Текст книги "Меттерних. Кучер Европы – лекарь Революции"

Автор книги: Петер Берглар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

"Прежнее общество находится в упадке. Ничто не находится в покое… Общество достигло своего зенита. При таких обстоятельствах идти вперед означает спускаться вниз. Такие периоды кажутся современникам долгими, но что значат два-три столетия в анналах истории?"

КАНЦЛЕР ДОМА, ДВОРА И ГОСУДАРСТВА

В 1813 году Меттерних был возведен в звание неограниченного австрийского князя; в 1816 году благодарный император, которому он помог сохранить трон и страну, подарил ему Иоганнисберг, замок в Рейнгау, а в 1821 году назначил его канцлером дома, двора и государства, чтобы тем самым подтвердить выдающееся положение уже почти 50-летнего Меттерниха, который в течение двенадцати лет определял политический курс Австрии. Первые ассоциации, которые возникают при имени “Меттерних”, – это “Венский конгресс”, “дамский герой”, “премьер-министр Европы”, “консерватизм во плоти”. Если попытаться дифференцировать подобные общие представления, то выявляется их общая основа, которая называется “Австрия”. Это проявляется и в формальностях, которые являются выражением конкретной исторической ситуации: новый порядок Европы и Германии был заложен в Вене; конгресс, который привел к использованию системы Священного союза в качестве системы интервенции, проходил в Австрии; начало периода реакций в Германии навсегда связано с прекрасным богемским курортом Карлсбадом, а Венские конференции министров и Венский протокол считаются воплощением и высшей точкой подавления свободы. Это не случайно: хотя этого курса придерживались все германские государства, а Пруссия была впереди всех, все же в сознании современников Австрийская империя осталась символом реакции. Австрия означала застой, неподвижность и неизменность как принцип существования, и Меттерних был его воплощением.

