355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Пьер Лоти » История спаги » Текст книги (страница 2)
История спаги
  • Текст добавлен: 22 апреля 2017, 12:00

Текст книги "История спаги"


Автор книги: Пьер Лоти



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Если бы не эта нелепая прическа, правильность черт лица Фату-гей поражала бы; это был кассонкэйский тип во всей его чистоте: тонкое лицо с гладкой и черной, как полированный оникс, кожей; ослепительно белые зубы; пара огромных, живых черных глаз с синеватыми белками, окруженных черными веками.

Выходя от своей возлюбленной, Жан часто встречал эту девочку. Как только она его замечала, она заворачивалась в синий передник – свой парадный наряд – и подходила, улыбаясь. Высоким и чистым голосом, с мягкими вкрадчивыми интонациями, наклонив голову, как влюбленный уистити, она говорила: «May man coper, souma toubab». Что значило: «Дай мне монету, дай мне медь, мой белый». Это была обычная песенка всех маленьких девочек в Сен-Луи; Жан к ней привык. Когда он был в хорошем расположении духа и имел в кармане монету, он давал ее Фату-гей.

В этом не было ничего удивительного; странно было только то, что Фату-гей, вместо того чтобы купить себе кусок сахара, как сделали бы другие, пряталась в угол и зашивала полученную от спаги монету в ладанку своего амулета.

XII

В одну февральскую ночь Жаном овладело сомнение.

В полночь Кора попросила его уйти, и, когда он уходил, ему показалось, что он слышит стук чьих-то шагов в соседней комнате, как будто там дожидались. Он ушел, но потом, неслышно прокравшись по песку, вернулся обратно, взобрался по стене на балкон и через полуоткрытую дверь заглянул в комнату Коры.

Молодой человек в форме морского офицера занял его место рядом с возлюбленной. Он был здесь как у себя дома и сидел, непринужденно раскинувшись в кресле. А Кора что-то говорила…

Сначала Жану показалось, что они ведут разговор на незнакомом ему языке… Однако это был французский, хотя он не понимал значения слов… Короткие фразы, которыми они обменивались, производили на него впечатление каких-то насмешливых загадок, ему непонятных… Кора тоже показалась Жану иной; выражение ее лица изменилось, по губам скользила улыбка, которую – вспомнилось ему – он видел на лице дородной девицы в одном скверном месте.

Жан затрепетал… Ему казалось, что вся кровь прилила к сердцу; в голове стоял шум морского прибоя; в глазах потемнело… Ему было стыдно стоять здесь и в то же время хотелось остаться, понять… Он услышал свое имя; говорили о нем… Он приблизился, прильнув к стене; слова доносились отчетливо:

– Вы не правы, Кора, – спокойным голосом говорил молодой человек с насмешливым видом, за который его хотелось ударить. – Прежде всего, этот малый очень красив, и, затем – он вас любит…

– Это правда, но мне бы хотелось иметь двоих; я выбрала вас потому, что вас тоже зовут Жаном; иначе, разговаривая с ним, я могу перепутать имя: я очень рассеяна…

Затем она подошла к новому Жану. Тон ее голоса и выражение лица опять изменились; со всей томной вкрадчивостью креольского акцента она шептала ему нежные слова, протягивая губы, еще горевшие от поцелуев спаги.

Но офицер увидел бледное лицо Жана Пейраля, смотревшего в полуоткрытую дверь, и вместо ответа указал на него Коре… Спаги застыл, устремив на них свои большие мрачные глаза. Увидев, что замечен, Жан просто отступил в тень…

Вдруг Кора направилась к нему с отвратительным выражением животного, которому помешали в его любовной игре, – эта женщина наводила на него ужас… Она подошла близко, почти коснувшись его… Затем с бешенством захлопнула дверь и заперла ее на замок – этим все было сказано…

Сейчас под личиной изящной женщины с вкрадчивыми манерами в ней проснулась мулатка-рабыня со всем присущим им ужасным цинизмом: ни совести, ни страха, ни сострадания…

Среди безмолвия ночи мулатка и ее любовник услышали шум тяжело упавшего на землю тела, а потом, под утро, – рыдание у запертой двери и шорох рук, искавших что-то в темноте…

Спаги поднялся и ощупью пробирался в потемках.

