Текст книги "Небывальщина"
Автор книги: Павел Якушкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
– Что же мнѣ дѣлать? спросилъ я съ отчаяніемъ стража, такъ хитро понимавшаго свои обязанности.
– А что хочешь!
– Пусти хоть за деньги!
– А сколько дашь?
– Сколько тебѣ надо?
– Давай четвертакъ – пущу!
– Изволь, только, пожалуйста, положи меня куда нибудь, сказалъ я, обрадовавшись:– Пожалуйста поскорѣй.
– Давай деньги!
Я отдалъ ему четвертакъ.
– Постой же, братъ, я тебѣ соломки постелю, сказалъ часовой, засовывая куда-то четвертакъ.
Онъ постлалъ мнѣ соломки и я завалился на эту, не очень хитрую постель, а мой хозяинъ, уложивши меня, опять легъ и заснулъ.
Въ этой хороминѣ я пролежалъ почти цѣлый день; хозяинъ стражъ цѣлый день провозился съ шиломъ надъ какимъ-то сапогомъ; только времененъ добродушно подчивалъ меня то водкой съ перцомъ, то квасомъ съ солью, то обѣдомъ; и въ этомъ мирномъ гражданинѣ не замѣтно было никакихъ воинскихъ, приличествующихъ стражу, качествъ.
– Послушай-ка братъ, заговорилъ часа въ четыре будочникъ:– ты, я вижу, малый – простота! Теперь скоро придетъ квартальный; увидитъ тебя здѣсь, и тебѣ и мнѣ – морду раскваситъ… Возьми назадъ свой четвертакъ и ступай себѣ съ богомъ куда знаешь!.. Коли не будетъ мѣста, гдѣ переночевать, – приходи въ сумеркахъ опять сюда.
Сознавая всю силу его доводовъ, а къ тому же чувствуя себя гораздо лучше, я согласился съ его мнѣніемъ.
– Прощай, кавалеръ! сказалъ я, выходя изъ будки.
– Прощай, братъ, не поминай лихомъ! отвѣчалъ кавалеръ. – Не пріютишься нигдѣ, милости просимъ опять къ намъ.
Колики мои унялись, и я, походя по Ростову около часа, направилъ свой путь къ Угличу.
Не успѣлъ я отойти отъ города и полуверсты, какъ опять схватили меня колики, и до того сильныя, что я упалъ на землю… Кое-какъ я добрался уже въ сумерки до какой-то деревня, верстахъ въ двухъ-трехъ отъ Ростова… У крайней избы лежала колода, и я повалился на эту колоду. Около избы играли дѣти, чуть ли не со всей деревни туда собравшіяся.
– Э! э! четвероглазый!.. четвероглазый! со всѣхъ сторонъ обступивши меня, закричали мальчишки.
Должно замѣтить, что я, собравшись осматривать Ростовъ, надѣлъ очки, да и забылъ ихъ снять при входѣ въ деревню.
– Четвероглазый! четвероглазый! сыпалось на меня.
– Скажите, братцы, кому постарше, обратился я въ дѣтямъ съ просьбой. – Скажите, что больной пришелъ: не пуститъ ли кто переночевать меня?
– Четвероглазый!.. четвероглазый!..
– Эхъ, вы, ребятки! сказала одна дѣвочка лѣтъ 11–12: – эхъ, вы, ребятки! Грѣхъ, большой грѣхъ смѣяться надъ больнымъ человѣкомъ!..
Съ этими словами дѣвочка скрылась, и ребятки присмирѣли: перестали кричать и довольно дружелюбно на меня посматривали.
Черезъ нѣсколько минутъ эта дѣвочка привела ко мнѣ свою мать – женщину лѣтъ за тридцать.
– Что, другъ, болѣнъ? спросила меня женщина, дотронувшись слегка до моего плеча.
– Болѣнъ, матушка.
– Пойдемъ къ намъ въ избу, у насъ въ избѣ ты и переночуешь…
– Спасибо, матушка!
– Не за что, пойдемъ!
Мать съ дочерью помогли мнѣ привстать, отвели въ себѣ въ избу, положили на постель и цѣлую ночь – то ставили мнѣ горшки на животъ, то прикладывали къ животу горячую золу.
