Текст книги "В пучину вод бросая мысль..."

Автор книги: Павел (Песах) Амнуэль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

15

Корзун столкнулся с Бессоновом в коридоре первого этажа. Эдик шел к выходу, а Миша направлялся в сторону большой аудитории, где закончилась лекция о проблемах философии постцивилизаций.

Они остановились посреди коридора и несколько минут вяло перебрасывались репликами, напряжение, возникшее между ними, нарастало, и Эдик первым выпустил искру:

– Миша, – сказал он. – Скажи-ка одну вещь. У тебя… что-нибудь было с Лизой?

Бессонов, пересказывавший содержание реплики профессора Куваева о роли семантики в формировании комплексного мирового языка будущего, осекся и ответил, не задумываясь:

– Нет, а что? Почему ты спрашиваешь?

Эдик удовлетворенно кивнул. Миша не стал юлить – значит, сказал правду.

– Да так, – усмехнулся Эдик. – Я-то тебя знаю, старый греховодник.

– Я тебя тоже, – с неожиданной яростью в голосе произнес Миша. – На меня ничего не повесишь, понял? И не пытайся! Я сумею за себя постоять.

– Ты о чем? – нахмурился Эдик. – Что я на тебя вешаю?

– Убийство, вот что! – выпалил Миша, стараясь унять неожиданно охватившую его дрожь. Нужно было что-то делать, что-нибудь схватить, сжать, мять, и тогда он успокоится. – Ты не должен так говорить! Только потому, что я ее хотел? Она меня отшила. И что? Это повод? Причина? Я не умею! Понял? Даже мухи… Я никого…

– Эй! – воскликнул Эдик, отдирая от своей шеи Мишины руки. – Ты рехнулся? На нас смотрят!

На них не только смотрели – их бросились разнимать, решив, видимо, что возникла заурядная пьяная драка. Бывает – даже в коридорах уважаемого института и даже между московскими интеллектуалами.

– Все в порядке, – сказал Эдик, когда Мишу оттащили в сторону. – Все в порядке, мы сами разберемся.

Мишино возбуждение исчезло так же внезапно, как возникло, он стоял, понуро опустив голову и руки, и больше всего ему сейчас хотелось исчезнуть.

– Пошли, – сказал Эдик, взял Мишу под руку и повел по коридору. На улице было не по-осеннему жарко, деревья в аллее перед институтом о чем-то переговаривались друг с другом, используя ветер в качестве языка общения, Эдик с Мишей перешли улицу и нашли в аллее свободную скамейку – из спинки были выломаны две доски, и сидеть было неудобно, но обоим было все равно.

– Давно это с тобой? – участливо спросил Эдик.

– Что? – не понял Миша. Впрочем, понял, конечно, но не хотел этого показывать. Почему Эдик лезет в душу?

– Эти приступы, – объяснил Эдик. – Давно они? Я и раньше несколько раз замечал, как у тебя начинают блестеть глаза. И руки напрягаются.

– Ерунда, – пробормотал Миша. Надо его отвлечь. Пусть говорит о другом. Ему нужно знать о Лизе? Пусть. Он не был с ней. Если бы был, все оказалось бы иначе. Лиза осталась бы жива. Понятно? А она не пожелала, она…

Спинка скамейки врезалась Мише в спину, ему было больно, но боль поднималась еще и откуда-то изнутри, от ног, из земли, боль распирала его, Мише показалось, что он поднялся над собой и увидел себя сверху, Господи, неужели он такой обрюзгший и неприятный…

Темнота.

Эдик колотил Мишу по щекам, тот не реагировал, сидел, закрыв глаза, но лицо уже было спокойным, на щеках появился румянец.

– Миша, – сказал Эдик, наклонившись, – успокойся, ты ни в чем не виноват, это приступ такой, все уже хорошо.

– Ненавижу, – произнес вдруг Бессонов громким голосом.

– О чем ты? – не понял Эдик.

– Ненавижу, – сказал Миша потише. – Себя.

16

На звонок дверь открыл Гущин и отступил на шаг, пропуская Фила в прихожую.

