Текст книги "Курсант. На Берлин 4 (СИ)"

Автор книги: Павел Ларин

Соавторы: Павел Барчук
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Похоже, Ванька успел бегло прочесть несколько строк и рассмотреть несколько писем. Даже этой мелочи ему хватило, чтоб понять, насколько все серьезно.

Я захлопнул шкатулку. Звук был громким, как выстрел в тишине кладбища. Сердце бешено колотилось.

Хранить архив – безумие. Передавать Жульет – самоубийство. Эти бумаги – слишком большой соблазн. Слишком мощное оружие. Оно может уничтожить не только врагов, но и тех, кто попытается им воспользоваться.

– Решение одно, – сказал я, мой голос звучал хрипло от напряжения. – Сейчас нужно разделить содержимое.

Иван насторожился.

– Как?

– Драгоценности – тебе. Спрячешь. Глухо спрячешь. Как «чрезвычайный фонд». На черный день. Для всех нас. Если что… это шанс сбежать, подкупить, выжить. – Я ткнул пальцем в шкатулку. – Бумаги – мне. Я найду способ… обезвредить их. Навсегда. Сжечь. Утопить. Растворить в кислоте. Но так, чтобы никто и никогда не нашёл.

Иван долго смотрел на меня, потом на шкатулку.

– Драгоценности… рискованно держать у меня, – пробормотал он.

– Рискованнее хранить это вместе! – Я постучал костяшками пальцев по крышке шкатулки. Все, кому не лень, ищут ее. В первую очередь, конечно, архив. Разделив, мы уменьшаем ставку. Камешки останутся в шкатулке, а бумаги заберу. Спрячу их так, что не найдёт никто. И уничтожу при первой же возможности.

Молчание повисло между нами, прерываемое только шелестом дождя в листве. Наконец Иван резко кивнул.

– Ладно. Делим. Быстро. Спрячу. Сегодня же.– Глухо пообещал он, в его голосе слышалась стальная уверенность.

Я осторожно вытащил стопку бумаг и писем, оставив драгоценности на месте, закрыл шкатулку и протянул ее Ваньке. Теперь она стала значительно легче.

– Уходи первым, – сказал я Ивану. – Покинем это место разными путями. Будь осторожен. Жульет знает тебя в лицо. И тех двоих надо вычислить. Совершенно не понятно, откуда они вылезли. Не люблю мутных загадочных личностей.

Подкидыш кивнул, схватил шкатулку, подумал немного, потом окинул взглядом мрачные аллеи, сунул коробочку с драгоценностями в сумку и, не прощаясь, растворился в зарослях, как настоящая тень. Я остался один у склепа, прижимая к себе стопку бумаг.

Дождь лил сильнее, смывая Ванькины следы на земле, но не смывая тяжести выбора. Теперь я нёс не просто архив. Я нёс бомбу с часовым механизмом, тикающую в такт моему бешено стучащему сердцу. И часы эти отсчитывали последние месяцы до того, как Берлин, а за ним и весь мир, взорвётся огнём.

Германия, Берлин, май 1939

Ванька Подкидыш сидел за столиком у окна в баре «Ост-Энд», задумчиво изучая сгущающийся за стеклом сумрак. Бар этот считался заведением среднего уровня, среднего достатка и средних людей. Людей, которые настолько неприметны, настолько незначительны в новой реальности фашистского режима, что до них просто никому нет дела.

А соответственно, бар «Ост-Энд» редко посещали всякие личности с невзрачными, плохо запоминающимися лицами. Те самые личности, которые собирают по крупицам информацию, а потом несут ее в клювике в Гестапо. То есть, о баре «Ост-Энд» можно было сказать, что это не совсем уж дыра, но и точно не ресторан элитного уровня. Именно тот вариант, который Ваньке сейчас подходил больше всего.

Упомянутое выше заведение даже со стороны улицы казалось совершенно неприметным. Оно втиснулось в подворотню между двумя домами на Кунфштрассе, и мало кто из случайных прохожих вообще догадывался о его существовании. Вывеска, некогда яркая, теперь была блеклой и покрытой слоем городской грязи. Большинство людей просто проскакивали мимо, не замечая даже смеха или громких голосов, доносившихся из окон.