И действительно: фундаментом, на который опирался Меттерних, была Австрия – как государственное образование и как жизненное и культурное пространство в широком смысле слова. Меттерниха нельзя понять, не понимая Австрию, Австрию же нельзя принять, если не воспринимать ее как некий европейский космос. А для этого необходимо отказаться от малогерманской национальной педантичной прозы и от модно-прогрессистского всезнайства. Дунайская монархия была особым случаем в истории: начальный процесс, подъем одаренного, энергичного в биологическом смысле дворянского рода над жизненными и служебными обстоятельствами до уровня сильнейших, до той позиции силы, с которой при благоприятных условиях удается “большой прыжок” наверх, еще не является чем-то исключительным – подобный период Габсбурги разделяют почти со всеми династиями. Однако от всех остальных их отличает своего рода “коллективная сила клана”, сочетание духа приобретательства и власти с жизненной силой и удачей, которое в Европе было единственным в своем роде и которое я, как бы несовременно это ни звучало, назову историческим предназначением. С избрания королем графа Рудольфа Габсбургского в 1273 году начался путь, который, несмотря на тяжелые удары судьбы в XIV и XV веках, в конце концов превратил первоначально алеманский дворянский род в “благородный древний род”, династию, которая, опираясь на свои наследственные австрийские владения, с 1438 по 1806 годы (с перерывом в три года, 1742-1745) носила корону германских королей и римских императоров, в 1516-1700 годах – корону Испании, мировой державы, в 1526-1918 годах – венгерскую корону Стефана и в 1814-1918 годах – корону Австрийской империи. Даже если рассматривать только австрийскую линию дома, то следует признать ее чем-то исключительным, даже единственным в своем роде. Габсбурги придали государственную форму не одной нации, как Валуа и Бурбоны во Франции или Романовы в России; они не были и в дурном, и в хорошем, и в триумфе, и в падении представителями своего народа как Тюдоры и Стюарты в Англии; они также не сплотили территории в единое государство как Гогенцоллерны свою Пруссию. Они совершили и меньше, и больше: с помощью заключения браков, наследования, договоров (а в редких случаях с помощью войн) они создали такой конгломерат стран и корон, который стал “империей” не благодаря конституции, или одной нации как основе, или языку, а только благодаря общей династии. Герцогства Австрия и Штейермарк, в которых она господствовала после победы короля Рудольфа над Оттокаром Богемским в 1278 году, образовали точку кристаллизации, вокруг которой собирались в течение столетий владения и королевства и стали в конце концов тем, что мы называем “габсбургское государство”. Удивляет прочность династии, несмотря на все “братские раздоры в доме Габсбургов”, удивляет ее непрерывность, которую не смогло нарушить даже прекращение в 1740 году мужской линии (тут же был “интегрирован” Лотарингский дом); но более всего удивительна ее государствообразующая и государствосохраняющая сила. Под скипетром Габсбургов было объединено более дюжины народов, корон, владений самого различного государственно-правового положения; на Верхнем и Нижнем Рейне, в альпийских странах, в Италии и на Балканах. Границы империи менялись, передвигались. Одни области исчезали, другие появлялись. Только Вена, только династия “император” оставались неподвижным полюсом. Империя двуглавого орла не была конфедерацией – по крайней мере во времена Меттерниха, до “соглашения” с Венгрией 1867 года, – не была союзом государств (хотя подобные попытки были и при Иосифе II, и в неоабсолютистскую эпоху Франца Иосифа после 1849 года). Это был перенесенный в новое время вариант средневекового государства: император и король объединял в своей персоне части государства в единое целое, местное дворянство сохраняло по отношению к нему верность и лояльность, составляя значительную часть офицерского корпуса, высшего чиновничества, дипломатов и высшего клира. Будучи органически сложившимся образованием, которое основывалось на традиционных связях, совместном опыте, на сознании общности, сформировавшемся вследствие долгой общей исторической судьбы, Австро-Венгерская монархия была насквозь искусственной, но в то же время восприимчивой конструкцией. Внутриполитическая структура, взаимоотношения стран между собой и с Веной, почти неразрывное смешение областей, управляемых из центра, полуавтономных и автономных, единство армии, финансов, внешней политики, различия во внутреннем управлении, в языках, в социальном и культурном уровне, короче: многообразие в единстве и единство в многообразии сделали дунайскую монархию одним из самых высокоразвитых государственных образований в истории человечества, по сравнению с которым централизованные национальные государства XIX века кажутся просто примитивными. Одним из самых больших и продолжительных исторических обманов нашего столь богатого на подобные обманы времени является ложь о том, что габсбургская империя была закостенелой, курьезной тюрьмой народов, подвергавшей их феодальному угнетению. Правдой же является как раз противоположное: она обладала большой внутренней гибкостью, была способна и готова к перестройке; цель создать нечто вроде “Великой Швейцарии” не казалась утопической, но была недостижима из-за националистического ослепления народов империи и внешних врагов; это был дом, в котором жили в безопасности как раз малые народы, которые своими силами не смогли бы обеспечить себе безопасность и свободное развитие. Когда победители в 1918 году разрушили этот дом и отпустили его обитателей, которые в слепом заблуждении кричали при этом о “свободе”, в самостоятельную государственность, они тем самым вытолкнули их из уравновешенного, способного к развитию и устоявшегося сосуществования в шовинистически-националистическое расчленение страны на малые государства, которое обязательно должно было закончиться порабощением.

Все это Меттерних понимал. Не он сделал Австрию тем, чем она теперь стала со всеми своими сильными и слабыми сторонами и сложностями; не Австрия породила его; скорее всего, они были предопределены друг для друга своего рода “избирательным сродством”. Натура Меттерниха, направленная на сохранение, балансирование и воздержанность, нашла адекватное поле деятельности в государстве, которое существовало благодаря этим основным принципам и для своего существования нуждалось в их осмотрительном соблюдении. В крайне чувствительное, тонко вымеренное, колеблющееся равновесие австро-венгерской монархии нельзя было грубо вмешиваться в духе “новых веяний”; нельзя было превратить государство, объединенное на личностной основе, простым росчерком пера и прокламацией в современное централизованное государство или конфедерацию равноправных наций; нельзя было, не долго думая, заменить династические связи, которые создавались веками и были живы в сознании подданных, конституцией; нельзя было заменить выросшее из совместной истории чувство общности кодифицированным правовым зданием, основанным на умозрительных идеях, короче говоря: результат становления нельзя было заменить результатом конструирования. Во всяком случае, не в один миг – и здесь уместен критический анализ.