– Здравствуйте, Филипп Викторович, – сказал он. – Не ожидали меня здесь увидеть? Собственно, я забежал на минуту – проведать Николая Евгеньевича, но он попросил меня остаться. Не возражаете?

Фил пожал плечами. Теперь не поговоришь. Может, извиниться и уйти? Вера ждет, она будет только довольна, если он приедет пораньше.

– Заходите, – настойчиво пригласил Гущин и подтолкнул Фила к двери в гостиную.

Николай Евгеньевич полулежал на диване, укутанный большим шерстяным пледом. Ноги в теплых вязанных носках он положил на скамеечку, рядом стоял включенный электрический обогреватель, от которого исходил едва ощутимый запах паленой резины. Инвалидная коляска притулилась в углу, как наказанный за неизвестную провинность ребенок.

Гущин придвинул к дивану стул и уселся на него верхом, Фил опустился рядом с Крониным, не представляя себе, как вести разговор в присутствии не очень ему сейчас приятного Вадима Борисовича.

– Филипп Викторович, – заговорил Кронин, подбирая слова, и оттого его речь выглядела еще более академичной, чем обычно, – я позволил себе определенную вольность и нарушение наших неписанных договоренностей, но посчитал, что в сложившихся обстоятельствах мы просто обязаны информировать о случившемся нашего работодателя, поскольку, приняв его помощь, мы быстрее распутаем этот отвратительный клубок, а заодно избавимся от двусмысленности, которая, скажу честно, очень мне мешала в последние недели.

Иными словами, Николай Евгеньевич все рассказал Гущину. Милое дело! Чего стоят тогда взаимные обязательства, и что значит честное слово?

Фил посмотрел Гущину в глаза.

– Когда вы дали мне телефон Кановича, – спросил он, – вы уже все знали?

Гущин кивнул:

– Да, хотя и немного. Полностью в курс дела меня Николай Евгеньевич ввел лишь сейчас. Перед вашим приходом мы обсуждали кое-какие возможности…

– Вадим Борисович, – сказал Кронин, – согласился со мной, точнее, с нами, в том, что смерть Елизаветы Олеговны могла быть следствием неаккуратного, скажем так, обращения с фундаментальным законом общего мироздания.

– Проще говоря, – хмыкнул Гущин, – Николай Евгеньевич полагает, что имело место непредумышленное убийство. Так сказать, убийство по неосторожности. Потому что кто-то из вас не научился толком пользоваться каким-то новым законом природы.

Смягчает Николай Евгеньевич, – подумал Фил. Неосторожность? Ну-ну. А о мотивах Кронин хоть словом обмолвился? И о том, что у каждого из них было алиби?

– Честно говоря, – продолжал Гущин, – я не очень понимаю… Точнее, не понимаю совсем… Как можно, думая о чем бы то ни было… Чисто вербальным образом… Заставить живую ткань практически мгновенно постареть на десятки лет. Мистика. Если бы мне все это не Николай Евгеньевич рассказал, я бы послал этого человека подальше.

– А вы и послали, – заметил Кронин.

– Ну да… Потом, однако, решил дослушать. И если я правильно все понял…

Гущин встал и принялся ходить по комнате из угла в угол, уверенно огибая стол и стулья, попадавшиеся ему на пути.

– Если я правильно понял, – говорил он, – то вам удалось овладеть такими видами энергии, о существовании которых никто до сих пор даже не подозревал. Нематериальная энергия – это звучит, как нонсенс!

– А духовная? – подал голос Кронин.

– Духовная тоже. Извините, я материалист. Энергия переходит из одного состояния в другое, сохраняя при этом величину, если речь идет об изолированной системе. Вы утверждаете, что кинетическая энергия движения может перейти в духовную энергию мысли или вообще в нематериальную форму? То есть, исчезает? Какое же это сохранение? И где вы наблюдали такой процесс? Бедный Ломоносов с его «отсюда убавится, сюда прибавится…»! Медитация, йога, вербальные воздействия – сиречь молитвы! Нематериальные энергии! – Гущин говорил будто сам с собой. – Вы хотите сказать, что монахи, йоги, буддисты все это умеют делать, просто объяснения у них нелепые, в отличие от ваших?