Иван сидел за столиком, как уже было сказано ранее, один. Сидел и ждал. Он наблюдал за улицей, тонувшей в вечернем сумраке, из которого проступали смутные тени прохожих и тусклые огни фонарей, и со стороны могло показаться, будто Ваньку совсем ничего не беспокоит. Сидит себе парень, потягивает кофе, мало ли зачем он здесь.

Только человек, обладающий зорким взглядом и острым умом, мог бы обратить внимание на то, что кроме Ивана никто в этом заведении не пил кофе. Вечернее время – самая подходящая пора, чтоб расслабиться после трудового дня. Какой уж тут кофе? Пиво или шнапс – вот самый оптимальный вариант. А значит, привело Ваньку в этот заведение вовсе не желание насладиться отдыхом. К счастью, в баре «Ост-Энд» не было людей, обладающих зорким взглядом и острым умом. В первую очередь, к счастью для Ивана.

Внутри заведения, куда набился всякий сброд (по крайней мере, Ванька считал их сбродом)– от мелких клерков до подвыпивших рабочих – было накурено, жарко и шумно. Гул голосов, прерываемый хриплым смехом и звоном бокалов, создавал плотную звуковую завесу, под прикрытием которой можно было говорить о чем угодно.

Воздух казался спёртым, густым, им трудно было дышать. Пахло дешёвым шнапсом, сыростью, человеческим потом и старым деревом, пропитавшимся всеми этими ароматами за долгие годы.

Ванька, наконец, отвернулся от окна и сделал вид, что рассматривает дыру в столе, прожжённую сигаретой, но на самом деле он внимательно продолжал наблюдать. Только теперь центром внимания стал вход, который отражался в грязном, запыленном зеркале за барной стойкой. Ванькино сердце билось в неровном, нервном ритме, отдаваясь глухим стуком в висках. Почему? Да потому что, если вы не забыли, он ждал.

На самом деле, Иван был достаточно молод для подобных «игр». Совсем недавно ему исполнилось всего восемнадцать. Наверное восемнадцать…

По крайней мере, если насчёт даты своего рождения он не был уверен, как и большинство мальчишек, выросших на улице, рождённых сложные времена, то год, вроде бы, в документах значился точно.

Однако, здесь, в Берлине, возраст был для Ваньки скорее помехой, чем достоинством. Та легенда, которой ему приходилось соответствовать, плохо сочеталась с юностью. Поэтому, он постоянно был вынужден использовать определенные навыки, полученные в секретной школе НКВД. Иначе с ним в кругу тех людей, где сейчас приходилось вращаться, даже говорить бы не стали.

Благодаря урокам лучших в своем деле учителей, Ванька знал, как накинуть себе лет семь. Конкретно сейчас волосы Ивана были залиты дешёвым помадоном, который создавал впечатление, будто сквозь темные пряди пробивается проседь, особенно на висках. Кожа лица, благодаря специальному составу из глицерина и талька, казалась слегка обвисшей, с морщинками у глаз. На щеке виднелся шрам, искусно прорисованный специальным карандашом.

Ванька был одет в неброский, но добротный костюм строгого кроя, купленный в комиссионке на Варшауэр-штрассе. Главной задачей этого костюма было – создать образ мелкого коммерсанта или клерка, который уже перерос совсем низкий уровень, но еще не добрался до высокого.

Никто бы и подумать не мог, что этот мужчина (а сейчас Ванька казался именно мужчиной) имеет при себе оружие. Слишком простовато он выглядел, слишком безобидно.

На самом деле, под мышкой, в кобуре, лежал «Вальтер» Р38, и Ванька даже не хотел вспоминать, какой ценой он ему достался. Шипко был исключительно прав, когда во время одного из своих нравоучений сказал будущим разведчикам следующие слова:

– Если дело того потребует, то придётся идти на любые ухищрения. Надо предать – предадите. Надо обмануть – обманете. Надо сломать себе руку – сломаете. А если надо убить… – Панасыч тогда замолчал на несколько минут, посмотрел в лицо каждого и закончил, – А если надо убить, значит, убьёте. Засуньте все свои моральные терзания себе же в задницу. Ясно?

Теперь Ванька наверняка знал, что все именно так и обстоит. Волновало ли его это? Не особо.