Наднациональная миссия Австрии в европейской истории, ее важность для континента и ее благотворная роль для народов Центральной и Юго-Восточной Европы не подлежат сомнению и не требуют оправданий. Попытка исполнить эту историческую миссию была не только “законной”, но и обязательной в практическом и нравственном смысле – обязанность, которой до последнего момента следовала династия Габсбургов и которой подчинился Меттерних. Выбора не было: император должен был предпринять самороспуск своего государства или пассивно наблюдать за его распадом, либо сохранять его силовыми государственными методами и защищать от внешних и внутренних врагов. Речь шла о праве и обязанности, когда он предотвратил отделение чешской, галицийской, итальянской, венгерской частей империй; вмешательство в итальянские и венгерские восстания – как и выступление против Сербии в 1914 году – представляло собой оборонительные действия. То, что борьба проиграна, еще не означает, что она была несправедливой, глупой, злой, просто она была неверной, несвоевременной, “неуместной”; победа и поражение – не моральные критерии.

Упреки Австрии, Францу I Габсбургу и его государственному канцлеру можно продолжить: они пресекали не только националистически-сепаратистские устремления, но и боролись против либерализации, демократизации, внутригосударственного обновления и тем самым если не внесли свой вклад в будущую гибель монархии, то, по крайней мере, несут свою долю вины за революцию 1848-1849 годов. В этом есть правда, но все обстояло неизмеримо сложнее: тенденции к национальному обособлению и к либерально-демократическому конституционному государству нельзя рассматривать отдельно друг от друга.

Было просто невозможно дать, например, Лом-бар до-Венецианскому королевству конституцию, национальное представительство, чтобы тем самым не подтолкнуть соседние итальянские области к национальному обособлению и взаимному притяжению; далее, чтобы продолжить пример, нельзя было дать Ломбардо-Вснецианскому королевству одному конституцию и парламент и тем самым изменить его взаимоотношения с Веной, не предоставив того же другим частям империи; переход на конституционно-парламентарную форму государственного устройства мог произойти только для всех стран и только одновременно. Однако это повсеместно усилило бы национальные взрывные силы у немцев, славян и венгров. Кроме того, Венгрия тоже была многонациональным государством, которому также приходилось противостоять сепаратистским тенденциям своих меньшинств и национальностей. Поэтому разве было так непонятно, глупо и ошибочно, что император и государственный канцлер придерживались классической рекомендации не нарушать спокойствие в обществе? Это было совершенно ясно, хотя и являлось самообманом; ибо поскольку в историке-политической реальности и, следовательно, в тогдашней дунайской монархии ничто никогда полностью не останавливалось, то вопрос “двигать” или “не двигать” был только для вида. В историке-политической практике всегда есть только конкретные ситуации, которые вынуждают к действию, а при благоприятных условиях дают возможность альтернативных шагов. Бездействие – это тоже действие.

Франц I и Меттерних, чтобы уберечь империю от тенденций века, избрали путь простого сохранения существующего устройства; внешнюю и внутреннюю структуру многонационального государства затрагивать было нельзя. После революции 1848-1849 годов разыгрывались разные альтернативы, причем все мыслимые: неоабсолютистская молодого Франца Иосифа, двойная монархия Австро-Венгрия, частично “триалистическое” решение наследника престола Франца Фердинанда и его круга (с южными славянами в качестве “третьей опоры” – это было похоже на вариант “Великой Швейцарии”), наконец, последняя и, так сказать, итоговая – разрушение, распад. И именно это с исторической точки зрения неизбежное решение оказалось самым худшим для Европы.