– Нет, – сказал Кронин. – Ни черта они не умеют.

– Давайте начистоту, Николай Евгеньевич. Вы меня разочаровали. Вы все. Вы ушли от проблемы.

– Вы хотели от нас конкретных методов борьбы с международным терроризмом – так, во всяком случае, это было сформулировано, – сухо сказал Кронин.

– И где эти методы? Вы стали решать более общую задачу, ваше право. Решая ее, вышли на эзотерику – замечательно. И как, объясните мне, ваше материально-нематериальное мироздание поможет справиться с боевиками «Аль-Каеды»?

Кронин продолжал думать о своем, он даже не пытался делать вид, что слушает собеседника – сосредоточился на какой-то мысли, смотрел на картину, висевшую на противоположной стене и изображавшую космонавта, рисующего невидимые узоры на пыльной поверхности далекой планеты. Фил понял, что нужно вмешаться, и бросился в бой, благо считал, что и ему есть что сказать.

– Вадим Борисович, – начал он, – вы действительно считаете, что наша работа к борьбе с терроризмом не имеет никакого отношения?

– Дорогой Филипп Викторович, – Гущин повернулся к Филу, – не делайте и вы из меня дурака, прошу вас. Разумеется, если бы удалось использовать эти ваши несуществующие нематериальные измерения, то проблема была бы решена. Но ведь этого нет и, похоже, не будет! – Гущин прервал себя на полуслове и спросил нейтральным голосом, будто не он только что жарко доказывал никчемность всего, что делали последние месяцы Кронин и его злосчастная группа. – А чаю я могу выпить, Николай Евгеньевич? В горле пересохло, извините…

– Можно и не чаю, – предложил Кронин. – Филипп Викторович, поищите в левом кухонном шкафчике, там должна быть бутылка коньяка.

– Нет, – покачал головой Гущин и сделал Филу знак, чтобы тот не суетился. – Чаю – да, а крепче ничего не хочу. Я сам, если позволите. Я знаю, где у вас что лежит.

Он вышел на кухню и загремел посудой настолько демонстративно, что Филу стало ясно: Гущин намеренно оставил их одних, чтобы они договорились между собой о дальнейшей линии разговора.

– Не сердитесь, – сказал Кронин. – Я вынужден был сказать ему о нашей работе.

– Почему? – вырвалось у Фила. – Мы же договаривались не посвящать…

– Зря, – отрезал Николай Евгеньевич. – Вадим Борисович был в курсе с самого начала. Вы что, так и не догадались? Думаете, наш куратор действительно в Российской Академии работает? Нет там такого отдела, я справлялся.

– А где же… – ошеломленно сказал Фил и осекся, ему показалось, что Гущин стоит у кухонной двери, прислушиваясь к разговору.

– Не знаю, – мрачно сказал Кронин. – Может, в военном ведомстве. Может, в разведке или в этой… как ее… службе безопасности. Не спрашивал и не собираюсь. Все равно соврет.

– Документ у него…

– Господи, – пожал плечами Кронин, – документ… Проблема?

– Вот как… – пробормотал Фил.

– Не сердитесь на меня, – повторил Кронин, но Фил и не думал сердиться, он был растерян и не знал, что сказать. – Мы по крайней мере знаем теперь, что к нам относятся так, будто мы на полпути свернули на ложную дорогу религиозного мистицизма. Формулировка полного закона сохранения – как некая мантра, которую мы придумали, чтобы вводить себя в состояние, медитации. Всего лишь…

Кронин замолчал, закрыл глаза, сжал губы, лицо его побелело.

– Что с вами? – забеспокоился Фил. – Николай Евгеньевич, дать вам таблетку? Прихватило ногу, да?

– Сейчас, – сквозь зубы пробормотал Кронин. – Я сам… Я всегда должен сам… Вы понимаете или нет? Сам… Сам…

Он повторял это «сам», и слово почему-то наполнялось для Фила новым содержанием. Кронин, похоже, имел в виду не только – и даже, возможно, не столько – то, что он сам должен вывести себя из приступа боли. Он говорил о какой-то своей личной ответственности, личном долге… Перед кем? Перед Гущиным, которому он открыл все, что они договорились скрывать?