XIII

Бесцельно, как пьяный, утопая по щиколотку в песке пустынных улиц, Жан шел в Гет-н’дар, негритянский город с островерхими хижинами. В темноте он спотыкался о тела уснувших на земле мужчин и женщин, завернутых в белые накидки и казавшихся ему толпой привидений… Он продолжал идти, чувствуя, что теряет сознание…

Скоро он очутился на берегу мрачного моря. Неистово шумел прибой. С дрожью ужаса Жан различал шорох копошащихся крабов. Он вспомнил виденный им однажды на берегу труп, изъеденный крабами… Ему не хотелось умереть такой смертью…

Но все же прибой манил его; он был заворожен этими сверкающими, уже посеребренными неясным утренним светом волнами, шумно набегавшими на берег. Ему казалось, что их свежесть была бы приятна его пылающей голове, и смерть в их благодатной влаге представлялась менее ужасной…

Вдруг ему вспомнилась мать, Жанна – невеста и подруга его детства. И захотелось жить.

Он упал на песок и заснул странным тяжелым сном…

XIV

Уже часа два, как взошло солнце, а Жан еще продолжал спать. Ему снилось далекое детство, Севенские горы. Леса были окутаны таинственным мраком сновидений, а образы проносились смутными воспоминаниями. Он еще ребенок и гуляет со своей матерью под тенью столетних дубов; среди лишаев и тонких трав, он рвет синие колокольчики, вереск…

Проснувшись, Жан изумленно огляделся…

Песок сверкает в сиянии тропического солнца; чернокожие женщины, украшенные ожерельями из амулетов, ходят по раскаленной земле, напевая странные мелодии; огромные ястребы неслышно реют в неподвижном воздухе; стрекочут цикады…

XV

Открыв глаза, он заметил, что голову его прикрывает полог из синей материи, поддерживаемой палочками, воткнутыми в песок, и темная ткань с причудливым орнаментом отбрасывает на него резкую тень. Рисунок этой ткани показался ему знакомым. Повернув голову, он увидел позади себя Фату-гей, сидевшую на песке и вращавшую своими огромными глазами. Она шла следом за ним и укрыла его от солнца своим синим передником.

Уснув на песке без этого покрова, он наверняка получил бы смертельный солнечный удар. А она несколько часов просидела рядом в каком-то экстазе, осторожно целуя его веки, боясь его разбудить, испугать его, минутами опасаясь, что он может умереть, но, возможно, испытывая радость от этой мысли, потому что тогда она утащила бы его далеко-далеко и до самой смерти не отходила бы, крепко в него вцепившись, чтобы их уже не разлучили.

– Это я, мой белый, – сказала она, – я сделала это, зная, что солнце Сен-Луи опасно для французских toubab’oв… Я знала, – продолжало маленькое создание на своем уморительном жаргоне, – я знала, что к ней пришел другой toubab… Я не ложилась спать, чтобы слышать, что происходит, и спряталась на лестнице под тыквами. Я видела, как ты упал перед дверью. Я все время тебя стерегла. А потом, когда ты встал, – я пошла за тобой…

Жан поднял на нее изумленные глаза, полные признательности. Он был глубоко тронут.

– Никому не говори об этом, девочка… Возвращайся скорее домой и не рассказывай, что я провел ночь на берегу. Иди к своей хозяйке, моя маленькая Фату; я тоже вернусь в казармы…

Он погладил и слегка потрепал ее волосы, совершенно так же, как почесал бы за ухом кота, приходившего ночью в казарму свернуться клубком на его солдатской постели…

Затрепетав под невинной лаской Жана, опустив голову и прикрыв глаза, она подняла свой передник, аккуратно сложила его и ушла, вся дрожа от восторга.

XVI

Бедный Жан! Страдание было для него новостью; он сопротивлялся этому незнакомому чувству, сдавившему его сердце железным кольцом. Им овладела глубокая ненависть к тому юноше, которого он хотел бы задушить собственными руками; к женщине, которую он с наслаждением растерзал бы ударом шпор и хлыста. И одновременно с этим он испытывал какую-то органическую потребность движения, дикой, безудержной скачки.

