Текст книги "В пучину вод бросая мысль..."

Автор книги: Павел (Песах) Амнуэль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

21

Тело переложили на диван, компьютер водрузили на прежнее место, но он не работал, включился только монитор, ничего, конечно, не показывая, и никто не знал, сохранилась ли хоть какая-то информация на жестком диске. Стол пришлось сдвинуть в угол, потому что одна из ножек обломилась, а появившиеся на стенах потеки чего-то черного и похожего на ваксу, смыть оказалось невозможно – чего только Вера не испробовала, пока мужчины возились с Мишей, пытаясь привести его в чувство, хотя и понимали, что оживить мертвого – безнадежная задача, даже если знаешь не только закон сохранения энергии, но и другие законы большого мира.

Николай Евгеньевич, сидя в коляске (ездить она не могла, с правого колеса слетела шина, а левое описывало восьмерку), помогал Эдику и Филу, давая им полезные, по его мнению, и нелепые, по мнению Фила, советы.

– Нет, – сказал наконец Эдик, – бесполезно.

– Что же теперь делать? – спросил Фил. – Надо, наверно, в милицию сообщить? И в «скорую». Мертвый человек в доме…

– Нет, – твердо сказал Кронин. – Придет Гущин, он обещал вернуться, – пусть решает, как поступить с телом.

– Николай Евгеньевич, – сказала Вера, бросив на пол грязную тряпку, – не оттирается эта гадость. Будто въелась.

– Естественно, – брезгливо отозвался Кронин, – именно въелась. В структуру материала. Если сделать химический анализ…

Он запнулся. Все смотрели на него, и Кронин продолжил:

– Я знаю, о чем мы думаем… Еще не можем… Никто из нас. Я уж не говорю об остальных. Не можем жить в мире, который… Не знаю… Может, в конечном счете он для нас и предназначен. Но сейчас – нет. Мы просто не понимаем, как в нем жить. И можно ли жить вообще. То, что мы называем жизнью, разумом, там – как плесень, вот эта, на стене, которая не оттирается.

– Там? Здесь? – сказал Фил. – Нет там и нет здесь…

– Ради Бога, Филипп Викторович, – поднял руки Кронин, – только не говорите мне о единстве мира и о том, что мы сами, как существа, к большому миру принадлежащие, просто не осознаем своего бесконечномерного существования. Я прекрасно это понимаю. Но разум мой здесь, в этой голове, которая лопается от боли, и в этом трехмерии. Разум мой здесь, а какой я на самом деле, знаю не я, а то существо, ничтожной частью которого является это мое материальное тело. Или Миша – его нет, и он есть, и какая-то его часть продолжает существовать в нашем мире. Может, эта чернота на стенах – часть Миши? Может, смывая ее, мы уничтожаем какую-то его естественную сущность?

– Ну, это слишком… – начал Эдик.

– Да? Вы уверены, Эдуард Георгиевич?

– Нет, – подумав, сказал Эдик. – Ни в чем я сейчас не уверен.

– Даже в том, – добавил Фил, – что, поставив стол в угол, мы не нарушили какое-то равновесие в общем мироздании. Мы переставили стол, и это вызвало взрыв в какой-нибудь галактике…

– Это слишком! – повторил Эдик, но в голосе его не ощущалось уверенности.

– Слишком? – поднял брови Кронин. – Вы сами…

Он перевел взгляд на покрытое простыней тело.

– Да, наверно, вы правы, – пробормотал Эдик.

– Кстати, – заметил Кронин, – перед тем, как это началось, на столе лежал нож. Тот самый. Где он? Не вижу.

Ножа не было. Впрочем, искали его без особого желания – заглянули под диван, посмотрели на книжных полках, даже в кухне пошарили по ящикам и шкафчикам – все ножи были на месте, кроме того, нового.

