355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Перл Бак » Земля » Текст книги (страница 6)
Земля
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 14:43

Текст книги "Земля"


Автор книги: Перл Бак



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава X

Оставалось только плотно прикрыть дверь, притянуть ее на деревянных петлях и заложить чугунным засовом. Вся одежда была на них. О-Лан сунула детям чашки для риса и палочки, и оба мальчика жадно ухватились за них, видя в них залог будущей еды. Тогда унылой маленькой процессией они отправились в путь через поля и двигались так медленно, что, казалось, им никогда не добраться до городской стены.

Девочку нес за пазухой Ван-Лун, покуда не заметил, что старик падает от истощения. Тогда он передал ребенка О-Лан, нагнулся и поднял отца на спину и понес его, шатаясь под высохшим легким остовом старика. В полном молчании они прошли мимо маленького храма, где восседали невозмутимые боги, безразличные ко всему происходящему. Несмотря на то, что дул резкий, холодный ветер, Ван-Лун обливался потом от слабости. Этот ветер не переставая дул им навстречу, прямо в лицо, и мальчики плакали от холода. Ван-Лун утешал их, говоря:

– Вы оба взрослые мужчины, вы теперь идете на Юг. Там будет тепло, и еда каждый день, и белый рис для всех каждый день, и вы будете есть и наедитесь досыта.

Часто останавливаясь по пути, они кое-как добрели до ворот в стене, и там, где Ван-Лун когда-то наслаждался прохладой, теперь он стиснул зубы перед леденящим порывом зимнего ветра, яростно проносившимся под воротами, подобно тому, как ледяная вода несется между скалами. Под ногами была густая грязь, пронизанная ледяными иголками, и мальчики не могли итти вперед, а О-Лан выбивалась из сил, неся девочку и тяжесть собственного тела. Ван-Лун, шатаясь, перенес старика по ту сторону стены, затем вернулся и перенес на плечах одного мальчика за другим, и когда, наконец, это было кончено, пот градом хлынул с него, и последние силы его оставили. Он долго стоял, прислонившись к отсыревшей стене, с закрытыми глазами, едва переводя дыхание, и вся его семья, дрожа, стояла в ожидании. Теперь он был близко от ворот большого дома, но они были крепко заперты, чугунные створки поднимались высоко, и каменные львы лежали по обеим сторонам, серые и выветрившиеся. На ступеньках скучились грязные фигуры мужчин и женщин, голодным взглядом смотревшие на закрытые и наглухо запертые ворота. И когда Ван-Лун проходил мимо со своей жалкой процессией, один из них закричал хрипло:

– Сердце у этих богачей жестоко, как сердце богов. У них есть еще рис для еды, остается даже лишний, они гонят из него вино, а мы умираем с голоду.

И другой простонал:

– О, если бы у меня руки окрепли хоть на минуту, я поджег бы ворота, и двор, и дома за ними, хотя бы мне самому пришлось сгореть. Будьте вы прокляты, отцы, породившие детей Хуана!

Но Ван-Лун ничего не ответил на это, и, не нарушая молчания, семья продолжала двигаться к Югу. Они шли так медленно, что когда миновали город и вышли на южную сторону – наступил вечер и уже стемнело, там оказалось множество людей, которые двигались на Юг. Ван-Лун начинал уже думать о том, какой угол стены им лучше выбрать для ночлега, чтобы провести ночь всем вместе, сбившись в кучу, как вдруг он и его семья очутились стиснутыми в толпе, и он спросил одного прижатого к нему человека:

– Куда идет вся эта толпа?

И человек ответил:

– Мы голодающие и хотим сесть в огненную повозку и ехать на Юг. Она пойдет вот от того дома, и там есть повозки для таких, как мы, – дешевле чем за мелкую серебряную монету.

Огненные повозки! Ему приходилось о них слышать. В чайном доме рассказывали о таких повозках, которые прицеплены одна к другой, и везет их не человек и не зверь, а машина, извергающая воду и пламя, как дракон. Он говорил себе много раз, что в праздник он сходит посмотреть на нее, но на полях шли то одни, то другие работы, и времени никогда нехватало. Кроме того, у него не было доверия к тому, чего он не знал или не понимал. Нехорошо человеку знать больше того, что нужно для повседневного обихода.

Теперь, однако, он нерешительно повернулся к жене и спросил:

– Что же, и мы поедем на огненной повозке?