К тому же его смущали и беспокоили товарищи; он чувствовал на себе их любопытные, вопросительные взгляды – назавтра они могут стать ироническими. К вечеру он испросил разрешение отправиться вместе с Ниаор-фалл’ом на север Берберии испытывать лошадей.

В сумерках они помчались по пустыне в головокружительной скачке. Очень необычное для этих широт зимнее небо зловеще нависло над печальной страной: сплошные мрачные облака летели так низко, что расстилавшаяся под ними равнина представлялась совершенно белой – пустыня казалась безбрежной белой степью. И когда спаги в своих бурнусах неслись на закусивших удила лошадях, огромные ястребы, лениво прогуливавшиеся целыми семьями, взлетали, описывая в воздухе фантастические зигзаги. Ночью Жан и Ниаор вернулись домой на измученных лошадях, все в поту.

XVII

На другой день после этого сильного потрясения у Жана началась лихорадка. Через день его, неподвижного, уложили на носилки поверх тощего серого матраса и отправили в госпиталь.

XVIII

Полдень!.. Госпиталь тих и безмолвен, как жилище смерти. Стрекочут цикады. Нубийская женщина своим высоким голосом выводит ленивый, неясный напев. На пустынные равнины Сенегала солнце бросает отвесные полуденные лучи; сверкают, переливаются бесконечные горизонты.

Полдень!.. Госпиталь тих и безмолвен, как огромное жилище смерти. Длинные белые галереи и коридоры пустынны. На стене медленно движущие железными стрелками часы показывают полдень; вокруг циферблата печальная серая надпись: Vitae fugaces exhibet horas. Тяжело бьет двенадцать глухим тембром, хорошо знакомым всем умиравшим здесь людям, в бессонные лихорадочные ночи до них доносились эти звуки, подобные погребальному звону.

Полдень!.. Печальный час, когда умирают больные. Тяжелые миазмы лихорадки, подобно таинственным испарениям смерти, наполняют госпиталь…

Наверху, в открытом зале, тихое перешептывание, едва уловимые шорохи. Сестра Пакам, с бледным желтоватым лицом под белым чепцом, бесшумно ходит взад-вперед. Тут же доктор и священник у постели, задернутой белым пологом.

В открытые окна видно солнце и песок, песок и солнце, голубые дали, переливы света.

Выздоровеет ли спаги? Не готовится ли в этот момент его душа отлететь туда, в прекрасное полуденное небо?.. Вдали от родного очага, где найдет она себе пристанище среди этих пустынных равнин?.. Где рассеется?..

Но нет. Доктор, долго ждавший этого последнего мгновения, тихонько ушел. Слегка повеяло вечерней свежестью, и ветерок принес некоторое облегчение умирающим. Быть может, все кончится завтра. Но Жан стал спокойнее, и голова его не так пылает.

Внизу, на улице перед дверью, маленькая негритянка, сидя на песке, тихо играет в камушки. Она здесь с утра и старается быть незамеченной, из страха, что ее прогонят. Девочка не решается спросить, но уверена, что, если спаги умрет, его пронесут через эту дверь на Соррское кладбище.

XIX

Еще неделю ежедневно в полдень у него повторяются приступы лихорадки и бред. Боялись усиления припадков. Однако опасность миновала, болезнь была побеждена.

О, эти знойные полуденные часы, самые мучительные для больных! Тем, кто перенес лихорадку на берегу африканской реки, знакомы эти ужасные часы оцепенения и сна. Незадолго до полудня Жан засыпал. Это было какое-то забытье, посещаемое смутными видениями, с непрекращающимся болями. Временами ему казалось, что он умирает, и он на минуту терял сознание. Тогда для него наступал покой.

Около четырех часов он просыпался и просил пить; видения исчезали, отступали в далекий угол комнаты, за белый полог, рассеивались. Только сильно болела голова, будто налитая расплавленным оловом; припадок проходил.