– Кто его знает, – обреченно сказал Фил, когда, бросив поиски, они не стали возвращаться в гостиную и разместились у кухонного стола. Коляску Эдик предложил перенести на руках, но Николай Евгеньевич воспротивился и доковылял до кухни на своих двоих, опираясь на руку Фила. На кухне было спокойнее, хотя и здесь кое-что изменилось – кафель над плитой из белого стал грязно-зеленым, двери стенного шкафчика не закрывались, у всех стульев почему-то исчезли спинки, а газ не зажигался – то ли возникли перебои в системе, то ли забило трубу. А может, газа в этой квартире и вовсе никогда не было – такая мысль появилась у Фила, когда он садился на ставшее неустойчивым сидение, похожее на табурет: там, где была спинка, теперь торчали два штырька, аккуратно обрезанные и даже закрашенные зеленой краской. «Может, – подумал Фил, – это трехмерие, вовсе не то, в котором мы жили прежде». В бесконечномерном мире трехмерий может быть тоже бесконечное количество. И Филиппов Грунских. И тогда есть мир, где Лиза не умирала, и где они поженились. Может, он как раз в таком мире и очутился, и сейчас откроется дверь, на пороге возникнет она…

«Глупо, – подумал Фил. – Вселенная не так проста, чтобы повторять с малыми вариациями одни и те же материальные подсистемы».

– Итак, – сказал Кронин, – нам, в конце концов, нужно принять решение. И я очень прошу каждого думать только о том, что происходит здесь и сейчас. Не произносить никаких – даже односложных – отрывков из вербального…

– А нам и не нужно повторять, – заявил Эдик. – Мы уже в системе, если можно так выразиться. Смотрите.

Он протянул над столом руку, чайные ложки вздрогнули, поднялись в воздух и прилепились к его ладони. Фил подумал, что это так неестественно, и ложки упали со звоном, одна из них покатилась и начала падать на пол, но застыла в воздухе, а потом медленно поднялась и легла рядом с остальными.

– Вот так, – сказал Эдик. – И еще не так.

– Достаточно подумать… – прошептала Вера.

– Подумать, пожелать, спланировать.

– Всемогущество…

Кто сказал это? Фил думал, что он. А может, Вера? Или слово произнеслось само – возникло из воздуха, из самопроизвольных его колебаний, которые ведь тоже можно возбудить мыслью, желанием?

– Если уничтожить жесткий диск… – сказал Эдик.

– А заодно и наши с вами головы, – усмехнулся Кронин.

– Вы же сами все рассказали Гущину, – с укором произнес Фил.

«Мир изменился только для нас? Или для каждого, живущего в этом трехмерии? Если для каждого, то ничего уже не сделаешь, и все плохо, все просто ужасно, нам нужно было придумать, как бороться с террором, а мы создали такое, что теперь от мирового порядка останется хаос, потому что никто не готов жить в мире, где дозволено все.

А если все изменилось только для нас, сидящих в этой комнате, то… Нам нужно здесь и остаться. Навсегда. Это не так страшно, наверное. Я же был в мире и понял лишь малую его часть. Ничто – по сути. Не так страшно. А здесь это называется – умереть».

– Без нас, – сказал Кронин, – они не разберутся в законах полного мира.

– Там хорошие аналитики, – сказал Эдик.

– Плохие, – сказал Кронин. – Они не знают висталогии.

– Проблема? – пожал плечами Эдик. – Выучат.

– Помните, – сказал Фил, – пару лет назад хотели запретить клонирование? Разве это помогло?

– Мне страшно, – сказала Вера, – я не хочу…

– Или вместе, или никак, – сказал Эдик. – Верно?

– Вместе, – пробормотал Фил. – Вместе. Нас было шестеро…

Дверь из гостиной отворилась, и в кухню вошла Лиза. Она была в синем платье, том, что так нравилось Филу, и волосы распущены так, как ему нравилось. Лиза улыбалась и смотрела Филу в глаза, а он обнимал Веру за плечи, и ему совсем не было стыдно.

– Господи, – прошептала Вера, острые ее ногти впились Филу в ладонь.

Кронин шумно вздохнул, Эдик медленно поднялся.

– Фил, – сказал он, – не нужно. Убери ЭТО.

Лиза повернулась и вышла – в стену, потому что у Фила не было сил направлять ее движение.

– Зачем ты так? – бросила Вера.

