Текст книги "Слово и «Дело» Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений"
Автор книги: Павел Нерлер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
В первом (к нему были приложены выписки из «Коммуны» и письмо В. Ставскому) он писал:
...
Родная моя Надинька!
Посылаю выписку и заявление для передачи Ставскому.
Я здоров и спокоен. Ты приедешь, как только сделаешь всё необходимое. Думаю, что дольше 5-го оставаться не надо. В крайнем случае приедешь без денег. Не всё ли равно? Лишь бы маму отправить.
Заявление свое в Союз Сов‹етских› Пис‹ателей› я считаю крайне важным.
Но если Ставский найдет, что не стоит подымать вопроса по вздорному поводу – я соглашусь. Я – не склочник. Во всяком случае – покажи ему.
Важно то, что после этого в Воронеже оставаться физически невозможно. Это – объясни. Целую тебя, мой родненький. Спешу отправить. Твой Ося
Второе письмо было отправлено в тот же день, но, видимо, с вечерней почтой:
...
Родная доченька Надик!
Сейчас пришли твои сто рублей. А у нас еще было, и всё на 1 Мая уже куплено. Новость: курица клюнула маму в щеку и поцарапала. Чуть–чуть. Сегодня я сам стоял в бакалейной очереди, а маму усадил на улице на скамейку.
Утром отправил тебе выписку из статьи О. Кретовой в «Коммуне» от 23 апреля и заявление мое Ставскому в Союз Пис‹ателей› по поводу воронежцев.
На всякий случай посылаю в адрес Евг‹ения› Як‹овлевича› вторую выписку и сокращенное заявление в Союз Сов‹етских› Пис‹ателей›.
Не знаю, как быть с обувью? Спрошу тебя. Будущее меня не смущает.
Приезжай не позже 6-го. Можно и без денег. Совершенно всё равно. Бесконечно тебя жду.
Твой Ося
Сохранился и полный текст заявления О.М. на имя Ставского:
...
В Секретариат Союза Советских Писателей
Уважаемый тов. Ставский!
Прошу Союз Советских Писателей расследовать и проверить позорящие меня высказывания воронежского областного отделения Союза.
Вопреки утверждениям Обл‹астного› Отд‹еления› Союза, моя воронежская деятельность никогда не была разоблачена Обл‹астным› Отд‹елением›, но лишь голословно опорочена задним числом. При первом же контакте с Союзом я со всей беспощадностью охарактеризовал свое политическое преступление, а не «ошибку», приведшее меня к адмвысылке.
За весь короткий период моего контакта с Союзом (с октября 34 г. – по август 35 г.) и до последних дней я настойчиво добивался в Союзе и через Союз советского партийного руководства своей работой, но получал его лишь урывками, при постоянной уклончивости руководителей обл‹астного› отделения.
Последние 1½ года Союз вообще отказывается рассматривать мою работу и входить со мной в переговоры.
Если как художник (поэт) я могу оказать «влияние» на окружающих – то в этом нет моей вины, а между тем это единственное, что мне ставится обл‹астным› отд‹елением› в вину и кладется в основу убийственных политических обвинений, выводимых из моей воронежской деятельности поэта и литработника.
Располагая моим заявлением к минскому пленуму, содержащим ряд серьезных политических высказываний, – Союз, который это заявление принял и переслал в Москву, до сих пор не объявил его двурушническим, что является признаком непоследовательности.
Принципиальное устранение меня от общения с Союзом никогда не имело места. Летом 35 года мне было заявлено: «Мы вас не считаем врагом, ни в чем не упрекаем, но не знаем, как относится к вам писательский центр, а потому воздерживаемся от дальнейшего сотрудничества». После этого Союз рекомендовал меня (протоколом правления) на работу в городской театр.
Считаю нужным прибавить, что моя работа по другим линиям (театр, радиокомитет) не вызвала никаких общественных осуждений и была неоднократно и серьезно использована после соотв‹етствующей› политической проверки. Пресеклась она моей болезнью.
Называя три фамилии (Стефен, Айч, Мандельштам), автор статьи от имени Союза предоставляет читателю и заинтересованным организациям самим разбираться: кто из трех троцкист. Три человека не дифференцированы, но названы: «троцкисты и другие классово-враждебные элементы».