Они отвели старика и детей подальше от снующей взад и вперед толпы и посмотрели друг на друга тревожно и боязливо. В эту минуту передышки старик повалился на землю, и мальчики легли в дорожную пыль, не обращая внимания на то, что их могли затоптать ногами.

О-Лан все еще держала девочку, и ее головка повисла у нее на руке с таким мертвенным выражением закрытых глаз, что Ван-Лун, забыв про все остальное, вскрикнул:

– Разве маленькая рабыня умерла?

О-Лан покачала головой.

– Пока еще нет. Она еще дышит, хотя и очень слабо. Но к вечеру она умрет, да и все мы, если только…

И тут, как бы не в силах сказать больше ни слова, она с измученным выражением подняла к нему свое худое квадратное лицо. Ван-Лун ничего не ответил, но подумал про себя, что еще один день ходьбы – и все они умрут к вечеру, и сказал, постаравшись вложить в свой голос возможно больше бодрости:

– Вставайте, дети, и помогите дедушке. Мы поедем в огненной повозке и, сидя в ней, будем двигаться к Югу.

Неизвестно, смогли ли бы они подняться, но тут из темноты раздался гром, похожий на рев дракона, и показались два больших глаза, извергавших пламя, и все закричали и бросились бежать. В суматохе их толкали в разные стороны, но они отчаянно цеплялись друг за друга, и наконец их втолкнули куда-то в темноту, в гам и шум множества голосов через открытую дверь, и они очутились в маленькой, как ящик, комнате. И вдруг машина, на которую они сели, с протяжным ревом рванулась в темноту, унося их в своей утробе.

Глава XI

Двумя серебряными монетами Ван-Лун оплатил сто миль пути, и чиновник, который взял у него серебро, дал ему целую пригоршню сдачи медной монетой. На несколько медяков Ван-Лун купил у продавца, сунувшего свой лоток в окно вагона, четыре маленьких хлебца и чашку вареного риса для девочки. Больше этого им не приходилось съедать за раз уже много дней, и хотя они умирали с голода, но, взяв пищу в рот, почувствовали к ней отвращение, и только после уговоров мальчики проглотили но куску. Один старик упорно сосал хлеб, держа его в беззубых деснах.

– Нужно есть, – хихикал он, обращаясь дружески ко всем стоявшим вокруг, в то время как огненная повозка катилась, раскачиваясь на ходу. – Пускай себе мое глупое брюхо обленилось за все эти дни безделья. Нужно его кормить. Не умирать же мне из-за того, что оно не хочет работать!

И все засмеялись, глядя на улыбку сморщенного старичка с редким седым пухом на подбородке.

Но Ван-Лун не потратил всех своих медяков на еду. Все, что было можно, он оставил на покупку цыновок для шалаша, когда они приедут на Юг. В огненной повозке нашлись люди, которые раньше бывали на Юге, нашлись и такие, которые ездили каждый год в богатые южные города работать и просить милостыню, чтобы легче было прокормиться. И Ван-Лун, когда он привык к необычной обстановке и перестал изумляться, видя в щели вагона, как быстро уносится из-под ног земля, начал прислушиваться к тому, что говорили эти люди. Они говорили громко, как подобает говорить мудрецу с невеждой.

– Прежде всего тебе нужно купить шесть цыновок, – сказал один из них, человек с потрескавшимися и отвисшими, как у верблюда, губами. – Они стоят два медяка штука, если ты не сваляешь дурака и не будешь смотреть деревенщиной, а то с тебя сдерут по три за штуку – это больше, чем следует, – мне это хорошо известно. Горожанам меня не провести, хоть они и богачи, – он покачал головой и посмотрел на слушателей, ожидая, что они выразят ему восхищение.

Ван-Лун встревоженно прислушивался. Он сидел на корточках на полу вагона, ведь это была в конце концов просто комната из досок, где не на чем было сидеть, и сквозь щели в полу врывались ветер и пыль.

– А потом что? – настойчиво допрашивал он.

– Потом, – ответил человек еще громче, заглушая грохот чугунных колес, – потом ты свяжешь их вместе и сделаешь из них шалаш. А потом пойдешь просить милостыню, а перед тем испачкаешь себе лицо грязью, чтобы вид у тебя был жалкий, как у нищего.

Ван-Лун никогда в жизни не просил ни у кого милостыни, и мысль, что на Юге придется просить у чужих людей, была ему очень не по вкусу.

– А нужно просить милостыню? – спросил оп.