– Слушай, другъ, сказала мнѣ хозяйка, когда уже взошло солнце:– ступай отъ насъ куда знаешь!
– Это же отчего? спросилъ я, никакъ не ожидая отъ этой радушной женщины такого предложенія.
– Да такъ, ступай!..
– Отъ чего же?
– Избави Господи – умрешь у насъ, придетъ мой хозяинъ домой, какъ собаку меня изобьетъ!..
Дѣлать было нечего, – я отправился въ путь, и на этотъ разъ не останавливаясь; горшки, зола ли помогли, только я выздоровѣлъ.
IV
Шелъ я путемъ дорогою, стороною незнакомою; попался я на свадьбу – на дѣвичникъ. Свадьба была не ахти мнѣ: мужикъ – хозяинъ былъ не богатый, а я, относительно, былъ богачъ. Самъ собою, безо всякой просьбы, купилъ я полведра водки и за каждую пѣсню, которою величали меня дѣвки, платилъ по пятаку (тогда деньги ходили на ассигнаціи). А потому меня считали за большаго гостя. Помню, какъ теперь, дѣвки величали меня такъ:
А и кто у насъ
Большой набольшій?
Большой набольшій
Воеводою?
Воеводою
Да и Павлушка,
Большой набольшій
Да Ивановичъ.
Пріѣзжаетъ онъ
Въ свою вотчину;
Онъ и въ вотчину
И во дѣдину.
Онъ и судъ даетъ
Все по правдѣ-то:
Онъ и съ правова
Беретъ сто рублей,
Съ виноватова
Беретъ тысячу;
А съ доносчика, —
Что и смѣты нѣтъ!
Когда дѣвушки нашли у меня такіе, то послѣ меня спросили на голосъ:-
Слышалъ ли, Павелъ сударь?
Слышалъ ли, Ивановичъ?
Про тебя мы пѣсню пѣли,
Про твое ли про досужество!..
Этотъ спросъ, разумѣется, сопровождался поднесеніемъ тарелки, на которую я положилъ опять таки пятакъ.
– А ужъ мы тебя, Павелъ Иванычъ, теперь величать не станемъ, шепнула мнѣ одна дѣвушка.
– Отчего такъ?
– Нельзя, другіе гости обидятся; тебя и такъ больше всѣхъ величали:
– Да Христосъ съ вами! величайте кого хотите; лишь бы весело всѣмъ было.
– Нѣтъ, ни гостей не станемъ величать теперь: надо жениха съ невѣстою.
И запѣли, какъ матушка родная уговаривала свою доченьку посадить мила дружка на кроватушку,
Разговоры разговаривать,
Про его родню разспрашивать.
Добрый молодецъ (по пѣснѣ), тряхнувъ кудрями, такъ отвѣчалъ:
У меня семья веселая!
У меня родня богатая:
По губерньямъ – губернаторы,
По уѣздамъ – все исправнички,
По селамъ – славны головы!
Пропѣли, тогда стали отецъ-мать благословлять жениха-невѣету поной.
Пало перо
Перо легкое!
То не перо
То не легкое:
Палъ Иванъ,
Палъ Ивановичъ,
Передъ образомъ,
Богородицей,
Всепречистою;
Передъ батюшкой
Да родименькимъ,
Передъ матушкой
Да родимой-то!
А и всѣмъ имъ —
Слава – по ровну!..
Стало быть конецъ и дѣвичнику…
Скоро сказка сказывается, да не скоро дѣло дѣлается. Долго-ли, коротко-ли, а дѣвичникъ справили и надо искать ночлега. Мои собесѣдники, кто вполпьяна, а кто и совсѣмъ пьянъ; какъ такъ ни разговаривай, а оставаться нельзя: надо было или цѣловаться, или драться; я хе въ то время ни имѣлъ охоты ни къ тому, ни къ другому, а потому счелъ за лучшее – уйти.
Опятъ пошелъ я стороною незнакомою… А ночь – хоть деньги считай!.. Вышелъ я изъ избы и пошелъ въ городъ. Только что я вышелъ на дорогу – мнѣ большой обозъ порожнякомъ по пути.
– Путь во Богѣ! крикнули изъ обоза мнѣ.
– Путь во Христѣ! отвѣтилъ я, снявши шапку и поклонившись міру.
