Текст книги "Земля"

Автор книги: Перл Бак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава XII

Когда Ван-Лун утолил первые острые муки голода и понял, что его дети сыты, что каждое утро будет рисовая каша, что его заработка и того, что подавали О-Лан, хватит, чтобы заплатить за еду, он перестал чувствовать необычность новой жизни и начал вглядываться в жизнь города, на окраине которого он жил. Бегая каждый день по улицам с утра и до вечера, он начал узнавать город, и ему приходилось видеть все его закоулки. Он узнал, что утром его пассажиры, если это женщины, едут на рынок, если это мужчины, – в школы или конторы. Но какие это были школы, он узнать не мог, запомнил только, что они назывались «Великая школа западной науки» и «Великая школа Китая», потому что он не бывал дальше ворот; а если бы он вошел, он знал хорошо, что кто-нибудь спросил бы его, что он делает здесь – не на своем месте. И что это были за конторы, куда он возил своих пассажиров, он тоже не знал. Ему платили за то, чтобы он вез пассажиров туда, – вот и все, что ему было известно. А вечером, он знал, его пассажиры едут в большие чайные дома и веселые места, туда, где веселятся открыто и где веселье течет рекой, заливая улицы звуками музыки и стуком игральных костей о деревянные столы, и в такие места, где скрытое веселье молчаливо таится за высокими стенами. Но Ван-Лун не знал ни одного из этих удовольствий, потому что он не переступал ничьего порога, кроме порога собственного шалаша, и путь его всегда оканчивался у ворот. Он жил в богатом городе так же отчужденно, как крыса живет в доме богача, прячась по углам и питаясь выброшенными объедками: настоящая жизнь дома проходит мимо нее. Ван-Лун, его жена и дети жили словно чужеземцы в этом южном городе. Правда, у людей, которые ходили по улицам, были такие же черные волосы и глаза, как у Ван-Луна и его семьи и у всех людей в том краю, где родился Ван-Лун; правда, что, слушая речь южан, он ее понимал, хотя и с трудом.

Но все же Ань-хо не Цзян-су. В Ань-хо, где родился Ван-Лун, речь плавная, медленно текущая из гортани. А в городе провинции Цзян-су, где они жили теперь, люди быстро сыплют отрывистыми словами. И в то время как поля Ван-Луна медленно и неторопливо приносили лишь дважды в год урожай пшеницы и риса, немного кукурузы, бобов и чесноку, – огородники на участках вблизи города, кроме риса, выгоняли один за другим скороспелые овощи, постоянно удобряя землю вонючими человеческими отбросами. На родине Ван-Луна человек был доволен, если на обед у него был хороший хлеб с чесноком, и ни в чем больше не нуждался. А здесь люди наедались шариками из свинины, и молодым бамбуком, и цыплятами с начинкой из каштанов, и гусиными потрохами, и разными овощами, а когда мимо проходил честный малый и от него чуть попахивало вчерашним чесноком, то они воротили носы и фыркали:

– Вот идет вонючий длиннохвостый северянин!

Почуяв запах чеснока, даже лавочники заламывали непомерную цену за синюю бумажную материю, словно имели дело с чужеземцами.

Маленький поселок шалашей, прилепившийся к стене, так и не слился с городом или окружавшими его пригородами. И Ван-Лун, услышав однажды молодого человека, обращавшегося с речью к толпе на углу возле храма Конфуция, где можно стать всякому, у кого хватает духу произнести речь, – услышав, что Китай должен начать революцию и восстать против ненавистных иностранцев, встревожился и незаметно скрылся, чувствуя, что он и есть тот иностранец, на которого так яростно нападает молодой человек. В другой раз ему пришлось слышать еще одного юношу, – в городе было множество произносивших речи молодых людей. Стоя на углу улицы, он говорил, что китайский народ должен объединиться и готовиться к борьбе. Ван-Луну и в голову не пришло, что этот призыв относится и к нему.

