Текст книги "Священный лес"

Автор книги: Пьер Доминик Гэсо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

– Берите машины и идите за мной, – тихо говорит он.

В темноте ночи мы молча идем гуськом через пустую деревню. Только далекие молнии, время от времени освещающие темную, плотную массу леса, помогают нам не сбиться с пути. Мы минуем последние хижины и подходим к узкому символическому входу. Я на мгновение останавливаюсь. Бурное волнение охватывает меня у этого запретного порога. Но Вуане не дает нам насладиться этой долгожданной минутой и погружается в густую тень.

Глядя поверх его плеча, я различаю впереди неясный свет.

Мы выходим на широкую утрамбованную поляну, границы которой теряются во мраке.

Колдуны, человек пятнадцать, уже стоят там вокруг лампы-молнии.

Мы знаем этих людей. Они всегда дружески, приветливо относились к нам.

Они не приветствуют нас ни словом, ни жестом. Опустив головы, они упорно смотрят в землю. Вокруг звучит таинственный концерт лесных насекомых.

Зэзэ Соховоги сидит на корточках перед старым сундуком, забрызганным разжеванными орехами кола. Он вынимает оттуда какую-то тунику, заскорузлую от запекшейся крови жертв и инкрустированную прямоугольниками из блестящих каури [21]21
  Овальные полированные раковины.


[Закрыть]: бубу-«снадобье». Мне вспоминаются рассказы Вуане, и я невольно напрягаюсь.

Важное выражение лица Зэзэ, медлительность его движений, сосредоточенность мужчин достаточно ясно говорят о том, что сейчас будет совершаться один из важнейших обрядов. Я хотел было начать съемку, но Вуане простым пожатием руки дал мне понять, что еще рано.

Зэзэ раздевается догола, надевает священную тунику, натягивает поверх нее крест-накрест два длинных мешка-талисмана из кожи, приобретших от крови бурый цвет, надевает на голову что-то вроде меховой шапочки. Затем он хватает свой трезубец, и один из помощников протягивает ему черный пузатый глиняный сосуд.

Зэзэ медленно подносит его к губам. Хриплый, дикий призывный крик пронзает густой мрак ночного леса. Вэго, появившись из темноты позади Зэзэ, вторит ему, дуя в такой же сосуд. Их завывания сменяют друг друга.

Это какие-то вздохи допотопных чудовищ, нечеловеческая музыка первых веков существования земли, рождающая в душе невыразимую тоску. Вскоре к этим главным голосам присоединяются дьявольски пронзительные звуки свистков других участников церемонии. Вуане делает нам знак, что можно начинать.

На мгновение ослепленные вспышками магния, люди шарахаются в стороны. Они никогда не видели такого. Но священная музыка не смолкает – это голос Великого Духа, и Афви не может поддаться страху, далее перед изобретениями белых. При свете ламп поляна, как бы выхваченная из ночной темноты, приобретает очертания собора: огромные прямые стволы возносятся ввысь, словно колонны, а тяжелые ветви образуют над головой стрельчатый свод.

Там, в деревне, устрашенные столь близким присутствием духов, женщины и билакоро должны сейчас прятаться в темных хижинах.

Лес вокруг нас затаил дыхание: обычные лесные голоса смолкли. Кажется, будто жизнь замерла.

Блюстители культа уже забыли о нашем присутствии и медленно кружатся посреди площадки в каком-то диком экстазе. Они вырвали эту музыку у земли, у скал, у чудовищной растительности и зверей бруссы [22]22
  Густые заросли в Африке южнее Сахары. – Прим. пер.


[Закрыть]. Ее вой передает первобытный страх человека перед природой.

Вуане говорит мне с каким-то отчаянием:

– Вот великое дело, которое не должен был видеть ни один белый, – и его голос дрожит. – Теперь это уже не тайна тома.

Мы потеряли всякое представление о времени. Жан почти непрерывно снимает, и только смена ламп дает нам представление о том, сколько минут все это длится.

Вдруг вся группа блюстителей культа начинает двигаться на нас с вызывающим, почти злобным видом. На мгновение они забыли свою обрядовую мимику, и мы видим их подлинные лица, кажущиеся особенно трагическими в резком свете ламп.