– Куда Богъ несетъ?
– Въ городъ.
– Въ городъ?
– Да, въ городъ.
– Садись! Мало подвеземъ, заговорили мужики:– садись… садись, мало подвеземъ.
Я сѣлъ.
– Отколь, человѣкъ? спросилъ меня мужикъ, съ которымъ я сѣлъ, на сани.
– Изъ-подъ Москвы.
– А! Изъ-подъ Москвы?
– Изъ-подъ Москвы?…
– Ну, да, изъ-подъ Москвы.
– Гм… гмъ…
– А вы откуда?
– А мы изъ Жигаловки! отвѣтилъ тотъ съ достоинствомъ.
– Гдѣ эта Жигаловка?
Мужикъ посмотрѣлъ на меня не то съ презрѣніемъ, не то съ недоумѣніемъ.
– Гдѣ Жигаловка?
– Да, гдѣ Жигаловка?!
– Жигаловка?
– Да, Жигаловка.
– Да развѣ въ Москвѣ не знаютъ про Сергѣя Жигаловскаго?
– Можетъ и знаютъ; только я не слыхалъ.
– А вотъ какой у насъ Серега: дай ему цѣлковый: «поди за водкой!» – «Я водки не хочу!..» А водку любитъ: – во! Душа!.. «Да пожалусто… душа!..» Слѣзетъ съ печки:. «Ну, дай пошлю…» – Выйдетъ на крылечко, посмотритъ: есть кто, пошлетъ, а нѣтъ – самъ ни за какія тысячи не пойдетъ.
– Ужь будто и совсѣмъ не пойдетъ? спросилъ я, будто не довѣряя его словамъ.
– Да ты знаешь, какъ онъ живетъ?
– Нѣтъ, не знаю.
– А вотъ какъ: живетъ онъ въ лѣсу… Дрова, значитъ, рукой подать… Палкой швырнуть – докинешь… Холодно ужъ избѣ, дѣться не куда. Онъ пойдетъ, дровъ нарубитъ, печку стопитъ. Станетъ въ избѣ холодно, онъ на печку взлѣзетъ; на печкѣ холодно, онъ въ самую печку проползетъ! Вотъ какой! Станетъ холодно въ печкѣ, онъ опять дровъ охапку нарубитъ. Вотъ какой!.. А въ Москвѣ будто не знаютъ Жигаловскаго Серегу?
– Должно быть знаютъ, недовѣрчиво отвѣчалъ я:– только я не знаю.
– Вѣрное слово говорю: знаютъ.
Ми немножко помолчали.
– А вы куда ѣдете? спросилъ я моего спутника по дорогѣ.
– А мы въ лѣсъ ѣдемъ, любящій [3] человѣкъ; въ казенный лѣсъ…
– Зачѣмъ?…
– А дровецъ нарубить.
– Лѣсъ-то казенный?!
– Казенный, другъ любящій!
– Братцы, дѣло плохо!
– А чѣмъ плохо?
– Лѣсъ-то казенный, а не твой!? По закону будетъ это кража.
– Вона, куда заѣхалъ!..
– Да какъ же?
– Ворами насъ не обзывай! Мы не воры! спроси по околодку: былъ у насъ воръ?
– Да это хоть и такъ…
– А какъ же?
– Вѣдь лѣсъ-то казенный?
– А садилъ лѣсъ-то это нибудь? Твой лѣсъ-то садилъ это?
– Да… ты…
– То-то и есть. Божья благодать – для всѣхъ, какъ есть для всѣхъ!
– Ты должонъ возчувствовать! заговорилъ убѣдительно старикъ, одинъ изъ обоза. – Ты это возчувствуй: кто работаетъ, тому за работу, за его потъ значитъ, и плата идетъ. Вотъ къ примѣру пахотьбу взять: ты вспахалъ, взборонилъ, засѣялъ; опять запахалъ; ждешь цѣлый годъ, что Господь зародитъ. Зародитъ Господь – не вотъ возьмешь!.. А ты ее въ самое горячее времячко сожни, свяжи, да въ копны положи… Вотъ ежели тѣ копны взять – кража!.. За эту кражу передъ Богомъ отвѣтъ должонъ будешь держать!.. Для того должонъ будешь отвѣтъ держать, что здѣсь, на той копнѣ, потъ, кровь человѣчья лежитъ… Я работалъ, трудился, ночей не досыпалъ, а ты взялъ ее матушку да м поднялъ! Моя слезы на тебѣ взыщутся!.. А лѣсъ, ты говоришь: кто его садилъ? – Богъ! – Кто его берегъ-ростилъ? – Все таки Богъ!.. Такъ ты не моги говорить, что твой лѣсъ: лѣсъ Божій!.. Спроси у стариковъ: «Чей лѣсъ?» – Лѣсъ въѣзжій! скажутъ тебѣ тѣ старики.