И только однажды, дожидаясь пассажиров на улице, где торгуют шелком, он понял, что это не так, что есть в этом городе и другие иностранцы. В этот день ему случилось проходить мимо лавки, из дверей которой то и дело выходили дамы, покупавшие там шелк; иногда ему случалось возить их, и они платили лучше многих других. И в этот день из дверей прямо на него вышло какое-то существо, не похожее на виденных им до сих пор. Он не мог понять, мужчина это или женщина: оно было высокого роста, в длинной черной одежде из толстой шершавой материи, и шея у него была закутана в шкуру животного. Когда он проходил, это существо, мужчина или женщина, сделало ему резкий знак опустить оглобли: он послушался, и когда он стал неподвижно, изумленный тем, что с ним случилось, это существо ломаным языком приказало ему ехать на Улицу мостов. Он сорвался с места и побежал, едва сознавая, что делает, и на бегу обратился к другому рикше, которого случайно знал по работе:

– Посмотри-ка, кого это я везу?

– Чужеземку, женщину из Америки. Тебе повезло…

Но Ван-Лун бежал со всех ног, боясь страшного существа, которое сидит в рикше, и, добежав до Улицы мостов, он выбился из сил и обливался потом. Женщина вышла из рикши и сказала тем же ломаным языком:

– Вовсе не нужно было доводить себя до полусмерти, – и сунула ему в руку две серебряных монеты, а это вдвое больше, чем нужно.

Тогда Ван-Лун понял, что она и вправду чужеземка, более чужая в этом городе, чем он сам, и что люди с черными волосами и черными глазами – это одно, а светловолосые и светлоглазые – другое. И после этого он чувствовал себя уже не таким чужим в городе. Когда он вернулся вечером в шалаш и полученное им серебро было нетронуто, он рассказал все это О-Лан, и она заметила:

– Я их видела. Я всегда прошу у них милостыню, потому что только они бросают серебро, а не медь в мою чашку.

И Ван-Луну и его жене казалось, что иностранцы подают серебро не из добрых побуждений, а только по незнанию, что нищим надо давать медь, а не серебро. Тем не менее Ван-Лун теперь узнал то, чему не могли его научить молодые люди: что он принадлежит к своему народу, к людям черноволосым и черноглазым.

Живя на окраине большого богатого города, можно было думать, что в нем нет недостатка в пище. Ван-Лун и его семья приехали из края, где люди голодают, когда нечего есть, потому что непреклонное небо не позволило земле принести плоды. Не стоило тогда держать серебро в руках, потому что на него нельзя было ничего купить. Здесь, в городе, пища была повсюду. Лощеные улицы рыбного рынка были сплошь заставлены рядами корзин с крупной серебристой рыбой, выловленной ночью из полноводной реки, и кадками с мелкой блестящей рыбой, вытряхнутой из сетей, закинутых в пруд, завалены грудами желтых крабов, копошащихся и двигающих клешнями в сердитом изумлении, извивающимися угрями, заготовленными для стола гурманов. На хлебном рынке были такие корзины с зерном, что человек, ступивший в них, мог утонуть в зерне, и никто бы этого не заметил, белый рис и коричневый рис, бледно-желтая и бледно-золотая пшеница, желтые бобы, и красные бобы, и крупные зеленые бобы, и канареечного цвета просо, и серый кунжут. А на мясном рынке висели свиные туши, повешенные за шею, взрезанные по всей длине, чтобы видно было розовое мясо и слои добротного сала с мягкой и толстой белой кожей. А в других лавках висели рядами на потолке и в дверях румяные утки, зажаренные на медленно вращающемся вертеле перед огнем, и белые соленые утки, и связки утиных потрохов; и то же самое было в лавках, где продавали гусей и фазанов и всякого рода живность. Что же касается овощей, то здесь было все, что можно вырастить на земле: блестящая красная и белая редиска, клубни лотоса, и зеленая капуста, и сельдерей, кудрявые завитки бобов, коричневые каштаны и гирлянды пахучего кресса. Все, чего только может пожелать человеческий аппетит, можно было найти на улицах городского рынка. И по улицам толкались взад и вперед продавцы сладостей, фруктов, орехов и горячих лакомых блюд: бататов, жаренных в масле, приправленных пряностями шариков из свинины, закатанных в тесто и сваренных на пару, сахарных печений из рисовой муки. Дети горожан выбегали к продавцам этих лакомств с горстью медных монет, покупали лакомства и ели, и лица у них лоснились от сахара и масла.