В течение почти тридцати лет после ухода великого Кауница в 1793 году звание государственного канцлера больше никому не присваивалось. Он, дед княгини Элеоноры Меттерних, десятилетиями был главной политической фигурой Австрии и империи, определявшей ее внешнюю и внутреннюю политику. Его место занял теперь, в 1821 году, муж его внучки, также в качестве высшего политического руководителя у руля дунайской монархии и Германского союза. Но насколько же положение преемника было слабее, беднее надеждами и перспективами! Разумеется, и у Кауница были враги, Австрия переживала тяжелые кризисы, империя находилась в процессе парализации, политика Кауница переживала победы и поражения, и итоговый баланс был скорее дефицитным. Меттерних вначале во внешней политике двигался от успеха к успеху, однако примерно с 1830 года эта политика все больше и больше застывала в треугольнике “консервативных восточных держав”, где сильнейшей была Россия, а не Австрия. Хотя и в Германском союзе государственный канцлер, который постепенно стал для всех свободолюбиво и национально мыслящих немцев самым ненавистным государственным деятелем эпохи, задавал тон во всем, что касалось подавления его врагов, но в конце всех усилий была буря 1848-1849 годов, которая сильнее всего разразилась в Вене и лишила корней могучий ствол.

Меттерних и далее сумел определять в союзе совместные действия с прусским и другими германскими правительствами, но ему не удалось сплотить все силы для позитивных задач; наоборот, здесь бразды правления все больше и больше ускользали из его рук, творческая инициатива перешла к другим прежде всего, к Пруссии, и Австрия оказалась в пассивной роли примкнувшего, мимо которого проходят события. Пример:

Германский таможенный союз. С 1826 года, если говорить о первом таможенном договоре, который был заключен между Берлином и Анхальт-Бернбургом, и по 1842-й – год присоединения к союзу Люксембурга, Пруссии удалось создать торговое и таможенное единство и тем самым экономическое единство в пределах Германского союза, которое считается важнейшим предварительным этапом основания государства 1871 года. Постепенно к таможенному союзу присоединялись германские страны под руководством Пруссии, которое основывалось на смеси превосходства, давления, иногда грубого, иногда мягкого, и политико-экономического честного поведения. Его ядром было слияние двух таможенных союзов – прусско-гессенского 1828 года с баварско-вюртембергским того же года, которое состоялось в 1833 году, пройдя предварительно промежуточный этап прусско-южногерманского торгового соглашения 1829 года. В 1842 году из 39 членов Германского союза 29 входили в Германский таможенный и торговый союз (“налоговый союз”), другими словами, все, кроме Австрии и проводника британской торговой политики – Ганновера, государства побережья моря или расположенные вблизи от него.

Если можно подвергнуть сомнению качества Меттерниха как государственного деятеля, то именно на основании этого процесса. Германский таможенный союз, область действия которого (исключая Ганноверский налоговый союз) перекрывается позднейшим государством Бисмарка, по праву считается “важным прецедентом для национального и государственно-политического объединения Германии под руководством Пруссии”. Поведение Меттерниха во всем этом комплексе вопросов кажется необъяснимо поверхностным. Хотя он постоянно пытался достичь таможенного единства и использовал для этого некоторые средства дипломатического обихода, дело не трогалось с места; либо он совершенно не понимал важности проблемы, либо уклонялся от нее с той усталой небрежностью, которую можно было все чаще наблюдать у стареющего канцлера. Фридрих фон Моц и Карл Георг Маасен, прусские отцы таможенного союза, стояли на реальной почве. Статья 19 Союзного акта гласила: “Члены союза оставляют за собой право на первом заседании Союзного сейма во Франкфурте подвергнуть обсуждению принятые на Венском конгрессе принципы торговли и сообщения между различными государствами союза, а также судоходства”. Пруссия действовала не только на основании законности, но и по долгу службы, затрагивая эту тему. Даже если в процессе консолидации своей собственной таможенной области, то есть при вовлечении в нее анклавов, она действовала иногда непреклонно (например, в конфликте с Анхальт-Кетен), то она все же действовала согласно законам экономической целесообразности, которыми руководствовалось также большинство членов союза: с ними Пруссия заключила честные договоры, которые, разумеется, расширяли ее полномочия, но вместе с тем и учитывали экономические интересы партнеров. Они, и прежде всего представители Южной Германии, вступали в таможенный союз не из любви к Пруссии, а потому что было ясно, что ни бундестаг не собирается проявлять какую-либо инициативу относительно упомянутой статьи 19, ни от Австрии нечего было ожидать альтернативы прусской концепции. То, что так случилось, то, что Меттерних, который обычно так мастерски умел использовать Союзный сейм в качестве орудия, не увидел и не использовал большие возможности влияния, которые давала Австрии статья 19, относится к его упущениям, имевшим тяжелые последствия для габсбургского государства. За тридцать лет до Кенигсгреца оно было вытеснено из экономики Германии, или, точнее сказать, ушло само; и в этом была значительная доля вины Меттерниха. Можно найти некоторые объяснения: наряду с определенными изменениями личности государственного канцлера в смысле некоторого расслабления – самовосприятие монархии, которая, будучи огромным многонациональным государством, не оценила вопроса немецкого экономического единства в полном объеме для своего будущего. Здесь непроизвольно напрашивается сравнение Великобритания – ЕЭС: она тоже долгое время из своего положения Commonwealth (Содружества), вообще из-за своей традиционной заморской позиции не могла найти “путь в Европу” и лишь в последний момент вступила на него, преодолевая большое внутреннее и внешнее сопротивление; то же произошло и с Австрией, но без британского “Все хорошо, что хорошо кончается”. Глядя из Вены на гигантскую империю, превратить которую в экономически единую потребовало бы неимоверных усилий, предпочитали заниматься своими собственными делами, которых было более чем достаточно, и не распознали вовремя исторического значения затеянного Пруссией таможенного объединения. В конечном счете в близорукости Меттерниха нашла свое отражение нечеткость взаимосвязей внешней и внутренней политики. В то время как Пруссия старалась превратить “немецкую заграницу” все больше и больше в “свою страну” – а таможенный союз означал именно это, – для дунайской монархии все немецкое, что лежало за пределами ее границ, все больше и больше приобретало характер “заграницы”. Меттерних смотрел на Германию совершенно иными глазами, чем Моц или Фридрих Лист, а именно – так, как руководитель великой мировой державы смотрит на какую-то область второстепенного значения, про которую нельзя точно сказать, относится она к внешней или внутренней политике.