– Какъ въѣзжій?
– А такъ въѣзжій: кто значитъ въѣхалъ въ лѣсъ, тотъ и руби.
– А поймаютъ? спросилъ я, удивляясь такого рода доводамъ.
– А поймаютъ: знамо дѣло! Поймаютъ, хоть въ казенномъ лѣсу, хоть въ барскомъ, подъ отвѣтъ попадешь, для того, что не всѣмъ это понятно… Попадешься – судить станутъ.
– А когда попадешься?! возразилъ одинъ изъ моихъ спутниковъ, повидимому надѣявшійся на себя.
– Все въ руцѣ Божіей, отвѣчалъ разказчикъ: – все въ руцѣ Божіей!
– Я тебѣ, парнюга, разскажу дѣло, заговорилъ одинъ торопливый мужиченко: – разскажу дѣло, такъ дѣло! Тридцать лѣтъ воровали всѣмъ міромъ: всему міру хорошо было; одинъ изъ міру воровать не хотѣлъ – сколько муки отъ господъ перетерпѣлъ – чуть въ Сибирь не угодилъ!
– А какъ такъ?
– А вотъ какъ: былъ баринъ, а у того барина лѣсу – что и Господи мой!.. Тотъ баринъ и объявляетъ: «кто возьметъ изъ лѣсу хворостинку, тому закачу сто хворостинокъ куда слѣдуетъ; а кто вырубитъ бревно, – тому выну изъ бока ребро!» – Ну, хорошо!.. Вотъ пріѣзжаетъ къ тому барину одинъ благопріятель. «Такъ и такъ, говоритъ барину тому благопріятель:– ты за твоимъ лѣсомъ ночей не спишь; а лѣсъ твой твои же мужики, какъ косой, косятъ!» – А тотъ благопріятель былъ тоже баринъ, сосѣдъ тому барину, и хотѣлъ онъ тайкомъ попользоваться изъ сосѣдскаго лѣсу, да мужики свои не допустили:– «Нашъ, говорятъ, лѣсъ!» – А сосѣдъ-то говоритъ:– «Не вашъ лѣсъ, а барскій»!.. Сколько тамъ ни говорилъ, а мужики сосѣду лѣсу не дали! Вотъ сосѣдній помѣщикъ озлился да и донесъ тому барину. Баринъ сейчасъ за старосту! – «У тебя лѣсъ воруютъ!» крикнулъ баринъ… Что ужь было старостѣ: одинъ Богъ вѣдаетъ!.. – «У тебя лѣсъ мой воруютъ!» кричитъ баринъ. А староста одно твердитъ: – «Никакъ нѣтъ-съ! Ни одного прутика вывезти никто не смѣетъ!» – «Поѣдемъ къ лѣсу!» кричитъ баринъ. А староста ужь знаетъ свое:– «Поѣдемте, говоритъ, сударь!» – «Вели сѣдлать мнѣ лошадь!..» Осѣдлали барину лошадь, поѣхалъ; староста за нимъ. Поѣхали въ лѣсу. Только не доѣзжая до лѣсу съ версту, а то можетъ и меньше, баринъ остановился, смотритъ: лѣсъ стѣной стоитъ! Повернулъ лошадь, назадъ. – «Ступай за мной»! крикнулъ онъ старостѣ, да во всѣ лопатки домой, а староста за нимъ!.. Пріѣзжаютъ они домой. – «Я тебя, староста, говоритъ баринъ, истязалъ – вотъ тебѣ награжденіе» – и даетъ старостѣ цѣлковый. Пріѣзжаетъ къ барину другой сосѣдъ, начнетъ говорить про лѣсъ – тотъ же исходъ. Подумали сосѣди, подумали: изъ доносовъ толку нѣтъ, одна только съ бариномъ остуда – и бросили!.. Выбудетъ одинъ староста, назначитъ баринъ другаго, и тому наказъ:– «за лѣсомъ смотри, за хворостину – сто хворостинъ; за бревно – ребро; а не будешь ты, староста, смотрѣть: тебя на поселеніе, всѣхъ твоихъ дѣтей въ солдаты, а