Среди приятных или искаженных, реальных или воображаемых лиц, толпившихся перед Жаном, раза два он, кажется, видел возлюбленного Коры. Тот стоял у постели и ласково смотрел на него, но лишь только их взгляды встречались – исчезал. Без сомнения, это был только бред, как и все виденные им странные, туманные, измененные лица его деревенских знакомых. Но удивительно, с тех пор как он представился Жану в таком виде, Жан перестал чувствовать ненависть к этому юноше.

Однажды вечером… но нет, в этот вечер у него не было бреда, Жан определенно видел его перед собой в том же самом мундире с двумя офицерскими нашивками, блестевшими на рукаве. Жан пристально вглядывался в него своими большими глазами, слегка приподняв голову и протянув ослабевшую руку, как бы желая удостовериться, не ошибся ли.

Тогда юноша, прежде чем, как обычно, исчезнуть, взял руку спаги и сказал:

– Простите!..

Слезы, первые слезы наполнили глаза Жана, и на душе у него стало светлее.

XX

Выздоровление было быстрым. Прошла лихорадка, молодость и сила одержали верх. Но все же бедный Жан не мог утешиться, он сильно страдал. Временами он испытывал безумное отчаяние, почти дикую жажду мести; затем это настроение проходило, и он говорил себе, что способен вынести все унижения, каких бы потребовала эта женщина, лишь бы снова увидеть, снова обладать ею.

Его новый друг, морской офицер, приходил иногда посидеть у его постели… Он разговаривал с Жаном, как говорят с больным ребенком, хотя был с ним приблизительно одного возраста.

– Жан, – тихо сказал он однажды, – послушайте, Жан… если вас может успокоить то, что я хочу сказать, – даю вам честное слово, что я не видел больше той женщины с памятной ночи. Есть еще многое, что вам неизвестно, дорогой Жан: впоследствии вы тоже поймете, что не следует так огорчаться из-за всякого вздора. Впрочем, что касается той женщины, я хочу дать вам клятву никогда не видеть ее!..

Это был первый намек относительно Коры, которым они обменялись, и обещание это, действительно, успокоило Жана. О да! Бедный спаги начинал понимать, что на свете есть еще много ему незнакомого; что в жизни людей, несомненно более развитых, немало спокойного и утонченного разврата, превосходящего его воображение.

Со временем Жан полюбил этого, сначала непонятного ему, человека, оказавшегося добрым, несмотря на цинизм. Он относился ко всему спокойно и непередаваемо легко и предложил ему свое офицерское покровительство, чтобы отплатить за причиненное горе.

Но Жан не нуждался в покровительстве: ничто на свете не занимало его – его юное сердце было переполнено горечью первого разочарования.

XXI

Это было у госпожи Вирджини-Схоластик. Час ночи. Обширное и мрачное кабаре, по обычаю всех скверных мест закрывающееся тяжелой дверью с железной оковкой. Смрадная лампа освещает людей, копошащихся в удушливой атмосфере: странные сплетения красных курток и обнаженных черных тел, а на столах, на полу – осколки бутылок, в лужах алкоголя рядом с саблями спаги валяются красные шапки и негритянские уборы. В притоне жарко как в бане; нестерпимая духота, волны черного и молочного дыма; запах абсента, мускуса, пряностей, сумаре, негритянского пота.

Пирушка, по-видимому, была веселой и особенно шумной; теперь все кончилось – стихли песни и крики; спаги утомились и озверели от выпивки. Кто-то сидел опустив голову на стол и бессмысленно улыбаясь; другие еще сохраняли достоинство, не поддаваясь опьянению, во всяком случае, держа головы прямо; на красивых лицах с энергичными чертами и серьезными глазами читалась грусть и отвращение.

Среди них непринужденно расположилась вся компания госпожи Вирджини-Схоластик: маленькие двенадцатилетние негритянки и такие же мальчишки!..

А с улицы, если напрячь слух, можно было расслышать крики шакалов, блуждавших вокруг Соррского кладбища, где многим из присутствующих предстояло упокоиться…

Госпожа Вирджини – толстогубая, с медно-красной кожей и красным шелковым платком на курчавых волосах – сама пьяная, смывала губкой кровь с головы высокого спаги с молодым, румяным лицом и золотистыми, как спелая рожь, волосами. Он лежал с рассеченной головой на полу без сознания, и Вирджини вместе с черной путаной, еще более пьяной, чем она сама, обмывала его холодной водой и прикладывала компрессы из уксуса. Она делала это не из жалости – о нет! – а из страха перед полицией. Госпожа Вирджини была встревожена: кровь продолжала струиться, таз был уже полон ею, а кровотечение не унималось, и страх отрезвил старуху…

Жан, более всех опьяневший, сидел в углу, держась все еще прямо и бессмысленно устремив глаза в одну точку. Это он нанес спаги страшную рану с помощью железной щеколды, оторванной от двери, и продолжал сжимать щеколду в руке, не подозревая о силе нанесенного удара.

Целый месяц после выздоровления Жан шлялся вечерами по притонам, как самый отчаянный пьяница, распевая непристойные песни. В его проделках было еще много ребячества; но вместе с тем он много пережил за этот месяц страданий. Он стал читать романы, где все для него было ново, и усваивать из них нездоровые сумасбродства. К тому же, благодаря своей красоте, он одержал в Сен-Луи множество легких побед над мулатками и белыми женщинами.

А потом он запил!

О вы, живущие правильной семейной жизнью, спокойно сидящие у своих очагов, – никогда не осуждайте моряков, спаги, тех людей с пылкими характерами, кого судьба забросила далеко за океаны, в тропические страны жить на чужбине среди неслыханных лишений и соблазнов… Не осуждайте этих изгнанников или скитальцев – вам неизвестны их страдания и радости.

Итак, Жан начал пить, и пил больше всех.

– Как может он это вынести? – удивлялись кругом. – Он не привык к вину.

Но именно поэтому голова его была крепче, и он мог выпить больше других. Это вызывало уважение его товарищей.

Несмотря на внешнюю распущенность дикаря, большого ребенка, Жан был почти целомудрен. Он не мог свыкнуться с отвратительной негритянской проституцией, и, когда девицы, жившие у госпожи Вирджини, пытались пленить его ласками, он прогонял их ударами хлыста, как нечистых животных. А несчастные маленькие создания смотрели на него с трепетом, не смея приблизиться.

Но, напившись, он делался зол; был ужасен, утратив рассудок и дав себе волю. Сейчас за одно только напоминание о его любовных похождениях он ударил товарища и тотчас все позабыл, продолжая сидеть неподвижно, с застывшим взглядом, сжимая в руках окровавленную щеколду.

Вдруг глаза его загорелись злобой, охваченный пьяным бешенством, он воспылал беспричинной ненавистью к старухе. Он угрожающе приподнялся с места, старуха, почувствовав невыразимый ужас, издала хриплый крик:

– Держите его! – простонала она, обращаясь к неподвижным телам спящих под столами.

Несколько голов поднялось; бессильные, вялые руки пытались удержать Жана за куртку. Помощь была слабой…

– Дай выпить, старая ведьма! – кричал он; – Выпить, дьявольское отродье! Мерзкая карга!..

– Да-да! – отвечала она дрожащим от страха голосом. – Хорошо, хорошо – выпить! – И скорей налила абсента, смешанного с водкой, чтобы его доконать!

В этих случаях госпожа Вирджини не скупилась.

Жан залпом выпил напиток, ударив стаканом о стену, и упал как подкошенный… С ним было покончено, он был безопасен.

Старуха Схоластик, отличавшаяся сильным телосложением, вдруг совсем отрезвела. С помощью чернокожей путаны и маленьких девочек она подняла Жана, как неодушевленный предмет, и, быстро обшарив его карманы с целью отобрать последние монеты, открыла дверь и вышвырнула его вон. Жан, раскинув руки, упал, как труп, лицом в песок, а старуха, изрыгая потоки чудовищных, грязных, отвратительных ругательств, захлопнула тяжелую дверь.

Наступила тишина. С кладбища дул ветер, в тиши полуночи отчетливо слышался пронзительный вой шакалов, зловещий концерт этих ужасных гробокопателей.

XXII

Франсуаза Пейраль своему сыну

«Дорогой мой сын!

Мы не получили ответа на наше письмо, и Пейраль боится, не случилось ли несчастья; я вижу, как он переживает каждый раз, когда Туану со своею сумкою проходит мимо и говорит, что для нас нет ничего. Я тоже очень беспокоюсь. Я продолжаю верить, что милосердный Бог хранит моего дорогого мальчика, о чем я его так усердно молю, и что с тобой не случится ничего дурного, что ты хорошо себя ведешь и не заслуживаешь наказания – случись что-нибудь подобное, это было бы большое несчастье.

Твой отец просит передать тебе, что вспоминает, как служил в полку. В бытность свою в гарнизоне он видел много опасностей для неблагоразумных юношей от их товарищей, склоняющих к пьянству, к пороку, живущих только для того, чтобы увлекать на путь зла. Я передаю тебе это, чтобы исполнить его желание; сама же я знаю, что мой дорогой мальчик умен и у него есть добродетели, которые удержат его от всего дурного.

В следующем месяце мы пришлем тебе еще немного денег: думаю, у тебя много расходов, и хорошо знаю, что ты не станешь тратить деньги неосмотрительно, помня, с каким трудом они достаются отцу. Что касается меня, труд женщины немногого стоит; я говорю только о нем, твоем дорогом отце. О тебе часто вспоминают на наших посиделках; не проходит вечера без разговоров о нашем дорогом Жане, соседи шлют тебе свой привет.

Дорогой сын, мы с отцом горячо обнимаем тебя: да хранит тебя Бог!

Твоя мама Франсуаза Пейраль».

Это письмо Жан получил в полицейском участке, куда был посажен за пьянство и «доставление его стражей». К счастью, рана белокурого спаги была легкой и ни раненый, ни товарищи не хотели выдавать Пейраля.

Голова Жана, перепачканного кровью, в разорванной сорочке, была еще наполнена парами алкоголя; перед его глазами стоял туман, и он с трудом прочел это письмо… Над его детскими воспоминаниями и привязанностями опустилась тяжелая завеса; этой завесой было его отчаяние, его страсть к Коре. (Так нередко случается в периоды ослепления и увлечения, но завеса эта быстро рассеивается, и постепенно человек возвращается к своим прежним привязанностям.)

Милое, искреннее письмо растрогало Жана: он благоговейно поцеловал его и заплакал.

После этого он дал себе клятву не пить; привычка не была застарелой, и он смог исполнить данное себе обещание: с тех пор он больше никогда не напивался.

XXIII

Через несколько дней непредвиденное обстоятельство внесло счастливую и долгожданную перемену в жизнь Жана. Пришел приказ спаги, людям и животным переселиться в диаламбанский лагерь, в нескольких милях к югу от Сен-Луи, недалеко от устья реки.

В день их отъезда Фату пришла в казармы спаги проститься со своим другом; он впервые расцеловал ее в обе смуглые щечки, и ночью спаги отправились в путь.

Что касается Коры, после первых минут раздражения и досады, она пожалела о своих возлюбленных: она действительно любила обоих Жанов. Они оба отвечали ее чувству: один спаги относился к ней как к божеству, а другой, напротив, видел в ней то, чем она была на самом деле, – женщину полусвета. Никто еще не проявлял по отношению к ней такого абсолютного и спокойного презрения; это было ново и нравилось ей.

Никто в Сен-Луи не встречал больше Кору, волочащую свой шлейф по песку. Однажды она тайно уехала, муж насильно сослал ее в одну из отдаленных факторий. Видимо, это случилось не без вмешательства Фату-гей. В Сен-Луи было немало шума по поводу последнего скандала с этой женщиной.

XXIV

Ночь в конце февраля, настоящая зимняя ночь – тихая и холодная после жаркого дня. Отряд спаги на пути в Диаламбан плетется шагом через долину Легбара. Они движутся врассыпную, сообразно вкусу и фантазии каждого; Жан, сильно отстав, медленно едет рядом со своим другом Ниаором…

В Судане и Сахаре бывают холодные ночи, напоминающие о прелести наших ясных зимних ночей, но еще более яркие и прозрачные. Царит мертвая тишина. Небо зеленовато-синее, звездное, глубокое. В ярком свете луны предметы кажутся розоватыми и рисуются с поразительной четкостью.