И опять во весь рост встает вопрос о роли Меттерниха во внутренней политике. Как он считал, до сих пор он руководил Европой, но никогда – Австрией. Он считал себя дипломатом, человеком affaires efrangeres – европейской кабинетной политики. Таким видел его мир, и в общих чертах так оно и было. Здесь проходили его границы, которые он признавал в приятные минуты. Насколько он блистал в салонах, производил впечатление на дипломатических переговорах, проявлял по отношению к подчиненным решительность, а по отношению к равным себе – независимое превосходство, насколько он был мастером в обхождении с коронованными особами и членами правящих домов, настолько же он был лишен какого-либо влияния на массы; он был полной противоположностью народному трибуну или партийному вожаку. Он был абсолютно непопулярен; увлеченность эмоциональным порывом толпы, созвучие с “общественным мнением” – все это было ему чуждо и глубоко противно. Он не входил в наиболее влиятельные силы XIX века и, в сущности, вообще их не понимал; из предреволюционной аристократической культуры он как чужестранный свидетель попал в зарождающийся индустриальный мир. Это было вызвано в определенной степени его долголетием: если бы он умер в 1835 году, как его император, то он в какой-то степени “незаметно”, в русле общей смены поколений покинул бы сцену. Ибо за эти тридцать лет ушел в прошлое век – век Гете, классики и романтизма; между 1827 и 1835 годами умерли Бетховен, Карл Август Веймарский, Адам Мюллер, Штейн, Гнейзенау, Гете, Генц, Вильгельм фон Гумбольдт. Видение христианско-патриархальной Европы, о которой некогда мечтал Священный союз, окончательно растаяло. Июльская революция установила во Франции правление “короля-буржуа” – режим, полностью приспособленный к новому обществу владетельных буржуа, торговцев, предпринимателей, финансистов. Более чем на 80 лет западный либерально-демократическии лагерь опередил восточный консервативно-монархический.