– Николай Евгеньевич, – сказал Фил, – это вы просили Вадима Борисовича после того, как Лиза… Ну, чтобы он помог мне?

– Что? – спросил Кронин. – А, вы об этом… Я. Да…

Лицо его покраснело от прилива крови. Николай Евгеньевич глубоко вздохнул, удобнее устроился на диване и сказал:

– Филипп Викторович… Я хотел сказать… Только вам, Гущин не знает… Я просил, чтобы вы пришли…

– Вы сказали, что ночью выходили в мир.

– Да. Потом… Когда он уйдет, я расскажу.

Дверь кухни распахнулась, и Гущин вошел с подносом, на котором стояли три чашки, сахарница, блюдце с ломтиками лимона и большая глубокая тарелка, куда Вадим Борисович вывалил, похоже, все печенье, найденное в кухонном шкафчике.

– Извините, – сказал Гущин, улыбаясь. – У вас нет специальных вазочек, Николай Евгеньевич?

– Есть, – буркнул Кронин. – Просто вы не там искали.

Гущин поставил поднос на стол.

– Да? – сказал он. – Скажите где – я найду.

– Филипп Викторович, – сказал Николай Евгеньевич, – принесите, пожалуйста, вазочки для печенья, вы знаете…

Он хотел поговорить с Гущиным наедине? Ну и ладно. Фил вышел в кухню, прикрыл за собой дверь и направился к тяжелому столу, похожему больше на письменный, с двумя тумбами, где, если не присматриваться, не было ни одного ящика, а на самом деле целых четыре скрывались за панелью, отделанной под старину. Фил распахнул дверцу, выдвинул верхний ящик, достал стоявшие справа горкой хрустальные блюдца и собрался закрыть шкаф, но что-то привлекло его внимание, и он застыл в неудобной позе. Что? Показалось или действительно… Все было как всегда, да и что могло быть интересного в вилках, ложках, тарелках и…

Справа в открытой коробке лежали серебряные ножи – старинные, дорогие, Николай Евгеньевич сказал как-то, что кухонная утварь была приданым Клары, а ей досталась от бабушки, любившей пользоваться столовым серебром даже в обыденной жизни. Клара, похоже, эти вилки не подавала на стол никогда, а Николай Евгеньевич подавно.

Ножи были старыми, темными, покрытыми патиной, – все, кроме одного, блестевшего так, будто он только что был изготовлен на фабрике столового серебра. Странно – почему Николаю Евгеньевичу пришло в голову почистить один-единственный нож?

Фил взял нож в руки и поднес к глазам. «Глупости, – подумал он. – Никто и не думал чистить, вот выбита проба, ни малейших следов того, что нож терли порошком или чем-то другим. Просто это новый нож, похожий на остальные, как две капли воды».

Но такого быть не может. Откуда у Николая Евгеньевича новый нож из такого же сервиза? К тому же… Ну, конечно. Шесть ножей, как и было. Пять старых и один новый. Не вычищенный, а именно новый, буквально сегодня из магазина.

Таких сейчас не делают и не продают. Собственно, сомневаться не приходится: на шестом ноже, как и на пяти прочих, была выбита вязью надпись: «Фабрика Можаева». И какие-то числа – дата или что-то другое.

Фил осторожно положил нож в коробку. В голове пока не возникло ни одной связной мысли, но он понимал уже, что находка очень важна.

Знал ли Николай Евгеньевич о том, что произошло с одним из его ножей? Что произошло… Если изначально в комплекте было шесть одинаково старых ножей, а потом один из них почему-то оказался новым, то из этого следует… Что сказала Рая в утреннем разговоре? «Мне кажется, что я стремительно старею, а Максим впадает в детство, становится совсем маленьким»…

Может быть…

Мысль оформилась, но стояла в сторонке, ждала, пока Фил впустит ее в сознание и начнет рассматривать.

«Интересно, – подумал он, – если нож стал новым, сохранились ли на нем отпечатки пальцев людей, державших его, когда он был еще старым и покрытым темной патиной времени? Если да, то можно узнать»…

Что?