– Да, конечно, – ответил человек с верблюжьей губой, – но уже после того, как ты наешься. У этих южан так много риса, что каждое утро можно ходить в общественную кухню и за медную монету наедаться вволю белой рисовой кашей. Тогда тебе и просить будет нетрудно, и ты сможешь купить капусты, чесноку и творогу из сои.

Ван-Лун отодвинулся немного от других, повернулся к стене и, потихоньку ощупывая рукой пояс, пересчитал оставшиеся медяки. Того, что осталось, должно хватить на шесть цыновок и на порцию риса для каждого из них, и сверх того останется три медяка. Он подумал удовлетворенно, что с этими деньгами они могут начать новую жизнь. Но мысль о том, что нужно протягивать чашку и просить у прохожих, продолжала мучить его. Это хорошо старику или детям, и даже женщине, но у него есть руки.

– Разве для мужчины не найдется работы? – спросил он вдруг, повернувшись к собеседнику.

– Ну да, как же, работа! – ответил тот, презрительно сплюнув на пол. – Можешь возить богачей в желтой рикше, если тебе нравится, на бегу обливаться кровавым потом от жары и покрываться ледяной корой, дожидаясь пассажиров. Нет уж, по мне лучше просить милостыню! – Он выругался длинно и со вкусом.

И Ван-Луну не захотелось расспрашивать его дальше. Но все-таки было хорошо, что он узнал все это от человека с верблюжьей губой, потому что к тому времени, когда огненная повозка довезла их до самого конца и их выгнали из вагона, у Ван-Луна был уже готов план. Он посадил старика и детей у стены стоявшего там длинного серого дома и велел жене смотреть за ними, а сам пошел покупать цыновки, спрашивая то у одного, то у другого, как пройти на рынок. Сначала он плохо понимал, что ему говорят, потому что речь южан звучала резко и отрывисто, а иногда они не понимали его вопросов и уходили, не дослушав, и он выучился разбираться в людях и обращался к прохожим с добродушными лицами, потому что у южан горячий нрав и они легко выходят из терпения. Наконец на окраине города он нашел лавку, где продавались цыновки, и выложил свои медяки на прилавок с видом человека, который знает цену товару, и унес с собой сверток цыновок. Когда он вернулся к тому месту, где оставил семью, то увидел, что они стоят, дожидаясь его. Мальчики радостно закричали, и видно было, что они всего боятся в этом чужом мире. Только старик смотрел на все с любопытством и удовольствием и шопотом сказал Ван-Луну:

– Смотри, какие они все толстые – эти южане, и какая у них белая и жирная кожа! Должно быть, они едят свинину каждый день.

Но никто из прохожих не смотрел на Ван-Луна и его семью.

Люди сновали взад и вперед по мощенным булыжником улицам города, деловитые и озабоченные, и не смотрели по сторонам на нищих. Время от времени с топотом проходил мимо караван ослов, осторожно ступавших по камням маленькими копытами; ослы были нагружены корзинами с кирпичом для построек и большими мешками зерна, перекинутыми через их мерно покачивающиеся спины. За каждым караваном на осле ехал погонщик с длинным бичом и со страшным шумом хлопал им по воздуху и громко кричал. Проезжая мимо Ван-Луна, каждый из погонщиков окидывал его презрительно-гордым взглядом, и ни у одного вельможи, пожалуй, не было более горделивого вида, чем у погонщиков в грубой рабочей одежде, проезжавших мимо маленькой кучки людей, стоявших в изумлении на краю дороги. У Ван-Луна и его семьи был такой странный вид, что погонщикам доставляло особое удовольствие щелкнуть бичом, проезжая как раз мимо них, и от резкого звука, похожего на выстрел, они подпрыгивали в испуге, а погонщики хохотали.

Ван-Лун рассердился, когда это случилось два или три раза, и пошел посмотреть, где можно поставить шалаш. Позади них к стене уже прилепились другие шалаши, но что было за стеной, никто не знал, и узнать об этом не было никакой возможности. Она растянулась на большое пространство – длинная, серая и очень высокая, и к ее основанию прилепились маленькие шалаши из цыновок, словно блохи к собачьей спине. Ван-Лун посмотрел на шалаши и начал прилаживать свои цыновки, но они были жесткие и неудобные, сплетенные из расщепленного тростника, и он уже приходил в отчаяние, когда О-Лан неожиданно сказала:

– Это я умею делать. Я это помню с детства.