Зэзэ, идущий впереди, останавливается. Кажется, что он только что очнулся от какого-то кошмара. Он смотрит на нас так, будто увидел впервые, но его изумление тут же сменяется безграничной скорбью. Он понял в свою очередь: но его вине белые держат теперь тайну тома в своей проклятой машине. Ритм замедляется; призывы Афви становятся все реже, все глуше. Свет лампы мерцает, бледнеет. Зэзэ бросает на меня горестный взгляд. Плечи его опустились, тело словно придавлено тяжестью огромной усталости. Лампа вспыхивает в последний раз и гаснет. Тьма вновь обступает нас.

Слабый свет ламп-молний не может разогнать темноты, лес все еще молчит. Мы не смеем шелохнуться. Наконец я различаю приближающегося к нам Вуане. В знаю, что должен что-то сказать, но чувствую себя опустошенным; мне хотелось бы взять Зэзэ за руку, не говоря бесполезных слов.

– Скажи Зэзэ, что я никогда не забуду этого.

5

Несмотря на наши протесты, Вуане упорно будил нас каждый день на заре, причем находил все новые убедительные аргументы.

– Во времена Самори [23]23
  Туре Самори (ок. 1830–1900) – африканский государственный деятель, основавший в 70-х годах XIX в. в бассейне Верхнего Нигера государство народа малинке – Уасулу. После 18 лет сопротивления французским войскам, в 1808 г., взят в плен и сослан в Габон, где и умер. – Прим. пер.


[Закрыть], когда шла война между местными племенами, – сказал он как-то раз, – великие полководцы тома вставали незадолго до рассвета и плотно завтракали. Они не разговаривали и не открывали дверей. Когда они выходили, готовые к бою, раньше всех, они одерживали победу.

Польщенные уподоблением таким знаменитым личностям, мы попытались робко объяснить нашему советчику, что так было в давно прошедшие времена, но он ничего не желал слушать.

– Белые, которые впервые входят в священный лес, – это все равно что война.

Однако сегодня утром он дал нам возможность выспаться: после церемонии со священной музыкой знахари обсуждали это событие, должно быть, до глубокой ночи.

Вуане вошел со словами:

– Старикам известно, что вы хотите узнать тома. Они хотят рассказать вам историю Тувелеу. Когда будете готовы, выходите на площадь.

На самой большой могиле, черные плиты которой занимают около двадцати квадратных метров, сидят старейшины. Они молча смотрят, как мы подходим. Мы останавливаемся рядом с ними. Старейший житель деревни в огромной серой ковбойской шляпе на зеленой подкладке, которую он несомненно привез из Либерии, встал в центр кружка. Вуане переводит каждую фразу.

– Око, предок Зэзэ, пришел однажды из восточных саванн. Он прошел всю страну тома, но не нашел места для жилья. Тогда он взошел на большую черную скалу по ту сторону долины. Земля в то время была еще мягкая, и на скале остался след его ноги.

Старик прерывает рассказ и поворачивается к соседям. Они наклоняют головы и хором произносят сакраментальное «эгов» – «воистину».

– Он решил основать деревню совсем рядом со скалой. Ему помогали жена и шурин. Когда хижина была построена, ее сожгла молния, и он пришел сюда, где теперь стоит Тувелеу – земля, где растут орехи кола [24]24
  См. приложение II: «Значение названий населенных пунктов».


[Закрыть].

– Эгов! – дружно скандируют старейшины.

Он продолжает свой рассказ:

– Гораздо позже, когда в страну тома проникли белые, жители деревни пробовали с ними сражаться, но убедились в бесполезности борьбы и стали их союзниками. Два человека, Вэвэго и Багвила, предки нынешних вождей, согласились служить белым проводниками. Ково, великий военачальник района Бофосу, решил устроить засаду и убить их. Но старый Крэан из Доэзиа, тогдашний верховный вождь тома, запретил ему это. «Если ты чувствуешь себя способным победить белых, – сказал он, – продолжай войну один; они слишком сильны для нас, и мы предпочитаем заключить с ними мир. Я буду защищать Вэвэго и Багвила от тебя». Ково, разъяренный, атаковал белых, но они пустили в ход против него пушку, оружие дотоле неизвестное. Потерпев полное поражение, Ково остался в одиночестве и вынужден был бежать в Либерию.