Со смертью Франца I Меттерних утратил свою главную опору – и здесь опять одна из многочисленных аналогий с ситуацией Бисмарка, у которого смерть Вильгельма I вышибла из-под ног фундамент, на котором он стоял. Государственный канцлер приложил много усилий для того, чтобы обеспечить наследование трона ограниченному старшему сыну Фердинанду. Выбирая из двух зол – “малоодаренного императора” или “изменение порядка наследования”, – он сделал выбор в пользу, на его взгляд, меньшего. Теперь его положение в монархии стало существенно слабее: поскольку состояние императора Фердинанда граничило с неспособностью к правлению, наиболее важные вопросы правления с 1835 года решал Государственный совет под руководством эрцгерцога Людвига, в который на правах постоянных членов входили эрцгерцог-престолонаследник Франц Карл (младший брат правителя, отец тогда шестилетнего Франца Иосифа), Меттерних и граф Франц Антон Коловрат. Взаимная вражда последних в значительной степени блокировала практическую работоспособность совета, поскольку обоим эрцгерцогам решение государственных дел было явно не по плечу. Скончавшийся император Франц I действительно сделал все для того, чтобы последними распоряжениями сделать государство неподвижным: почти дебильный наследник, два малоодаренных эрцгерцога – тогда как способные к государственной деятельности и военному руководству эрцгерцог Карл, победитель Асперна и полководец, сражавшийся против Наполеона, и эрцгерцог Иоганн были сознательно обойдены, – и два глубоко враждующих министра; карикатура на монархическое правление.

Граф Коловрат в звании придворного канцлера, что уже чисто внешне наносило ущерб исключительному положению Меттерниха, был подвижным, гибким, честолюбивым человеком, который руководил всеми внутренними делами и финансами монархии. В отличие от Меттерниха, который с возрастом все больше и больше превращался в застывшего доктринера и постепенно лишился внешне– и внутриполитического поля деятельности, свободы выбирать пути и союзников, Коловрат учитывал новые, рвущиеся на свет силы и был готов к тактическим компромиссам. С 1840 года новым председателем придворной палаты стал барон Карл Фридрих фон Кюбек, который оказывал существенное влияние на руководство государством; он пытался оздоровить дефицитный государственный бюджет, реформировать налоговую систему, содействовал строительству железных дорог и телеграфа и стремился к некой ассоциации Австрии с Германским таможенным союзом. Он и Коловрат отличались от Меттерниха не либерализмом или демократизмом; “народ”, пресса, парламент и тому подобное были им так же противны, как и князю, но у них было более живое представление об изменениях эпохи, они считали, что сверху смогут повлиять на них, и не закостенели, как их коллега, в idee fixe, что смогут удержать колесо истории.

Если оказавшемуся в одиночестве канцлеру до сих пор удавалось доминировать в Германском союзе, более или менее держать в руках бундестаг и дворы, то теперь, во внутренних делах монархии, он испытывал возрастающие трудности с землями короны. Дело было не только в его личных противниках, таких как эрцгерцогиня София (супруга наследника престола, мать маленького Франца Иосифа) или Коловрат, не только в росте оппозиции среди членов правящего дома, в кругах высшего дворянства Богемии, Венгрии, высшего чиновничества; подлинное сопротивление исходило от меняющегося политического сознания наций, которые стремились к самоопределению, самоуправлению и в этой борьбе использовали свои сословия, а позднее – постепенно формирующиеся политические партии. Австрия перед мартом: почти полная стагнация правительства и его политики при наличии буржуазно-либеральной оппозиции в германских и национально-революционного брожения в негерманских коронных землях, в Ломбарде-Венеции, Венгрии, Галиции, Богемии. Во всех этих частях империи политическая, конституционная, этическая, социальная, культурная ситуации были совершенно различны – большая тема, которой мы не можем здесь коснуться подробнее, – однако общим для всех них было возмущение против попыток Вены регламентировать экономику страны и против ее представителя Меттерниха, который даже больше, чем в Германии, стал в империи негативной символической фигурой – воплощением деспотизма.

Последние годы службы старого князя представляют собой тягостное зрелище – государственный деятель, переживший самого себя; старый рутинер, который не знал никакого другого лекарства против бурлящего времени, кроме физической силы государства, которого его враги при дворе и в правительстве все больше изолировали; бессильно наблюдавший полный отказ всех государственных и управленческих механизмов, которые он представлял в течение сорока лет. Причем он не просто наблюдал, а еще и подгонял этот процесс. Национальные, свободолюбивые, социальные мотивы оппозиции были ему настолько чужды и противны, что он не делал разницы между многослойными и часто раздробленными мятежными движениями и тем самым лишал себя единственной возможности их приостановить. Везде существовала радикальная и умеренная оппозиция, как, например, в Ломбардо-Венеции: здесь венецианец Манин разработал программу реформ, которая предусматривала административную независимость от Вены, восстановление буржуазных свобод и выборное национальное представительство, но в то же время сохранение личной унии с Австрией. Однако Меттерних повторил свои старые слова, сказанные летом 1847 года, о том, что Италия – это чисто географическое понятие, и венское правительство упустило свой шанс, когда в 1847 – 1848 годах начались беспорядки, Манина в январе арестовали. В марте 1848 года разразилась революция, и Манин, выпущенный из тюрьмы, стал ее руководителем в Венеции.