И, положив девочку на землю, она взялась за цыновки, растянула их и сделала шалаш с круглой крышей и стенами, доходящими до земли, достаточно высокий, чтобы взрослый человек мог сидеть под ним, не задевая крыши. А на края цыновок она положила валявшиеся кругом кирпичи и послала мальчиков набрать еще кирпичей. Когда шалаш был готов, они влезли внутрь и одной циновкой, которую оставила О-Лан, покрыли пол и сели на нее, чувствуя себя под кровом.

Они сидели так и смотрели друг на друга, и им казалось невероятным, что за день до того они бросили свой дом и землю и теперь находятся за сотню миль от них. Это было такое большое расстояние, что итти сюда пешком понадобилось бы не одну неделю, и они могли бы умереть по дороге. Потом они прониклись чувством уверенности в изобилии этой богатой земли, где не видно было голодных, и когда Ван-Лун сказал: «Пойдемте искать общественную кухню», то все встали почти с радостью, а мальчики на ходу колотили палочками о чашки, потому что знали, что вскоре в них положат еду. Они скоро поняли, почему шалаши были построены у этой длинной стены: недалеко от ее северного конца они увидели улицу, по которой шло много людей с пустыми чашками, ведрами и жестянками, и все они шли в кухню для бедных, которая была в конце улицы.

Ван-Лун и его семья смешались с этой толпой и вместе с ней подошли наконец к двум большим баракам, стены которых были сделаны из цыновок, и все столпились в открытом конце одного из них. В глубине каждого строения были глиняные печи, но такие большие, каких не приходилось видеть Ван-Луну, а на них стояли громадные котлы, в которых мог поместиться маленький пруд; и когда подняли большие деревянные крышки, от кипящих котлов поднялись клубы аппетитного пара, и стало видно, что в них варится белый рис. Почуяв запах риса, все бросились вперед, образовалась давка, сердито кричали матери в страхе, что их детей раздавят, грудные дети плакали, и тогда люди, которые снимали крышку с котла, громко крикнули:

– Успокойтесь! Здесь хватит на всех, подходите по очереди!

Но ничто не могло остановить толпу голодных людей: они рвались вперед, как звери, до тех пор, пока все не были накормлены. Ван-Лун, стиснутый посредине, с трудом держался за отца и двоих сыновей, и когда его подтолкнули к большому котлу, он подставил чашку, и после того как ее наполнили, он бросил на стол монету. Все, что он мог сделать, – это держаться крепко, чтобы его не свалили, покуда каждый из семьи не получит своей порции. Они снова вышли на улицу и стоя ели рис, и когда Ван-Лун наелся досыта и на дне чашки осталось еще немного, он сказал:

– Я возьму это домой и съем вечером.

Рядом стоял человек, который был чем-то вроде сторожа при кухне, потому что на нем была особая, синяя с красным, одежда, и он сказал строго:

– Нет, унести с собой ты ничего не можешь, кроме того, что в брюхе.

Ван-Лун удивился и сказал:

– А если я заплатил деньги, не все ли тебе равно, как я это унесу – в себе или с собой?

Тогда человек сказал:

– Нужно выполнять это правило, потому что есть жадные люди: они покупают рис, который дают бедным, – ведь на один грош нельзя накормить человека так, как здесь, – и уносят рис домой и кормят им свиней вместо помоев. А рис нужен людям, а не свиньям.

Ван-Лун слушал в изумлении и воскликнул:

– Бывают же такие жадные люди! – А потом добавил: – Но почему же дают рис беднякам, и кто это делает?

Сторож ответил:

– Богатые и знатные люди в городе делают это. Некоторые хотят совершить этим доброе дело для будущего, чтобы спасение чужой жизни зачлось им на небесах, а другие делают это для того, чтобы завоевать себе добрую славу.

– И все же это хорошее дело, – сказал Ван-Лун. – Некоторые, должно быть, делают это от доброго сердца. – И, видя, что сторож ему не отвечает, он добавил себе в оправдание: – По крайней мере хоть немногие из них?

Но сторожу надоело разговаривать с ним, он повернулся спиной и начал лениво насвистывать что-то сквозь зубы. Дети потянули Ван-Луна за полу, и он повел их обратно к шалашу, построенному ими. Там они улеглись и проспали до утра, потому что в первый раз за всю осень они поели досыта, и от полноты желудка их клонило ко сну. На следующее утро нужно было достать еще денег, потому что они истратили последнюю монету на утренний рис. Ван-Лун посмотрел на О-Лан, не зная, что же ему делать. Но он смотрел на нее уже не с тем отчаянием, как на своих пустых и бесплодных полях. Здесь по улицам сновали взад и вперед сытые люди, на рынках были мясо и овощи, в лоханках плавала рыба, и здесь, конечно, человеку с семьей можно было прокормиться и не умереть с голоду. Не то, что у них на родине, где даже на серебро нельзя было купить еды, потому что ее не было. И О-Лан ответила ему уверенно, словно она прожила здесь всю жизнь:

– Я с детьми могу просить милостыню, и старик тоже. Может быть, его седые волосы смягчат тех, кто не подаст ничего мне.

И она подозвала к себе мальчиков, которые по-детски забыли обо всем, кроме того, что они снова сыты и приехали в новое место, побежали на улицу и стояли там, глазея по сторонам, и сказала им:

– Возьмите чашки и держите их вот так, и кричите вот так…

Она взяла в руки пустую чашку, протянула ее перед собой и начала жалобно причитать:

– Сжалься, господин, сжалься, добрая госпожа! Пожалей несчастных, это зачтется тебе на небесах! Подай монетку, маленькую медную монетку, которой тебе не жаль, накорми голодного ребенка.

Мальчики уставились на нее в изумлении – и Ван-Лун вместе с ними. Где это она выучилась причитать? Сколько было в этой женщине такого, чего он не знал! Она поняла его взгляд и ответила:

– Так я просила, когда была маленькой, и таким образом я кормилась. В голодный год, такой же, как этот, меня продали в рабство.

В это время проснулся старик, который до сих пор спал; ему тоже дали чашку, и все четверо вышли на дорогу просить милостыню. Женщина начала причитать и потрясать своей чашкой перед каждым прохожим. Она держала девочку на обнаженной груди, девочка спала, и ее головка моталась по сторонам, когда мать двигалась, протягивая чашку перед собой. Прося милостыню, она указывала на девочку и громко кричала:

– Подай, добрый господин, подай, добрая госпожа! Если ты не подашь, – девочка умрет голодной смертью.

Девочка в самом деле казалась мертвой, ее головка моталась из стороны в сторону. Прохожие, очень немногие, неохотно совали матери медную монету. Через некоторое время мальчики стали смотреть на попрошайничество как на игру, а старшему стало стыдно, и, прося милостыню, он застенчиво улыбался. Увидевши это, мать втолкнула их в шалаш и там больно отхлестала по щекам, с сердитой бранью:

– Говорите о голодной смерти, а сами смеетесь! Ну и подыхайте, коли так, дурачье!

И она снова принялась бить их, пока у самой не заболела рука и пока у мальчиков не покатились градом слезы. Они плакали, а она послала их на улицу:

– Вот теперь вы будете просить, как следует! И еще получите, если будете смеяться!

А Ван-Лун пошел по улицам и расспрашивал у всех встречных, пока не нашел места, где рикши отдавались напрокат. Он нанял рикшу на весь день за одну серебряную монету, которую следовало выплатить к вечеру, и покатил ее за собой по улицам. Таща за собой эту расшатанную деревянную двухколеску, он думал, что прохожие должны считать его за дурака. Он чувствовал себя неловко в оглоблях, словно бык, впервые впряженный в плуг, и шел с трудом, а ему придется бегать, чтобы заработать себе на жизнь. Он свернул в узкую боковую улицу, где не было лавок, а только закрытые двери частных домов, и ходил взад и вперед, таща за собой рикшу, чтобы привыкнуть к ней, и как раз тогда, когда он в отчаянии сказал себе, что лучше уж просить милостыню, открылась дверь одного из домов, и на улицу вышел старик в очках, в одежде учителя, и подозвал его. Ван-Лун начал было говорить ему, что он новичок в этом деле и не умеет еще бегать, но старик был глух и не услышал ни слова из его речи, только сделал ему знак, чтобы он опустил оглобли и дал ему сесть в рикшу. Ван-Лун послушался, не зная, что ему делать, и чувствуя, что его обязывает к повиновению глухота старика, его богатая одежда и ученый вид. Усевшись в коляску и выпрямившись, старик приказал: «Вези меня в храм Конфуция [2]2
  Китайский мыслитель, живший в VI веке до нашей эры, основатель религиозно-философского учения.


[Закрыть]
».