К нашей группе подошли дети. С серьезным видом, застыв на месте, слушают они этот рассказ, хотя, наверное, уже знают его наизусть.

Старец заканчивает свою речь.

– Имена Вэвэго и Багвилу сохранились в истории тома рядом с именами первых французских военачальников, занявших страну, а ваши имена, имена людей, первыми вошедших в священный лес, навсегда теперь связаны с именами Зэзэ, Вэго и Вуане.

Зэзэ встает в свою очередь:

– Во времена силы [25]25
  Период, когда весь этот район был подчинен французским военным властям. – Прим. пер.


[Закрыть]в деревню пришла колонна стрелков; тот, кто командовал, потребовал к себе знахаря, и я представился ему. Он велел своим людям схватить меня и дать пятьдесят ударов кнута. Я не знал, за что. Очень долго я не мог ходить.

– Эгов! – подтверждают старейшины.

– Пришли вы. Никогда еще белые не говорили со мной так, как вы, никогда они не соглашались войти в мою хижину и есть вместе со мной. Я понимаю теперь, что времена переменились. Вот я и открыл вам наши тайны. Я больше не боюсь смерти. Вы можете теперь остаться в Тувелеу. Вы у себя дома.

Все старейшины встают и пожимают нам руки, по обычаю тома похрустывая пальцами, а затем расходятся по своим хижинам.

* * *

Сегодня вечером я пытаюсь вспомнить все подробности прошлой ночи.

Один образ, сначала смутный, настойчиво возникает в памяти: индейская деревня на берегу лагуны в верховьях Ориноко. Там тоже с наступлением ночи звук огромных труб из древесной коры наводит ужас на женщин и детей, обязанных запереться дома, пока мужчины кружатся вокруг большой хижины племени и заставляют говорить духов леса.

Еще одно, уже более близкое воспоминание. В прошлом году у палу, на покрытых илом и влаголюбивой тропической растительностью островах низменного побережья Гвинеи, однажды безлунной ночью меня разбудил оглушительный шум, настоящий шабаш. Я хотел выйти из хижины, но проводник, сидевший в темноте у двери, удержал меня:

– Ты не должен видеть этого. Это просто мужчины, которые хотят напугать билакоро.

Среди всех проявлений чувственного мира звуки играют важнейшую роль. Иногда скрип двери ночью, стук ставня, свист ветра производят большее впечатление, чем непосредственный вид реальной опасности. Нет ли в устойчивости подобных обрядов у всех примитивных народов какой-либо магической подоплеки?

Погруженный в размышления, я не слышу, как в хижину входят трое. В темноте я различаю только блестящие глаза Зэзэ, который смотрит на меня в упор. Вуане, наклонившись над лампой-молнией, говорит вполголоса:

– Старик очень много думал весь день, и он говорит: «Белые слышали голос Афви, позже они вместо со мной переступят второй барьер и увидят Великого Духа. Сейчас они должны узнать тайны лесной чащи, и Вуане будет их проводником. Я слишком стар, чтобы сопровождать их, но, если они позовут меня, я приду».

– Завтра, – заключает Вуане, – я поведу вас в Сагпау, страну колдунов, и вы сможете снять людей, превратившихся в камни от одного крика дьявола.

* * *

В мою правую ногу впился клещ. В тот день, когда нам уже нужно было идти, я обнаружил, что моя нятка сильно распухла. Пришлось срочно вернуться в Масента. Мы договорились: Вуане с моими товарищами отправятся в Сагпау через два-три дня, я же присоединюсь к ним как можно скорее. Сопровождаемый Вирэлем, я снова прошел, хромая, тридцать километров, отделяющих нас от Бофосу; местный шофер доставил меня в Масента. Военный врач в госпитале вскрыл нарыв, и через несколько дней я был уже в состоянии ходить, но еще не мог надеть сандалии.

Тони встретил меня в Бофосу; оттуда мы пошли прямо в деревню окаменевших людей. Идти босиком трудно, а из-за переходов через грязные болотистые речки часто приходится менять повязку. В каждой деревне ненадолго останавливаемся. Нас по обычаю встречают старейшины. В одной деревне нам показывают подвешенный к потолку хижины для собраний большой бронзовый колокол, украшенный изображением святого Георгия, поражающего дракона. Его нашли женщины, пришедшие к реке стирать белье. Сколько времени пролежал он в воде, как он сюда попал? Никто не знает.

– Это дьявол спрятал его в реке, – сказал нам один из тех немногих жителей, которые знают несколько слов по-французски.

Тропинка вьется вверх по склону холма. В знойном воздухе раздаются ритмичные звуки далеких тамтамов.

Прямо перед нами на холме с сухим треском валятся деревья: под звуки барабанов тома корчуют один из уголков бруссы для будущих посевов риса.

* * *

Плохие новости ждут нас в Сагпау: Вуане и мои друзья весь день спорят со старейшинами, которые делают вид, будто даже не слыхали легенды об окаменевших людях. Как могут они показать дорогу к месту, названия которого никто не знает?

– Но ведь это же Баназу, – несколько поспешно возражает Вирэль.

Старейшины удивленно переглядываются. Бапазу – тайное наименование, известное только блюстителям культа, и Зэзэ с некоторым сожалением открыл его нам. Они продолжают отрицать его существование, и их упорство вынуждает нас пока что уступить.

Все же нас поместили в просторной овальной хижине – гаропеле; Вуане объясняет, что она принадлежит очень знатному жителю деревни. Снаружи над дверью висят маленький лук-фетиш и связка гинзэ.

D углу стоит дротик с железным наконечником от гарпуна, похожий на те, которыми пригвоздили к земле труп колдуньи.

В глубине хижины – ствол дерева с зарубками. Он ведет на чердак под конической крышей – тома хранят там запасы риса и тыквенные бутыли с пальмовым маслом.

Поев, мы натягиваем гамаки. Топи прикрепляет свой напротив двери, а Жан – в глубине хижины. Между мной и Вирэлем, на площадке из утрамбованной земли возле степы, рядом с входом, Вуане расстилает свою циновку.

Он убавляет огонь в лампе и закутывается в одеяло.

Сегодня вечером я чувствую себя очень неспокойно. Кровь пульсирует в ране, заснуть я не могу и тщетно пытаюсь найти средство уговорить колдунов. Каменные люди интригуют меня. Уже у входа в Сагпау я неожиданно остановился перед чем-то вроде менгиров [26]26
  От бретонского «менхир» – «длинный камень». Огромные неотесанные вертикально стоящие камни; восходят к культуре раннего бронзового века, имеют, по-видимому, культовое значение, – Прим. пер.


[Закрыть]из черного полированного камня. Один из камней, разрезанный пополам сверху вниз словно огромное яйцо, особенно поразил меня.

По словам Вуане, в большом священном лесу близ Сагпау деревья и лианы растут так густо, что продвигаться вперед можно только с помощью куп-купов. Когда-то, давным-давно, мужчины из деревни, теперь уже исчезнувшей, танцевали и пели под звуки тамтама, несмотря на запрещение духов. Тогда Афви испустил такой крик, что все они окаменели на месте.

Быть может, нам удастся открыть в самом сердце этой бруссы остатки мегалитической культуры, сходной с культурой острова Пасхи? Это еще один довод в пользу того, что нужно уговорить старейшин Сагпау помочь нам.

Легкий шорох над головой выводит меня из размышлений. Я внимательно смотрю на потолок, сделанный из циновок, уложенных на легкую решетку из тонких жердей. Там все неподвижно. Я стараюсь не слушать непрерывного шороха пальмовых листьев.

– Если бы я не подыхал от усталости, – говорит Жан, лежащий слева от меня, – я пошел бы наверх посмотреть, что там происходит.

Это заявление встречено молчанием.

– В конце концов это просто крысы, – добавляет он, как бы успокаивая самого себя.

По его тону можно попять, что он верит в это не больше меня. Я ничего не отвечаю. Мало-помалу шорохи становятся все более настойчивыми; меня охватывает глухая тоска. Кажется, что какое-то невидимое существо, слишком большое для этой хижины, проникло в нее, наполнило всю ее собой и теперь так распирает ее, что она вся скрипит. Уголком глаза я наблюдаю за своими товарищами. Все трое спят или но крайней мере притворяются спящими. Мое беспокойство усиливается. Я хотел бы приписать его приступу лихорадки, вызванной нарывом, но моя голова вполне ясна. Я просто разбит усталостью. Напротив меня спит Вуане.

Шорохи ослабевают. Я с усилием закрываю глаза и стараюсь заснуть.

Вдруг царапающие звуки возобновляются с еще большей настойчивостью. С пронзительным скрипом открывается дверь.

На пороге стоит Вуане в коротком бубу, в коротких штанах и с непокрытой головой. Но ведь он здесь, у моих ног, на своей циновке. Он лежит на боку, повернувшись ко мне спиной. Я вижу его бритый затылок. Между нами на земле стоит лампа, горящая тускло, как ночник. Я не смею пошевелиться и, затаив дыхание, смотрю на Вуане. Он какое-то мгновение колеблется, наклоняется, проходит под гамаками Тони и Вирэля и медленно укладывается в самого себя.

Вся эта сцена разыгрывается за несколько секунд.

Я теряю представление о времени. Глухой голос Жана выводит меня из оцепенения.

– Ты ничего не слышал?

– Да, скрипела дверь.

Я не хочу больше ничего говорить, не хочу делиться с ним моими галлюцинациями.

Тони, должно быть, тоже проснулся. Через минуту он встает, выходит в трусах… и почти тотчас же возвращается. Мне кажется, что он очень бледен. Я приподымаюсь и дотрагиваюсь до гамака Вирэля. Он спит глубоким сном.

Шорохи слабеют. Напряжение в хижине спадает, но я остаюсь всю ночь настороже и засыпаю лишь с первыми проблесками дня.

Утром не было сказано ни слова о событиях прошедшей ночи. Мы далее избегали говорить о скрипе, который слышали все. Улучив минуту, когда мы с Вуане остались наедине, я спрашиваю его:

– Ты не выходил сегодня ночью?

– Выходил, – отвечает он спокойно.

И еле заметная ироническая улыбка появляется на его губах.

* * *

На следующее утро, после новых споров старейшины деревни стали несколько более покладистыми. Они согласились дать нам проводника и пять человек охраны. Проводник не знает места точно, но уверяет, что найдет его.

В нескольких километрах от Сагпау мы выходим в поросшую высокой травой саванну. Проводник останавливается и отыскивает свои ориентиры. Он показывает на большой холм, покрытый густым кудрявым лесом.

– Там Баназу.

Двое провожатых прокладывают дорогу сквозь колючие заросли, и мы, то спускаясь, то подымаясь, углубляемся вслед за ними по узкому туннелю, в самую гущу буйной растительности. Нам кажется, что мы играем в разведчиков. Эта небольшая экспедиция по настоящему девственному лесу наполняет нас радостью, энтузиазмом. Я почти забываю о своих босых ногах, о только что зарубцевавшейся ране.

Через несколько часов ходьбы я чувствую себя уже гораздо менее оптимистически настроенным. Я отстаю от товарищей и с трудом догоняю их. Во впадине между двумя холмами среди деревьев громоздятся огромные камни.

– Это здесь, – говорит проводник.

Тщетно пытаемся мы разглядеть в этом хаосе линии, которые напоминали бы контуры человеческого тела. Мы взбираемся на камни, обходим их кругом, рассматриваем во всех ракурсах. При всем нашем желании мы не можем найти ни одного, который подтверждал бы антропоморфическую легенду, рассказанную Вуане.

– Может быть, тома демонстрируют здесь образцы абстрактного искусства, – предполагает Вирэль.

Вуане не понимает этой шутки. Он принимается яростно бранить людей, которые со скорбными минами жестикулируют, зажав в кулаках куп-купы, и пытаются уверить его в своей добросовестности.

Затем он оборачивается к нам.

– Здесь ничто не похоже на человека, бьющего в тамтам или пляшущего, – говорит он сурово. – Они хотели обмануть нас, но над белыми не смеются; я приказал им проводить нас в Баназу.

Весь день мы блуждаем по лесу в поисках каменных людей. Не раз мы видим камни, которые проводник тщетно пытается выдать за жертвы небесного гнева. Вуане возмущен его явной недобросовестностью. В Сагпау он разражается проклятиями на всю деревню. Всполошившиеся старейшины поспешно выскакивают из хижин и собираются на площади.

– Этот человек, – говорит Вуане, указывая на проводника, – обманул белых и заставил их целый день попусту ходить по лесу. Он должен заплатить штраф.

Мы находим это требование бесполезным, но не успеваем вмешаться. Протест Вуане столь яростен, что он быстро выигрывает дело. Старейшины совещаются и приговаривают бедного проводника к уплате нам двухсот франков в возмещение убытков и к крупному штрафу в пользу жителей за то, что он, по выражению Вуане, обесчестил их деревню.

Я не могу попять этого приговора. Бедняга лишь выполнял приказ старейшин и прогуливал нас целый день не для своего удовольствия. Убежденные, что здесь явное надувательство, мы расспрашиваем Вуане. Он уклоняется от ответа и советует нам послать гонца в Тувелеу с просьбой к Зэзэ прибыть в Сагпау.

Если все будет хорошо, он придет завтра утром. Мы уходим в свою хижину и, быстро пообедав, почти немедленно засыпаем, измученные этим днем в лесу. Среди ночи меня будит скрип двери.

Входит Зэзэ в широком ярко-красном бубу и в новеньком сверкающем тропическом шлеме. Его лицо осунулось от усталости и тревоги. Он садится на циновку рядом с Вуане, который приподнимается, не выражая ни малейшего удивления.

– Поблагодари старика за то, что он так быстро пришел, – прошу я Вуане.

– Это ни к чему. Знахари предпочитают ходить ночью… Они не боятся лесных зверей.

Зэзэ долго говорит что-то тихим голосом. Вуане качает головой и в свою очередь становится очень озабоченным. Я не решаюсь прервать их. Наконец наш советчик обращается к нам.

Из его объяснений мы узнаем, что жители Тувелеу поклялись хранить тайну: ни один тома, кроме них, не должен знать, что мы видели Афви. Но после нашего ухода один из них проболтался родственникам из соседней деревушки. Теперь об этом знает весь кантон. Тома требуют наказания виновных, и дело грозит принять серьезный оборот. Зэзэ просит нас не настаивать больше перед старейшинами Сагпау и как молено скорее вернуться в Тувелеу. Через несколько дней в Доэзиа должно состояться собрание старейшин и знахарей кантона Геригерика. Вероятно, там будут обсуждать вопрос о нас и наших друзьях; мы дол лены явиться туда вместе с ними, но Зэзэ советует нам прежде повидаться с Мамади Гилавоги, бывшим стрелком, который будет руководить обсуждением. Если с ним немного подипломатничать, он непременно станет на нашу сторону.

– Надо послать ему записку и предупредить о нашем посещении, – говорит Вуане.

Я но вполне понимаю, какая польза может быть от письма, адресованного тома, который не сможет его прочесть. Но Вуане настаивает, и мы догадываемся, что он приписывает каждому листку бумаги, покрытому письменными знаками, необыкновенную силу: ведь при помощи этого средства белые устраивают все свои дела, добиваются всего, чего хотят; в его сознании бумага сама по себе обладает магическими свойствами. Вот почему знахари требовали от нас письменного обязательства.

* * *

Носильщики идут далеко позади. Нам незачем торопиться. Но расчетам нашего проводника, мы будем у Мамади меньше чем через час. На берегу заболоченной речки, затерявшейся среди высокой травы, мы останавливаемся, чтобы напиться и передохнуть. Всегда нетерпеливый Вуане продолжает путь. Оставшись одни, мы чувствуем себя свободнее и обмениваемся впечатлениями.

– Ты помнишь ночь в Сагпау?.. – спрашивает Жан.

Воспоминание об этой ночи преследует меня почти целую неделю, но, не знаю почему, мне ни с кем не хотелось говорить об этом. Я предоставляю Жану высказаться первым. Он видел то же самое, что и я. Третий свидетель этой сцены, Тони, выйдя из хижины, встретил Вуане, хотя тот на наших глазах только что улегся в своего двойника.

Нельзя найти никакого разумного объяснения этой коллективной галлюцинации. Вирэль, единственный из всех нас разбирающийся в спиритизме, оказался в то время единственным, кто безмятежно спал. Он находит это сверхъестественное приключение почти банальным.

Жан считает, что тома несомненно подмешали в нашу пищу какие-то усыпительные травы. Тогда непонятно, почему галлюцинация была одинаковой. Тони и я ограничиваемся констатацией фактов. Но сообща мы устанавливаем, что все три наши колдовские ночи совпадают с важными датами экспедиции.

Остается без ответа последний вопрос: почему мы все трое ждали так долго, прежде чем обменяться впечатлениями этой ночи?

* * *

Мамади осматривает свои посевы, и старейшины приглашают нас отдохнуть в его хижине, пока гонец сообщит ему о нашем приходе.

– Мамади – самый богатый человек кантона, – предупредил Вуане, – и начальник из Масента возложил на него ответственность за Геригерика, пока не будет назначен новый вождь.

Железное кресло и шотландский плед в хижине Мамади свидетельствуют о степени благосостояния хозяина. У стены сложена сбруя. У Мамади есть лошадь – редкая роскошь в стране тома. На почетном месте висят военное свидетельство об исправном поведении и личная карточка солдата в позолоченной рамке.

Жители деревни один за другим приходят поздороваться с нами. Когда появляется Мамади, запыхавшийся и вспотевший, в хижине уже нет свободного места. Мамади – высокий и толстый человек в широком бубу, кожаных крагах и теннисных туфлях. Его заплывшее, лоснящееся лицо дышит довольством, но глаза беспокойно бегают, а руки нервно дрожат.

Для него «белый» – это синоним «скучных осложнений». Он бегло говорит по-французски.

Мы успокаиваем его: мы не занимаемся налогами или другими административными делами, а просто пришли дружески приветствовать его. Мамади облегченно вздыхает, награждает нас широкой улыбкой, отрывисто отдает какие-то приказания и через несколько минут отводит нас в великолепную, совсем новую хижину, где в безупречном порядке уже лежат наши вещи.

Здесь мы остаемся только с ним и Вуане и прямо приступаем к делу. Но поведению Мамади ясно, что хитрить с ним излишне. Он слышал разговоры о нас и хочет лишь одного – употребить все свое влияние, чтобы нам помочь. По крайней мере в пределах своей компетенции. Но он не хочет связываться с колдунами: по его словам, он не пользуется среди них авторитетом. Мы настаиваем, хотя не верим в успех. Мамади волнуется, утрачивает свою веселость и с отсутствующим видом покачивает головой.

Чтобы прервать эту тягостную беседу, он предлагает нам осмотреть деревню и встает. Мы нехотя идем следом. К Мамади унес вернулось веселое настроение, он твердит на все лады, что никогда не встречал таких белых, как мы, и, проходя по деревне, представляет нам некоторых из своих ста пятидесяти жен.

Затем он подводит нас к необыкновенно белой хижине, где живет его любимая жена. Остальные жены теснятся по пять-шесть в своих цилиндрических хижинах.

– Моя лучшая жена! – с гордостью представляет Мамади.

Она настолько же плодовита, насколько он толст. В стране тома полнота – единственный признак благосостояния. Лучшая жена встречает нас вполне непринужденно, протягивает нам руку.

В ее хижине стоит настоящая кровать с металлической сеткой, а на ней грудой навалены яркие иллюстрированные журналы. Повсюду разложены напоказ роскошные пестрые ткани для набедренных повязок. Мы ненадолго присаживаемся на мягкую постель.

Жена Мамади поместилась против нас на табурете. Она не знает ни слова на нашем языке, а Мамади и не думает переводить. Беседа сводится поэтому к обмену улыбками.

Топи рассеянно перелистывает журнал.

– О! Вы можете взять их с собой, – говорит Мамади, делая широкий жест. – Они старые, я уже все смотрел.

Мы встаем и прощаемся. Тони, давно уже лишенный чтива, сует под мышку кипу журналов.

Жена Мамади еще раз улыбается нам. Она лучшая жена важного человека и хорошо знает об этом.

Мамади сияет. В приливе энтузиазма он дарит нам барана и отправляет всех свободных от работы жен ловить рыбу на ужин. Нам хочется искупаться, и мы идем с ними.

Женщины вооружились круглыми конусообразными сетями, похожими на сетки для ловли раков. Мы убеждены, что при помощи таких орудий эти тридцать – тридцать пять женщин сумеют наловить как раз на жаркое.

Узкая и неглубокая речонка вьется, словно змея, между двумя стенами высокой травы. Несколько женщин идут вниз по течению и устраивают запруду, остальные по пояс в воде бредут к ним, волоча сети вдоль берегов и по дну. Затем они проделывают то же самое немного ниже. Мы барахтаемся в быстрой воде и теряем их из виду.

Сегодня вечером у нас пир. Мы уплетаем подаренного барана и чувствуем себя отяжелевшими.

Мамади пришел с лучшей женой и несколькими старейшинами. Мы приготовили пунш, он любезно твердит «замечательно! замечательно!», хотя его толстощекое лицо кривится в ужасных гримасах. Он, конечно, не может понять, зачем портить такой чудесный напиток, как ром, добавляя к нему лимон. Но наше добоиги пришлось ему по вкусу, и он просит заказать для него несколько бутылок.

Уже темно. Женщины возвращаются с рыбной ловли.

Одна из них ставит перед нами наполненный черными сомами таз и удаляется.

– Вот что наловили для вас женщины, – говорит Мамади.

У нас нет ни малейшего желания ужинать вторично, но не можем же мы обидеть хозяина.

– Нам достаточно четырех черных рыб, – говорю я, – Сохраните остальных.

Никто не двигается с места. Таз по-прежнему стоит на земле, и рыбы, большей частью еще живые, бьются в последних судорогах.

– Лучше всего было бы зажарить их сейчас, – замечает Жан.

Все присутствующие хранят молчание.

– Мы, тома, – говорит Вуане, – не можем убивать и есть черных рыб. Их принесли вам живыми, если хотите, зажарьте их сами.

– Ты знаешь, что мы всегда поступаем, как тома. Вели женщинам отнести этих рыб обратно в реку.

Услышав это, все облегченно вздыхают. Старейшины просят Вуане передать нам их благодарность.

Одна из жен Мамади идет к речке. Мальчик освещает ей дорогу лампой-молнией.

Мы одновременно избежали пытки вторым ужином и приобрели многочисленных друзей.

Я думал прежде, что только Зуманиги, то есть «те-кто-не-ест-черной-рыбы», должны уважать этот тотем. Вуане пускается в путаные объяснения, из которых явствует, что иногда одна семья из другого клана или даже целый район соблюдают тот или иной специальный запрет.

На следующее утро мы прощаемся с Мамади. Он уезжает из деревни на своей белой лошади составлять налоговые списки. Вчера вечером он обещал нам лично защищать наше дело в Доэзиа, но не пожелал взять на себя никаких определенных обязательств. Чтобы утешить нас, он неоднократно горячо заверяет нас в своей нерушимой дружбе.

* * *

Доэзиа с первого взгляда произвела на нас впечатление одного из лучших селений страны тома. Белые хижины, украшенные большими черными рисунками, группируются вокруг нескольких маленьких площадей и образуют как бы отдельные деревни, поднимающиеся террасами по склону холма, окруженного густым лесом.

Пас принимают довольно холодно. Жители, несомненно, уже знают о святотатстве, совершенном в Тувелеу. Все же один, бывший солдат, уступает нам свою хижину, и начинаются обычные визиты старейшин. В каждой горсти орехов кола мы неизменно находим белый орех – залог дружбы. Тем не менее Вуане неохотно переводит приветствия: между ним и старейшинами сразу же возникла неприязнь. Утомленные долгой дорогой, мы даже не решаемся обсуждать что-либо в этой враждебной атмосфере и подчеркнуто откровенно готовимся ко сну.

Едва лишь посетители уходят, как душераздирающие крики заставляют нас выскочить из гамаков. Вуане прислушивается и успокаивает нас:

– Это просто умирает старуха.

Жалобные вопли усиливаются, заглушая шум ночного леса. Мы теряем всякую надежду уснуть: в соседней темной хижине плакальщицы будут до рассвета сменять одна другую.

Назавтра обстановка остается, по-видимому, такой же напряженной. Чтобы хоть на время вырваться из этой тягостной атмосферы, мы с Вуане выходим за деревню. У входа в священный лес простирается обширная площадка, вся в тени гигантских сейб. Их стволы у основания достигают двенадцати-пятнадцати метров в окружности. Таких старых и величественных сейб мы еще не видели.