– Я не хотел, – пробормотал Фил. – Я даже не думал. Оно само…

– Вот именно, – сказал Кронин. – Теперь вы понимаете, что нас ждет?

В дверь позвонили – один раз коротко и сразу дважды – долгими звонками.

– Это Гущин, – сказал Николай Евгеньевич.

– Нужно уходить, – сказал Эдик. – Верно? Нельзя нам с ним.

– В дверь? – усмехнулся Фил.

– А мы… – Кронин посмотрел на Эдика беспомощным взглядом. Он принял решение, но не хотел быть один. – Мы сможем потом вернуться?

Эдик промолчал.

22

Гущин долго звонил и колотил в дверь, из соседних квартир высыпали жильцы и давали ненужные советы. Все беспокоились о том, что могло случиться с инвалидом, жившим в восьмой квартире.

Гущин не хотел поднимать шума, но войти было необходимо. Похоже, что Сокольский ушел, Николай Евгеньевич остался один, и с ним мог случиться приступ. Пришлось спуститься в домоуправление, предъявить документы, и тогда все решилось быстро – плотник взломал замок, и Гущин вошел, ощущая в груди странный холод.

В прихожей было темно, Гущин пошарил рукой по стене, не нашел выключателя на привычном месте и бросил столпившимся в двери соседям:

– Отойдите, вы мне свет закрываете.

На пол лег длинный бледный прямоугольник, высветливший старый искрошившийся линолеум и загораживавший проход опрокинутый ящик, из которого высыпались и лежали горкой несколько пар обуви. От горки почему-то пахло прелой резиной и еще чем-то, что Гущин не мог определить, но запах был смутно знакомым, давним и вызывал неприятные ассоциации, столь же смутные и, скорее, подсознательные.

Ощущая в груди стеснение, мешавшее не столько двигаться, сколько правильно воспринимать окружающее, Гущин заставил себя перешагнуть через ящик, и следующий шаг он сделал в полной темноте, нащупывая руками дверь в гостиную. Соседи, стоявшие на лестничной клетке, громко перешептывались, и чей-то голос спросил отрывисто:

– Может, принести фонарик?

– Нет, – отрезал Гущин, хотя хотел сказать и даже не сказать, а крикнуть: «Да! Да! Помогите!»

Он шарил по гладкой и почему-то казавшейся на ощупь металлической стене и не находил двери на том месте, где она была всегда. Да что всегда, он ведь ушел из этой квартиры пару часов назад и вернулся не столько потому, что обещал, сколько из-за неожиданно возникшего желания быть здесь, чтобы не пропустить важное, нет, не важное даже, а жизненно необходимое, без чего он потом не сможет ни объяснить происходящее, ни смотреть в глаза коллегам.

– Черт, – пробормотал он и стукнул кулаком по стене, отозвавшейся гулким звуком. По звуку судя, толщина стены была не меньше метра, а то и больше.

– Кто там говорил про фонарик? – крикнул Гущин, и несколько секунд спустя вспыхнул яркий луч. Стена, освещенная белым пучком света, действительно оказалась металлической – будто дюралевое самолетное крыло запечатало вход из прихожей в гостиную.

– Ни фига себе… – зачарованно произнес мужской голос.

– Пропустите, – сказал Гущин и, оттолкнув человека с фонариком, вышел на лестничную площадку. Не став дожидаться лифта, сбежал вниз.

На улице он секунду размышлял, окна квартиры Кронина выходили в переулок. Значит – налево.

Гущин свернул за угол и остановился, задрав голову. Все было так, как он и ожидал, не имея к тому никаких оснований, кроме интуитивного предчувствия. Сплошная стена. Вот окна угловой квартиры – это соседний подъезд. Вот окна следующей квартиры – справа от кронинской. А между ними несколько метров глухой кирпичной кладки, не новой, а скорее наоборот – старинной, начавшей осыпаться, с потеками и выщербинами.

– Не понял! – воскликнул за спиной Гущина все тот же голос – видимо, мужчина с фонариком последовал за ним. – А окна? Окна-то где? Замуровал, что ли?

Гущин отошел в сторону от начавшей собираться толпы (никто не понимал, что происходит, но уже пустили слух о засевших в квартире грабителях, замуровавших себя, чтобы не сдаться властям) и позвонил по мобильнику в оперативную часть. Там его долго не хотели понимать, а потом все-таки согласились прислать бригаду.

Гущин смотрел на грязный прямоугольник, за которым скрывалось нечто, возможно, угрожавшее существованию не только этого дома, не только этого города, но, возможно, всего этого мира. Как сказал Кронин во время их последнего разговора: «С террором-то мы справимся, не проблема. Справимся ли с собой – вот вопрос».

Зазвонил мобильник, который Гущин продолжал сжимать в руке, и он поднес аппарат к уху, ожидая услышать грубый низкий голос майора Зеленцова, дежурившего сегодня в управлении.

– Это Гущин, да? – произнес нервный женский голос, в котором звучали слезы. – Максим Борисович?

– Да, – отозвался Гущин, недоумевая, голос был незнакомым, ему еще никогда не звонила на мобильник женщина, кроме жены, конечно, но Лена не стала бы сообщать кому бы то ни было его номер. – Да, это Гущин, кто говорит?

– Рая, – сглотнув слезы, сказала женщина. – Извините… Раиса Грунская, жена Филиппа… Бывшая. Мы разошлись.

– Да, Раиса… м-м… – протянул Гущин, вспоминая. Только бывшей жены Сокольского ему сейчас недоставало! Откуда, черт возьми, она узнала номер?

– Мне только что звонил Фил, – Раин голос неожиданно обрел силу и загремел так, что Гущину пришлось отодвинуть аппарат от уха. – Он сказал, что уходит. Потому что иначе нельзя. И чтобы я сообщила вам. Я не поняла, почему он не сам… И что значит – «уходим». Куда? Поймите, мы с ним в разводе, но у нас сын… Я не могу без Филиппа, понимаете? Просто не могу. Максим – сложный ребенок…

– Да погодите вы! – взмолился Гущин не в силах ни прервать этот словесный поток, ни выловить из него хоть крупицу смысла. – Когда вы говорили с Филиппом Викторовичем?

– Только что! Три минуты назад! Он никогда не звонил в такое время, у нас ночь, четвертый час…

– Что он сказал? Вы можете повторить точно? Слово в слово?

– Слово в слово? Но я же говорю… Он сказал, что они уходят, потому что…

– Они? Вы уверены, что он сказал «мы уходим», а не «я ухожу»?

– Ну… да. Кажется. Нет, точно. Да. Мы уходим.

– Дальше!

– Дальше – что? А… «Мы уходим, – сказал он, – потому что иначе нельзя. Позвони Гущину Максиму Борисовичу»… Да, кажется, Борисовичу. И номер… Господи, он же не назвал номер, откуда я…

Голос прервался, женщина о чем-то лихорадочно размышляла.

– Что он сказал еще? О ком? Называл другие имена? – торопил Гущин. – Кронин, например? Корзун? Вера?

– Женщина? У него есть женщина? Нет, я понимаю…

– Раиса… м-м… Что еще он сказал?

– Больше ничего. И он не назвал номер. Я сама вспомнила – но ведь я его не знала раньше, честное слово! Да… Слышимость стала совсем плохой, Фил сказал что-то про закон… Какой закон? Он что-то сделал и должен скрываться? Скажите мне, наконец, я должна знать, я ведь его жена, у нас ребенок…

Гущин отключил связь и сунул мобильник в карман. Издалека уже доносились звуки сирены. Это мчались ребята из опергруппы, даже отдаленно не представлявшие, чем им придется заниматься.

А он представляет? Нет, он не представляет тоже. И лучше всего было бы не трогать здесь ничего. Оставить как есть. Замуровать, как в чернобыльском саркофаге. Забыть. И файлы все стереть.

Не получится. Теперь уже не остановить. В каком мире мы будем жить завтра? И – будем ли?

Вой сирены тупой пилой пилил звуковой нерв. Гущин закрыл уши руками и стал ждать, когда сирена смолкнет.