Да, можно было подумать, что в этом городе нет голодных.

И все же, каждое утро, как только рассветет, Ван-Лун с семьей выходил из шалаша, и, держа чашки и палочки в руках, их маленькая группа присоединялась к длинной процессии людей, которые, дрожа в слишком легкой одежде от сырого речного тумана, выходили из своих шалашей и, согнувшись от резкого утреннего ветра, шагали к общественной кухне, где на один медяк можно было купить чашку жидкой рисовой каши. И сколько ни бегал Ван-Лун со своей рикшей, и сколько ни просила О-Лан, все же они не могли заработать столько, чтобы варить каждый день рис у себя в шалаше. Если бывали лишние деньги сверх уплаченных за порцию риса в общественной кухне, то они покупали капусту. Но и капуста обходилась дорого, потому что мальчикам приходилось бегать в поисках топлива, чтобы О-Лан могла сварить ее на двух кирпичах, заменявших ей печку. И топливо это им приходилось таскать горстями у крестьян, привозивших на городской рынок возы с тростником и травой. Иногда детей ловили на месте преступления и больно колотили, и однажды вечером старший мальчик, который был застенчивей младшего и стыдился того, что делал, вернулся домой с подбитым глазом, распухшим и закрывшимся от удара тяжелой руки крестьянина. Зато младший мальчик стал очень ловок и воровал по мелочам гораздо бойчее, чем просил милостыню. О-Лан не придавала этому значения. Если мальчики не умеют просить без смеха и игры, пусть их воруют и будут сыты. Но Ван-Лун, хотя ему нечего было возразить жене, был возмущен воровством сыновей и не бранил старшего за нерасторопность. Жизнь под сенью большой стены не нравилась Ван-Луну. Его ждала земля.

Однажды вечером он вернулся поздно. К ужину в тушеной капусте был большой кусок свинины, – они ели мясо в первый раз с тех пор, как убили своего быка, и Ван-Лун удивленно раскрыл глаза.

– Сегодня, должно быть, вам подавали иностранцы, – заметил он.

О-Лан по обыкновению промолчала. Тогда младший сын, по молодости лет не научившийся еще уму-разуму и гордый своей ловкостью, сказал:

– Это я достал, это мое мясо. Когда мясник отрезал его от большого куска на прилавке и отвернулся, я проскочил под рукой у старухи-покупательницы, схватил кусок и побежал в переулок и спрятал его в пустое ведро у задних ворот до прихода старшего брата.

– Я это мясо есть не стану! – сердито закричал Ван-Лун. – Мы можем есть купленное или выпрошенное мясо, но не ворованное! Мы нищие, может быть, но не воры!

И он двумя пальцами достал мясо из горшка и выбросил его, не обращая внимания на рев младшего сына.

О-Лан вышла, как всегда вяло и медленно, подобрала мясо, обмыла его водой и опустила обратно в кипящий горшок.

– Мясо есть мясо, – сказала она спокойно.

Ван-Лун ничего не ответил, но рассердился и втайне испугался, как бы его дети не стали ворами в этом городе. И хотя он ничего не сказал, когда О-Лан разделила мясо палочками и дала по большому куску старику и детям, и даже сунула немного в ротик девочке и поела сама, он не взял ничего и ел только капусту, которую купил сам. Но после обеда он увел сына подальше на улицу, чтобы не слыхала жена, зажал его голову подмышкой и надавал ему здоровых шлепков, не обращая внимания на его рев.

– Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе! – приговаривал он. – Не воруй в другой раз!

И, отпустив хнычущего мальчика, он сказал себе: «Мы должны вернуться домой, к земле».

Глава XIII

День проходил за днем в богатом по внешнему виду городе, а Ван-Лун жил среди нищих, составлявших большинство населения в городе. Рынки изобиловали съестным, на улицах, где торговали шелком, развевались, как флаги, полосы шелка – черного, красного и оранжевого. Богачи, одетые в атлас и бархат, изнеженные богачи кутались в шелковые одежды, и руки их были мягки от безделья и благоухали, как цветы. И при всей этой царственной красоте города – в той его части, где жил Ван-Лун, нехватало еды, чтобы утолить свирепый голод, нехватало одежды, чтобы прикрыть костлявую наготу. Люди трудились целый день, выпекая хлеб и сдобное для стола богачей, и дети трудились с раннего утра до поздней ночи и ложились спать, неумытые и в грязи, на жесткие цыновки, брошенные на пол; их заработка нехватило бы даже на кусок сдобного хлеба, который они пекли для других. Мужчины и женщины, не покладая рук, кроили и точали тяжелые зимние меха и легкие весенние меха, и из тяжелой шелковой парчи кроили и шили пышные одежды для тех, кто богател от изобилия рынков; а сами хватали кусок грубой синей ткани и сшивали ее наспех, чтобы прикрыть свою наготу…

Ван-Луну, который жил среди тех, кто трудился в поте лица, чтобы могли праздновать другие, иногда приходилось слышать странные речи, но он обращал на них мало внимания. Правда, люди постарше ничего не говорили. Седобородые старики таскали за собой рикши, возили тачки с углем и дровами к дворцам и пекарням, напрягая спину так, что мускулы вздувались, как канаты, дочиста съедали скудный обед, спали недолгим сном – и молчали. Лица у них были похожи на лицо О-Лан – невыразительные и тупые. Никто не знал, что у них на уме. Они говорили только о еде и о деньгах. Слово «серебро» они произносили редко, потому что серебро почти не попадало к ним в руки.

Во время отдыха их лица искажались судорогой, словно в гневе, только это не был гнев. Годы непосильного труда, постоянной переноски тяжестей вздернули верхнюю губу и обнажили злобный оскал зубов, годы труда провели глубокие морщины возле глаз и рта. Они и сами не знали, что они за люди. Как-то раз один из них, увидев себя в зеркале, которое стояло на возу с мебелью, закричал:

– Вот так урод!

И когда остальные громко засмеялись, он болезненно улыбнулся, оглядываясь поспешно, не обидел ли он кого-нибудь. Дома, в маленьких хибарках, скучившихся вокруг шалаша Ван-Луна, женщины сшивали тряпки, чтобы прикрыть детей, которых они постоянно рожали, крали капусту с крестьянских огородов и горсти риса на хлебном рынке, круглый год собирали траву по склонам холмов, в жатву ходили по пятам за жнецами, словно птицы, зорко и неотступно следя за каждым упавшим зерном или колосом. И через эти шалаши проходили дети: они рождались и умирали, и снова рождались, и ни отец, ни мать не знали, сколько родилось и сколько умерло, не знали даже, сколько оставалось живых, считая детей только ртами, которые нужно кормить.

Эти мужчины, и женщины, и дети шатались по рынкам и по городским лавкам, бродили по деревням, примыкавшим к городу, – мужчины работали то в одном, то в другом месте за ничтожную плату, женщины и дети воровали и просили милостыню. И среди них были Ван-Лун, его жена и дети. Старики и старухи покорно переносили такую жизнь. Но наставало время, и мальчики достигали известного возраста, когда они еще не созрели и уже вышли из детских лет, и их наполняло недовольство. Тогда среди молодежи поднимался говор, раздраженный ропот. И позже, когда они становились взрослыми мужчинами и женились, испуг перед непрерывным ростом семьи наполнял их сердца, смутная тревога юности переходила в злобное отчаяние, в возмущение, тяжелое, не находящее выхода в словах, потому что всю жизнь они трудились, как животные, за горсть отбросов, чтобы набить ими себе желудок.