Я считаю такой метод разоблачения недопустимым.
В результате меня позорят не за мою прошлую вину, а за то положительное, что я пытался сделать после, чтобы искупить ее и возродить себя к новой работе. Фактически мне инкриминируется то, что я хотел себя поставить под контроль советской писательской организации.
О. Мандельштам
Ставскому это письмо не попало, оттого и сохранилось в архиве. Но, как знать, может, предыдущее или телефонный разговор и возымели некоторую силу. Во всяком случае, вместо естественного в таком случае нового приговора им было разрешено покинуть место ссылки. 13 мая 1937 года Осип и Надежда Мандельштам уехали из Воронежа в Москву. Впереди у О.М. оставалось всего лишь полтора года жизни, лишь один неполный год свободы, скитаний и мытарств.
И вовсе не недоразумением были те проклятия и угрозы, что неслись вслед за О.М. из Воронежа. В первом же выпуске сборника «Литературный Воронеж» (подписан к печати 4 ноября 1937 года) его имя и образ были задеты сразу в двух произведениях. Первое – это гневная отповедь Григория Рыжманова, созданная им еще в декабре 1936 года:
ЛИЦОМ К ЛИЦУ
Пышной поступью поэта,
Недоступный, словно жрец,
Он проходит без привета
И… без отклика сердец.
Подняв голову надменно,
Свысока глядит на люд,—
Не его проходит смена,
Не его стихи поют,
Буржуазен, он не признан,
Нелюдимый, он – чужак,
И побед социализма
Не воспеть ему никак.
И глядит он вдохновенно:
Неземной – пророк на вид.
Но какую в сердце тленном
К нам он ненависть таит!
И когда увижу мэтра
Замолчавших вражьих лир,
Напрягаюсь, как от ветра.
Четче, глубже вижу мир.
Презирай, гляди надменно, —
Не согнусь под взглядом я
Не тебе иду на смену
И не ты мой судия!
В том же сборнике – в обзоре «Воронежские писатели за 20 лет» – Н. Романовский и М. Булавин сочли необходимым рассеять сомнения О.М. в том, троцкист ли он: «Пользовавшиеся поддержкой врагов народа, прибывшие в 1934 году в Воронеж троцкисты Стефен, Айч, Мандельштам, Калецкий пытались создать сильное оцепление писательского коллектива, внося дух маразма и аполитичности. Попытка эта была разбита. Эта группа была разоблачена и отсечена, несмотря на явно либеральное отношение к ней бывших работников Обкома (Генкин и др.), которые предлагали воспитывать эту банду. Особо тяжелые условия для писательского коллектива были созданы бухаринским шпионом Рябининым и его приспешниками».
Полку троцкистов на сей раз прибавилось – их уже четверо. Четвертый – Павел Исаакович Калецкий (1906–1942), высланный в Воронеж из Москвы в 1933 году. Здесь он читал в пединституте курсы по фольклору, древнерусской литературе и литературе XIX века, одновременно работая в школе и редактором в издательстве «Коммуна»; печатался в газете «Коммуна», журнале «Подъем» и других изданиях. Из Воронежа он уехал в Ленинград в июле 1935 года.
У его дочери Т.П. Калецкой сохранились некоторые отцовские документы, и в них встречается имя О.М. Так, в письме к своему другу М.А. Гецову от 17 января 1935 г. П.И. Калецкий писал:
...
…Ты спрашиваешь о Мандельштаме? Рассказывать о нем надо много и долго. Очень умный, путаный человек, с гениальными, иной раз, высказываниями, говорящий о стихах как о своем хозяйстве, практически неумелый – как ребенок, вспыльчивый, взрывающийся, как бомба при мельчайшем споре – он очень трудный и обаятельный человек.
Иной раз его замечание – это чистый клад, над которым надо сидеть и сидеть, иной раз остроумный афоризм, которым прикрывается всё же бессодержательность.
Живет он неважно, хотя ему в лечении идут навстречу. Числится он консультантом при «Подъеме» и получает жалованье. Его, по существу, жалко, впрочем, он и сам в этом виноват.
Встречи с ним бывали интересны и представляются ярким пятном на фоне серости человеческого материала в Воронеже. [329]
Но особенно красноречива выдержка из письма П.И. Калецкого ответственному секретарю Ленинградского отделения ССП, возможно, написанного в ответ и на вышеприведенные нападки Н. Романовского и М. Булавина:
...
Из перечисленных в письме лиц, с которыми я был якобы связан, я был знаком со Столетовым, который работал в ССП с начинающими писателями и печатался в органах ССП, и с Мандельштамом. С последним я познакомился ближе в последние месяцы моей жизни в Воронеже, когда он и его жена оказались единственными людьми, которые оказали мне большую и добрую человеческую поддержку во время болезни и при смерти моей жены, в то время как никто из моих воронежских коллег по ССП не счел нужным заинтересоваться моим положением, и за эту поддержку я Мандельштамам глубоко и искренне благодарен. [330]
6
Будучи очень общительным по природе человеком, О.М. в воронежской ссылке столкнулся с острейшим дефицитом человеческого общения. Из-за его ссыльного статуса многие побаивались, как сказал один артист воронежского Большого советского театра, «прислоняться» к нему, а в конце, когда появились эти чудовищные обвинения, многие стали от него просто шарахаться. Известен случай, когда один довольно известный университетский профессор-философ [331] просто испугался знакомиться с О.М., полагая, – и, наверное, резонно, – что это небезопасно.
Словом, постепенно вокруг Мандельштама в Воронеже выкачивался воздух. Находясь в вакууме, задыхаясь в нем, человек обычно попадает в жуткую депрессию, начинает думать о самоубийстве и т. д. Но с Мандельштамом – вопреки болезни и слабости – произошло иначе. Сама природа, сам город, его лучшие люди, с которыми он здесь не просто общался, а подружился – такие как Наталья Штемпель или Павел Загоровский – вдохнули в него воздух дружества и, вместе, оказались сильнее репрессивной машины.
И как итог – около сотни стихотворений, написанных в Воронеже, – лучшие и вершинные у Мандельштама. Вот это чувство просветленного оптимизма, замешенного на человеческой трагедии, – и потрясает. Это то, что Мандельштам именно отсюда, из Воронежа, привнес в русскую и мировую поэзию, «кое-что изменив в строении и составе» классической русской поэзии [332] .
Документы
‹1›
Справка ГУГБ НКВД № 23 от 2 июля 1935 года с характеристикой стихотворений О.Э. Мандельштама «Холодная весна…» и «Мы живем, под собою не чуя страны…»
...
«УТВЕРЖДАЮ»
Нач‹альник› УСО ГУГБ НКВД
(ГЕНКИН) Зубкин 2 июля 1935 г.
СПРАВКА № 23
О к-р стих‹отворении› «Холодная весна» и «Мы живем»О. Мандельштама
Автором двух к.-р. стихотворений «Холодная весна» и «Мы живем, под собою не чуя страны» является известный поэт МАНДЕЛЬШТАМ Осип Эмильевич, 1891 г. р., сын купца 1 гильдии. В 1907 г. примыкал к партии эсеров, был пропагандистом.
Стихотворение «Холодная весна» отображает отрицательное отношение МАНДЕЛЬШТАМА к ликвидации кулачества на Кубани и Украине.
Стихотворение «Мы живем» является к.-р. пасквилем на тов. СТАЛИНА.
В своих показаниях обвиняемый МАНДЕЛЬШТАМ говорит о стихотворении «Мы живем» как о гнусном к.-р. и клеветническом пасквиле, в котором cконцентрированы социальный яд, политическая ненависть и презрение к тов. СТАЛИНУ.
После Октябрьской Революции МАНДЕЛЬШТАМ опубликовал в «Воле народа» стихотворении «Керенский», в котором идеализирует Керенского, называя его птенцом Петра, а Ленина – временщиком.
Стихи распространялись МАНДЕЛЬШТАМОМ среди литераторов Ленинграда и Москвы.За распространение к.-р. стихотворений МАНДЕЛЬШТАМ осужден Особым Совещанием при Коллегии ОГПУ 26/V–34 г. по 58/10 ст. УК.
