Текст книги "Гвардия советского футбола"

Автор книги: Павел Васильев

Соавторы: Олег Лыткин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Но романа с «Локомотивом» не сложилось. «Стартовали мы в чемпионате не очень удачно. После восьми матчей „Локомотив“ набрал восемь очков. И тут (было это в мае) приглашает меня к себе один из руководителей клуба и говорит: „У меня есть указание расторгнуть с вами договор“. – „Почему?“ – удивляюсь я. Он в ответ: „Есть указание!“ От кого, почему – не говорит. Я заявляю, что по собственному желанию уходить не собираюсь. И тогда он мне выкладывает: „В таком случае мы вас уволим“.

Приглашают меня на местком. Там разыгрывается прямо-таки опереточная сценка. Я спрашиваю: на каком основании меня собираются увольнять, какие ко мне претензии? Но про это вообще никто ничего не говорит. Старушка бухгалтер заявляет: „У команды мало очков, поэтому я за то, чтобы уволить!“ Я задаю вопрос членам месткома: „У вас что, тарифы существуют – с десятью очками оставляете в команде, а с восемью увольняете?“ Самое обидное, что в составе месткома бывшие спортсмены были. Я подаю заявление в суд о незаконном моем увольнении.

Дело слушалось в народном суде Сокольнического района города Москвы. Потешное было заседание. Впрочем, это сейчас я так говорю, а тогда пришлось изрядно понервничать. В качестве свидетелей ответчика выступало несколько футболистов „Локомотива“. Давая показания, они отводили от меня глаза и говорили, словно с чужого голоса, что я был к ним нетребовательным, увлекался занятиями по технике, а их, как они считали, „гонять“ надо больше… Комсорг команды так и сказал: „Мягкость Якушина расхолаживала нас. С нами так нельзя. Нам нужна палка…“ Судья подчеркнуто любезно и даже ласково обращалась к представителям „Локомотива“, а когда я пытался вносить уточнения, задать вопросы, резко меня обрывала.

Тем не менее решение суда было таким: уволить меня по причине недостаточной квалификации. Более оскорбительный вердикт трудно себе представить. Я тут же обжаловал его в Московском городском суде. Там на слушании прокурор резко отчитала представителей „Локомотива“ за незаконные действия, и дело было передано на повторное разбирательство в новом составе суда.

Судья, которая должна была вторично рассматривать мой иск, пригласила меня на предварительное собеседование и прямо сказала: „Уволить вас я не могу, но войдите в мое положение – мне скоро уходить на пенсию, а обстановка вокруг вашего дела настолько накалилась, что у меня, если я восстановлю вас на работе, могут возникнуть неприятности. Вы же все равно не станете там трудиться. Может быть, все-таки уйдете по собственному желанию, а вам за время вынужденного прогула по взаимному согласию выплатят компенсацию?“ Жаль мне стало пожилую женщину, она действительно была ни при чем, а у нее и в самом деле могли быть неприятности. В то время руководители Московской железной дороги, с чьего благословения меня и увольняли, имели большой вес в Сокольническом районе. Согласился я с предложением судьи, компенсацию за три месяца получил, да и морально чувствовал себя победителем».

В середине семидесятых Михаил Иосифович вышел на пенсию, но с футболом не расстался. Он активно занимался общественной работой в федерации, выступал в роли эксперта в прессе, писал книги. И ходил на матчи, пока хватало сил. Незадолго до своей кончины, в феврале 1997 года, Михаил Иосифович следил за матчами Кубка Содружества. Было ему 86 лет.

Вот что говорил о Якушине Николай Петрович Старостин, с которым Михаила Иосифовича связывали не только многолетнее соперничество, но и приятельские отношения. Поэтому взгляд со спартаковской колокольни будет весьма уместен:

«Высоченный и ростом, и своими успехами как игрок и как тренер. Всегда иронический, часто насмешливый. На вопрос отвечающий вопросом. Что думает – не угадаешь. На откровенность не любитель. Прагматик до мозга костей. Дело тренерское знает, но методических статей не пишет. То ли не желает делиться опытом, то ли в тонкости методики не верит.

Футбол признает трезвый и суровый. Игрок ему нравится высокий, сильный, волевой и быстрый. Игру предпочитает по замыслу ясную: передачи вперед, отбор в момент приема мяча. Атаку – жесткую. Дисциплину – железную. Обязанности у него в команде строго расписаны. Оборона укреплена. Механизм и структура – как у часов-ходиков. Ничего лишнего, и всё прочно.

„Не подпускай близко. Заранее отдай“ – первая его заповедь. Вторая – „подскажи“. Сам это делает оригинально. „Мы сегодня в красном – не каждый мяч отдавать белым“, – говорит в перерыве игроку, грешившему с пасом.

Самое красивое в игре счет – вот девиз Якушина.

Команды его всегда стабильны. Игроки, не вызывая эстетических восторгов, действуют логично и досады у зрителей не будят…»

Над техничкой поработай!

Одному из нас посчастливилось послушать и записать непринужденные, теплые воспоминания о Якушине компании динамовских ветеранов. По сию пору приятно вспомнить о том разговоре, проходившем конечно же на старом добром стадионе «Динамо» в Петровском парке.

«На встречу я опоздал. И сразу оказался внутри динамовского квадрата. Естественно, без мяча, то есть без первого журналистского вопроса, обозначаемого по традиции в конце материала – беседу вел такой-то…

Какое там вел! Эдуард Николаевич Мудрик, Владимир Петрович Кесарев, Валерий Иванович Короленков и солидно молчавший Валерий Борисович Зыков вмиг заставили меня не только вращать глазами, но и крутить головой в безнадежных попытках прервать передачу, точненько адресуемую партнеру.

Передачи, то есть упреки, заслуженных мастеров выглядели следующим образом.

Мудрик, сидящий слева, во главе стола:

– Что же ты опаздываешь? А? Вот Якушин никогда не опаздывал. И другим не позволял. Помнишь, Петрович?

Короленков, сидящий прямо напротив:

– Как ему не помнить? Петрович, расскажи, как ты на игру на трехтонке подъезжал. В автобус не садился, думал, что у тебя часы точнее якушинских. Автобус без него и уехал!

Кесарев, сидящий от меня наискосок:

– Да… А бакинцы? Ну, мы их так называли – бакинцы, Алика Мамедова и Борю Кузнецова, они же из Баку к нам пришли, такие поначалу вальяжные, неторопливые… Э-э, слушай, куда там спэшить, успеем, нэ уедут без нас, да?.. Тоже пару раз на электричке догоняли.

Мудрик:

– Да что далеко ходить? Вчера, на своем юбилее как Якушин сказал? Время – два часа, все собрались, расселись. А Коли Толстых и Воробьева все нет. Как быть, спрашиваем, Михаил Иосифович?

А Якушин: „Так ведь время! Начинай!“

Зыков, сидящий справа, молчал. Типа – нехорошо, брат, сам видишь, как нехорошо, так нехорошо, что и сказать тебе, непутевому, нечего…

Белый дом

– Эдуард Николаевич, по телефону вы сказали мне, что знаете Якушина с пяти лет…

– Если точнее, с 1945 года. Мы тогда жили в Мытищах, поселок Строитель был такой, по соседству с динамовским стрельбищем. Жили в двухэтажном беленьком домике. Его так и называли все – Белый дом. А рядом, метрах в семидесяти, стоял деревянный дом, где и жили тогда футболисты „Динамо“. Ну, вроде базы это было. Они собирались там перед игрой или на сбор, поле-то тут же было.

Кесарев: Поле было отличное!

Мудрик: Да, поле было хорошее. Траву для него Якушин из Англии привез. Он всегда говорил, что привез из Англии номера на футболки, раньше-то у нас без номеров играли, но вот и траву тоже.

Так вот… Время-то какое было… голодное, послевоенное, безотцовщина, шпана. А погреб, где для спортсменов питание хранилось, без замка стоял. Чего в нем только не было! А ведь никто из ребятишек, голодных-преголодных, и не подумал залезть, стянуть что-нибудь.

Кесарев: А еще там бык был. Племенной. Как же звали его?

Короленков: Борька!

Кесарев: Точно, Борька! Бывало, к нему телок водили для этого самого… для улучшения породы. А футболисты из окон увидят и давай кричать: „Борька, к тебе телку ведут! Борька, не подкачай!“

Мудрик: Да погодите вы! Якушин мне с детства каким запомнился? Высокий, строгий такой, нос горбатый. Нависнет так над тобой – страшновато. Но строгость его, как бы сказать, немного показная была. Идет после тренировки, завидит нас и скажет: „А ну становись взапуски! Первому – шоколадка, второму – булка, третьему – конфета!“ Вот так, не обижая нашего человеческого достоинства, он нас и угощал. Всех. А мы-то сопливые мальчишки…

Еще к ним на базу часто кино привозили…

Кесарев: Фильмы по репарациям: „Тарзан“, „Знак Зорро“, „Девушка моей мечты“.

Мудрик: Мы соберемся у крыльца толпой, просимся. А Якушин хмуро так на нас посмотрит, помолчит…

Короленков: Да, Якушин умеет паузу выдержать!

Мудрик: Мы уже дрожим: сейчас прогонит! А он: „Ну, живо под столы!“ И мы летим в комнату, на пол, под столы, стулья. Радость, представляешь, какая! А как Синявского слушали! Все наши двенадцать комнаток в одной в кучу собирались – радио-то одно! А тут – вот они – герои Англии, рядом. А что главный герой Якушин, это всем ясно было. Все его так и звали промеж себя – „Хитрый Михей“.

Кесарев: А поле там отличное было. Немцы делали. Да.

Веточку достань!

Кесарев: Но я что сказать хочу? Может, это пригодится для статьи? Я не помню случая (а я знаю Якушина с 1951 года), чтобы он не вышел с командой на тренировку. В любую погоду: дождь там, снег, грязь – все равно. И чтобы он когда-нибудь болел. На жеребьевку со сборов сам никогда не уедет, всегда – начальник команды. Все сборы – от начала до конца он проводит, понимаешь?! И расписано всё на 30–40 дней вперед. Вывешено на стенды. В Леселидзе там или в Гаграх – всё одно. А тренировались как? В день ведь по три раза мылись!

Короленков: „Хитрый Михей“ – это очень про него. Вот когда он в Ташкенте работал, так знаешь, во сколько игру назначал? В три часа. Самое пекло. А еще автобус для гостей подгонит к гостинице, ну, чтобы на игру ехать. А автобус этот вымыт изнутри только что. Представляешь, да? Испарение-то какое! Мелочь? Совсем не мелочь. Пока до стадиона доедешь, уже пропотел, сердечко застучало чаще обычного…

Кесарев: А поле поливать заставлял. За два часа перед матчем.

Мудрик: А когда Михей в Тбилиси работал?!

Кесарев: Команда гостей у вокзала останавливалась. А там как раз трамвайные пути, стрелки разные. Так, говорили, он в эти дни запрещал рельсы маслом смазывать. Ты спишь в гостинице, а рядом трамваи грохочут. Без масла! Масленки-то все у Якушина, понимаешь?

Мудрик: А на тренировках? Разве спрячешься от него? Утаишь чего? Да ни в жизнь! Мы бежим по кругу, а он смотрит. Внимательно. И вроде принюхивается, когда ты мимо него бежишь. И сейчас же:

– Дим, а ты что, вчера котлеты с чесноком ел?

Шаповалов остановится, удивится:

– Да нет, ничего подобного, Михаил Иосифович!

А Якушину большего и не надо, перегарчик-то пошел!

– Давай, Дим, отойдем в сторону, потренируемся.

И начнет! То длинный пас, то короткий, то длинный пас, то короткий!

А потом еще скажет:

– Ты бы, Дим, пошел, свитерок шерстяной надел бы. А то всё же холодновато…

И опять – то длинный, то короткий. А если Шаповалов неточно мяч отдаст, то Якушин и скажет:

– Дим, что-то я не понимаю, кто кого тренирует? Ты же у нас вроде техничный футболист, а?

Короленков: Точно! Якушин по этому поводу никаких собраний не проводил. Всегда сам разбирался. „Ты проиграешь не десять лет, а пять, но свой уровень у меня покажешь!“ – вот как он говорил.

Мудрик: А еще любил повторять: „Ты мне документ покажи, что имеешь право в основном составе играть. Документик покажи“. В этом смысле у него все равные были, кто лучший, тот играет.

Мне запомнилось еще, что Якушин, как никакой другой тренер, обращал внимание на игру головой…

Кесарев: Точно. Бежим кросс, и вдруг команда: „Веточку головой достань!“ И достаешь веточку.

Мудрик: Выдумок у него хватало. Помните вешалки с теннисными мячами? То они выше – эти мячи. То пониже опустятся, а били по ним часами!

Кесарев: На лбу чуть не рога вырастали.

Мудрик: Я после такой тренировки домой еду. В электричке. А рядом бабушки сидят. Сумки свои на крючки повесили и сидят. Одна кошелка аккурат надо мной болтается. И рвется вдруг! А там банка с баклажанной икрой. Об мой лоб, об пол и вдребезги! А бабушки поохали-поохали, но видят, я спокойно сижу, и говорят мне: „Ну, ничего, сыночек, хорошо хоть по голове не попало!“ А я про себя думаю: „Да что там мне эта ваша банка после якушинских тренировок!“

Короленков: А установки на матч у него всегда предельно точные были. Как ни у кого другого. А есть с кем сравнить, уж поверь! Никаких там „за нами Москва, отступать некуда!“. Или – „деньги висят на штанге. Идите и возьмите!“. Ничего подобного у Якушина не было.

Мудрик: Его установки – это такая своеобразная мозаика. Никаких общих слов, никакого общего замысла, плана на матч я ни разу не слышал. Строго по человеку. Как кому и против кого играть. Детально так, четко. А стратегию – этим он не делился, при себе держал. Сам об этом сказал замечательно: „Я вас обманывал, но… в вашу пользу!“ Лучше не скажешь.

Кесарев: Я такую историю помню, может, ее и не надо в газету… Пошли мы раз на почту конвертов купить. Это в Леселидзе было, на сборе. А там – как входишь, две двери. Одна на почту, другая в ресторан. Идем, смотрим, велосипед якушинский стоит. Поднимаемся и с Якушиным сталкиваемся.

– A-а, конверты купить, хорошо, очень хорошо. Правильно сделали. Вы вот что! Поглядите-ка за велосипедом, а то ребятишки разные крутятся, мало ли… А я тоже… сейчас, газетку куплю. Хорошо?

Ну, мы стоим у велосипеда, кумекаем. Хитрый Михей…

Короленков: А какой ресторан был на „Динамо“, на Южной! „Яр“ закрыли, вся обслуга сюда перебралась. Люстры в полметра, посуда, приборы серебряные!.. Э-эх! Кухня! Команда питалась там. И в нем татарин работал, не припомню уж, как звали его. Вот Михей зайдет в ресторан, руку у стойки в карман опустит, вроде бы за деньгами полез, и как бы невзначай спросит: „А из команды кто-нибудь был у тебя?“ Татарин взгляда от руки, от кармана оторвать не может! И говорит торопливо: „Была, да, Численка была, Короленка была, Федосова была“. – „Короленков, Федосов и Численко, говоришь? И всё?“ Усмехнется Якушин и на выход, так ничего и не взяв.

Мудрик: А помните, курировал нас генерал Переверткин?

Кесарев: Не просто генерал, а генерал-лейтенант. Или майор.

Мудрик: Да-да, кажется, генерал-лейтенант. Берлин брал, и всё такое. И вот ему некоторые футболисты на Якушина пожаловались. Мол, не советуется ни с кем, а мы люди тоже опытные…

Собрание перед игрой. Якушин хитро так смотрит на нас и говорит:

– А вот я хочу посоветоваться с вами. Кого ставить впереди будем – Коршунова или Мамедова?

– Мамедова, – шумят игроки.

– Мамедова, да? – задумывается Якушин. – Федосов, а кто лучше головой играет – Мамедов или Коршунов?

– Головой? – удивляется Федосов. – Если головой, то лучше – Коршунов.

– Вот он и будет играть, – удовлетворенно заключает Якушин.

Он посоветовался.

Кесарев: А накануне игры адъютант приезжал. И каждому игроку в тумбочку конверт подкладывал. Запечатанный. И смотреть нельзя было, и обсуждать – кому сколько. Но это, наверное, тоже не для газеты…

– Почему, Владимир Петрович?

Короленков: Действительно, почему? Тем более если проигрывали, то никаких конвертов в тумбочке не оказывалось. Адъютант шустрый был.

Мудрик: Все говорят, все знают: Михей – строгий тренер. Но важно и другое отметить. Он требовал то, что нужно. Никакого чванства, фанфаронства, нарочитого оскорбления ради оскорбления он себе не позволял. Все эти его подначки думать заставляли. Думать о себе. Удивляться, как же хорошо он нас знает. Я еще и сам этого про себя не знаю, а Якушин – знает.

Короленков: Бывало, выйдешь от него и думаешь: какое же я – г…но. Но он-то так не сказал. Не унизил. Хотя вроде было за что… И другой на его месте так бы и сделал. Но это – другой. Не Якушин.

Свой маневр

Кесарев: Да… Уж что-что, а при нем каждый динамовец знал свой маневр.

Мудрик: И ведь что поразительно: Якушин ни для кого поблажки не делал. Помню, в 57-м, в Леселидзе, на сборах, играем. Дождь, грязь, мяч, понятное дело, тяжеленный, неприятный такой. И летит в штрафную, прямо мне на голову. Я почему-то в центре поставлен был. Совсем еще молодой… И вот, чтобы не отбивать этот тяжелый мяч лбом, решаю аккуратно его назад, Яшину, подрезать. А Лев Иванович из ворот вышел… Гол! Ну, естественно, старшие товарищи обложили меня как следует.

На следующий день Якушин проводит разбор игры.

– Да-а, Мудрила, красивый гол ты в свои ворота забил… Лев, а ты кричал ему?

– Чего, Михаил Иосифович? – спрашивает Яшин.

– Я говорю, ты кричал ему, Лев? Кричал, что выходишь?

– Ну, я… это…

– Нет, ты скажи, кричал или не кричал?

– Не кричал, Михаил Иосифович, – признается Яшин.

– Так вот, оказывается, почему гол получился, – вздыхает Якушин.

Теперь, смотри, кто такой в 57-м году Яшин и кто такой никому не известный Мудрик.

Короленков: А с Чиненовым случай, в поезде?

Мудрик: Нам как раз костюмы шерстяные выдали, на спине надпись „Динамо“ Москва. Ну, едем куда-то, а Олег Чиненов (он к нам совсем недавно пришел) заспорил с проводницей. Басит что-то на полвагона, то ли она ему сахар не принесла, то ли кипятку недолила. Якушин из своего купе высовывается:

– Олег, Олег, иди-ка сюда. Иди, иди, иди.

– Что, Михаил Иосифович?

– Олег, тут у тебя на спине „Динамо“ Москва написано, понимаешь?

– Ну.

– Да не ну, а „Динамо“ Москва. Ты еще для этой команды ничего такого не сделал, а славу ее уже унизить норовишь. Что о нас думать будут? Что все „Динамо“ вот такое скандальное?

– Да я, Михаил Иосифович… Да она…

– Ты вот что, Олег! Ты иди к себе, отдышись, успокойся. И подумай, что там у тебя на спине написано, хорошо?

– Хорошо, Михаил Иосифович.

– Вот и ладно. А с проводницей мы договоримся, не беспокойся. Без чая тебя не оставят.

Короленков: А помните, как Малявкин центральную линию переступил? Якушин сказал ему: „Твоя задача центральную линию не преступать. Твоя задача – съесть игрока, не дать ему развернуться у наших ворот“. И раз, в матче такой эпизод! Малявкин свободен, бежит подключаться. Центр поля! Он ногу занес и – как вкопанный! И головой на скамейку ведет. Показывает, что, мол, вспомнил! И обратно ногу-то, обратно. И на поле, на линию смотрит. С паузой так. Якушин не велел, и я ни шагу. Тот еще артист был, Малявкин…

…Если вы заметили, мяч в этом динамовском квадрате приходил ко мне не так уж и часто, редко, прямо сказать. Я задал всего лишь два вопроса, но лишним себя не чувствовал. И, поверьте, не удивился бы, появись вдруг Якушин с его резонным для всех времен и народов: „Над техничкой, над техничкой поработай!“».

АНДРЕЙ СТАРОСТИН

Олег Иванович Романцев не мог без смеха вспоминать такой эпизод.

В бакинской гостинице, где «Спартак» жил на выезде, Николай Петрович Старостин застрял в лифте. Андрей Петрович подошел. Прислушался:

– Сидишь, брат?

– Сижу.

– Давно?

– Пятнадцать минут.

– Ничего, я двенадцать лет сидел.

Самое поразительное, что вечером, перед выездом на игру, в лифте застрял уже Андрей Петрович. И Николай Петрович, узнав об этом, тут же отправился утешить «узника».

«Старостин по-русски означает футболист», – писала бельгийская пресса после рабочей Олимпиады в Антверпене в 1937 году. В этой шутке была изрядная доля правды – сразу четыре игрока советской команды носили фамилию Старостин – Николай, Александр, Андрей и Петр.

Все четыре брата были замечательными футболистами и яркими личностями, оставившими глубокий след в нашем футболе. Но Андрей Петрович был среди них, пожалуй, самым остроумным.

Он был не только прекрасным игроком, блестящим публицистом и талантливым организатором. Андрей Петрович благодаря своей коммуникабельности и дружбе с писателями, актерами, людьми других творческих профессий сделал футбол одним из элементов нашей культуры, а не просто самым популярным видом спорта. Обаяние, умение располагать к себе помогали Андрею Старостину быть связующим звеном между самыми разными людьми. Будучи одним из основателей московского «Спартака», Андрей Петрович способствовал возрождению «народной команды». Творческий союз таких антиподов, как главный тренер Константин Бесков и начальник команды Николай Старостин, был возможен только при посредничестве младшего брата Николая Петровича.

Егеря

Андрей Петрович Старостин родился в Москве 24 октября 1906 года в семье потомственных егерей. Отец Петр Иванович и дядя Дмитрий Иванович – уроженцы Псковской губернии – перебрались поближе к Москве в конце XIX века и поселились в деревне Погост Ярославской губернии. Авторитет Старостиных был огромен, они считались лучшими специалистами по охоте на зверя и пернатую дичь, а также по подготовке и дрессуре охотничьих собак, в первую очередь легавых.

Семья Петра Ивановича и Александры Степановны была большой – подрастало шестеро детей. Четыре сына – Николай (1902 года рождения), Александр (1903), Андрей (1906), Петр (1909) и две дочери – Клавдия (1905) и Вера (1914). Со временем у Старостиных появилось жилье в Москве. Зимой семейство проводило время в городе, а на лето Старостины уезжали в деревню Погост, где проживали родители Александры Степановны. Кроме того, семья снимала в деревне Ватутино дом у художника Кардовского. Несложно догадаться, что семья Старостиных не бедствовала, но и к богатым тоже не относилась.

«Мы были не барчуки, но и не крестьянские дети. Так, что-то среднее между ними. Про нас так и говорили – егерские. Если погостовские или вашутинские ребята с ранних лет несли все тяготы деревенских работ, с зарей вставали косить, бороновать, а то и пахать наравне со взрослыми, по заведенному во всех деревенских семьях порядку, то мы это делали, когда захочется, больше из желания похвастаться – „я тоже сегодня косил“. В охотку бывало встать деду в спину и в удовольствие помахать косой или пошевелить граблями скошенную траву на приусадебном участке», – вспоминал Андрей Петрович в одной из своих книг – «Встречи на футбольной орбите».

Старостины росли спортивными ребятами. «Соревновательный дух, царивший среди старших, глубоко проник в наши ребячьи сердца. Я в конечном счете состязался всю сознательную жизнь, то есть столько, сколько себя помню. Всегда хотелось быть лучшим. Позже убедился, что не чрезмерное честолюбие двигало моими чувствами. Наверно, это естественное желание каждого мальчишки, но подогреваемое окружающими. Отец поощрял единоборство между братьями. Лежала у нас во дворе чугунная до рыжины проржавевшая гиря. Она потеряла свое значение в лавке бакалейных товаров, но для наших соревнований была пригодна. Гиря, весом около десяти фунтов, много лет служила нам и ядром для толкания, и молотом для метания, и штангой для выжимания.

Я легко побивал Петра на пари: кто дольше протерпит, не дыша. Противник раздувал щеки, голова начинала трястись, лицо становилось багрово-красным, а мои легкие еще были полны кислорода. Миф о собственной непобедимости развеялся, как только я стал соревноваться в более высоком разряде, со старшим братом Александром. Меня с ним разделяли по возрасту те же три года, что и с Петром. Крепко сбитый, для своего возраста дюжий подросток, Саня расправлялся со мной гораздо легче, чем я с Петром. Именно это обстоятельство я переживал больше, чем сам факт поражения. Петр выжимал гирю десять раз, я – пятнадцать, а Саня – двадцать пять».

Старостины участвовали и в кулачных боях, но глава семьи отрицательно относился к этому занятию. Другое дело гимнастика, коньки, бег. Футболом, еще не набравшим в дореволюционной России популярности, первым «заболел» старший из братьев, Николай. В коммерческом училище, куда он поступил в 1913 году, ученики вовсю гоняли мяч. Игра очень понравилась Николаю, и скоро между братьями начались футбольные баталии.

Николай и Петр составляли команду «московских», причем младший – а Петру тогда было чуть более четырех лет – действовал преимущественно в воротах. Александр и Андрей были «питерскими». Играли или резиновым, или тряпичным мячом, причем босиком. Ибо порванная обувь могла навлечь гнев отца. Не обходилось без травм. Николай однажды неудачно упал и угодил на несколько недель в больницу.

В то время мальчишки считали, что для футболиста главное – накачанные ноги. Мускулам Николая и Александра завидовали все ребята. А вот Андрей комплексовал из-за своей худобы и тонких ног. И из-за прозвища Тонконогий в том числе. Такова уж была его конституция – Андрей Петрович на протяжении всей жизни оставался худым и стройным. Но тогда худоба виделась ему чуть ли не трагедией. Впрочем, игре она не мешала. Начинавший как крайний нападающий, Андрей позднее переквалифицировался в центральные полузащитники. Именно на этой позиции он провел большую часть своей карьеры. Николай стал крайним нападающим, Александр нашел себя в центре обороны, а Петр играл в средней линии.

У мальчишек формировался не только стиль игры, но и свой кодекс поведения на поле. Удары по ногам, грубость, разные подленькие приемчики объявлялись вне закона. Преступивший этот неписаный устав становился Джиналом. Это прозвище носило яркий негативный окрас.

Кто же такой Джинал и чем он так прославился? Если помните, отец и дядя Старостиных занимались дрессировкой легавых собак – незаменимых помощников при охоте на боровую и болотную дичь. Сеттеры и пойнтеры, подготовленные Старостиными, высоко ценились охотниками. Но и в собачьей семье не обходится без урода. Таким был пойнтер Джинал. Обратимся к воспоминаниям самого Андрея Петровича.

«Джинал остался в моей памяти по сие время как злой гений из собачьего мира. Черно-пегий пойнтер, статный красавец с породистой головой, Джинал обладал, кажется, всеми самыми отвратительными пороками. Он был ленив и обжора. Коварная изворотливость напрочь лишила его добросовестности. Скрытная злобность дополнялась у него необузданным подхалимством.

Пользуясь силой, которой он был награжден с избытком, этот лентяй первым, расталкивая остальных, кидался к отцу лизнуть руку, чтобы выпроситься на болото. Но когда, еще не будучи до конца разоблаченным, он прибывал на подозеру, то вместо работы „челноком“, нарушая элементарные требования тактики поиска, едва передвигался ленивой трусцой в разных направлениях, вспугивая дичь и демонстрируя ко всему прочему полное отсутствие чутья. Он доходил до такой наглости, что позволял себе во время натаски сесть на кочку отдыхать. Для сравнения представьте себе футболиста, прилегшего на поле отдохнуть во время матча.

Этот пес был способен на всё. Возвратясь с охоты отдохнувшим на свежем воздухе, он громче других собак лаял, требуя немедленной кормежки. Бросался к котлу с неудержимым напором и жрал пшенный суп с конским мясом, заглатывая куски не прожевывая, давясь, не давая конине даже остынуть, что лишало его мало-мальского чутья.

Джинал стал проблемой целого лета. Он не поддавался исправлению. Смирел после взбучки арапником, жалобно подвывая во время наказания. Но ни лени, ни обжорства, ни подхалимства, ни коварства не сбавлял и по-прежнему исподтишка кусал за ухо соседа по кормежке, если тот вдруг нацелился на облюбованный им кусок.

Судьба Джинала стала ясна, когда он сильно прокусил ногу самой талантливой суке Леде, стоявшей первым кандидатом на золотую медаль в предстоящих испытаниях.

Чашу отцовского терпения переполнил проступок, квалифицирующийся егерским уставом для охотничьих собак как самое тяжелое собачье преступление. Джинал на охоте сожрал подраненного бекаса и, несмотря на отчаянные приказы егеря: „Даун!.. Даун!..“ – сбежал домой.

Джинала решением семейного совета приговорили к изгнанию из охотничьего собачника, и он был передан во владение Кольке Злобину, бездомному деревенскому бродяге. Колька хвастался, что на ярмарке в селе Романово, расположенном по другую сторону Вашутинского озера, он продал Джинала за десять рублей местному священнику.

На наши опасения, что Джинал прибежит обратно, отец шутливо, но не без оснований замечал, что пес слишком ленив, чтобы всю подозеру преодолеть. Впоследствии доносились слухи, что Джинал у романовского батюшки всех кур переел и посажен на цепь.

Джинал стал именем нарицательным во всей последующей жизни нашей семьи. Когда кто-нибудь нарушал установленные нормы – в голодное ли время за обедом или в чем-либо другом, казавшемся предосудительным, – то следовала укоризненная реплика: „Ты что, Джиналом стал?“

В более поздние времена нерадивое отношение к футбольной тренировке или тем более к самой игре вызывало гневный окрик – джиналишь!»

Прозвище Джинал часто попадается в книгах Старостина. Им Андрей Петрович награждал нерадивых футболистов с подленькой душонкой. Ввиду своей деликатности он никогда не называл футбольных негодяев по именам – ведь у них были ни в чем не повинные родственники. Но те, кто играл вместе со Старостиным, догадывались, кто скрывался за этой кличкой и кто «джиналил» на поле. Вообще же, Андрей Петрович был исключительно культурным человеком и никогда не позволял себе грубых выражений ни на поле, ни за его пределами. Самым грозным ругательством, звучавшим из его уст, было – «осёл».

Молодость

Спортивный интерес Андрея Петровича не ограничивался одним футболом. Он обожал хоккей с мячом (хоккей с шайбой был тогда неизвестен в нашей стране), а однажды забрел на ипподром, где был покорен бегами. И если бы не футбол, Старостин мог бы стать наездником. Однако любовь к лошадям, к бегам Андрей Петрович пронес через всю жизнь и вплоть до преклонных лет частенько заглядывал на московский ипподром. Не то чтобы играл, просто любовался рысаками и восторгался мастерством наездников.

Во время Первой мировой войны интерес к охоте угас, что не могло не отразиться на материальном благополучии большой семьи Старостиных. Глава семьи рассчитывал на большую премию, полагавшуюся за добычу двухтысячного волка Московской губернии. Петр Иванович был уверен, что трофей достанется именно ему, и незадолго до охоты взял деньги в кредит для покупки жене каракулевого пальто. Но волка добыл другой удачливый егерь, и семья оказалась на грани разорения. Выручил крупный предприниматель Прохоров. Но после Февральской, а потом и Октябрьской революции стало не до охоты, тем более элитарной, признанной буржуазной забавой. Петр Иванович, кстати горячо поддержавший революционные перемены, был вынужден заняться сельским хозяйством. Сыновья переехали в деревню и стали помощниками. Но в 1920 году отец умер от сыпного тифа, свирепствовавшего в Советской России. Пришлось взрослеть и девятнадцатилетнему Николаю, ставшему главой семейства, и его братьям.

Александра Степановна с Петром и дочерьми осталась жить в деревне Погост, а Николай уехал в Москву, взяв с собой Александра и Андрея. Андрей устроился работать помощником слесаря, а по вечерам учился в вечерней школе. Юноши зарабатывали немного, но этих денег хватило, чтобы обеспечивать семье достойную жизнь.