Вообще, легенда Подкидыша была проработана до мелочей. Официально он значился Вальтером Кохом, австрийским дельцом, попавшим в Берлин в 1939-м году. В реальности, Подкидыш наладил здесь связи с полукриминальным миром и занялся скупкой краденного.

Несмотря на то, что преступность – это тот вид жизнедеятельности, который, наверное, невозможно задушить до конца, существовать и тем более работать в рамках своей легенды Ваньке было чертовски сложно.

Гестапо и СД методично выжигали уличную преступность, заменяя её контролируемым государственным бандитизмом СС. Любая проверка документов могла стать последней, любое внимание со стороны Гестапо могло закончиться смертью. Каждый шаг требовал предельной осторожности.

Но… Ванька, пожалуй, был рад, что именно ему выпала такая роль. Сидеть, как Бернес в оркестре… Или как Алексей отираться под боком у Мюллера… Не дай бог! Здесь, в берлинских тенях Иван чувствовал себя на своём месте. Наверное, не зря Шипко выбрал Подкидышу именно такую легенду. Панасыч знал, что именно в ней Ванька будет смотреться максимально органично.

Иван еле заметно вздохнул, затем поправил шляпу, которая и без того была слишком низко надвинута на глаза, чтоб скрыть мальчишескую живость взгляда.

Сам взгляд Ванька сделал скучающим и тяжёлым, как учили в школе НКВД. Движения его были медленными, осторожными, выверенными, чтобы не выдать отличную физическую форму и реакцию.

Подкидыш тихонько постукивал пальцами по блюдцу, на котором стояла чашка с давно остывшим кофе. Время шло, ожидание затягивалось. Ванька начал волноваться. Холодный комок тревоги медленно сжимался в животе.

Внезапно, ему вдруг вспомнилось детство. Эти мысли о прошлом нахлынули волной, как всегда, когда он нервничал. Не лица, не имена, не яркие сцены или диалоги, а ощущения.

Ванька вообще не помнил лица матери – лишь тёплые, шершавые от работы руки, обнимавшие его перед сном, и тихий, мелодичный голос, певший колыбельную. Он не знал, какой она была. Светленькая, темненькая, полная или худая. Не сохранилось в голове ни одной картинки.

Зато Иван помнил запах свежеиспечённого хлеба из русской печи и тепло ее боковины, к которой прижимался холодными зимними вечерами.

А потом в воспоминаниях начинался провал. Резкая, пронзительная пустота. Голод. Смерть отца, затем и матери. Ему был всего около пяти лет.

Следом – детский дом под Саратовом, больше похожий на тюрьму: длинные холодные бараки, постоянный голод, вшивая солома вместо матраса, бесконечные побои старших воспитанников. За малейшую провинность – карцер, ледяной и тёмный.

Возможно, это был единственный способ заставить уличных босяков слушаться воспитателей. Возможно… По крайней мере сейчас Ванька уже не испытывал боли или обиды, когда вспоминал свой первый детский дом. Он вообще ничего не испытывал.

Ванька смылся оттуда в восемь лет. Сбежал зимой, проломив гнилую раму окна. И снова оказался на улице. Жил в товарных вагонах, на вокзалах, в подвалах разрушенных домов. Воровал, чтобы выжить. Это стало его ремеслом.

За полгода Подкидыш освоил азы профессионального карманника. Десятки таких же, как он, беспризорников, сбивались в стаи. Но Ванька был талантлив. Он мог вытащить бумажник из кармана, даже если человек стоял к нему лицом.

Однажды, в девять лет, после неудачной кражи на саратовском рынке, он бежал, прячась от милиции, и свернул в грязный переулок. Его нагнал мужчина – не милиционер. Мужик схватил Ваньку за шиворот, приподнял, посмотрел ему в глаза и улыбнулся, показав жёлтые от табака зубы.

– Ловко, пацан. Очень ловко. Но медленно и шумно. Ты можешь быть лучше.

Мужчину звали Финн. Естественно, это было не настоящее имя. Скажем так, в кругах, где вращался Финн, настоящие имена вообще не в чести. А некоторые из его «коллег» своих имен даже и не помнили.