Он сидел прямой и спокойный, и в его спокойствии было что-то, не допускавшее вопросов, и Ван-Лун пустился вперед, как делают другие рикши, хотя не имел ни малейшего представления, где находится храм Конфуция. Но по дороге он расспрашивал встречных, и так как везти пришлось по шумным улицам, где сновали продавцы со своими корзинами, и женщины спешили на рынок, и проезжали коляски, запряженные лошадьми, и множество рикш, таких же, как та, которую он вез, и все это толкалось и суетилось, то ему не нужно было бежать, он шел как только мог быстро, все время чувствуя за спиной тяжелые толчки нагруженной рикши. Он привык носить тяжести на спине, но не бегать в упряжке, и прежде чем он увидел стены храма, руки у него заболели и на ладонях натерлись пузыри, потому что оглобли натирали те места, которых раньше не касалась мотыка. Когда Ван-Лун добрался до ворот храма и опустил оглобли, старый учитель вышел из рикши и, порывшись за пазухой, достал мелкую серебряную монету и протянул ее Ван-Луну, говоря:

– Я никогда не плачу больше, так что жаловаться бесполезно. – И с этими словами он повернулся и вошел в храм.

Вал-Лун и не думал жаловаться, потому что до сих пор ему не приходилось видеть такие монеты, и он не знал, на сколько медяков ее можно разменять. Он пошел в рисовую лавку рядом, где меняли деньги, и меняла дал ему за монету двадцать шесть медяков. IИ Ван-Лун подивился легкости, с какой деньги достаются на Юге. Другой рикша, стоявший рядом, смотрел, как он считал, и заметил Ван-Луну:

– Только двадцать шесть медяков! Куда ты возил этого старикашку?

И когда Ван-Лун сказал ему, он воскликнул:

– Ну и скряга! Заплатил половину цены. А сколько ты запросил с него?

– Я не торговался – ответил Ван-Лун. – Он сказал мне: «Поедем!», и я повез.

Рикша посмотрел на Ван-Луна с сожалением.

– Вот поглядите на деревенщину с длинной косой и со всем прочим! – обратился он к окружающим. – Ему говорят: «Вези!», и он везет, и не спрашивает, дурак этакий: «Сколько дадите за провоз?» Знай, простофиля, что только белых иностранцев можно возить, не торгуясь. Характер у них, что твоя негашенная известь, но уж если они скажут: «Вези!», то ты можешь везти без опасений, потому что они ослы и не знают ничему цены, и серебро течет у них из кармана, словно вода.

И все, кто слушал его, засмеялись. Ван-Лун промолчал. В самом деле, он чувствовал себя очень неуверенным и невежественным в этой толпе горожан, и, не сказав ни слова в ответ, он повез свою колясочку дальше.

«А все-таки на эти деньги мои дети завтра будут сыты», – упрямо сказал он себе и тут же вспомнил, что вечером ему придется уплатить за прокат рикши и что денег и вправду на это нехватит. До полудня он свез еще одного пассажира, и с этим он торговался и договорился о цене. А после обеда его наняли еще двое. Но вечером, когда он сосчитал деньги, у него оказался только один медяк сверх цены за прокат рикши, и он в большом огорчении вернулся в шалаш, говоря себе, что за целый день работы, более трудной, чем работа в поле, он заработал только одну медную монету. Тут на него нахлынули воспоминания о земле. Он не вспомнил о ней ни разу за этот день, но теперь подумал, что она где-то там, правда далеко, но все же она принадлежит ему, ждет его возвращения. Эта мысль успокоила его, и он вернулся в шалаш умиротворенным. Там он узнал, что О-Лан за целый день подали сорок грошей, а из двух мальчиков старший набрал восемь монет, а младший тринадцать; всего этого вместе хватит на рис завтра утром. Только, когда у младшего мальчика взяли деньги, чтобы спрятать с остальными, он горько заплакал, требуя свои деньги обратно, и проспал всю ночь, зажав их в руке; так и не могли отнять их у него, пока он сам не отдал их за свою порцию риса. А старик совсем ничего не принес. Весь день он покорно сидел на краю дороги, но не просил милостыни. Он засыпал и просыпался и смотрел на прохожих, и когда уставал смотреть, засыпал снова. Но так как он был старший в роде, его нельзя было упрекнуть. Когда он увидел, что руки пусты, он сказал только:

– Я пахал землю, и сеял, и собирал жатву, и моя чашка с рисом была полна. А кроме того, я породил сына и сыновей моего сына.

И, как ребенок, он верил, что его накормят, потому что у него есть сын и внуки.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю