Текст книги "Жертвоприношения"

Автор книги: Пьер Леметр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Время настало.

Отъезжаю и встаю на другом конце стоянки, здесь, у самой стены ограждения, никто не паркуется. Слишком далеко от входа и в двух шагах от запасного выхода, через который я смогу войти, если на то будет воля божья. И лучше, чтобы она у Него оказалась, потому что я чувствую себя не в настроении.

Выхожу из машины, снова пересекаю стоянку и быстро оказываюсь у запасного выхода.

Вот и коридор. Никого.

Вдалеке вижу спину недомерка-полицейского, который никак не может додумать свои мысли, ничего, ему сейчас будет о чем подумать, ему мозг вынесет от происходящего – за мной не заржавеет.

19 часов 45 минут

Когда Камиль уже толкает застекленную дверь, ведущую на стоянку, он неожиданно вспоминает о звонке из префектуры и понимает, что случаю было угодно назвать его самым близким человеком Анны. Очевидно, что это не так, но именно ему придется сообщить о случившемся остальным.

Но кто они – «остальные»? Как бы он ни старался припомнить, он больше никого не знает в Анниной жизни. Он видел на улице кого-то из ее коллег, например одну сорокалетнюю женщину с небольшим количеством волос на голове и большими усталыми глазами, которая шла мелкими ровными шажками, как будто трусила по улице. «Моя коллега», – сказала Анна. Камиль старается припомнить ее фамилию – Шарра? Шарон?.. Нет, Шаруа, эту фамилию называла Анна. Они тогда шли по бульвару, на Анне было синее пальто, и женщины улыбнулись друг другу как знакомые люди. Камилю она показалась трогательной. Анна отвернулась и прошептала, улыбнувшись: «Просто чума».

Он всегда звонит Анне на мобильный. Перед выходом из больницы Камиль пытается найти ее рабочий телефон. Восемь часов вечера, но мало ли… Женский голос: ««Вертиг и Швиндель»», здравствуйте. Мы работаем…»

Камилю показалось, потому что он уже переживал подобное с Ирен. Через месяц после ее смерти он по ошибке набрал собственный номер и услышал голос Ирен: «Здравствуйте, вы позвонили Камилю и Ирен Верховен. Сейчас нас нет…» Он тогда разрыдался.

Оставьте сообщение. Он начинает бормотать: «Я вам звоню по поводу Анны Форестье… она в больнице и не сможет… (чего не сможет?) не сможет прийти на работу, по крайней мере в ближайшее время. Несчастный случай… ничего серьезного, да нет, серьезно… (как бы это выразить?) она вам вскоре перезвонит… если сможет». Выступление путаное и бессвязное. Он отключается.

Его просто захлестывает раздражение.

Он оборачивается. Медсестра насмешливо смотрит на него.

20 часов

Вот и третий этаж.

Справа лестница. Все предпочитают лифт, на лестницах никогда никого нет. Особенно в больницах, здесь думают о здоровье.

В «Mossberg-500» ствол сорок пять сантиметров с копейками. Пистолетная рукоятка, все влезает в большой внутренний карман плаща, но идти приходится немного вытянувшись, как робот, очень чопорно, потому что винтовку нужно прижимать к бедру, – иначе невозможно, так как в любой момент может понадобиться стрелять или уносить ноги. Или и стрелять, и уносить ноги. Что бы там ни было, необходима точность. И мотивированность.

Недомерок ушел, она в палате одна. Если бы он еще был в больнице, обязательно услышал бы шум заварушки, пришлось бы подниматься, а иначе это – профессиональная непригодность. Хотя я за его будущее много не дам.

Вот второй этаж. Коридор. Он тянется через все здание. Лестница с противоположной стороны. Теперь подняться на третий этаж.

В общественных службах есть преимущество: у них столько работы, что им ни до кого. В коридорах страдающие семейства и нетерпеливые друзья, входят и выходят из палат на цыпочках, как в церкви, – учреждение внушает робость. Навстречу попадаются озабоченные медсестры, у которых и спрашивать-то ничего не отважишься.

В коридоре никого. Можно подумать, бульвар.

Палата 224 с другой стороны здания – идеальное расположение для отдыха. Но извините, придется все же побеспокоить.

Делаю несколько шагов. Нужно осторожно открыть дверь, винтовка с нарезным стволом такого грохота наделает, если упадет на пол в больничном коридоре, что все тут же всполошатся, – куда им понять. Дверная ручка поворачивается, как смазанная маслом. Просовываю правую ногу в дверь, перекладываю «Mossberg» из одной руки в другую, плащ слегка приоткрывается, она лежит на кровати, мне с порога видны ее ноги – как у мертвеца, они неподвижные, как будто чужие… Немного наклоняюсь и вижу уже все тело… Ну и вид, господи прости!

Хорошо я, однако, над ней поработал.

Голова повернута, слюна течет, веки набухли – да уж, за такой не подумаешь приударить! Приходит в голову выражение «квадратная башка». Очень точно. Образное выражение. Ее голова кажется просто прямоугольной, как обувная коробка, это, конечно, из-за бинтов, но цвет лица впечатляет. Пергамент. Или белая простыня. И все раздутое. Если у нее были планы на вечер, придется отложить.

Нужно стоять на пороге и, главное, чтобы она увидела винтовку.

Кто ж приходит с пустыми руками?

Хотя дверь в коридор широко открыта, она не просыпается. Стоило, конечно, напрягаться, чтобы тебя так принимали, – спасибо большое. Обычно тяжелораненые, как звери, нутром чуют. Она сейчас проснется, вопрос нескольких секунд. Инстинкт самосохранения. Взгляд упадет на винтовку, она ей уже знакома, можно сказать, они с ней приятельницы.

И как только она нас с «Mossberg» увидит, тут же испугается. Напугаешься тут! Начнет ворочаться, привставать на подушках, голова будет болтаться вправо-влево.

И начнет что-нибудь мычать.

Впрочем, естественно: с такой челюстью вряд ли будешь способен на связную речь. Все, что она сможет исполнить, будет похоже на «вууу» или, возможно, «вуон» – в общем, что-нибудь в таком роде, но хоть и непонятно, а громко-то, может быть, начнет визжать как резаная, все сбегутся. Если такое случится, то прежде, чем переходить к серьезным вещам, сделать ей знак «тсс!» и приложить палец к губам. Если будет орать дальше… Тсс! В больницу можешь не торопиться, уже тут!

– Месье!

Голос из коридора, как раз за моей спиной. Но не рядом.

Не оборачиваться, стоять прямо, не сгибаясь.

– Вы что-нибудь ищете?

Здесь никто ни на кого не обращает внимания, но, стоит вам нарисоваться с охотничьим карабином, какая-нибудь усердная сестричка тут как тут.

Поднимаю глаза к номеру палаты, как будто ошибся. Медсестра приближается. Не оборачиваться.

Запинаясь, произношу:

– Я ошибся…

Хладнокровие – вот залог успеха. Совершаете вы налет или наносите дружеский визит пациентке в палате интенсивной терапии, главное – сохранять хладнокровие. Тут же в голове высвечивается план эвакуации. Нужно дойти до лестницы, подняться на этаж, затем сразу налево. Стоит поторопиться, потому что если придется сейчас оборачиваться, то я вынужден буду вытащить «Mossberg», вынужден буду стрелять, и больница лишится одной медсестры, а у них и так с персоналом проблемы. Значит, ускоряем шаг. Но сначала приведем оружие в полную готовность. Мало ли что…

Итак, чтобы зарядить винтовку, нужно вытянуть вперед обе руки. И звук у этого вида оружия, когда заряжаешь, очень специфический – сильно лязгает. А в больничном коридоре вообще звучит настораживающе.

– Лифты там…

Когда она услышала лязг, на мгновение замолчала. Тишина установилась тревожная. Голос молодой, свежий, но озадаченный, как будто ее неожиданно прервали:

– Месье!

Теперь, когда винтовка готова к бою, достаточно только выждать момент и не торопиться. Главное – не поворачиваться. Под плащом можно угадать скрывающийся ствол, как если бы у меня была деревянная нога. Делаю три шага, плащ слегка распахивается – на какую-то долю секунды, – становится видна оконечность ствола. Все происходит в мгновение ока – как будто луч света или солнечный блик на стали. Ничего понять невозможно, и если видел оружие только в кино, то очень трудно сообразить, что же ты действительно видел. Однако что-то она увидела, трудно сказать, что это ружье, но может быть… Впрочем, нет же, конечно, – это невозможно…

Медсестра соображает.

Мужчина обернулся, смотрит в пол, говорит, ошибся палатой, запахнул плащ и двинулся к лестнице… Но вместо того, чтобы начать спускаться, пошел наверх. Нет-нет, он не убегал, он бы тогда начал спускаться. Но почему такой «деревянный»? Странно. Но трудно что-нибудь сказать. Что? Взять и сказать, что это было ружье? Здесь? В больнице? Нет. Она в это не верит. Выбегает на площадку:

– Месье! Месье…

20 часов 10 минут

Пора уходить. Он все же полицейский. И не может позволить себе поведение обычного влюбленного. Можно ли себе представить, что следователь проводит ночь у постели жертвы. Он уже наделал достаточно глупостей за этот день.

Вот именно. Мобильный поставлен на вибрацию: дивизионный комиссар Мишар. Он запихивает телефон в самую глубину кармана, поворачивается к стойке регистрации, поднимает руку, прощаясь с медсестрой. Она ему подмигивает в ответ и манит пальцем – подойдите на минутку. Камилю хочется сделать вид, что он не понял, но он все же подходит; это нежелание двигаться – знак усталости. Что она еще может сказать после всех допущенных им нарушений?

– Уходите наконец? Не рано, однако, ложатся спать в полиции…

Наверное, в ее словах есть какой-то подтекст, потому что она улыбается всеми своими неидеальными зубами. Терять время и выслушивать все это… Камиль глубоко вздыхает, вымученно улыбается, ему бы тоже хотелось поспать. Он уже отходит от нее на три шага, когда слышит:

– А был телефонный звонок… Я думала, вам будет приятно об этом узнать…

– Когда?

– Недавно. Около семи… – И прежде чем Камиль успевает спросить, она произносит: – Брат.

Натан. Камиль его никогда не видел, неоднократно слышал его голос на автоответчике у Анны – голос торопливый, лихорадочный и молодой. Между ними разница больше пятнадцати лет. Анна много заботилась о нем и очень им гордится. Он ученый, занимается чем-то совершенно непонятным – фотоника, нанотехнологии, что-то в этом роде, какие-то науки, в которых Камиль ничего не понимает.

– Надо сказать, для брата он довольно груб. Так вот послушаешь, да и порадуешься, что ты единственная дочь.

Голова Камиля взрывается вопросом: как он узнал, что Анна в больнице?

Сон как рукой сняло, он бросается к двери, распахивает створки, оказывается с другой стороны стойки. Медсестра только рада поговорить:

– Мужской голос и… – Офелия делает большие глаза, – скорее напористый. «Форестье… Ну да, Форестье как Форестье, а вы как хотите писать? С двумя «ф»? (Тон неприятный, властный.) Что с ней точно? Что говорят врачи? (В исполнении Офелии это получается просто грубо.) Что значит – неизвестно?» (Голос возмущенный, почти оскорбленный.)

– Акцент был?

– Нет. – Офелия качает головой.

Камиль оглядывается. Он уже все понял, он просто ждет соединения нейронных клеток, это займет несколько секунд.

– Голос молодой?

Офелия хмурится:

– Ну, не совсем молодой… Я бы сказала, лет сорок. По мне, так…

Камиль уже не слушает. Он несется вперед, расталкивая всех перед собой.

Вот и лестница, он распахивает дверь, ведущую на площадку, створки громко хлопают. Но он уже бежит вверх так быстро, как только позволяют его короткие ноги.

20 часов 15 минут

Если судить по звуку шагов, мужчина поднялся на этаж выше, считает медсестра. Двадцать два года, череп почти бритый, колечко в нижней губе – вид несколько вызывающий, но на самом деле ничего подобного, всегда готова улыбаться, а в жизни, скорее, слишком разумная и милая – и так бывает. Затем хлопает дверь. Нужно подумать, не торопиться. Он может быть где угодно, этот мужчина, – в коридоре, этажом выше, может спуститься или, наоборот, пройти через нейрохирургию, и потом, чтобы его обнаружить…

Что же делать? Прежде всего нужно быть точно уверенной, тревогу не включают просто так, то есть когда не совсем уверен… Она возвращается в сестринскую. Нет, это невозможно, в больницу не приходят с ружьем. Что же это могло быть? Протез? Некоторые посетители приходят с букетами длиннющих гладиолусов… А сейчас есть гладиолусы? Он сказал, что ошибся палатой.

Она все же не совсем уверена. В медицинском училище она занималась побитыми женщинами и знает, что мужья-мерзавцы способны преследовать своих жен даже в больнице.

Она возвращается, останавливается у палаты. Палата 224. Эта пациентка все время плачет, постоянно; каждый раз, как заходишь к ней в палату, она плачет и то и дело проводит пальцами по лицу, трогает губы, а говорит, прикрывая рот тыльной стороной ладони. Дважды ее заставали перед зеркалом в ванной, а ведь она еле держится на ногах.

И все же, спрашивает себя медсестра, разворачиваясь (потому что это ее беспокоит), что такое могло быть у него под плащом? Когда плащ немного распахнулся, было видно что-то похожее на ручку швабры, металлическую ручку… А может быть, это был оружейный ствол? Костыль, может быть?

Она продолжает размышлять, что же это могло быть, когда в противоположном конце коридора появляется полицейский, тот, маленького роста, он здесь торчит всю вторую половину дня. Не больше метра шестидесяти, лысый, лицо красивое, но строгое, не улыбается. Несется как сумасшедший, чуть не сбивает ее с ног, распахивает дверь палаты, почти бросается на кровать и кричит: «Анна! Анна!»

Поди тут пойми что-нибудь. Полицейский, а ведет себя как муж.

Пациентка сразу в панику. Вертит головой, он засыпает ее вопросами, кричит. Она поднимает руку. Полицейский повторяет:

– Все хорошо? Хорошо?

Приходится просить его успокоиться. Пациентка опускает руку на простыню и смотрит на меня. Все в порядке…

– Ты кого-нибудь видела? – спрашивает полицейский. – Кто-нибудь входил? Ты его видела?

Голос у него строгий, озабоченный. Он оборачивается ко мне:

– Кто-нибудь входил?

Согласиться, сказать «да», но ведь он не вошел…

– Кто-то ошибся этажом, какой-то мужчина, он открыл дверь…

Камиль не слышит ответа, снова поворачивается к пациентке, впивается в нее взглядом, она мотает головой, можно подумать, что она потеряла мысль. Пациентка молчит, только отрицательно качает головой. Она никого не видела. После чего валится на постель, натягивает одеяло до подбородка и плачет. Этот коротышка-полицейский напугал ее своими вопросами. Он просто подпрыгивает от возбуждения. Я не выдерживаю:

– Месье, вы в больнице!

Он кивает, но прекрасно видно, что думает он о чем-то другом.

– Да и к тому же посещения больных уже закончены.

Он выпрямляется:

– В какую сторону он пошел?

И так как я отвечаю не сразу, повторяет:

– Этот ваш тип, что ошибся палатой, он в какую сторону пошел?

Я беру женщину за руку, щупаю пульс. Отвечаю:

– К лестнице, туда…

И знаете что, оставьте меня в покое, меня интересует пациентка, а ревнивые мужья – это не по моей части.

Я не успела договорить, а он уже отпрыгнул назад, как кролик. Слышно, как он стремительно идет по коридору, приближается к дверям, выходит на лестницу… Я продолжаю прислушиваться: невозможно понять, пошел он по лестнице вверх или вниз.

А вся эта история с ружьем, я что, ее придумала?

Шаги по бетонным ступенькам резонируют, как в соборе. Камиль хватается за перила, бегом спускается по нескольким ступеням. И останавливается.

Нет, он бы не спускался, а поднимался.

Он поворачивается, начинает подниматься. Нет, это не обычные ступеньки, каждая на полсантиметра выше чем полагается: поднялся на десять ступенек и уже устал, а прошел двадцать, и сил уже никаких.

На этаж он поднимается запыхавшись, останавливается. На его месте я бы поднялся еще на этаж? Да? Нет? Собирается с мыслями: нет, я бы вышел с лестницы тут, на этой площадке. В коридоре Камиль натыкается на врача, который сразу начинает на него орать:

– И что это все значит?

Камилю хватает одного взгляда: выглаженный халат (еще видны складки), совершенно седые волосы, возраст определить невозможно… Врач останавливается, не вынимая рук из карманов, он не может прийти в себя от появления перед ним этого типа, который еле стоит на месте от возбуждения.

– Вы кого-нибудь встретили? – кричит Камиль.

Врач глубоко вздыхает, собирается с силами, чтобы достойно ответить.

– Человека какого-нибудь видели, черт возьми? – орет Камиль. – Вы кого-нибудь встретили?

Камилю не требуется ответа, он оборачивается, распахивает дверь с такой силой, будто хочет ее сорвать с петель, снова бежит по лестнице, потом оказывается в коридоре: сначала направо, потом налево, он задыхается, нигде никого… Камиль возвращается, снова бежит, что-то (может быть, усталость) говорит ему, что он идет неверным путем, а как только вы говорите себе такое, бежать вы начинаете медленнее. Впрочем, быстрее уже невозможно: вот Камиль в конце коридора, он заворачивает под прямым углом, упирается в стену с двухметровым электрошкафом, испещренным однозначными символами: «Смертельно опасно». Спасибо, разъяснили.

Высокое искусство состоит в том, чтобы выйти, где вошел.

Это самое трудное, необходимы сила, концентрация, внимательность, прозорливость – такой набор достоинств редко встречается у одного человека. Почти то же самое с вооруженными нападениями: к концу всегда возникает опасность, что все летит к черту. Начинаешь с мирными намерениями, но тебе не подчиняются, и если ты теряешь спокойствие, то принимаешься поливать толпу из двенадцатого калибра, и за тобой остается настоящее побоище, и все из-за того, что не хватило хладнокровия.

Но путь был свободен до самого конца, за исключением одного лекаришки, который торчал на лестнице, – что ему там было нужно? Я от него ловко увернулся, а кроме него – никого.

На первом этаже нужно поторопиться. Люди здесь хоть и спешат, но больница такое место, где не бегают, и если вы суетитесь, то привлекаете к себе внимание, но я был уже на улице прежде, чем кто-то хоть что-нибудь сообразил. Впрочем, что можно было сообразить?

Стоянка сразу направо. Не жарко – приятно. «Mossberg» приходится держать под плащом, прижав его вертикально к телу, – не будем же мы пугать пациентов, тем более что в отделениях скорой помощи они и так уже достаточно напуганы. И потом, обстановка здесь довольно спокойная.

Зато там, наверху, должно наблюдаться волнение. Карапузик, наверное, прислушивается, принюхивается, как охотничьи собаки в поле, пытается понять, что происходит.

Малышка-медсестра вряд ли с точностью может сказать, было это ружье или что-то другое… Рассказывает коллегам… Смеешься, ружье? Ты уверена, что это была семидесятисантиметровая пушка? Ну и пошло-поехало: а что ты попиваешь на дежурстве? Что теперь покуриваешь?

Но кто-нибудь обязательно скажет: знаешь, наверное, об этом нужно сообщить…

На все это потребуется гораздо больше времени, чем нужно, чтобы пройти через стоянку, найти машину, спокойно отъехать и встать в конце череды выезжающих автомобилей. Три минуты, и я уже на улице, сворачиваю направо, зажегся красный.

Отсюда, наверное, удобно стрелять. Или сразу после… Когда знаешь, за что бьешься…

Камиль чувствует себя разбитым, но все же идет быстрее.

На этот раз, чтобы отдышаться, он выбирает лифт. Будь он в кабине один, бил бы кулаком в стенку. Но он удовлетворяется глубоким вдохом и выдохом.

Оказавшись в зале приемного покоя, он только получает подтверждение своей оценке ситуации. Народу полно: пациенты, медицинский персонал, врачи «скорой помощи», – все ходят туда-сюда… Справа от него коридор, ведущий к запасному выходу, другой, левый выходит на стоянку автомашин.

А еще существует шесть или семь возможностей покинуть здание незаметно. Кому тут будешь задавать вопросы? Или снимать показания свидетелей? Показания кого? Пока на место прибудет бригада, две трети пациентов уже поменяется.

Камиль бы надавал себе по щекам.

И все же он вновь поднимается на третий этаж, останавливается на пороге сестринской. Девушка с раздутыми губами – Флоранс – склонилась над списком пациентов. Где ее коллега? Нет, не знает, отвечает она, не поднимая головы. Но Камиль настойчив.

– У нас много работы, – говорит она.

– Тем более она не должна покидать рабочее место…

Флоранс еще готовится ответить, а Камиль уже закрыл за собой дверь. Он вышагивает по коридору, заглядывает в палаты, как только там открывается дверь; он бы и в женский туалет зашел: в том состоянии, в каком он сейчас пребывает, его ничто не может остановить, но это лишнее – появляется медсестра.

Вид у нее недовольный, она проводит рукой по своему бритому черепу, Камиль в мыслях рисует ее: очень правильные черты, такая стрижка придает ее лицу хрупкость, можно подумать, что медсестра находится под впечатлением происшедшего, но вид обманчив, на самом деле она полна стойкости.

Ее первые слова только подтверждают наблюдение Камиля. Она отвечает на ходу, не останавливаясь, и Камиль вынужден бежать с ней рядом.

– Месье ошибся палатой, он извинился…

– Вы можете описать его голос?

– Не очень, я слышала только, как он извинялся…

Но бежать вот так рядом с юной девицей по больничному коридору, стараясь добиться совершенно необходимой ему информации для спасения жизни женщины, которую он любит… Нет, Камиль не выдерживает. Он хватает медсестру за руку, заставляет ее остановиться и опустить глаза, чтобы встретиться с ним взглядом. Ее поражает решимость, которую она читает в его взгляде, да и в спокойном голосе этого коротышки звучат мрачные, гневные ноты:

– Я прошу вас сосредоточиться, мадемуазель…

Камиль читает имя девушки на бейдже: «Синтия». Очевидно, родители выросли на телесериалах.

– Сосредоточьтесь, пожалуйста, Синтия. Потому что мне совершенно необходимо знать…

Она начинает рассказывать: мужчина перед открытой дверью… он обернулся, голова была опущена, от смущения наверное, на нем был плащ, он шел очень прямо, но, господи… Затем он вышел на лестницу… Человек, который убегает, он же не будет подниматься, а будет спускаться, это же совершенно очевидно, разве нет?

Камиль вздыхает и соглашается: конечно, совершенно очевидно.

21 час 30 минут

– Разрешение сейчас будет…

Начальнику службы безопасности все это не нравится. Прежде всего потому, что уже поздно и пришлось переодеваться. К тому же по телику – футбольный матч. Он бывший полицейский, довольно хмурого вида сангвиник, который взращен на мясе крупного рогатого скота, – к этому времени у него вообще исчезла шея, а сам он превратился в сплошной живот. Чтобы просмотреть работу видеокамер, необходимо разрешение. За подписью судебного следователя. Все по надлежащей форме.

– По телефону вы мне сказали, что оно у вас есть…

– Нет, – уверенно возражает Камиль. – Я сказал, что оно у меня будет.

– Я этого не понял.

Чертов упрямец. Обычно Камиль в таких случаях вступает в переговоры, но на сей раз у него нет ни желания, ни времени.

– И что же вы поняли? – спрашивает он.

– Ну, что у вас…

– Нет, – жестко обрывает его Камиль. – Я не говорил о судебном поручении, я говорил о том, что к вам в больницу пробрался мужчина, вооруженный охотничьим карабином. Это вы поняли? Вы поняли, что он поднялся на третий этаж с целью прикончить одного из пациентов вашей больницы? И что, попадись ему кто-нибудь на дороге, он бы, вероятно, стрелял в этих людей? И что, возвратись он и начни стрелять, вы первый поплатитесь за это головой и очень скоро окажетесь на диете?

Как бы то ни было, это камеры, покрывающие вход в приемный покой для скорой помощи: не много шансов, что человек, если таковой существует, пошел через этот вход, не идиот же он… Если он существует.

Впрочем, если учесть временной отрезок, в течение которого он мог там находиться, ничего столь уж удивительного. Камиль проверяет. Начальник безопасности переминается с ноги на ногу и громко сопит, чтобы засвидетельствовать свое сильное разочарование. Камиль склоняется к монитору: множество «скорых», «неотложек» и частных машин, входящие и выходящие люди – раненые, нераненые, выходящие бегом или еле передвигающие ноги. Ничего выдающегося, за что Камиль мог бы зацепиться.

Он встает и направляется к выходу. Останавливается, возвращается, нажимает на кнопку, вынимает диск и выходит.

– Вы что, считаете меня идиотом? – возмущается толстяк. – А протокол изъятия?

Камиль отмахивается: позже.

Он возвращается на стоянку. Будь я на его месте, говорит он себе, осматриваясь, я бы поискал что-нибудь не такое пафосное. Запасный выход. Он склоняется к двери, чтобы разглядеть ее внимательнее. Без очков – никак. Никаких следов взлома.

– Когда вы выходите курить, вас кто-нибудь замещает?

Вопрос привлекает внимание. Камиль уже вернулся в регистратуру, прошел в конец зала и левой рукой нащупал как бы случайно коридор, ведущий к запасному выходу.

Офелия улыбается всеми своими желтыми зубами:

– У нас уже не найти заместителей: если уходишь в отпуск по беременности, о каких замещениях может идти речь, когда идешь убивать себя сигаретой?

Так он приходил или нет?

Возвращаясь к машине, Камиль прослушивает сообщения. Мишар (пронзительно): «Перезвоните мне. Все равно когда. Безразлично, в какое время. Сообщите, где вы. И ваш доклад завтра с утра никто не отменял, надеюсь, вы помните?»

Камиль чувствует себя одиноко. Совсем.

23 часа

Ночь в больницах – это особая история. Даже в тишине, кажется, таится какая-то обреченность. Здесь, в отделении скорой помощи, по коридорам то и дело громыхают каталки, где-то слышатся крики, приглушенные голоса, торопливые шаги, звонки.

Анне удается заснуть, но сон беспокойный: ее во сне бьют, всюду кровь, она чувствует под рукой цементный пол в пассаже Монье, с гиперреалистической точностью на нее снова обрушивается дождь стеклянных осколков, она вновь сползает по витрине на пол, слышит выстрелы, гремящие ей в спину, задыхается… Маленькая медсестра с колечком в губе не знает, нужно ли ее будить. Впрочем, решение не понадобилось: в конце фильма Анна сама просыпается – как всегда, неожиданно, и с криком выпрямляется. Перед собой она видит мужчину, который опускает на лицо капюшон, потом – крупный план приклада винтовки, который сейчас обрушится на ее скулу.

Во сне Анна кончиками пальцев дотрагивается до своего лица, нащупывает швы, потом губы, начинает искать зубы, но находит только десны, куски сломанных зубов торчат из них как пеньки.

Он хотел убить ее.

Он вернется и убьет.