Фил поразился простоте решения. «Вот нож, – подумал он, – которым была убита Лиза. Вечером в воскресенье, в двадцать два часа с минутами, кто-то взял этот предмет в руку, замахнулся и нанес удар».

Сделать это мог только Николай Евгеньевич Кронин, потому что никого, кроме хозяина, в квартире не было.

– Филипп Викторович! – крикнул из гостиной Гущин. – Вам помочь?

– Спасибо, – пробормотал Фил, и никто его, конечно, не услышал.

Он поставил на столик поднос, выложил из шкафчика три хрустальных блюдца, несколько секунд раздумывал, его так и подмывало положить нож на середину подноса и поглядеть, как станет реагировать Кронин, увидев улику и поняв, что Фил обо всем догадался.

Не нужно устраивать разбирательство в присутствии Гущина. Сначала – сами.

Фил поднял поднос, в дверях столкнулся с Гущиным и сказал извиняющимся голосом:

– Нашел все-таки. Вы там еще не весь чай выпили?

Должно быть, руки у него дрожали – Гущин забрал поднос и вернулся в гостиную.

– И если следовать вашей логике, – сказал он, продолжая разговор, – то получается, что все мировые религии относительно верно описывают если не структуру, то смысл мироздания.

«Но почему? – думал Фил. – Почему он оставил этот проклятый нож лежать рядом с остальными, как очевидную улику? То есть, для любого следователя из милиции в ноже нет ничего странного – новый, и что? Уликой нож может стать для знающих, для способных сложить два и два в новой системе координат».

Мог ли Кронин рассчитывать, что никто не войдет в кухню, не откроет шкаф…

– Вы не хотите понять, Вадим Борисович, – говорил между тем Кронин. – Все религиозные чувства возникают в мозгу и нигде больше. Исследования Ньюберга и Д'Аквили показали, как можно вызвать у любого человека – любого! – религиозный экстаз и ощущение близости к высшему существу. Вам знакомы эти исследования? Если нет, могу дать ссылку…

– Да-да, – отмахнулся Гущин, – и эти опыты вовсе не доказывают, что Бога нет, как не доказывают и обратного. Ровно то же самое, что вы мне пытаетесь изложить о якобы открытом вами новом законе природы. Религиозное чувство можно вызвать воздействием на нейроны, расположенные в задней верхней теменной доле мозга.

– Я именно это и пытаюсь вам объяснить! К нашим разработкам религия не имеет ни малейшего отношения. Мир объективен, и речь идет о процессе познания…

– Вы меня не убедили! Все это шарлатанство, вот что я вам скажу, и чем больше я вас слушаю, Николай Евгеньевич…

– Тем больше убеждаетесь в том, что мы тут все шарлатаны?

– Нет, конечно! Тем больше убеждаюсь в том, что даже умные люди с широчайшим кругозором и энциклопедическими знаниями, создатели, можно сказать, новой науки, в общем, такие люди, как вы, дорогой Николай Евгеньевич, время от времени делают неверные выводы из верных предпосылок.

Гущин допил чай, налил еще и положил в вазочку горсть печенья; похоже, он собирался продолжать эту бессмысленную дискуссию до морковкина заговения:

– Вы намерены утверждать, что ваше сознание управляет энергетическими процессами? За все время от вашей группы не поступило ни одной заявки на оборудование, вы не ставите никаких экспериментов…

– Какое оборудование? – изумленно пробормотал Фил. – Какие… экс… эксперименты с нематериальной энергетикой? Разве вам не очевидно, что…

– Я не имею права вмешиваться в ход ваших исследований, вы это знаете, Николай Евгеньевич, – с нараставшим раздражением говорил Гущин. – Собственно, я даже спрашивать вас ни о чем не должен, я кто? Функционер, наблюдатель. Куратор, так сказать. Но свое мнение высказать имею право, верно? Так вот, вы все смешали в одну кучу: терроризм, уголовщину, естественный ход событий, редкую болезнь и ужасную случайность, религиозное самопознание, материализм и богоискательство… Буквально все! Я просто поражаюсь, как вам это удалось, и еще больше поражаюсь тому, что висталогия, которая немедленно должна была указать на ошибку, позволила вам совершать все эти глупости.

Гущин бросил в рот печенье и встал наконец из-за стола.

– Вот что, дорогие мои, – сказал он сухо, – официально заявляю: Академия платит каждому из вас деньги, причем не такие уж маленькие, чтобы вы решили вполне определенную задачу…

– С террором-то мы справимся, не проблема, – пробормотал Кронин. – Справимся ли с собой – вот вопрос.

– Я был о вашей группе гораздо более высокого мнения. Мне жаль. Вот что, – он посмотрел на часы, – у меня есть кое-какие дела, но позднее я вернусь, и мы завершим нашу полезную дискуссию.

Он кивнул Кронину, протянул Филу руку, которую тот вяло пожал, и вышел в прихожую, чем-то там грохнул на ходу и выругался сквозь зубы. Хлопнула входная дверь.

– Похоже, – сказал Кронин, – нам скоро – может, прямо сегодня, – закроют финансирование.

– Вы его не убедили, – констатировал Фил.

– Нет, – согласился Николай Евгеньевич.

– Я не понимаю, – медленно заговорил Фил, подбираясь к главному вопросу, но задавая второстепенный, – почему вы…

Он замялся.

– Почему я рассказывал ему о наших исследованиях, – закончил Кронин, – хотя мы договаривались молчать в тряпочку? Объясню. Я был обязан спасти группу от развала, Филипп Викторович.

– От развала? – удивился Фил.

– От развала, – повторил Кронин. – Месяца три назад Вадим Борисович явился ко мне, выложил на стол распечатки, рассказал о выводах экспертизы, обвинил в сокрытии важной информации, чуть ли в предательстве и государственной измене… Тогда же намекнул, что представляет он вовсе не российскую академию, а другое, более серьезное ведомство. Что я мог ответить? Либо все полностью отрицать, либо обо всем рассказать. Я предпочел второе – и вы бы на моем месте сделали то же самое.

– Но от нас вы это скрыли.

– Гущин взял с меня слово. «Пусть, – сказал он, – все идет, как шло. Так вы спокойнее работаете».

– Почему же он сразу не прикрыл нам это направление? Ведь мы тогда даже закона сохранения не сформулировали, ничего не было…

– Потому и не прикрыл, – с досадой сказал Кронин, удивляясь недогадливости Фила. – Идея была новой, странной, но могла оказаться и перспективной с их практической точки зрения. Хотя, конечно, энтузиазма по поводу изменения направления в наших исследованиях Вадим Борисович и тогда не высказывал. Но ждал – может, у нас получится что-то реальное. А мы даже ни одного прибора не заказали, это его совсем добило – ну чистый же идеализм, если ставить эксперимент без оборудования, верно?

– Вы хотели поговорить о том, как выходили в мир, – сказал Филипп, не желая продолжать неприятную тему Кронинского предательства.

– Вы правы, – сухо произнес Кронин и, подвигав левой ногой, уложил ее в новом положении. – Это произошло ночью, в три сорок две. По моим представлениям, я провел в мире несколько лет. Вернувшись, засек время: на часах было три сорок четыре. Я рано заснул вчера и, видимо, успел выспаться, потому что проснулся в начале четвертого и понял, что придется бодрствовать до утра. Тогда я стал отрабатывать полную формулировку закона сохранения импульса, которую мы начали обсуждать на прошлой неделе, еще до… Я почувствовал, что живу во Вселенной, которой нет конца. Ни образы, ни слова не способны описать многообразие моего мира и мое собственное многообразие. Мне показалось, что я осознал все свои сути, составляющие меня в бесконечномерном мире.

– Все? – вырвалось у Фила.

– Конечно, не все, если подумать, но разве я думал? Если я живу в бесконечном множестве измерений, то моему сознанию не хватит вечности, чтобы побывать в каждом из них. Если можно говорить о сознании измерений.

– Можно, – начал было Фил, но прикусил язык. Не следовало сбивать Николая Евгеньевича с мысли.

– Я был чьей-то мучительной совестью. Так я ощущал. И еще я стал ночью. Той ночью, когда скончалась Елизавета Олеговна. Я стал тишиной в темном подъезде ее дома. И гулом пролетевшего самолета. И криком ее матери, увидевшей, как дочь теряет сознание от боли. И сознанием Елизаветы Олеговны я был тоже. И потому увидел. Я увидел, Филипп Викторович, вы понимаете это?

Кронин выпрямился на диване, поднял руки – нет, не поднял, а скорее воздел, так было правильнее определить это движение, Филу показалось, что Николай Евгеньевич вырос сантиметров на десять, а то и больше, и продолжал расти, и, может, это происходило на самом деле, а не только в воображении Фила.

– Я увидел нож, – говорил Кронин, будто вещал. – Я увидел державшую нож руку.

– Чью? – не удержался Фил.

– Длинный кинжал, острый, как мысль гения. Он впился мне в грудь. Это была энергия, которой не существует в материальном мире. Она появилась на острие ножа. Долгое движение. Оно тянулось и тянулось. Я не могу описать, нет слов. А потом я посмотрел на часы. Прошло две минуты. Будто целая жизнь.

– Не понимаю, – сказал Фил. – Кто же…

Он хотел спросить: «Чья это была рука?» Он хотел сказать: «Вы ошибаетесь, нож, которым убили Лизу, не был длинным кинжалом, это обычный столовый нож из старого серебра, и острым он не был, тем более – острым, как мысль гения».

– Это я убил Елизавету Олеговну, – сказал Кронин спокойно. – В тот вечер я действительно лег спать раньше обычного и действительно не слышал звонков, хотя сплю очень чутко. Почему я не слышал звонков, Филипп Викторович? Потому что в тот вечер я тоже выходил в мир. Непроизвольно. Мы обсуждали точную формулировку полного закона сохранения энергии, вы помните? Я думал об этом. И подсознание сыграло со мной злую шутку. На грани сна и яви. Видимо, я вышел в мир, сам об этом не зная. Перед сном думал о том, что хорошо бы… Я должен вам об этом сказать, Филипп Викторович. Мне хотелось, чтобы мой Гарик и Елизавета Олеговна были вместе. Они подходили друг для друга больше, чем кто бы то ни было на этом свете. Родственные души. Это стало моей идефикс. Почему Гарик ушел так рано? Почему именно его нужно было отправить в Чечню? Почему именно он стал мишенью для снайпера?.. В тот вечер, засыпая, я подумал: Елизавета Олеговна могла бы уйти с Гариком, чтобы быть с ним вместе. Смерть в материальном трехмерии не означает гибели разумного существа в мире бесконечного числа измерений. И я… Я представил себе кинжал. Кинжал, как образ энергетического потока. Я спал и не помнил этого. А сегодня, когда вышел в мир во второй раз, конечно же, это воспоминание всплыло, оно никуда и не исчезало. Оно всегда было со мной. Я просто вернул его своей истинной памяти. Вот и все.

– Откуда вы взяли кинжал?

– Кинжал – всего лишь зрительный образ, – Кронин бросил на Фила укоризненный взгляд: мол, сам мог бы догадаться. – Достаточно было мне двинуть во сне рукой, и эта кинетическая энергия – учтите, я уже находился в полном многомерии! – перешла в нематериальную форму, направилась туда, куда я хотел, потом обрела материальность, и – все.

– И все, – повторил Фил, не скрывая иронии. Так вот и возникают все глупости мира. Достаточно принять за чистую монету игру собственного подсознания. Совместить с собственным знанием. Поверить.

– Что? – спросил Кронин, уловив недоверие в голосе Фила.

– Извините, Николай Евгеньевич, – сказал Фил, – но вы не выходили в мир. То, о чем вы рассказали, – эмоции. Для удачи эксперимента нужна вербализация закона сохранения в его формальной форме. Вам это известно не хуже, чем мне. Невозможно выйти в мир, находясь в состоянии дремоты или сна.

– Я видел… – запротестовал Кронин.

– Лизу убили не острым кинжалом…

Фил запнулся.

– Ну, – потребовал Кронин, – вы начали мысль. Заканчивайте. Лизу убили не острым кинжалом. Откуда вам это известно? Если я не выходил в мир и рассказал всего лишь об игре подсознания, то что знаете о мире вы? Чем была убита Елизавета Олеговна? И кем?

