Текст книги "Среди падших (Из Киевских трущоб) (СИ)"

Автор книги: Павел Скуратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

– Ну ладно… Марья, принеси две сотняжки.

Мария Курилич встала и пошла исполнить приказание сожителя.

– Но ты смотри, – продолжал Пантух, – если меня надуешь и не то доставишь, как говоришь, я тебя не пощажу… на весь наш мир ославлю, никуда на порог не пустят…

Хрящиха прищурила глаза, сморщила свое лицо и приниженно, льстивым тоном отвечала:

– Ай, ай – я то надую! Да я душу заложу, а бесчестие не совершу… А уж доставлю такой пончик, что каждый съест и еще попросит… Только теперь надо нам в плане военных действий к соглашению прийти…

Глава III

НЕРАВНЫЙ БОЙ

Павлюк вбежал по лестнице; шмыгнув между ногами, за ним пробралась Галатея. Вот они в большой, продолговатой зале, освещенной довольно яркими свечами, вставленными в бра и большой лампой. Между двумя окнами стоял большой стол, покрытый скатертью, залитый вином и пивом; стояли опорожненные бутылки, стаканы с остатками напитков и остатки закусок на тарелочках; валялись окурки папирос и сигар. Мебель была вся в беспорядке. Стулья и кресла без толку торчали посреди комнаты; видно было, что люди сидели отдельными кружками, беседовали, – а теперь куда-то ушли. Павлюку бросилось в глаза большое красное пятно на скатерти и такое же пятно на полу.

«Вино или кровь? – задал он сам себе вопрос и сам себе ответил: – Нет, слишком яркое – должно быть, кровь!»

Он прошел еще несколько комнат и очутился в богато убранном кабинете. Около большой оттоманки стояло человек шесть и заслоняли лежащего на ней спинами. Павлюк рванулся вперед, оттолкнул мешавших видеть ему и замер. Перед ним лежал отец с осунувшимся лицом, с перевязанной головой, с закрытыми глазами, плотно сжатыми губами, без признаков жизни.

– Что же это? – упавшим до шепота голосом пробормотал Павлюк. Но этого звука было достаточно, чтобы губы старика зашевелились и он стал проявлять признаки жизни. С невероятным усилием он приподнял веко левого глаза, правый был закрыт от кровоподтека, и зрачок его остановился на сыне. Что-то живое блеснуло в потухающем взгляде.

– Па-а-влюк, – с трудом произнес старик, – наг-нись…

Павлюк стал на колени и припал губами к руке отца.

– Сыночку, – продолжал с усилием Завейко, – про-сти… сам виноват… дол-жно быть… помру…

– Ему нужен покой, – сказал один из присутствующих. Это был доктор.

– Молчи, батько, молчи. Я не уйду. Я буду тут или рядом в комнате…

– Погоди… шел к лекарю… дома… нет… Встретились… завезли… шутом… обида… не стерпел… ударил… а мне… голову… бу-у-тылкой… до мозгу… Бла-гослов…ля…ю и не пей… без… меня…

Старик смолк и порывисто дышал. Остаток крови, текущей в жилах Павлюка, хлынул к сердцу; он схватился руками за бока у ребер, желая вдавить обратно рвущееся наружу сердце. Глухой, подавленный стон пресекся. Он, шатаясь, поднялся на ноги; опьяненными злобой глазами обвел окружающих и сквозь зубы произнес:

– Мерзавцы!… Старика!

Присутствующие молчали. Доктор взял за руку дрожащего Павлюка и повел его через ряд комнат, где в зале усадил его в кресло. Вся компания, состоящая человек из десяти, следовала за ними. Это все были пшютообразные балбесы, одетые в модные пиджаки и жакетки.

– Ради Бога, не волнуйтесь, малейшее волнение старика, и последняя надежда на выздоровление иссякнет, – уговаривал доктор. – Я сейчас удалюсь, а завтра утром видно будет, что делать. Отправим или в больницу, или домой… Заприте двери, ведущие к кабинету, и пусть фельдшер сидит около больного. Приказание доктора немедля исполнили и он уехал домой.

Павлюк сидел в кресле неподвижно, устремив перед собой взгляд, полный слез. Он весь осел и стал как будто меньше и еще худее. Углы губ опустились. Между бровей легла глубокая складка; лицо подернулось землисто-зеленоватой тенью. Капля крови показалась на уголке рта… Все существо его было – желчь, слезы, бессилие…

Кругом что-то шептали. Вначале он не слышал, не разбирал, не понимал, что происходило около него… Но вот отрывочные фразы стали долетать до ушей… Павлюк вслушивался… Компания недавно пьяных, теперь отрезвевших от кровавого приключения шалопаев вела беседу о происшедшем: «Собственно говоря, это безобразие… вольно было соглашаться… пошел играть скомороха, ну и пляши, а он в обиду… И ведь крепко смазал по харе Андрюшку… а тот его бутылкой по голове… не заносись, знай свое место…» Андрюшка был молодой человек высокого роста, почти великан, со злым выражением лица. Пиджака и жилетки на нем не было, а на белой рубахе в двух-трех местах виднелись капли крови… У глаза был синяк.

– Сам виноват, – говорил он. – Я за свои деньги по уговору желаю удовольствие получить. Скажу: плавай по полу, ну, и плавай; скажу: пляши, ну и пляши. Захочу плюнуть в харю, ну и подставляй… А он за мой плевок да меня по уху… ну, вот и казнись…

Точно ужаленный, вскочил Павлюк с места. Судорога искривила его лицо, нижняя челюсть, отвиснув, тряслась. Он сжал кулаки и впился затуманившимися глазами в Андрюшку. Компания невольно смолкла. Наступила гробовая тишина. Только большие старинные часы медленно тикали и едва слышно щелкала, перескакивая, секундная стрелка. Каждый из присутствующих чувствовал, с затаенным дыханием, приближающуюся бурю. Точно дикая кошка, Павлюк прыгнул на великана Андрюшку и вцепился ему руками в горло… Тот силился оторвать закостеневшие пальцы, но напрасно. Точно железные, они давили его и Андрюшка едва хрипел: «Спасайте! Он задавит меня!» Вся ватага кинулась на Павлюка, выручать товарища. Павлюк бросил Андрюшку и в диком исступлении наносил удары направо и налево. Но сила солому ломит, и бедный Павлюк стал ослабевать под ударами вдесятеро сильнейшего противника. Дикий раздирающий крик Андрюшки заставил расходившихся приостановить избиение Павлюка. Он вертелся по зале в каком-то отчаянном испуге, желая что-то стряхнуть, оторвать от своих ног. Что же представилось глазам присутствующих: в икру великана впилась зубами Галатея и, не выпуская изо рта ноги врага, летала по воздуху, растопыря четыре лапки и выпрямивши свой кренделеобразный хвост.

Несмотря на трагическую минуту – многие рассмеялись, прежде чем спасать растерявшегося приятеля. Павлюк почти без чувств полулежал на диване.

Наконец, кто-то догадался, схватил стул и пустил им в Галатею Та взвизгнула, выпустила ногу, но через мгновение ловко поймала зубами Андрюшку уже за другую икру.

– Оторвите этого дьявола! – вопил он. Опять пустили стулом в сучонку, та ловко увернулась и, оскалив зубы, тявкнула на нападающего и, быстро повернувшись, ловким маневром впилась зубами в первого попавшегося. Этот начал такую же бешеную пляску, а Галатея снова, с поднявшейся дыбом шерстью, распластанная, летала по воздуху. Она мужественно, полная геройской отваги и сознания своего долга, защищала своих хозяев.

Но вот чьи-то руки подняли палку и с силой ударили по спине Галатею; та, с раздробленным позвоночным хребтом, мешком беззвучно упала на землю, дернула раза два лапками и умерла геройской смертью…. ..

На другое утро старика Завейко отправили в больницу, а сына домой…

Глава IV

СОН НАЯВУ

Несколько дней Павел ничего не мог узнать о здоровье отца. Он сам едва отошел от побоев. Но скрипучее дерево весь век свой скрипит. Доктор, подавший помощь в неизвестном ему доме, раз пять был у него: ухаживал за ним и, сколько мог, облегчил его страдания. Как только сознание и силы возвратились к Павлу, он попросил доктора навестить батьку, как он называл отца, и сообщить ему о состоянии его здоровья. Доктор исполнил его просьбу и, к счастью Павла, известил, что старик Завейко медленно, но поправляется, а когда узнал о своем Павлюке, что и он опять заскрипел – ободрился, и нетерпеливо ждал и своего выпуска и свидание с сыном.

В один из ясных зимних вечеров, уже поднявшись с кровати, но не смея, по приказанию доктора, выйти на улицу, Павел сидел у своего окошечка, в котором не видно было сахарной бумаги, – она была заменена стеклом, – и отогревал свое бренное тело. Печка каждый день топилась присланными кем-то дровами, и жильцы углов и щелей отошли и густыми кучками грелись вместе с хозяином; только недоставало героя-Галатеи. Она давно была выброшена в помойную яму. Вкусный мясной суп был обедом, а первые дни Павлу доставляли даже куриный бульон. Это все добрая душа – доктор – устраивал больному. «Только бы ба-тько был со мной, – думалось Павлюку, – как бы хорошо было, тепло и сытно…» Медленно, однообразно тянулось время. Это однообразие только два раза в день нарушалось приходом старой, занимающейся нищенством хозяйки, которая затапливала печь, варила суп и снова отправлялась на промысел. Павлюк ждал прихода доктора. Наконец, услышал скрип отворяющейся двери и в конурку вошел его спаситель и на этот раз не один. С ним вместе вошел довольно полный господин с бритой физиономией.

– Вот, Павлючек, – заговорил доктор, – я привел к вам моего доброго знакомого ***. Вы можете быть ему полезны, можете, до приискания места, заработать кой-какие деньги.

Бритый господин подошел к Павлюку, подал руку, пожал ее и сел на свободную табуретку. Доктор поместился на кровати.

– Вот в чем дело, – начал спутник доктора. – Я задумал составить очерки темного киевского мира, задумал ознакомиться с самыми мрачными уголками, ознакомиться, как бы это выразиться…

– Пожалуйста, не стесняйтесь, говорите прямо, – перебил Павлюк, видя, что посетитель подыскивает слово.

– Видите… я бы хотел ознакомиться с киевскими трущобами и с их обитателями, с подонками и отщепенцами общества. Они мне интересны, как типы вообще, а также я задумал вытащить на свет Божий их житье-бытье и дать возможность ознакомить с ними публику.

– Будьте моим проводником, и за каждое путешествие денное или ночное вы будете получать с меня вознаграждение в сумме трех рублей. Я дам вам теплое пальто и приличный костюм.

Павлюк засиял. Это была для него манна небесная, сон наяву. О таком заработке даже не мечталось. От волнения дрогнувшим голосом Павлюк поблагодарил за предложение и только возразил, что вознаграждение слишком велико, что он возьмет и дешевле и может быть очень полезен. Все уголки ему знакомы, начиная с приюта Т – ко и кончая постоялым двором на Ниж. В – ле.

– Ну вот и прекрасно. Относительно платы не беспокойтесь, это не так много, как кажется, – потому что я человек занятой и смогу предпринимать путешествие не более двух-трех раз в неделю, а может быть, и того меньше. Дайте мне только следующий совет: как нам туда являться, под каким видом. Нужно ли переодеваться или можно явиться в том, в чем мы ходим…

– Видите ли, – отвечал Павлюк, – переодеваться, чтобы более подходить к их внешности, – не надо. Все они отлично знакомы друг с другом и сразу признали бы в вас чуждого их среде человека. Стали бы сторониться, предполагая в вас агента, а не простого наблюдателя и, пожалуй, это было бы небезопасно. А вы идите со мной и прямо говорите заинтересовавшему вас субъекту, зачем вы пришли, а если еще кой-что дадите, то и совсем будет хорошо. Но платье надо иметь специальное и от времени до времени давать его вываривать, а то, знаете, все может завестись…

– Пожалуй, вы правы. Я последую вашему совету. Чем меньше, стало быть, таинственности – тем лучше?

– Н-да… мне так кажется. Впрочем, мне никогда еще не приходилось участвовать в таких экскурсиях, дальше будет видно, как поступать. Я же много, еще раз искренне благодарю и вас, и моего спасителя-доктора.

Слезы снова показались на красивых черных глазах Павлюка.

– Вы не волнуйтесь, – успокаивал доктор, – а то я хотел разрешить вам дня через два навестить отца, а там приняться и за путешествие вокруг света… а раз вы будете нервничать, – капут, – не пущу!

– Нет-нет – я спокоен и… и… счастлив…

– Ну, вот и прекрасно. Мы двинемся домой – мне пора. Больных такая уйма, что и не поспеть всюду.

Доктор и бритый господин простились, оставив Павлюку вперед за два путешествия и пообещав на другой день прислать пальто, платье и сапоги… Когда они совсем уж выходили, Павлюк остановил бритого господина и посоветовал захватить стенографа, чтобы тот записывал материал…

Бритый господин согласился и, еще раз поклонившись, вышел с доктором.

Прилив радости охватил Павлюка, он то смеялся детским смехом, то плакал, то опять смеялся, и жизнь показалась ему светлой, радостной, полной надежд. «Что, если мы будем ходить два раза в неделю, – мечталось Павлюку, – а то, может быть, и три, ведь это тридцать шесть рублей в месяц. Чего-чего я не сделаю на эти деньги. Батьке куплю пальто теплое-теплое… и штаны, и шапку, а то у него хуже моей. Куплю белье исподнее… мыла фунт, гребень частый… Персидского порошку, чтобы вывести эту армию тараканов и клопов… Самоварчик! – будем чай пить… да еще с сахаром! Каждый день будем суп или щи варить, а то кашу… с салом, да со шкварками! Вареники! Галушки! Батьке каждый день – шкалик горилочки; ему без нее нельзя… без нее ему смерть… а я ни-ни… это только с горя можно, а теперь ни-ни… ну разве когда малость!..»

Мечты Павлюка росли, росли… ему казалось, что нет предела тому, что он может натворить на заработанные деньги: и нюхательного табаку отцу, и для курева, и теплые чулки, чтоб тепло ему, старому, было, и много-много еще хорошего, вплоть до книжки себе, которую он будет читать во время отдыха… Только бы здоровья, здоровья Бог послал… А грудь больно… колет… Хотя теперь куда свободнее дышать… Одно нагоняло на него тоску и омрачало радость: не будет с ними паршивой, пегой Галатеи. Уж как бы ей жилось хорошо, точно в раю. Жрала бы, подлая, сколько хотела, грелась, щенят бы не побросали, а дали выкормить: одного себе оставили, а других раздали… а теперь она, смер-дячая пса, и не чует, какое счастье привалило ее хозяевам… Ну, да что поделаешь! Она подохла славной смертью, дай Бог иному человеку так помереть… Мало ли на пуховиках людей помирает, а сами они…

* * *

Павлюк мечтал, а ночь надвигалась и своими черными крыльями покрыла Украину с широким, скованным льдом Днепром. И ее таинственная тьма поглотила и Киев с богатыми зданиями и с гордыми осыпавшимися тополями, и дорогую сердцу Лавру и памятник Хмельницкого и Св. Владимира с огромным крестом, смотрящего в седую даль, и храм Владимирский, чудо искусства… и верхний град, и Подол, и белые мазанки, и бедную хибарку с Павлюком.

Только внутри города – чувствовалась жизнь, и свет электричества, доказательство гения человеческого ума, боролся с темнотой ночи; но был все-таки жалок, ничтожен перед мощью таинства природы… Против Думы горели фонари заведения «Аль – р», где увлекают шансонетные певички своими песенками неунывающих, веселящихся россиян, где лысеют их головы и карманы, и где разврат, сластолюбие, истома фальшивой, подогретой страсти кладет каинские метины на лица людей. В конце Крещатика опять такое же злачное и прохладное место «Ш – то»… там тоже… тоже и тоже… Жизнь кипит! «Жизнь»? Ой ли!.. Не пощечина ли это настоящей жизни… А там, внизу, в трущобах и в бедных хатах спят, и копошатся клубком, как черви… люди! Их тоже окутала ночь своей мглой и, быть может, под ее покровом этот черный, закопченный люд сможет хоть на миг отдохнуть и от своих страданий, и от преступлений… Жалкий бродяга, которому предстоит умереть в канаве, женщина, потерявшая облик женщины, спившийся чиновник, подкидыши, выросшие неизвестно в каких клоаках, нищие, слепые, горбатые, хромые, безногие, беспаспортные, не помнящие родства, еще молодые, но уже состарившиеся девушки и молодые люди, воры, бездомни-ки, голодные, все и все… успокоены ноченькой темной и сон на несколько часов послал покой их душам, и груди их, вдыхая смрад, выдыхают его обратно и снова вдыхают эту отраву в себя…

Вы не верите?! Сходите, посмотрите!

А ночь все темней. Свод небесным черным куполом надвинулся над спящей землей…

* * *

Электричество погасло… В тумане дрожат фонари… Сыро… холодно… непривычна Киеву такая зима, не по характеру ему…

Извозчиков нет… Запоздалые пешеходы… Какая-то намалеванная женщина идет, шатаясь из стороны в сторону, стараясь придерживаться стенок… Спящие ночные сторожа… Вереница откуда-то появившихся собак… Покрытые льдом проволоки телеграфов и телефонов, передающие с быстротой молнии слова и мысли человека… и так тихо, тихо было кругом… Все уснуло… слезы… радость… горе… богатство… бедность… помутившийся разум… все!!

Глава V

ЗА ДОБЫЧЕЙ

Получив деньги, Хрящиха стала еще разговорчивей.

– Милые мои, дорогие, – говорила она Пантуху и Ку-рилич, – надо так устроить, чтобы кто другой не перехватил. Там уже справлялись и от Керпеля, и от Коржевой. Только их дело не налажено. Мое же в полном ходу. Так план мы такой выкинем: я отправлюсь к ней и как будто войду в положение барышни. А уж какие глаза! Так мол и так, место нашла – чтицы; желаете деньги получать – получайте… А фигура! Прямо – изваяние! Только смотрите: одним задатком не отделайтесь, а то я… знаете меня… слуга верная, а если насчет обмана, так и донесу…

– Ну, ты, старая карга, не говори глупостей! – оборвал ее Пантух. – Донесешь! Подумаешь, испугала!… А сама-то чиста, что ли? Так пристегну, что и перьев не соберешь.

– Ну-ну, не сердись… пошутила, а уж он и впрямь сердце разволновал. Что говорить – все мы под одну масть, всех нас на любом фонарике; а только меня все же и обойти этим угощением можно… Я добываю вам товарец, а зачем – мне знать не нужно… Вам надобно помоложе да поприличней, мы и добываем, а на что, разве знаем?… Ведь читать я ее приглашаю или в гувернантки… а куда вы ее поставите и что над ней сотворите, разве знать я должна… Моя хата с краю и я ничего не знаю!

Хрящиха говорила приторно-ласково, прищурив глаза и шамкая вставными зубами. Пантуху все это надоело, и он, озлясь, крикнул:

– Молчи, чертова перечница! Подавай деньги назад! Не надо мне никого! Вези свою прелесть куда хочешь, а я сейчас же дам знать полиции, какими ты делами занимаешься. Ишь, напугать меня вздумала, ворона общипанная, песья кровь! Давай деньги назад! Слышишь, что говорю? Чего съежилась, точно яблоко печеное? Подавай деньги!

От этого требования старая мошенница вся вошла в себя. Казалось, все суставы вошли внутрь и только костлявые руки суетливо прятали деньги в ридикюльчик…

– Полно, полно! расшумелся и невесть отчего. Денег я тебе не дам обратно. Уж если пенензы попали ко мне, так назад не отнимут… Не-ет. И пугать друг друга нечего… Коли по правде сказать: ни ты меня, ни я тебя не выдам! Потому обязательно друг друга запутляем… Ну, будет! Я сейчас лечу тудою, обделаю дельце в лучшем виде: сами знаете, лучше меня никто не оборудует… Много кредиточек и червончиков через Хрящиху прикопили, да в сундучки попрятали… Много мы птичек уму-разуму обучили, в обиход пустили… Ну, молчу, пан ясновельможный, молчу и лечу, а через часок сюдою вернусь и доложу, когда, в какое время жар-птица с золотыми перышками заявится, и что и какое ей облачение послать надо… Нужда вопиющая! Ни платьишка, ни ботиночек, ни шубочки, ни белья; словом, гола, как огурчик… Иду, иду…

Хрящиха подбежала к Пантуху с почтением и низким поклоном, взяла его руку двумя руками и, выразительно пожав, быстро вышла из комнаты и направилась к намеченной жертве…

– Убралась, окаянная, всю печенку мою изозлила, – обратился Пантух к Курилич, которая все время невозмутимо слушала разговор и что-то такое вязала из бисера…

– Стоит волноваться! Не знаешь ты ее, что ли? Никто ей так не платит, как мы, а за деньги она черту на рога полезет, да не один раз, а сколько потребуем.

Благородная, благоденствующая чета направилась в столовую пить кофе с густыми сливками и заедать горячими пончиками поварского приготовления…

Глава VI

В МЕБЛИРОВАННЫХ КОМНАТАХ

По лестнице, ведущей в меблированные комнаты под громким названием «Эр – таж», подымалась женская фигура, одетая, несмотря на очень сильный мороз, в совершенно легонькую кофточку. Это была очень стройная, с замечательно красивым и симпатичным лицом девушка лет девятнадцати. Страшная усталость чувствовалась и в медленной походке, и в выражении больших глаз, и в чертах начинавшего бледнеть личика и, казалось, – в каждой складке измятого серенького шерстяного платьица. Расплетясь и тоже, точно усталая, болталась по спине коса, спускаясь много ниже талии. Поднявшись на три лестницы, девушка остановилась, тяжело переводя дыхание, опершись левой рукой о стену, а правой поправляя спустившиеся на лоб волосы. Ноги ее видимо отказывались служить и дрожали, обутые в изорванные прюнелевые ботинки. «Господи, что же это? как же?..» – задала она самой себе вопрос и, снова преодолевая усталость, стала подниматься выше. Пройдя еще пять лестниц, Улюшка Хрюбина дотащилась до самого верха и отворила стеклянную дверь, ведущую в коридор затрапезных, грязных меблированных комнат, несмотря на то, что эти комнаты помещались на углу Кре – ка. Ее обдал спертый, пропитанный не то лекарствами, не то чем-то другим воздух. Отворив дверь одного из номеров, Улюшка вошла в него и, не раздеваясь, тяжело опустилась на расшатавшееся, обитое серо-грязной пеньковой материей кресло. Долго сидела она, застыв в бессильной позе. Обстановка ее маленькой полутемной, выходящей на двор комнатки была убога. Голубенькие обои с мелкими цветочками, диван, два кресла, три стула, комодик, жестяной умывальник, платяной шкаф, дверцы которого были открыты и показывали, что он пуст, маленький раскрытый чемоданчик, тоже пустой, если не считать каких-то бумаг, валяющихся на дне, да двух-трех штук белья. На комоде лежала наполовину порожняя восьмушка чаю, мешочек с несколькими кусками сахару, почти очерствелый полубелый кусок хлеба и оловянная чайная ложечка. Жестяная лампочка с закоптелым стеклом, кончик которого быль отбит, довершала убранство комнаты. Пыль всюду, клочки бумаги, сломанное стальное перо и какой-то синий лоскуток на полу. На столе баночка с чернилами, ручка от пера, к которой оно было привязано суровой ниткой, огарок свечи, вставленной в бутылку, вот и все…

Улюша продолжала сидеть в кресле и мало-помалу стала засыпать.

* * *

Дочь средней руки чиновника, она провела свое детство, отрочество в достатке. Ее отец, кроме жалованья, имел свои деньги, доставшиеся ему по наследству; горячо любя Улюшку, он дал ей возможность кончить гимназию. Улю-шка училась хорошо. Когда она была в четвертом классе, умерла мать, а когда кончила гимназию – умер и отец от апоплексического удара и не оставил ей ничего, прожив к этому времени те несколько тысяч, которые ему достались от дальней родственницы. Осталась Улюшка одна с пятьюдесятью рублями. Постояла она у гроба отца, поплакала; схоронила, опять поплакала над свежей могилкой и полной сироткой возвратилась домой. Тут она немного раздумалась и, как ни была огорчена смертью отца, – жизнь ей казалась все-таки заманчивой, труд, самостоятельная работа прекрасной, и, полная надежд, Улюшка распродала оставшуюся рухлядь, махнула в Киев – добывать работу. Кинулась в житейские волны без страха, плыла бодро, но никак не удавалось ей пристать к какому-нибудь берегу, не говоря уже о пристани. Всегда налетит откуда-то волна и отбросит снова на средину реки, и бедная Улюшка очень скоро стала изнемогать, терять силы и каждое мгновенье она могла погрузиться в холодные, мутные волны.

* * *

Раздался стук в дверь номера. Улюшка поднялась с кресла и спросила:

– Кто там?

– От княгини Ц***, – отвечал мужской голос.

– Войдите…

Вошедший подал конверт. Улюша распечатала его и стала читать:

«Милостивая государыня! Переговорив с мужем, мы порешили взять вас в гувернантки к детям. Наши окончательные условия: полное содержание и шестьсот рублей в год жалованья. Княгиня Ц***».

В постскриптуме было прибавлено:

«Ждем немедля».

Радостно стало на душе Улюшке – конец мытарствам, конец голоду, конец страданьям!

– Просят ответа, – сказал посланный, увидав, что письмо прочитано.

Улюша бросилась к столу, написала согласие, поблагодарила княгиню и прибавила, что переедет в их семью через час времени.

Посланный ушел. Улюша бросилась на колени и долго, долго молилась. Затем она стала думать о том, как и в чем она явится в аристократический дом. Неужели в этих обносках?… а ботинки?… а неимение даже верхнего приличного пальто?… а отсутствие белья?… разве так возможно! Ее сочтут за нищую… Торопливо зажгла Улюша лампу и… странно: сегодня она горела ярче, чем обыкновенно. Вся комнатка была вполне освещена. Улюша подошла к шкафу, открыла его и остановилась в изумлении. В нем висело два платья, которые она недавно заложила на Фу – кой, у Р – го.

Ей нечего было есть, нечего было отдать за убогую квартиру и она заложила. Господи, что же это? Кто выручил и когда успел? ведь, входя в комнату, она видела, что шкаф был пуст. Вероятно, она вздремнула и в это время… но кто?.. Не княгиня ли узнала и, не желая ее ставить в неловкое положение, выкупила? Но квитанция у нее. Без квитанции нельзя. Улинька бросилась к чемодану, чтобы посмотреть, там ли квитанция, и опять остановилась, пораженная. Чемодан был полон белья, которое тоже было заложено в тяжелый, голодный день… Мысли ее стали путаться. «Или я схожу с ума, или тут какое-то колдовство…», – думала Улинь-ка. Быстро сняв платье и оставшись в потертом корсете, она хотела уже надеть новое, но увидала себя в зеркале и остановилась. Нет – так нельзя. Юбка тоже была невозможна, и Улиньке стало гадко самой себя: как можно было ходить в таких отрепьях! Быстро она начала снимать с себя все и менять на чистое, нарядное… «Какая странность: я совершенно забыла, что у меня была такая хорошенькая, нежно-голубая, прозрачная рубашка с такими красивыми прошивками… а какая юбочка чудная: шелковая, бледно-лиловая с черными кружевами и шелковые с лиловыми стрелками чулки… Нет, с этими хлопотами о месте, с этой нуждой я совсем потеряла память». Одевшись, Улинька подошла к зеркалу и ахнула: какая она была красотка! Какой дивный стан, какая чудная шейка, какие плечи, какие маленькие розовые ушки! А глаза? а точно наведенные брови! а волны роскошных шелковых волос, а ротик, а губки, из которых нижняя нервно подергивалась? а как горный снег зубы… О! в этот момент она была влюблена в себя!… Щеки ее горели и утомления от забот и нужды не было и следа…

Быстро стала одеваться Улинька. Вот она уже в темносинем платье, в кофточке; уложила остальное, заперла чемодан, позвонила прислугу, дала ей на чай и быстро вышла из убогого уголка, боясь оглянуться, боясь, что нужда протянет к ней свои костлявые руки, снова вонзит острые когти и уже не выпустит никогда.

Почти бежала бедняжка с лестницы. Ей слышались сзади шаги, и не человеческие, а какие-то странные, звучные, – точно о каменные плиты лестницы стучали кости… Улю-ше казалось, что за подол ее платья хватались чьи-то руки, что до шеи, где кончался зачес волос, долетало дыхание, но не теплое, живое, а холодное, похожее на дуновение мороза… Вот и улица. Улюша вздохнула свободно. Наняла извозчика и поехала по известному ей адресу… Какое счастье! еще вчера она была у княгини и ей сказали, что не могут предоставить места гувернантки детей, не имея чьей-либо рекомендации, и вдруг… Это Бог услышал ее молитвы, до его лазурного трона долетел ее вздох…

Вот и парадный подъезд. Выскочил швейцар, предупредительно ссадил с извозчика, взял чемодан, забежал вперед, галантно отворил дверь, приветливо сказав: «Пожалуйте». Улюша отдала деньги швейцару, чтобы тот передал извозчику, и огляделась. Она стояла на богатой лестнице, освещенной электрическими канделябрами, из которых каждый держал закованный в латы рыцарь. Стояли тропические растения, пахло цветами, и грудь вдыхала свежий хороший воздух. Мягкие, пушистые ковры покрывали ступени лестницы, и, руководимая вызванным электрическим звонком швейцара лакеем, беззвучно ступая, Улюша стала подниматься по широкой лестнице. Вот она перед зеркалом. Ее стройная фигурка отразилась в нем и показалась Улиньке очень привлекательной… Вот она вошла в высокий двухсветный зал. Он поразил ее роскошью и вкусом: потолки были изящной лепной работы, стены медальонами, обиты палевым муаром; белая с легкой позолотой мебель, хрустальные люстры на красивых художественных цепях; паркетный пол, лоснящийся и гладкий, как зеркало. Все люстры ослепительно ярко горели электрическим огнем; хрусталь переливался цветами радуги и подвески от непонятной, неизвестной причины колебались и издавали приятный, нежный стеклянный звон.

Улюша несколько раз скользила и упала бы, если бы сопровождавший лакей не поддерживал ее. Он был одет в голубую ливрею с аксельбантом, короткие панталоны и белые шелковые чулки.

Вот она уже прошла почти всю палату и вдруг очутилась в совершенной темноте. Электричество погасло. Улю-ша слышала только шаги удаляющегося лакея. Полная тьма окружала ее. Мгновение она даже перестала соображать, куда идти: прямо, налево или направо… Но вот в конце огромной, бесконечной анфилады комнат показался свет. Кто-то шел на нее с лампой. Убогим казался этот желтый керосиновый свет в этих громадах после ясного, белого электрического света. Фигура приближалась все ближе и Улинь-ка стала слышать шмыганье ее ног. Шаги казались ей знакомыми. Она пристально вглядывалась в приближающегося человека. Крик дикий, страшный вырвался из груди Ули… К ней подвигался ее покойный отец… Ее голос эхом прокатился по пустым комнатам… Улинька проснулась…

Перед ней сумрак спустившегося вечера. Убогая комната. Засохший хлеб. Пустота. Пыль. Лампочка. Перо. Чемодан. Уля встала. Раздался стук в дверь. На этот раз наяву.

– Войдите, – сказала она, как сказала во сне.

Глава VII

НАЯВУ

В комнату, с мягкой улыбкой, прищуря глаза так, что невозможно было рассмотреть их выражения – вошла Хря-щиха…

– Извините за беспокойство, – начала она и сделала не то поклон, не то книксен.

– Что вам угодно? я к вашим услугам; пожалуйста, садитесь, – отвечала Улюшка.

– Узнаете ли вы меня? Я уже была у вас по другому делу. Кружева приносила, предлагала, не купите ли…

– Да-да… но что теперь вам угодно?.. Если опять что-нибудь продать, то я должна предупредить: я сама в настоящее время нуждаюсь, стеснена… и ничего не могу купить, – заминаясь и покраснев, возразила Уля.

Хрящиха в это время, сквозь прищуренные веки, зорко и пристально смотрела на девушку, казалось, хотела загипнотизировать ее.

– Нет, милая паненка, я пришла по другому делу, по другому делу, моя цурка… я ведь старуха, вы, паненочка, мне не то что в дочери, а во внучки годитесь, так я вас могу своей дочкой называть…

– Но что вам угодно?!

– Ишь, молодость. Нетерпение берет… Сейчас, сейчас узнаешь… Как была я тогда с кружевами, оглядела комнатку, посмотрела на личико бледное, на глазки заплаканные, на платьице поношенное и сейчас же смекнула… плохо дело, тяжело паненке живется, и давай наводить справки у прислуги, у хозяина – говорят, нужда, нужда страшная! Так мне жалко стало, хоть сейчас заплакать.