Особенно сложной была ситуация в Венгрии; королевство – о чем уже упоминалось – само было многонациональным государством, в котором мадьяры составляли едва половину населения. Оппозиция была еще более разнородной и раздробленной, чем где бы то ни было: вопрос о независимости, то есть о характере взаимоотношений с Веной; религиозный вопрос, касающийся смешанных браков и вообще положения протестантов; вопрос о языке, то есть замене официального латинского языка на мадьярский; внутривенгерский национальный вопрос, например, противоречия между мадьярами и хорватами; затем вопрос о конституции, в котором противостояли друг другу старые феодальные магнаты, умеренные либералы, радикальные левые (Кошут) – все это в своей многогранности и противоречивости, отстаиваемое страстными, возбужденными людьми, не было учтено Меттернихом ни в его памятной записке эрцгерцогу Иосифу в 1844 году, ни в его “Афористических заметках о венгерских делах”. И здесь венская политика “реформы сверху” потерпела полный провал, венгерская революция стала самой тяжелой и была подавлена в 1849 году только с помощью русского оружия.

В Галиции возмущение носило более сильный социально-революционный характер, чем в других частях империи: вопиющая привязанность к земле с трудовой обязанностью (“робот”), с полной правовой зависимостью вызывала особую ненависть еще и из-за того, что помещики были польскими дворянами, а “роботы” – украинскими крестьянами. Социально-революционное повстанческое движение этих украинцев (русинов) было направлено против польских верхних слоев и тем самым против их национально-революционных планов. Галицийский мятеж 1846 года, инициированный польским эмиграционным центром в Париже, начался как восстание национального польского верхнего слоя против Австрии и захлебнулся в социально-революционном восстании украинских крестьян против их мучителей. В подобных обстоятельствах Меттерних достиг своего последнего сомнительного политического успеха. На Венском конгрессе в 1815 году державами-преемницами Польши, то есть Австрией, Россией и Пруссией, была создана “Краковская республика”. Будучи последним польским государственным образованием, остатком некогда большого королевства, этот город-государство приобрел для Польши символическое значение и стал вскоре средоточием польского национального патриотизма, местом сбора инсургентов. Еще в 1842 году Меттерних напрасно пытался добиться его присоединения к Австрии; теперь же под впечатлением краковского восстания в феврале 1846 года ему удалось заручиться согласием России и Пруссии на аннексию.

Опять-таки совершенно иначе, чем в упомянутых коронных землях, обстояли дела в Богемии – не в последнюю очередь потому, что страна короны чешских королей была единственным из всех габсбургских королевств, которое входило в старую империю и вследствие этого в 1814 году было включено в Германский союз. Здесь пересекались и пронизывали друг друга борьба за конституцию и борьба национальностей: абсолютистски-центристский курс Вены, оппозиция старых сословий правительству, напряженность между дворянством и патрициатом, противоречия между феодально-сословным богемским ландтагом и чешским национальным движением – все это вело к постоянному размыванию и пересечению фронтов. Четким отражением всего этого стала богемская революция 1848 года с ее сословно-консервативными, либерально-демократическими и социально-революционными элементами, со Славянским конгрессом, антинемецкими и антимадьярскими выступлениями. Пражское восстание в июне 1848 года, как и все восстания этого года, в значительной степени вдохновленное студентами, удалось подавить только военной силой, однако национальное движение чехов, которые действовали против своих меньшинств с той же суровостью, в которой они обвиняли немцев и венгров, больше нельзя было сдержать, и оно стало одним из разрушительных факторов дунайской монархии.