Вдали, насколько хватит глаз – болота, покрытые жидкими зарослями корнепуска: так выглядит эта африканская страна, начиная с левого берега реки вплоть до недоступных границ Гвинеи.

Высоко поднялся Сириус, луна в зените, кругом – жуткая тишина.

На розовом песке высятся голубоватые молочаи; от них ложится короткая, резкая тень; луна отчетливо и холодно обрисовывает неподвижные контуры деревьев, полные тайны.

То здесь, то там – большие темные пятна кустарника на светло-розовом фоне песка; вдали лежат озера стоячей воды, над которой поднимается белый пар: это миазмы лихорадки, еще более смертоносные и губительные, чем дневные. Ощущение пронизывающего холода, неожиданное после дневного зноя, охватывает вас; влажный воздух напоен запахом болот…

Вдоль дороги попадаются громадные безобразные скелеты, трупы верблюдов, купающиеся в темной, зловонной жидкости. Они лежат в ярком свете, улыбаясь луне, выставив напоказ свои исклеванные ястребами бока и отвратительные внутренности.

Необъятный покой равнины нарушается изредка криком болотной птицы…

Разрозненные баобабы в застывшем воздухе простирают свои толстые ветви, напоминая гигантские мертвые кораллы, а луна с поразительной четкостью обрисовывает строение этих мастодонтов, создавая впечатление неподвижности, окаменелости и холода.

Среди гладких ветвей бросаются в глаза темные пятна – это ястребы. Они доверчиво спят, найдя здесь приют. Смелые священные птицы подпускают Жана близко. Синие металлические отблески луны сверкают на их сложенных крыльях.

Жан был изумлен, впервые увидев всю прелесть этой страны глухой ночью.

В два часа начался концерт, как будто бы собаки выли на луну, но эти голоса были более дикие и зловещие. В Сен-Луи, когда ветер дул со стороны Соррского кладбища, Жану нередко приходилось слышать подобный вой. Но в эту ночь заунывный концерт звучал совсем близко: жалобный визг шакалов смешивался с пронзительным мяуканьем гиены. Это была стычка двух бродячих стай, вышедших на промысел.

– Что это? – спросил Жан черного спаги.

Какой-то ужас овладел им. Что-то происходило здесь, в соседних кустах, и звуки их голосов вызывали трепет во всем его теле, волосы на голове вставали дыбом.

– Это животные растаскивают трупы, чтобы съесть, – с выразительной мимикой ответил Ниаор-фалл. И чтобы было яснее, укусил белыми зубами свою черную руку.

Жан понял и весь задрожал. С тех пор каждый раз, слыша ночью зловещий концерт, он вспоминал это объяснение, так ясно переданное мимикой Ниаора, и, бесстрашный при свете дня, трепетал, чувствуя, как холодеет от этого смутного страха сердце суеверного горца.

Шум постепенно стихает, теряется вдали; снова звучит более глухо, затем замирает, и опять наступает тишина.

Белые пары над водой сгущаются к утру; насквозь пронизывает леденящая сырость. Выпадает роса; луна медленно опускается к западу, подергивается мглой, угасает. Сердце охватывает ужасом.

Наконец вдали, на горизонте появляются точки: это хижины Диаламбана, где с рассветом расположатся лагерем спаги.

XXV

Местность, окружающая диаламбанский лагерь, пустынна: лужи, оставшиеся после приливов, или равнины бесплодных песков, покрытые низкорослыми мимозами.

Жан совершал долгие одинокие прогулки с ружьем на плече, охотясь или просто мечтая. Еще он любил плавать на пироге вдоль крутых берегов желтой реки или углубляться в лабиринт притоков Сенегала.