(Сл‹едственное› дело № 4108, арх. № 604671)
Опер. Уполном‹оченный› УСО ГУГБ: А. Кравцов (Кравцов)ЦА ФСБ. Следственное дело Р-33487 (Мандельштам О.Э.). Л. 40 – 41. Л. 42–43 – копия этой справки, лл. 44–49 – по три экземляра копий, сделанных со стихотворений «Мы живем, под собою не чуя страны…» и «Холодная весна. Бесхлебный, робкий Крым…», которые находятся в деле Мандельштама 1934 г.
О.Э. Мандельштам. Воронеж, 1936 (Мандельштамовское общество)
Управление НКВД по Ленинградской области, Главное управление государственной безопасности НКВД СССР (1937–1938 гг.): «Призывом к террору были и стихи Мандельштама…»
Вернувшись из ссылки в Москву (точнее, в ее застоверстную зону), О.М. оставил за спиной в Воронеже своего рода угрозу с юга. Между тем не менее грозная опасность надвигалась на О.М.еще и с северной стороны – из Ленинграда.
Отзываясь на ситуацию в стране, питерские чекисты работали не покладая рук, и в результате «Большой террор» в исполнении «Большого дома» оказался в северной столице особенно большим (что, впрочем, традиционно). Как и во всей стране, в ходу здесь был оксюморон «право-троцкизм».
Осенью 1937 года чекисты «раскрыли» (читай: сфабриковали) огромный и разветвленный право-троцкистский заговор писателей под руководством Н. Тихонова и И. Эренбурга с целью убийства И.В. Сталина. Велика же была травма, нанесенная чекистскому сознанию питерским поэтом Леонидом Канегиссером, действительно убившим питерского чекиста Моисея Урицкого в 1918 году!
Примечательно, что сами Тихонов и Эренбург никак не пострадали, а вот по тем, кем они якобы «руководили», каток репрессий проехался вовсю [333] .
Но сначала – печальная хроника. Аресты по этому делу растянулись на девять месяцев. Первым – на рассвете 20 июля 1937 года – был арестован Николай Олейников [334] . Вторым – спустя почти три месяца! – Бенедикт Лившиц: 26 октября 1937 года [335] . Еще через два дня – 28 октября – И.А. Лихачев. Затем – Валентин Стенич: за ним пришли 14 ноября 1937 года [336] .
Всех остальных брали в 1938 году: 4 января – В.А. Зоргенфрея [337] , 10 января – поэта С.М. Дагаева [338] , в ночь с 3 на 4 февраля – Ю.И. Юркуна [339] , 5 февраля – Г.О. Куклина [340] , 11 февраля – Ю.С. Берзина [341] , 14 февраля – Д.И. Выгодского [342] , 15 февраля – А.М. Шадрина [343] , 19 марта – Н.А. Заболоцкого [344] , 20 марта – Е.М. Тагер [345] и 23 апреля – А.А. Энгельке [346] .
У этого сугубо ленинградского дела была солидная московская подкладка. Начать с того, что москвичом был один из «руководителей» заговора – Эренбург (даром что пропадал в Париже). На допросе, состоявшемся 25 ноября 1937 года, В. Стенич прямо «сказал», что их группа носила смешаный московско-питерский характер и « объединяла наиболее реакционную часть литературных работников, враждебно настроенных к советской власти. В нее входили Олеша, Никулин, Дикий, Бенедикт Лившиц, Николай Чуковский и я». Он признал, что разговаривал в ресторане о политике с Олешей, вызывавшемся лично убить Сталина [347] .
Постепенно в протоколах начало мелькать и имя О.М. [348] Впервые – 11 января 1938 года, во время второго допроса Лившица, когда он, называя немало имен, раскрывал «механизм» писательской контрреволюционной организации, направляемой из Парижа Кибальчичем (Виктором Сержем) [349] . Свою «активную троцкистскую деятельность» Кибальчич развернул еще в период 1929–30 гг., « устанавливая связи с наиболее реакционной частью ленинградских писателей» [350] .
Весьма существенно, что и сам Кибальчич на собственном допросе от 7 марта 1933 года, будучи спрошен следователем о своих литературных связях, сказал:
...
Знаю многих писателей в Москве и Ленинграде. Почти ни с кем не встречаюсь регулярно. Среди писателей, более близких моих знакомых: Н.Н. Никитин (встречались часто в 1929–30 гг., теперь реже, даже редко); Б.К. Лившиц, с которым меня сближает его хорошее знание французского языка; К. Федин, Б. Пильняк, О.Э. Мандельштам, Б.М. Эйхенбаум, К.А. Большаков – со всеми встречи теплые, дружеские, но редкие. [351]
Аттестуя Л.М. Эренбург «троцкистским эмиссаром», напрямую связанной с Кибальчичем, Лившиц помянул и О.М.:
...
Уже первая встреча с ней в 1935 г., с глазу на глаз, убедила меня в том, что я имею дело с человеком антисоветски настроенным. Ее возмущало отношение советской власти к писателям, в частности, «расправа» с Мандельштамом (он был тогда арестован и выслан за контрреволюционную деятельность). Она очень горячо говорила о том, что «у вас в СССР никто не может выражать откровенно своих мыслей». [352]
Отвечая на вопрос следователя о террористическом характере их (то есть заговорщицкой) организации, Лившиц сказал:
...
Призывом к террору были и стихи Мандельштама, направленные против Сталина, а также те аналогии, которые я проводил, сравнивая наши годы с 1793 годом и Сталина с Робеспьером.
В 1937 году у меня дома собрались Тихонов, Табидзе, Стенич, Юркун, Л. Эренбург и я [353] . За столом заговорили об арестах, о высылках из Ленинграда. Тициан Табидзе сообщил об аресте Петра Агниашвили, зам. пред‹седателя› ЦИК Грузии, близко связанного с Табидзе. Далее разговор перешел к аресту Мандельштама, которого Табидзе также хорошо знал. Тихонов сообщил, что Мандельштам скоро должен вернуться из ссылки, так как заканчивается срок, на который он был осужен. [354]
Следующее упоминание О.М. – 31 января 1938 года, на допросе поэта С.М. Дагаева. Дагаев показал, что посещал совещания у Тихонова, где бывали почти всегда одни и те же участники организации: Бенедикт Лившиц, Вольф Эрлих, приезжавший из Москвы Павел Антокольский, жена Тихонова – М.К. Неслуховская и другие. Помянул Дагаев и О.М.: в марте 1937 года Тихонов собирался послать ему в ссылку 1000 рублей, будто бы « для развертывания антисоветской работы» [355] .
Вспомнил О.М. и Ю. Юркун – на допросе 9 мая 1938 года, то есть тогда, когда О.М. уже и так сидел на Лубянке, о чем Юркун, конечно, не знал. Он охарактеризовал тринадцать членов «группы Лившица», в том числе и О.М., « активного участника контрреволюционных сборищ на квартире Лившица с 1928 г. В присутствии Н. Клюева, М. Кузьмина, К. Вагинова и меня, он вел антисоветскую агитацию, заявляя на притеснения цензуры и возмущался политикой советского правительства в отношении интеллигенции, которую, якобы, советская власть притесняет. Мандельштам в присутствии группы ‹…› читал свои контрреволюционные стихи» [356] .
Фактически О.М. включили уже в фигуранты дела, о чем недвусмысленно свидетельствует и приложенный к обвинительному заключению по делу Лившица список: «Лица, проходящие по следственному делу № 35610–37 г.», составленный младшим лейтенантом Павловым [357] . В него вошли все упомянутые в протоколах лица, как живые, так и мертвые, разделенные на пять категорий: 1) «осужден», 2) «арестован», 3) «устанавливается», 4) «за границей» и 5) «умер». Имя О.М. открывает столбик фамилий осужденных, кроме него там еще Заболоцкий, Берзин, Корнилов, Беспамятнов, Майзель, Л. Гумилев и Горелов.
Но формулировка «числится за Москвой», служившая своего рода охранной грамотой для О.М. в Воронеже, теперь означала другое: числится за Москвой – Москвой и арестован. Его индивидуальное следственное дело 1938 года содержит немало следов если не скоординированности, то взаимоувязанности с трагическим групповым спектаклем, срежиссированным на берегах Невы.
Да и сама Москва едва ли была заповедником хотя бы и социалистической законности. Но как ни старался О.М. напоминать о себе своими полными то гнева, то отчаянья письмами в Союз писателей, в редакции журналов или отдельным литераторам, Москва как-то подзабыла о нем.
Репрессии против писателей между тем шли и здесь – и под весьма знакомыми девизами.
Довольно экзотический – украинский национализм. Его жертвой пал Владимир Нарбут, арестованный еще в октябре 1936 года и расстрелянный на Колыме.
А не хотите ли еще один право-троцкистский заговор и теракт против товарища Сталина? – Пожалуйста! Извольте! Аж целых два! Два бывших вожака пролетарской «Кузницы», разочаровавшихся в Совдепии из-за нэпа, – Владимир Кириллов и Михаил Герасимов – были арестованы под этой маркой (первый – в Пензе, 30 января, а второй совсем незадолго до возвращения О.М. – 16 мая 1937 года), оба были расстреляны 16 июля того же года [358] .
Одним из первых в Москве – 4 ноября 1936 года – арестовали прозаика Михаила Карпова [359] , давшего показания на Ивана Макарова, Василия Наседкина и Павла Васильева. Макаров якобы одобрил предложенную Бухариным директиву о физическом устранении Сталина, а исполнителем наметил П. Васильева, который через своего тестя, И.М. Гронского, мог бы добиться у Сталина аудиенции.
6 февраля 1937 года, даже без оформленного ордера, на улице арестовали Васильева, а 7 февраля – Макарова [360] . Их дела вел оперуполномоченный 9 отделения 4 отдела ГУГБ сержант госбезопасности С.Г. Павловский – из «молотобойцев» [361] .
Михаила Карпова, Ивана Макарова, Павла Васильева и Ивана Васильева расстреляли 16 июля [362] . А 13 августа расстреляли еще двоих – Ивана Приблудного как еще одного «идеолога» теракта и Юрия (Георгия) Есенина как еще одного потенциального его «исполнителя» [363] .
Приблудного взяли 31 марта 1937 года [364] . Его дело вел также Павловский. И хотя к 15 апреля следователь всё уже закончил, подписывать свое постановление-обвинение Приблудный отказался [365] . После этого два с половиной месяца ничего не происходило – до тех пор пока 27 июня показания на Приблудного не дал Юрий Есенин, сын Сергея Есенина: Приблудный-де побуждал его к теракту и к легальному бегству за границу [366] .
Сергей Клычков был арестован 31 июля на даче в поселке Казуар, а расстрелян 8 октября 1937 года [367] . Ему шили и пришили участие в Трудовой крестьянской партии и как бы второе издание заговора писателей с целью убийства Сталина, причем идейным вдохновителем являлся Клычков, а исполнителем – Владимир Кириллов.
Уже после гибели Клычкова – соответственно, 26 и 28 октября – были арестованы Василий Наседкин, женатый на сестре С. Есенина, и Петр Орешин: обоих пристегнули к уже раскрытым заговорам и расстреляли 15 марта 1938 года [368] . В 1932 году Наседкин написал «упадочное и явно контрреволюционное» стихотворение «Буран», смысл которого, по его же словам, примерно таков:
...
Власть над народом захватили инородцы, которые попирают его национальные особенности. Русская культура уничтожена. Мы, русские, потеряли свою родину и отечество. Русская страна гибнет в результате политики инородцев. [369]
Тут приходится сказать, что одним из лейтмотивов протестной деятельности «крестьянских писателей», как в свое время и писателей-«сибиряков», были «еврейское засилье» и откровенный антисемитизм.
Если обобщать, то мы наблюдаем две очень схожие репрессивные кампании властей – разветвленные заговоры писателей с целью убийства Сталина: один – в Ленинграде, другой – в Москве, костяк ленинградской компании составили, условно говоря, переводчики-попутчики, а костяк московской – крестьянские писатели (тоже условно). Каждая из кампаний унесла десятки жертв, но ленинградская была всё же обильнее на них [370] .
Если в случае Ленинграда О.М. фактически уже был фигурантом дела, то в Москве его имя, хоть он и был близок с Сергеем Клычковым и Павлом Васильевым, ни единого раза при допросах названо не было.
P.S. В таком случае есть своя логика в том, что в 1951 году, за полтора года до физической смерти так и не убитого заговорщиками тирана, своего рода «метастазу» дало именно ленинградское дело. Но об этом ниже, в своем месте.
Б. Лившиц (Мандельштамовское общество)
Московское городское управление милиции (май–июнь 1937 г.) Сага о прописке, или «стоверстники»
1
16 мая истекал трехлетний срок воронежский ссылки Мандельштама.
Как-то оно будет дальше? Продлят ссылку или не продлят? [371] Отпустят или не отпустят?..
С тревогой в душе шли О.М. и Н.М. на Володарского, 39 – в здание областного УНКВД, где находилась и приемная комендатуры. Будучи в Воронеже, сюда О.М. практически не заглядывал: сталинское «чудо о Мандельштаме» избавило его и от «прикрепления», то есть от необходимости отмечаться здесь с месячной или какой-то иной заданной частотой.
Идти было недалеко – проулками по кромке косогора по-над рекой Воронеж. Очередь в приемной к окошку совсем никакая – с полтора десятка мрачных интеллигентов. Почему? – Объяснение пришло быстро: времена изменились, и высылками и ссылками НКВД больше не пробавлялся. Из следственной тюрьмы дорога вела уже не в губернские города и даже не в ссылочную глухомань, а прямо в лагеря или на смерть.
Самое верное, на что можно было рассчитывать, это на отсутствие ответа, на что-то вроде «Ваших бумаг нет, приходите завтра или через неделю». Но рука из окошка протянула О.М. бумажку, прочитав которую О.М. «ахнул» (выражение Н.М.) и даже бросился назад переспрашивать: «Значит, я могу ехать куда хочу?» Но дежурный рявкнул, не отвечая, и счастливец больше не переспрашивал, словно боясь утерять в счет ответа, если бы он был дан, толику своего счастья.
«Бумажка» эта не сохранилась, но представление о том, что это такое, у нас все же есть. Полугодом ранее совершенно аналогичный документ – «Форму № 13» за № 1480/452– получал в Томском горотделе НКВД Николай Эрдман, и его «бумажка» почему-то сохранилась [372] :
...
СПРАВКА
Выдана гр. Эрдман Николаю Робертовичу, 1900 г. рожд. урож. г. Москвы в том, что он отбыл срок ссылки (высылки), определенный ему постановлением Особого Совещания при НКВД от 16 октября 1933 г.
Настоящая справка выдана для представления в Управление (Отдел, Отделение) РК Милиции по месту избранного жительства для прописки.
Справка действительна при предъявлении паспорта и при прописке оставляется в соответствующем Управлении (Отделе, Отделении) Милиции.
Начальник ГО НКВД
…Начались предотъездные хлопоты. В тот же день Н.М. завершила переписывать для Наташи Штемпель «Наташину книгу», а О.М. подарил ей «Шум времени» с надписью: « Милой, хорошей Наташе от автора. В. 16/V–37 г.» [373] .
Еще как минимум неделя ушла на то, что Н.М. назвала «ликвидацией воронежской оседлости» [374] . Скарб распродали и раздарили, но всё равно осталась груда вещей, на которых троица – поэт, его жена и его теща – однажды уселись на воронежском вокзале в ожидании поезда. В кармане пиджака веером разлеглись три небольшие картонки – плацкарты на Москву [375] . А на следующее утро эта же троица, передавая друг другу корзинки, узлы и чемоданы, вылезла уже на столичную платформу.
Везение, однако, продолжилось и в Москве. Ни Костарева, ни его жены и ребенка, ни даже его вещей в квартире не было: короткая записка на столе извещала о том, что всё это откочевало на дачу.
И сразу же предарестная жизнь и жизнь нынешняя «склеились» в единое целое, словно и не было страшной трехлетней пустоты посередине, заполненной Лубянкой, Чердынью, Воронежем, Воробьевкой, Задонском, стукачом Костаревым за одной стеной и гитаристом Кирсановым за другой. Оказавшись одни и в своих стенах, О.М. и Н.М. враз забыли и про новые ежовые времена (а ведь был самый канун того, что позднее станут называть Большим террором!), и про свои «минус двенадцать» [376] . Они вдруг потеряли страх и уверовали в прочность своего возвращения, в то, что они достаточно намаялись и отныне их ждет нормальная и спокойная жизнь. И неважно, что Костарев, их жилец и персональный доносчик, всего лишь на даче, а не съехал, как неважно и то, что всё время давало о себе знать больное сердце, и Осип Эмильевич всё норовил прилечь и полежать. Важно то лишь, что они снова дома, что они у себя, что вокруг звенит трамваями курва-Москва, где живут и где ждут их любимые друзья и братья и где водят по бумаге пером их собратья по цеху.
И первый же московский день О.М. задался! С самого утра он обернулся двойным счастьем – встречей с А. Ахматовой, подгадавшей свой приезд к их и остановившейся еще накануне в их же доме у Ардовых, и вожделенным походом «к французам», в масляное царство обморочной густой сирени, кустившейся за стенами Музея нового западного искусства.
Ну разве не чудо, что первым гостем была именно Ахматова! Всегда-всегда, когда О.М. было особенно трудно, она оказывалась рядом – вместе с Надей встречала в Нащокинском «гостей дорогих» и тотчас же пошла хлопотать, провожала его в Чердынь и проведывала в Воронеже. Нет, при ней О.М. и не думал лежать – он бегал взад-вперед и всё читал ей стихи, «отчитывался за истекший период», аккурат вобравший в себя Вторую и Третью воронежские тетради, которых Ахматова еще не знала. (Сама же она прочитала совсем немного, в том числе и обращенный к О.М. «Воронеж»: на душе у нее самой скребли кошки – заканчивался пунинский этап ее жизни.)
На следующий день О.М. пошел в Союз писателей к Ставскому – устраивать свои литературные дела: договариваться о вечере и публикациях, может быть, о службе и возобновлении пенсии и уж наверняка – о московской прописке (а заодно и выслушать слова признательности за то, что он, несчастный ссыльный поэт, так помог всемогущему Ставскому в эти годы со временным устройством Костарева). Но… Владимир Петрович оказались как назло чрезвычайно перегружены работой и в спонтанном приеме отказали. «Через неделю, не раньше», – передали оне через секретаря. А в этой «неделе» таилась для О.М. административная западня – столько ждать, не нарушая режим, он не мог. Он должен был куда-то уехать! – и именно этого от О.М. ожидали, собственно, и занятый по горло Ставский, и деликатный дачник Костарев.
Проблема Костарева, кстати, и вообще не должна была возникнуть, ибо по мартовской, 1936 года, «джентльменской» договоренности между ним и Мандельштамами он поселялся в Нащекинском под поручительство Ставского самое большее на 8-9 месяцев и, стало быть, должен был смотать свои удочки не в мае 1937-го, а самое позднее в январе [377] . Но не смотал и в конце концов прописался на мандельштамовской жировке! (Этот прямой профит от мандельштамовской зэковской судьбы и близкая личная дружба со Ставским заставляют лишний раз задуматься о, возможно, и более зловещем участии Костарева во всей истории со вторым арестом О.М.)
Но друзьям-дальневосточникам не повезло, вернее, чрезвычайно «повезло» самому О.М. – в Доме Герцена, куда он доковылял после холодного душа в приемной у Ставского, на внутренней лестнице, ведущей в Литфонд, куда он и направлялся, с ним приключился стенокардический криз. Скорая, которую вызвали сотрудники Литфонда, оказала О.М. первую помощь и доставила его домой, наказав лежать, не вставая, как минимум два или три дня. Случилось это скорее всего 22 мая, поскольку 25-го О.М. сам отправился в поликлинику Литфонда. Там его осмотрела профессор Разумова, консультант экспертизы нетрудоспособности, и, кажется, всё-всё поняла. Вот ее комплексный медико-социальный диагноз: « по состоянию здоровья показан абсолютный покой в продолжении 1– 2-х дней». Соответствующая справка, в сочетании с постоянно продлеваемым бюллетенем (листком о нетрудоспособности), защитила О.М. и на протяжении еще целого месяца(!) обеспечивала легитимность его пребывания в Москве. Чуть ли не каждый день к О.М. заходил литфондовский врач – откуда такое внимание и сострадание?..