Слушая такие разговоры однажды вечером, Ван-Лун в первый раз узнал о том, что находится за стеной, к которой прилепились ряды их шалашей. Это было к вечеру одного из тех дней в конце зимы, когда в первый раз чувствуется, что скоро вернется весна. Земля вокруг шалашей была влажная от тающего снега, и вода текла в шалаши, и каждая семья искала кирпичей, чтобы спать на них. Но помимо неудобства от сырой земли, этой ночью в воздухе была какая-то мягкая тишина, и эта тишина растревожила Ван-Луна; после ужина он не мог уснуть сразу, вышел на улицу и долго стоял, не двигаясь с места. Здесь обычно сидел его отец на корточках, прислонившись к стене: на этом месте он сидел и сейчас, взяв свою чашку с ужином, потому что в шалаше очень шумели дети. В одной руке старик держал конец петли, которую О-Лан оторвала от ситцевого пояса, и, держась за эту петлю, девочка училась ходить, спотыкаясь, но не падая. Он проводил целые дни, присматривая за ребенком, который не хотел сидеть у матери на руках, когда она просила милостыню; кроме того О-Лан снова была беременна, и ей было трудно носить на руках девочку.

Ван-Лун смотрел, как ребенок падает, поднимается и снова падает и как старик тянет за концы петли. Когда он стоял так и смотрел, он почувствовал на своем лице дуновение мягкого ветерка, и его с неудержимой силой потянуло назад, к его полям.

– В такой день, – сказал он вслух, обращаясь к отцу, – нужно пахать землю и сеять пшеницу.

– Да, – ответил старик спокойно, – я знаю, что у тебя на уме. В мое время мне не раз приходилось делать так, как сделал ты в этом году, – бросать землю, зная, что нет семян для нового посева.

– Но ведь ты всегда возвращался домой?

– Там оставалась земля, сын мой, – ответил старик просто.

«Что ж, мы тоже вернемся, если не в этом году, то в следующем, – сказал себе Ван-Лун. – Ведь там остается земля». И мысль, что она лежит и ждет его, орошенная весенними дождями, пробудила в нем желание. Он вернулся в шалаш и резко сказал жене:

– Если бы у меня было что продать, я бы это продал и вернулся к земле. Если бы не старик, мы пошли бы пешком, хоть и голодные. Только ни он, ни маленький ребенок не пройдут сто миль. И ты тоже не дойдешь.

О-Лан мыла чашки для риса, а потом составила их в угол шалаша и взглянула на мужа, сидя на корточках.

– Продать нечего, кроме девочки, – ответила она медленно.

У Ван-Луна захватило дыхание.

– Ну, ребенка я не пойду продавать! – сказал он громко.

– Меня же продали, – сказала она медленно. – Меня продали в богатую семью, чтобы мои родители могли вернуться на родину.

– И поэтому ты хочешь продать ребенка?

– Если бы дело было только за мной, я бы ее лучше убила… Мне пришлось быть рабыней рабынь. Но какая же польза от мертвой девочки? Я продала бы девочку ради тебя, чтобы ты мог вернуться к земле.

– Ни за что! – ответил Ван-Лун упрямо. – Хотя бы мне пришлось всю жизнь провести в этом аду.

Но когда он снова вышел, мысль, которая сама собой никогда бы у него не возникла, невольно начала искушать его. Он посмотрел на девочку: она все еще упорно ковыляла, цепляясь за конец петли, которую держал дедушка. Она очень выросла с тех пор, как ее стали кормить каждый день, и хотя еще не говорила ни слова, была пухленькая, как всякий ребенок, о котором хоть сколько-нибудь заботятся. Ее губки, раньше походившие на старушечьи, теперь стали красными и смеющимися, и, как в старое время, она развеселилась, когда на нее посмотрел отец, и улыбнулась.

«Я бы мог это сделать, – думал он, – если бы она не лежала на моей груди и не улыбалась так».

И тогда он снова подумал о своей земле и воскликнул в отчаянии:

– Мне никогда ее не увидеть! Сколько ни работать, сколько ни просить, все же денег хватит только на дневное пропитание.

И тогда из сумрака ему ответил голос, низкий и густой бас:

– Ты не один такой. В городе живут сотни и тысячи таких, как ты.

Человек подошел ближе, покуривая короткую бамбуковую трубку. Это был отец семьи из шалаша, соседнего с шалашом Ван-Луна. Его редко видно было днем, потому что весь день он спал, а ночью работал, возя тяжелые фургоны с товарами, слишком громоздкими, чтобы их можно было возить по улицам днем, когда экипажи постоянно обгоняют друг друга. Ван-Лун видел иногда, как он тащился домой на рассвете, задыхаясь от усталости и сутуля широкие, мускулистые плечи. Ван-Лун проходил мимо него, отправляясь на работу, а в сумерки перед ночной работой сосед выходил постоять с другими мужчинами, которые готовились итти на ночлег в свои шалаши.

– Что же, и всегда так будет? – горечью спросил Ван-Лун.

Сосед трижды затянулся из трубки и сплюнул на землю. Потом сказал:

– Нет, не всегда. Если богачи слишком богатеют, есть выход, и если бедняки слишком беднеют, тоже есть выход. Прошлой зимой мы продали двух девочек и продержались. И этой зимой, если жена опять родит девочку, мы ее тоже продадим. Одну рабыню я оставил у себя, самую старшую. Остальных лучше продать, чем убить, хоть некоторые думают, что лучше убивать их при рождении. Это один выход, если бедные слишком бедны. Если богатые слишком богаты, тоже есть выход, и, по-моему, этот выход мы скоро найдем. – Он кивнул и указал чубуком трубки на стену позади них: – Ты был когда-нибудь за этой стеной?

Ван-Лун, не сводя со стены глаз, покачал головой. Сосед продолжал:

– Мне пришлось увидеть, что там такое, когда я ходил продавать одну из моих рабынь. Ты не поверишь, как сорят деньгами в этом доме. Я одно тебе скажу: даже слуги едят палочками из слоновой кости, оправленными в серебро; даже рабыни носят в ушах янтарь и жемчуг и нашивают жемчужины на башмаки, и когда башмаки немного запачкаются или разорвутся так мало, что мы с тобой не обратили бы и внимания, они выбрасывают башмаки вместе с жемчугом!

Сосед изо всех сил затянулся трубкой, а Ван-Лун слушал с открытым ртом. Так вот что было за этой стеной!

– Есть выход, когда люди слишком богаты, – сказал сосед и, помолчав некоторое время, прибавил равнодушно, как будто бы ничего не было сказано: – Что же, опять нужно итти на работу, – и скрылся во мраке.

Но Ван-Лун не мог заснуть в эту ночь и думал о серебре, золоте и жемчуге по ту сторону стены, у которой лежало его тело, прикрытое одеждой, какую он носил каждый день, потому что одеяла не было и на кирпичах под ним лежала только цыновка. И снова им овладело искушение продать девочку, и он сказал себе:

«Может быть, лучше продать ее в богатый дом, чтобы она вкусно ела и носила жемчуг, если вырастет красивой и понравится господину». Но сам же ответил себе на эти мысли: «Даже если я ее продам, то ведь не на вес золота и рубинов. Пусть нам дадут достаточно, чтобы вернуться к земле, – откуда мы возьмем денег, чтобы купить быка, и стол, и скамейки? У нас нечем даже засеять землю. Продать ребенка, чтобы голодать там, а не здесь?..»

И он не видел выхода, о котором сосед говорил: «Есть выход, если богачи слишком богаты».