Финн относился к особой породе людей, к породе «джентльменов удачи» старой закалки. Он ходил в потрёпанном, но чистом пальто и стоптанных, но начищенных ботинках. В его длинных, ловких пальцах деньги и часы исчезали, будто по волшебству. Он мог обчистить человека практически в пустом трамвае, где нет ни толчии, ни суматохи, и жертва ничего не замечала.

Финн стал Ванькиным учителем. Он учил его не просто воровать, он учил его делать это с изяществом артиста. Показывал, как двигаться, как отвлекать внимание, как сливаться с толпой, становясь её частью.

– Карман – это не мешок, его не рвут, – говорил он. – Это искусство. Поэзия движения. Танец, если хочешь.

Ванька с Финном несколько лет гастролировали по южным городам Советского Союза: Ростов-на-Дону, Одесса, Баку. Жили на широкую ногу в хороших гостиницах, пока не кончались деньги, а потом снова уходили в «работу».

Финн стал для Подкидыша не просто наставником, он заменил ему семью. Это длилось четыре года, пока Финна не «взяли» в Новороссийске. Старый, прожжённый вор погиб в перестрелке при задержании. А Ваньку, как малолетнего преступника с опытом, вместе с ещё десятком таких же беспризорников, забрали в очередной детский дом, откуда, естественно, он сбежал через полгода.

Ну а дальше – понеслась душа в рай. Улица – детский дом. Воровская жизнь – снова приют. Пока Ваньке не стукнуло семнадцать и он не оказался в секретной школе НКВД. Скажем так, ему никто не дал выбора в этом вопросе. Варианта было два – либо сотрудничать, либо идти по этапу.

Каждый день, проведённый в школе, Ванька хотел сбежать. Ненавидел эти стены, муштру, бессмысленные, на его взгляд, правила. Его дикая, вольная натура рвалась на свободу. И, возможно, все сложилось бы именно так. Подкидыш смылся бы из секретной школы. Но…

Его остановило знакомство с Алексеем Реутовым. Сейчас-то Лёха уже не Реутов, он уже Витцке, но тогда никто из беспризорников, оказавшихся в одной группе с этим парнем, не знал его настоящей фамилии.

Ванька, привыкший выживать и доверять только себе, увидел в Алексее нечто иное. Тот не просто существовал – он горел. В его глазах стояла не юношеская дурь, а какая-то взрослая убеждённость в своей правоте, внутренний стержень. Впервые Ванька смотрел на человека и понимал – ну этого точно ничего не сломает.

В Алексее имелась тихая, непоколебимая сила. Именно эта сила заставила Ваньку впервые задуматься о чём-то большем, чем своя шкура. Он стал более пристально наблюдать за товарищем со стороны. Сначала с недоверием, потом с любопытством, а затем и с растущим уважением. В итоге, Ванька никуда не сбежал. Он остался. Из-за Алексея.

Когда именно их троицу, Витцке, Бернеса и самого Подкидыша объединили в группу, Ванька был рад. Пожалуй, только с Марком и Алексеем он мог бы пойти на «дело». Впервые Подкидыш точно знал, что у него есть близкие друзья. Настоящие близкие. Но сейчас… Сейчас Иван был вынужден врать тем, от кого сам бы лжи и предательства не потерпел.

Пожалуй, единственное, что можно сказать в защиту Подкидыша, – он этого не хотел и точно не планировал. Случилось то, чего вообще планировать было невозможно.

День назад, на оживлённой улице у Александерплац, Ванька случайно столкнулся с высоким мужчиной. Извиняясь, он поднял голову и замер. Перед ним стоял Финн. Живой, невредимый Финн!

Вор был одет в дорогой, идеально скроенный костюм из английской шерсти. На руке – дорогие швейцарские часы. Волосы ухожены, лицо гладкое, сытое. Но глаза остались прежними – холодными, хищными, оценивающими. И в них на секунду мелькнуло удивление – острое и быстрое, как удар бритвы. Вор тоже узнал своего ученика. Тем более, что в тот момент Иван не пользовался гримом. По закону подлости в тот день ему нужно было выглядеть обычным парнем.

– Ваня? – тихо, по-русски, спросил Финн.

Ванька инстинктивно оглянулся по сторонам, его мозг заработал на пределе. Никаких имён. Никакого русского.

Подкидыш, не меняя выражения лица, буркнул на идеальном берлинском диалекте, как учили: «Простите, не понял». А потом, отступая в толпу, быстро, чётко добавил: «Бар „Ост-Энд“. Завтра. Восемь вечера». В следующую секунду Иван уже растворился в людском потоке, сделав несколько контрольных поворотов и проверок на слежку.

В тот же самый день Подкидыш встречался с Алексеем, но… не рассказал о внезапном воскрешении Финна. Не потому, что не доверял, а потому что должен был разобраться сам. И потому что… Черт…

Старый вор слишком много значил для Ваньки. Поведать Алексею о нем – подписать Финну смертный приговор. Как руководитель группы Алексей примет только одно решение – ликвидировать. И оно, это решение, будет верным. Подкидыш сам все прекрасно понимал. Но… Захотел сначала разобраться сам.

Финн прекрасно себя чувствует. Он здесь, в Берлине. И судя по всему, явно работает на немцев. Учитель и ученик оказались по разные стороны баррикад. Ваньке нужно было узнать – почему, зачем? Да и вообще, выяснить, как так оказалось, что вор остался жив.

Много лет назад Подкидыш четко видел, своими глазами, как Финн упал на асфальт, когда бежал от гостиницы, отстреливаясь.

Ванька ещё раз посмотрел в сторону окна, а потом оглянулся, бросив взгляд на зеркало. Ничего подозрительного. Только пьяные рожи, да парочка в углу, занятая своими делами. Может, Финн не придёт? Может, он решил, что Ванька – это ошибка, мираж?

В этот момент дверь бара с лязгом открылась, впуская клубы холодного влажного воздуха. Ванька медленно поднял глаза, стараясь не выдать ни единой эмоции, но каждый нерв в его теле был натянут, как струна.

На пороге, затянутый в плащ, стоял Финн. Он снял шляпу, стряхнул с неё капли дождя. Его взгляд, острый и быстрый, пробежался по залу, скользнул по Ваньке, задержался на секунду и прошёл дальше, будто оценивая обстановку.

Со стороны могло показаться, будто новый посетитель ищет свободное место. Потом Финн улыбнулся – широко, неестественно – и уверенной походкой направился к столику Подкидыша. Он прошел между другими столами, не задев ни одного угла, его движения были беззвучными и плавными, движения хищника.

Но главное – не смотря на хороший грим и конспирацию, вор сходу узнал Подкидыша. И вот это, пожалуй, являлось самым поганым признаком грядущих проблем. Значит Финн знает, как нужно смотреть «правильно». И даже при всем его опыте, при всех его умениях, такому Финна могли только научить. Вопрос – где и кто?

Бывший вор остановился у стола, его тень накрыла Ваньку.

– Место свободно? – спросил он на безупречном немецком, но в интонации Подкидыш уловил едва заметный, знакомый до боли отзвук прошлого.

Глава 7
Я понимаю, насколько чертовски удолбался

После встречи с Подкидышем я еще около двух часов плутал по городу. Если не дольше. Вернулся в дом Книпперов ближе к вечеру. Рискованно ли было шататься по улицам с бумагами? Ясное дело! Но с архивом вообще все рискованно. Мне нужно было убедиться, не прицепился ли очередной «хвост». Тем более, что этих «хвостов» с каждым днем становится все больше и больше.

Подкидыш – слишком ценный экземпляр, чтоб рисковать им. И с точки зрения дружбы, и с точки зрения нашей работы в станк врага. Если кто-то видел нашу с ним встречу, я должен об этом знать. Чисто теоретически, конечно, все должно быть ровно, но убедиться все же не мешало.

В конце концов, наглядевшись на Берлин до одури, проверив «чистоту» своего следа, я отправился домой. Сырость и холод улиц сменились гнетущей, настороженной тишиной жилища фрау Книппер.

Я протиснулся внутрь, тихонечко закрыв дверь, и замер, прислушиваясь. Из глубины дома доносились приглушенные звуки радио – Марта была дома. Почему я понял, что это именно немка? Потому что Бернес уже нарисовался бы в холле. А вот фрау Книппер являть свой лик не спешила.

– Черт… Специально, что ли? – Буркнул я себе под нос, искренне желая Марте провалиться ко всем чертям.

То пропадает внезапно, то возвращается крайне не вовремя.

Я быстро, буквально перепрыгивая через несколько ступеней за раз, рванул на второй этаж. Мне срочно нужно было попасть в свою комнату, дабы спрятать архив. Не думаю, чтоб Марта кинулась меня обыскивать, но тем не менее, лучше не рисковать. У этой дамочки просто нюх на все, что ей интересно.

Оказавшись в комнате, я спрятал пачку бумаг в потайное отделение старого бюро, замаскированное под глухую заднюю стенку. Естественно, о создании тайника позаботился заранее. Еще в тот день, когда мы с Ванькой провернули «ограбление» банка.

Сердце все еще бешено колотилось, каждый шорох заставлял вздрагивать. Так и казалось, сейчас распахнется дверь и на пороге комнаты со злодейским смехом возникнет фрау Книппер.

Архив был теперь со мной, но легче от данного факта не стало. Наоборот, моя и без того прогрессирующая паранойя грозила обрести еще большие масштабы. По сути, бумаги – это бомба с часовым механизмом, которая может рвануть в любой момент. И если она рванет, то дай бог потом собрать себя по частям.

Не успел спрятать архив и перевести дух, как из холла раздался резкий, требовательный стук во входную дверь. Я вскочил с кровати, на которую только уселся, собираясь хотя бы пять минут насладиться тишиной и покоем, а затем с такой же скоростью, с которой бежал наверх, выскочил из спальни и рванул вниз.

Лучше будет, если гостей встречу сам, потому что хрен его знает, что это за гости. В свете последних событий ничего хорошего ждать не приходится.

– Кого там принесло⁈ Задолбали. Честное слово, просто задолбали. – Бубнил я на ходу, перепрыгивая ступени.

По идее, явился кто-то посторонний. Марта находится в доме, Бернес стучаться не стал бы. А с посторонними у меня что-то не задалось в последнее дни. Стоит вспомнить рех шустрых ребят, с которыми мы играли в «догонялки» на крыше.

Я подскочил к двери, на секунду застыл, переводя дух. Затем посмотрел в сторону специальной подставки для зонтов, подумал буквально мгновение, и схватил мужской зонт с увесистой деревянной ручкой. Оружие, конечно, так себе, но в крайнем случае я даже им смогу воспользоваться. Только после этого распахнул створку.

На пороге стоял почтальон. Вполне себе обычный почтальон с сумкой через плечо, в специальной униформе.

– Герр Витцке? – Спросил он меня равнодушным тоном.

Взгляд его при этом выглядел скучающим и совершенно отстранённым. Пока парень не заметил в моей руке зонт, который я, как копье, держал наготове.

– Да.

– Прекрасно. – Заявил разносчик писем, а затем, покопавшись в сумке, вручил мне конверт без обратного адреса. На письме только значилось моё имя. И все. Почерк был незнакомым, угловатым и нервным.

Дождавшись, пока почтальон распрощается и удалится с крыльца, я закрыл дверь. Оглянулся. Мало ли. С фрау Книппер станется подкрасться тихонечко сзади. Однако, холл, как и гостиная, был пуст.

Марта упорно не желала выходить из своей спальни, хотя она сто процентов была там. Радио работало достаточно громко. Судя по тому, что я слышал, шла какая-то очередная пьеса о величии немецкой нации. Фраза «звучит из каждого утюга» стала мне понятна только здесь, в Берлине. Геббельс развернул свою деятельность настолько масштабно, что вся его фашистская пропаганда реально лилась отовсюду.

Убедившись, что Марта не сидит в засаде, не караулит меня за углом, и вернув зонт на место, я отправился обратно в комнату. Уже в спальне вскрыл конверт. Внутри обнаружил лишь один листок. Короткое, сообщение: «Штандартенфюрер Мюллер ожидает вас в своем кабинете. Сегодня. 20:00. Не опаздывайте». Ни подписи, ни печати. Только время, место и весьма ощутимое обещание неприятностей.

Видимо, моего «босса» конкретно приперло, раз он отправил «приглашение» на встречу. Так-то я должен был явится в гестапо только через два дня. Значит, произошли события, которые повлияли на это. Да еще время такое… Нет, я в курсе, что Мюллер любитель поработать до поздна, но так, чтоб назначать встречу едва ли не за час до обозначенного времени – это что-то новенькое.

Время, оставшееся до выхода из дома, как назло, тянулось бесконечно долго. Я умылся, причесался, переоделся в свой самый респектабельный костюм. У меня теперь, как у сотрудника гестапо, хоть и тайного, имелось жалование, благодаря чему я смог обновить гардероб. Бесконечно таскаться в костюме, купленном еще в Хельсинки или в одежде сына Книпперов – удовольствие сомнительное. Так что первым делом я потратил свои «тридцать серебренников» на шмотки.

Подошел к зеркалу, внимательно изучил свой внешний вид. Затем состроил своему же отражению физиономию «верного пса», стараясь придать лицу выражение почтительного любопытства, смешанного с легкой недоумевающей улыбкой. Маска была готова. Думаю, она удовлетворит Мюллера.

Ровно в 19.55 я стоял перед тяжелой дубовой дверью кабинета Мюллера в здании на Принц-Альбрехт-штрассе. Ощущение было такое, будто подходишь к клетке с голодным хищником. Из-за двери не доносилось ни звука.

Честно говоря, я был на взводе. Мало того, денек сегодня вообще выдался насыщенный, впрочем, как и весь месяц, так еще на момент моего ухода не вернулся Марк, что слегка меня напрягало. Он уже должен был объявиться. А фрау Книппер так и не соблаговолила выйти из спальни. Может, ее, конечно, настолько захватила любовь к радио, не знаю.

Конечно, я мог постучать в дверь и поинтересоваться, как ее дела. Но не захотел. Просто вымотался, как черт знает кто и отвечать на вопросы Марты был не готов. А они сто процентов последуют. Что-то типа:«Куда ты собрался, Алексей?»

Пришлось бы снова врать, сочинять и придумывать, потому что наши отношения с немкой после случившегося в банке перешли на особый уровень недоверия. А мне просто до ужаса не хотелось напрягаться. Тем более, впереди еще маячила встреча с Мюллером.

– Войдите, – Мгновенно раздался голос штандартенфюрера, едва я стукнул костяшками пальцев по створке двери. Он будто сидел и ждал моего появления.

Я выдохнул, изобразил на лице дебиловато-счастливую гримасу, и шагнул в кабине.

Мюллер сидел за своим массивным столом, погруженный в изучение каких-то бумаг.

При моем появлении он не поднял взгляд, продолжая пялиться в разложенные перед ним листы. Приветствия с его стороны тоже не последовало.

Я сделал несколько шагов вперед и замер. Сесть мне никто не предлагает, а значит, придется стоять и ждать, пока его фашистское величество соизволит как-то отреагировать на мое появление.

Около пяти минут Мюллер молча изучал бумаги, я, тоже не говоря ни слова, переминался с ноги на ногу, мысленно представляя, как подскакиваю к столу, сгребаю все эти бумажки, а потом заталкиваю их фашисту в глотку. Эх… Мечты, мечты…

Наконец, дав мне всласть пофантазировать, а заодно прочувствовать атмосферу невысказанных обвинений, Мюллер оторвался от своего важного дела и посмотрел прямо на меня.

– О, Алексей… Не заметил тебя.

Ну да, ну да… Стука в дверь тоже, наверное, не услышал. А пригласил меня войти – вообще не понятно кто. Вот, что хотелось сказать в ответ, но я, конечно же, не мог позволить себе такую роскошь.

– Герр штандартенфюрер, вы желали меня видеть? – спросил я вместо каких-либо комментариев. Старался при этом, чтобы голос звучал ровно и почтительно.

Мюллер медленно закрыл папку с документами, отложил ее в сторону и уставился на меня. Его взгляд был тяжелым, как гиря, которая вот-вот упадёт на мою голову. Выражение лица – мрачным, решительным, лишенным всякого привычного намёка на снисходительность. Ну понятно… Сегодня штандартенфюрер изображает их себя недовольного босса.

– Витцке, – начал он, растягивая слова. – Ты знаешь, что я ценю эффективность. Я ценю результат. И терпеть не могу беспорядок. Особенно тот, который создается у меня под носом. Ещё больше я не люблю, когда кто-нибудь пытается за счет этого беспорядка выставить меня идиотом. Я вообще, знаешь ли, не люблю чувствовать себя глупо, потому что искренне считаю уровень своего интеллекта достаточно высоким.

– Эм…простите…не совсем понимаю, герр штандартенфюрер, – проблеял я, изобразив растерянность. Хотя, если честно, под ложечкой засосало, потому что чисто интуитивно, начал догадываться, о чем пойдет речь. – Если я в чем-то провинился…

– Провинился? – Мюллер усмехнулся и его эта усмешка в данный момент больше напоминала оскал. – Возможно. А возможно, и просто допустил непростительную глупость, ошибочно возомнив, что умнее остальных. Мне докладывают, ты активно вращаешься в светских кругах. Заводишь полезные знакомства. Это – хорошо. Это – похвально. И да, благодаря твоей работе всего лишь за месяц мы смогли выявить порядка десяти раковых опухолей, возникших на крепком теле нашей страны. Ты постоянно крутишься возле Чеховой. Это тоже хорошо. Особенно, если учесть, как к Ольге относится фюрер. За такое рвение я могу, пожалуй, только похвалить. Особенно, если Чеховой ты и впредь будешь уделять не только то внимание, о котором судачат нынче в Берлине, но и внимательно следить за ее жизнью. Не то, чтоб Ольга или ее поведение вызывали нарекание, однако она слишком близка к фюреру…Кстати…

Мюллер замолчал, в его взгляде появился настоящий, искренний интерес.

– Скажи, Алексей, – Продолжил он, – У тебя действительно роман с Ольгой? Спрашиваю не ради праздного любопытства, исключительно для понимания.

– Ольга Константиновна – красивая женщина. Скрывать не буду, я бы хотел, возможно, перейти на другой уровень общения. Но… Это всего лишь иллюзия. Слухи специально поддерживаю. Роль нового увлечения известной актрисы крайне полезна в моем деле. – Отчеканил я.

– Хм… – Мюллер с явным недоверием покачал головой, но заострять внимание на вопросах интимной жизни не стал. Вернулся к своим претензиям. – Так вот… Алексей… Ты стараешься, да. Я это вижу. Но меня кое-что беспокоит. Меня беспокоит тень, которая начала маячить за твоей спиной, и эта тень, поверь, способна навредить твоей же безоблачной жизни.

Штандартенфюрер замолчал, давая словам просочиться в мое сознание. Я тоже не издавал ни звука, ожидая продолжения этого спектакля. Хотя чисто внешне добавил в свою физиономию немного намёка на обиду.

Почему спектакля? Да потому что, если бы у Мюллера были реальные факты или информация о моих косяках, я бы уже сошёл в каком-нибудь менее приятном месте без окон и без надежды выйти оттуда живым.

– Молчишь… – Констатировал фашист вполне очевидный факт. – Ну что ж, поясню. Для начала – твоя приятельница, фрау Книппер… Ты помнишь, о чем мы с тобой говорили? Эта особа поддерживает контакты с некоторыми представителями СА. С теми, которые максимально недовольны новыми обстоятельствами, по их мнению, унизившими и принизившими роль штурмовиков. А еще, хочу напомнить, в том странном ограблении, которое отчего-то произошло именно в банке, куда явились вы с фрау Книппер, участвовали упомянутые мной личности. Странное совпадение, да? Марта ведет себя странно. Очень странно. Беспокойно. Куда-то постоянно ездит. С кем-то встречается. И я не могу отделаться от ощущения, что это как-то связано с той историей. Она ведь могла оказаться в банке с конкретной целью, а вовсе не сопровождая тебя.

Я почувствовал, как по спине побежали мурашки. Чертов фашист… Да, после ограбления я был вынужден рассказать Мюллеру о тайнике отца, в котором, якобы, много лет хранились только драгоценности. Странное дело, но у меня их даже не отняли и горстка камней теперь благополучно лежала в спальне. Более того, Мюллер изобразил абсолютное принятие ситуации. Мол, теперь ему еще больше стало понятно, почему сын Сергея Витцке сбежал из Советского Союза. Но почему он снова поднимает тему с ограблением именно сейчас?