– Вы… – начал Фил, прозревая.

– Конечно, – согласился Кронин, поймав изумленный взгляд Фила. – Я разыграл комедию. Или акт драмы, если угодно. Я хотел знать, как вы будете реагировать. Вы отреагировали так, как я ожидал. Итак, чем была убита Елизавета Олеговна и кто это сделал?

«Наверное, он все-таки обнаружил новый серебряный нож и сложил два и два», – подумал Фил, но сразу оборвал себя. Нет, тогда Кронин не говорил бы о времени убийства, он понимал бы, что произошло оно гораздо раньше того вечера. А может, и в этом Николай Евгеньевич лукавил?

– Я расскажу, – согласился Фил, – но только, когда соберутся все.

– Надо ли? – усомнился Кронин.

– Надо, – твердо сказал Фил.

– Хорошо. Дайте мне телефон…

Фил поднес Николаю Евгеньевичу аппарат на длинном шнуре, и Кронин набрал номер.

– Вы можете приехать прямо сейчас, Эдуард Георгиевич? – спросил он. – Очень важно.

Кронин долго слушал ответ и хмурился. Фил не знал, что говорил Эдик на другом конце провода – неужели отказывался приехать под каким-то надуманным предлогом? Странно.

– Хорошо, – сказал наконец Николай Евгеньевич. – Вы думаете, он сможет?

Второй эпизод молчания оказался еще более длительным, и Фила охватило беспокойство. О ком они говорили? Кто сможет? И что?

– Хорошо, – повторил Кронин. – Постарайтесь побыстрее.

Положив трубку, он поднял на Фила полный изумления взгляд.

– Вы знали об этом?

– О чем? – не понял Фил.

– О Михаиле Арсеньевиче. Он психически болен. С ним произошел приступ – сегодня, часа в четыре.

– В четыре? – удивился Фил. – Я видел Мишу в институте. Мы поговорили. Это было в половине четвертого. Оттуда я поехал к вам.

– А несколько минут спустя Михаил Арсеньевич потерял сознание, Эдуард Георгиевич с трудом привел его в чувство. По словам Эдуарда Георгиевича, Михаил Арсеньевич, перед тем как впасть в буйство, обвинил себя в смерти Елизаветы Олеговны.

– Что? – поразился Фил.

– Да, – кивнул Кронин. – Странно, правда? Похоже, каждый из нас ощущает перед ней собственную вину. У каждого есть нечто, заставляющее мучиться и искать в себе причины произошедшего, а невозможность дать этой трагедии обычное объяснение ведет к самообвинению.

– Извините, Николай Евгеньевич, – сказал Фил, – я позвоню Вере.

Трубку долго не поднимали, наконец запыхавшийся голос сказал:

– Алло! Слушаю.

– Где ты была? – вырвалось у Фила.

– Не понимаю. В ванной, если тебя это так интересует. Оттуда почти не слышно звонков, когда течет вода. А я еще пела… Говори скорее, я стою на полу босая и мокрая, только халат накинула.

Фил представил себе мокрую Веру в накинутом на голое тело банном халате, и сердце сладко защемило, захотелось плюнуть на все, помчаться к ней и никогда больше не вспоминать о том, что случилось, и не думать о том, что непременно произойдет, когда они соберутся вместе, сядут друг перед другом и…

– Вера, – сказал Фил, – сколько тебе нужно времени, чтобы приехать? Я у Николая Евгеньевича, нам нужно срочно собраться. Минут сорок достаточно?

– Если я не домоюсь и возьму такси, – неуверенно произнесла Вера. – И если потом ты на такси привезешь меня обратно.

Она не сказала «и если потом останешься со мной на ночь», но это подразумевалось, Фил нисколько не сомневался в оттенках Вериного голоса.

– Конечно, – сказал он. – Мы тебя ждем.

Потом они сидели и молчали. Оба пришли к определенным выводам, оба понимали: все, что могло быть ими сказано друг другу, уже сказано, и не следует сотрясать воздух лишними измышлениями.