Кругом тихо дремлют воды необозримых болот с неприступными берегами. Белые хохлатые цапли важно прогуливаются среди однообразной зелени корнепусков; в тине ползают толстые ящерицы; гигантские ненюфары, белые и розовые лотосы, распускаются под зноем тропического солнца…

Жан Пейраль уже начинал любить эту страну.

XXVI

Наступил май.

Спаги весело собирались в поход. Они убирали палатки и амуницию. Солдаты снова возвращались в Сен-Луи, в отремонтированные и заново выбеленные казармы, к своим прежним удовольствиям: мулаткам и абсенту.

Май! Чудный месяц цветов у нас во Франции! Но в мрачной деревне Диаламбана зелень еще не появилась. Деревья и травы, не купавшие своих корней в желтой воде болот, стояли сухие, безжизненные. За все шесть месяцев не выпало ни капли дождя, и земля томилась от жажды.

Однако становилось жарче; постоянные вечерние ветры прекратились, наступила зима, сезон удушливой жары и тропических дождей, приближение которого европейское население Сенегала ожидало со страхом, потому что он приносил с собой лихорадку, малярию и смерть.

Но надо пожить в стране жажды, чтобы понять всю прелесть первого дождя. Какое наслаждение промокнуть под крупными каплями первой грозы!

О, этот первый ураган!.. Застывшее свинцовое небо образует темный свод, а на горизонте поднимается странное небесное знамение. Оно все поднимается, принимая необычайно грозные очертания. Сначала можно подумать, что это извержение гигантского вулкана, вселенский взрыв. На небе образуются огромные дуги, они поднимаются все выше и надвигаются на темные массы туч, напоминая каменные своды, готовые обрушиться на мир. Это видение, продолжая возноситься, освещается снизу всевозможными цветами – серебристым, зеленоватым, розовым или медно-красным… Художники, изображающие потоп, доисторические мировые катаклизмы, не могли бы вообразить такой фантастической картины, такого грозного неба. И при этом ни дуновения в воздухе, ни малейшего трепета в удрученной природе.

Затем – внезапный, неистовый шквал; чудовищным порывом он вырывает деревья, травы, поднимает в воздух обезумевших ястребов, опрокидывает все на своем пути. Это страшный ураган – вся земля трепещет, природа склоняется перед его непобедимой силой.

В продолжение получаса хляби небесные разверсты над землей; делювиальный дождь освежает сухую почву Африки, неистово дует ветер, устилая землю листьями и сломанными ветвями.

Потом, так же неожиданно, все стихает. Конец. Последние порывы ветра разгоняют багровые тучи, разметают клочья облаков. Ураган прошел, и небо снова чисто, неподвижно и сине.

Первый ураган настиг спаги в пути, и началось шумное и веселое бегство врассыпную. На пути стояла деревня Турукамбэ, к ней-то все и помчались.

Женщины, толкущие просо, дети, играющие в кустарнике, клюющие куры, дремлющие на солнце собаки – все спешили вернуться, спрятаться под тонкие островерхие крыши.

Спаги набились в тесные хижины, наступая на тыквенные бутылки и опрокидывая кус-кус. Одни из них целовали маленьких девочек, другие, как дети, высовывали нос на улицу, желая промокнуть, подставив небесным струям разгоряченные и взбалмошные головы. Кое-как привязанные лошади ржали и били копытами, брыкались от страха; собаки, козы и бараны – весь деревенский скот, столпившись у дверей, блеял, прыгал и бодался, чтобы тоже войти. Все искали укрытия и защиты.

Нестройный шум, крики, раскаты смеха негритянок, завывание бури и гром, покрывающий все своей грозной артиллерией. Странное смятение под мрачным небом, дневной сумрак, раздираемый мгновенными проблесками, и вот низвергается потоп. Потоки дождя, проникнув сквозь щели рассохшейся хижины, обрушиваются на спину высоко вскарабкавшейся кошки, испуганной курицы, на голову спаги.

Ураган миновал, все успокоилось, и отряд продолжает свой путь по размокшим дорожкам. В ясной синеве неба разбегаются последние коричневые клочья облаков. Могучие незнакомые ароматы вырываются из недр земли, принявшей первые капли влаги. Природа готова была расцвести.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю