал.
– Впрочем, мне и не нужно этого узнавать от вас. Доведаюсь другими путями; но кто бы то ни был, он грех брал на свою душу. Вы этим господам не под стать; но ваши деньги им нужны. Я знаю вас, и вашего отца знаю. Подумали ли вы о нем? Подумали ли вы о том, каким ударом для него было бы узнать, что вы затесались в какое-нибудь гнусное дело, что вы арестованы, что вся ваша будущность попорчена?..
Невзоров молчал, но судорожное движение в чертах лица и пробивавшиеся в глазах слезы обнаруживали охватившее его волнение.
– Счастье для вас, – продолжал капитан, – что вы именно мне попались под руку. Повторяю, что знаю вас и уверен, что вы, собственно, ни в чем крупном не виноваты, или не успели быть виноватым, и что сегодняшний урок не пройдет для вас без пользы. Обещайте мне сказать о случившемся вашему отцу и быть завтра с ним у генерала в 10 часов утра. Обещаете ли вы?
– Обещаю, – сказал Невзоров.
– Хорошо, дайте руку. Я вам верю. Пойдемте; я вас прикажу отпустить. Но еще раз говорю вам: не забывайте отца.
IX
– Воля ваша, Варвара Матвеевна, – сказал Алексей Петрович, – а я каждый день сожалею о Сокольниках.
– Не знаю, о чем вы можете жалеть, – сказала Варвара Матвеевна.
– О весьма многом, по моему разумению, – продолжал Алексей Петрович. – Во-первых, о том, что мне ближе было ездить на службу; во-вторых, о том, что в сосновой роще воздух и суше, и здоровее; в-третьих, и в особенности, о том, что там жилось так спокойно и тихо. Соседи не те были.
– Чем же вас тревожат здешние соседи? – спросила Варвара Матвеевна. – По обе стороны от нас живут самые почтенные и порядочные люди. Ваш приятель Чугунин недалеко, всего минут пять ходу. И другой приятель, профессор, который, кажется, меня не жалует, но вам по сердцу и с вами так часто рассуждает про газеты, здесь, под рукой, а в Сокольниках вы бы его как своих ушей не видали.
– Это так – но и не они, конечно, мне здесь помехой, а те другие господа, которых я вижу в парке. В Сокольниках и Вера могла одна проходить по ближайшим дорожкам, и я мог с ней обойти весь парк без встреч, которые всегда оставляют по себе неприятное впечатление.
– Не знаю, почему и Вера не могла бы здесь себя считать в безопасности и какие встречи вам так неприятны.
– Если бы в ваших привычках было так много ходить, как я в летнее время хожу, то и вам не доставили бы большого удовольствия частые встречи с косматыми молодыми людьми в странных шляпах и длинных сапогах, с дубинкой вместо трости и с какой-то претензией на неряшество в одежде и на грубость в манерах, например, с привычкой ходить в ряд, занимая всю ширину дорожки и заставляя человека моих лет сворачивать в сторону, или с привычкой заглядывать мне более или менее дерзко в глаза, когда они рассудили мне дать дорогу.
– Я вовсе не замечаю такой невежливости со стороны здешних студентов, – сказала Варвара Матвеевна. – Они мне всегда дают дорогу и мне в глаза не смотрят. Вы забываете, Алексей Петрович, что щегольства от них нельзя требовать. Да и к чему оно? Какая польза быть франтами? Вы сами никогда франтом не были.
– Не спорю, не был.
– А что касается отдаленности, то разве вам так близко было ездить и в Сокольники? И до Покровки нелегко добраться; а там еще нужно было проехаться по Басманной, потом по скучной Красносельской улице, прежде чем попасть на шоссе. По-моему, конца не было тому пути.
– Не спорю, путь длинен; в Москве во все концы далеко; но все-таки путь туда короче, чем сюда. Взгляните только на план.
– Спасибо за ваши планы – я в них ничего не понимаю. Да и верны ли они? Ведь их не снимают вновь, а только переписывают со старых, переделывая то одно, то другое как придется. В натуре все давно переменилось, и я уверена, что во всех планах ошибок тьма.
Алексей Петрович встал и, не продолжая разговора, сошел с полубалкона или полукрыльца, на котором он сидел с Варварой Матвеевной, в принадлежащий к даче садик. У невысокого, в так называемом русском стиле, выведенного вдоль улицы сквозного забора, стояли Вера, студент Невзоров и сестра Невзорова Софья Ивановна Турова, жена одного из командиров расположенных в Москве полков. Г-жа Турова проводила лето в Кускове. Она познакомилась со Снегиным у Чугуниных и заехала случайно с братом в предвечернее время, на возвратном пути из лагеря под Михайловским. Благодаря хорошей погоде проезжих и прохожих в тот день было довольно много. В ту минуту, когда Алексей Петрович спустился в сад, по улице проехала коляска, в которой сидели два господина из статских, один в форменной фуражке, другой в круглой шляпе. Оба внимательно посмотрели на дам и на молодого человека, стоявших у забора, и, по-видимому, сами обращали на себя внимание прохожих, потому что некоторые из них останавливались и что-то долго смотрели вслед коляске.
– Кто из них главный? – спросила Вера.
– Тот, который в фуражке, небольшой ростом, – отвечал Невзоров. – Мне говорил о них отец; он их видел у генерал-губернатора.
– Мне кажется, что я угадала, что они подумали о нас, – сказала, смеясь, Софья Ивановна.
– Что вы очень любопытны насчет приезжих из Петербурга? – сказал Невзоров. – То есть ты, а не Вера Алексеевна, – потому что она только взглянула на них, а не провожала так упорно глазами, как ты.
– А я думаю, что ты ошибаешься, – отвечала Софья Ивановна. – Мне показалось, что они прежде всего о себе подумали, а потом, конечно, и о нас, с благодушным сожалением. Я прочитала на их лицах следующее: хорошо, что мы здесь только проездом, а не живем в этой трущобе, как вот, например, они, то есть мы.
– Вы не расположены к петербургским приезжим, Софья Ивановна, – сказала Вера. – Я уже раза два имела случай это заметить.
– О нет, – отвечала с радушной улыбкой г-жа Турова. – Я более или менее ко всем расположена; но петербургские гости вообще не расположены к нам. Они большей частью как-то свысока к нам относятся. Мне все кажется, что они говорят с нами с подножки своей кареты или коляски, не спускаясь на землю, на которой мы стоим. Я вовсе не сетую на них, но только вижу и подмечаю.
– Кто проехал в той коляске? – спросил подошедший Алексей Петрович. – Мне показалось, что вы за ней наблюдали.
– То были важные лица из Петербурга, – отвечал Невзоров. – Они посетили институт и теперь, по-видимому, ехали обратно в город.
– Слышал об этом. Их приезд, кажется, в связи с недавним здесь происшествием.
– Какое происшествие? – спросила Софья Ивановна.
– Не знаю в точности подробностей; но помню, что недели две тому назад я случайно был свидетелем начала дела. Кончилось оно, то есть на первых порах кончилось, как уже не раз, к сожалению, бывало, обыском и арестами. Вы, конечно, об этом также слышали, Константин Иванович?
– Да, слышал, – нерешительно отвечал Невзоров.
– Софья Ивановна, не пора ли нам вернуться к нашему балкону? – сказала Вера. – Тетушка там одна осталась.
– Пойдемте, – отвечала г-жа Турова. – Мне, впрочем, скоро и пора будет с вами проститься.
Снегин и Невзоров остались одни у забора.
– Странное дело, – сказал Алексей Петрович. – Здесь все что-то не ладится. На время стихнет. Думаешь, что и впрямь затихло. Не тут-то было. Вдруг опять какая-нибудь новая вспышка. Неужели и у вас, в университете, то же самое?
– Не совсем так, хотя и у нас многое неладно, – отвечал Невзоров. – Впрочем, теперь, в вакантное время, никаких вспышек у нас быть не может.
– Мне говорил Чугунин, что его сын иногда не ходит на курсы из опасения быть вовлеченным в какую-нибудь историю или иметь неприятности с товарищами.
– Это и со мной бывает. Мы на одном курсе.
В это время у боковой калитки остановились дрожки. С них сошел человек высокого роста, еще молодых лет, который на минуту остановился, увидя собеседников, но потом отворил калитку и, войдя в садик, прямо к ним направился. Невзорову показалось, что он его где-то уже видел.
– Кто это? – спросил он Снегина.
– Глаголев, – отвечал Алексей Петрович, – сын протоиерея Глаголева; он служит в судебном ведомстве.
– Глаголев? – повторил Невзоров. – Это Глаголев?
Приезжий торопливо подошел к Снегину, поздоровался с ним, потом подал руку Невзорову и скороговоркой шепнув ему: «Прошу забыть о Барсове», снова обратился к Алексею Петровичу, осведомился о Варваре Матвеевне и Вере Алексеевне и спросил, можно ли их видеть.
– Они на балконе, – отвечал Снегин, – пойдемте к ним.
Невзоров остался один.
«Глаголев! – повторил он про себя. – В синих очках он Барсов. Без очков он Глаголев. Какое счастье, что меня выпустили!..»
Молодой человек прислонился к забору и долго стоял неподвижно, в раздумье припоминая все, что происходило в ночь обыска и на следующий день, при свидании с генералом.
– Константин! – сказала подошедшая к нему, но им сначала незамеченная Софья Ивановна, – о чем задумался ты? Нам пора ехать.
Алексей Петрович и Вера проводили г-жу Турову и ее брата до ожидавшей их коляски, потом возвратились на балкон, где между тем происходил оживленный разговор между Варварой Матвеевной и Глаголевым; но разговор прекратился, когда Снегин и Вера подошли к балкону.
– Нас прервали, – сказал Снегин, садясь и обращаясь к Глаголеву, – и вы чего-то недосказали о результатах бывшего здесь обыска.
– Мне нечего было досказывать, – небрежно отвечал Глаголев. – Все эти полицейские проделки всегда безрезультатны и только портят дело и дразнят и ожесточают молодежь. Кое-что захватят, но захватят пустое, внимания не заслуживающее; кое-кого арестуют, но потом выпустят, потому что, в сущности, не было повода арестовать. А между тем арест все-таки состоялся, и чтобы не признаться в ошибке, иногда кого-нибудь вышлют или сошлют. Таким образом, кроме все большего и большего раздражения, ничего не выходит.
– Нельзя, однако же, Борис Поликарпович, не принимать никаких мер против беспорядков в заведениях и против таких беспорядочных попыток и замыслов, которые из заведений идут далее, в общество.
– А я скажу наоборот, что такие замыслы и попытки, буде есть, идут из общества в заведения. Молодежь только жертва, козлище искупления. Если есть виноватый – то само общество. Пусть с ним и расправляются.
– Это легко говорить. У общества нет ни лица, ни имени. Кто общество? Мы с вами принадлежим к нему; все наши знакомые также к нему принадлежат. Но разве мы и они к таким делам причастны?
– Мы, конечно, не причастны, – сказал Глаголев, – но есть еще другие, кроме нас и наших знакомых, и мы не должны все валить на голову студентов. Нужно войти в их положение. Что привлекает их в университет или хоть в здешний институт? Жажда образования, жажда знаний, вера в науку, желание сделаться полезными членами общества. Следует их ободрять, им помогать, широко отворять двери в храм просвещения, быть внимательными к их нуждам, снисходительными к их ошибкам и увлечениям. У нас в России везде недостаток в образовании, недочет в людях – а мы всячески загораживаем путь к тому, чтобы образования и людей было побольше.
– Как прекрасно вы говорите! – сказала Варвара Матвеевна мягким, почти нежным голосом; но эта мягкость тона тотчас исчезла при обращении к Снегину. – А вы, Алексей Петрович, – продолжала она, – постоянно нападаете на бедных студентов.
– Нисколько не нападаю на них, – отвечал Снегин. – Я только жалею о том, что они сами себе враги, а другим быть приятными не желают. Я говорю, что их вид, приемы, манеры обличают большое пренебрежение ко всему и всем на свете, кроме их самих, – а этого нельзя одобрить и такому смирному, скромному и даже несколько робкому человеку, каким я себя считаю. Когда я один, мне, пожалуй, можно не обращать на то внимания; но когда я не один, когда, например, я иду с дочерью и встречаюсь с этими господами, то дело меняется, и я в беспрерывной тревоге.
– Напрасно, Алексей Петрович, совершенно напрасно, – сказал Глаголев. – Что касается Веры Алексеевны, то я готов поручиться за здешних студентов. Они все пойдут за нее в огонь и в воду. – При этом Борис Поликарпович посмотрел на Веру с таким выражением лица, которое должно было ее удостоверить, что он сам, во главе студентов, готов за нее идти и в огонь и в воду. Но выражение лица осталось незамеченным Верой. Она не подняла глаз с ручной работы, за которую принялась по возвращении на балкон, и как будто не слыхала данного за Алексеевских студентов поручительства. Варвара Матвеевна сердито взглянула на нее, а Снегин, заметив это, встал со своего места и сказал Глаголеву:
– Вы больно смело ручаетесь за других, Борис Поликарпова. Видно, что вы не так-то часто здесь бывали, хотя так хвалили Варваре Матвеевне Алексеевское, что под конец ее убедили в его преимуществах перед Сокольниками. Но я вас приглашаю сейчас сделать опыт поверки моих впечатлений. Пойдемте со мною в парк. Еще не поздно. Мы успеем немного пройтись до чаю, а Вера пока распорядится и нам его приготовит.
Глаголев нерешительно взглянул на Варвару Матвеевну, потом на Веру; но когда Алексей Петрович повторил свое приглашение, он также встал и сказал:
– Извольте, посмотрим, будут ли ваши студенты нам оказывать пренебрежение.
– Только не заставляйте себя долго ждать, – сказала Варвара Матвеевна.
Снегин и Глаголев вышли на улицу. Вера отложила свою работу в сторону и засмотрелась на вечерние перистые облака.
– Ты всегда крайне нелюбезна с Борисом Поликарповичем, – сказала ей Варвара Матвеевна.
– Я всячески стараюсь, тетушка, быть с ним вежливой и внимательной, – отвечала Вера, – даже стараюсь быть любезной, насколько умею, потому что знаю, что это вам приятно; но выражение его лица меня смущает, и мне всегда с ним как-то неловко.
– Напрасно; он тебе постоянно говорит любезности.
– Да; но его глаза нелюбезны. Есть что-то жесткое и неискреннее во взгляде и в голосе.
– Это тебе только кажется. Да и не одни глаза и голос у всех людей. Такие признаки весьма обманчивы. Например, его отец, по правде можно сказать, святой человек; а у него также, когда ему что-нибудь не понравится, лицо бывает таким строгим, что мне самой с ним почти страшно становится.
– И я замечала это выражение его лица, – сказала Вера, – но вы, тетушка, умеете владеть собою, а я как-то теряюсь, когда мне с кем-нибудь становится страшно.