дворъ твой весь разворочу!» Смѣнился одинъ староста, смѣнился другой, нашло время быть старостой мужику степенному, Василіемъ Петровичемъ звать. А Василій Петровичъ былъ мужикъ степенный: передъ Богомъ не совретъ. Баринъ ему опять свои рѣчи; «Береги лѣсъ; не то домъ твой раззорю, тебя въ Сибирь пошлю, дѣтей твоихъ въ солдаты отдамъ!» – Василій сперва на перво барину въ ноги: – «Освободи ваша милость отъ начальства!..» – Только баринъ и слышать не хотѣлъ. – «Ты, говоритъ, мнѣ рабъ, а я тебѣ баринъ; что захочу, то изъ тебя и сдѣлаю: захочу старостой – старостой и будешь! Захочу свинопасомъ – будешь и свиней пасти!..» Что подѣлаешь?! А баринъ былъ нравный!.. «Коли такъ, говоритъ новый староста, такъ извольте, говоритъ, лѣсъ осмотрѣть, да и сдать мнѣ». – «Я, говоритъ баринъ, лѣсъ осмотрѣлъ не такъ давно». – «А что въ томъ лѣсу дѣлается, спрашиваетъ староста, что въ томъ лѣсу вы видѣли?» «Тамъ въ лѣсу благополучно», говоритъ баринъ. – «Будь благополучно, говоритъ староста, всею душею взялъ бы беречь ваше барское добро, а слушая вашъ грозный наказъ, долженъ сказать, что лѣсу, почитай, что и нѣту!» – «Какъ!» – крикнулъ баринъ. Полетѣлъ къ лѣсу, опять не доѣзжая версты – видитъ, лѣсъ стоить. Вернулся домой – за новаго старосту! – «Цѣлъ лѣсъ?» спросилъ баринъ старосту, расправившись съ нимъ. – «Почесть весь вырубленъ»… Опять за расправу!.. Староста все свое: «вырубленъ, да вырубленъ!» – Сколько баринъ ни бился, староста все свое: «вырубленъ лѣсъ; почесть ничего не осталось!» – Барина зло взяло… – «Снарядить, говоритъ, подводчиковъ!..» Снарядили подводчиковъ, посадили старосту, баринъ далъ такую бумагу, чтобъ старосту въ Сибирь послать, и поѣхали въ городъ. Только привозятъ Василія Петровича въ городъ, старосту-то этого, къ исправнику, а на счастье Василія исправникъ-то его зналъ: дѣла съ нимъ по своему имѣнію дѣлывалъ, чаями Василія Петровича паивалъ. Какъ увидать исправникъ Василья-старосту въ кандалахъ, такъ ажно ахнулъ!.. – «Ты, говоритъ, какъ во мнѣ такимъ манеромъ попался? – За какую такую вину?» – Василій стоитъ, молчитъ. – «За какую такую вину? допытывается исправникъ: можетъ, кто на тебя облыжно донесъ?» – «Нѣтъ, говоритъ Василій Петровичъ:– я отъ міра не отказчикъ, на міръ не доносчикъ, такъ и міръ про меня дурнаго ничего не скажетъ». – «Такъ за что же?» – «Баринъ приказываетъ лѣсъ хранить – соблюдать»… – «Да вѣдь лѣсу нѣтъ»! говоритъ исправникъ; и ужь всѣмъ было въ округѣ извѣстно, что лѣсъ изведенъ. – «Я такъ и докладывалъ его милости». – «А онъ?» – «А онъ»… «Ну того не вернешь! сказалъ исправникъ, а теперь поѣденъ къ твоему барину». Посадилъ исправникъ старосту съ собой въ сани, а все въ кандалахъ, привезъ къ помѣщику. – «За какую такую вину, спрашиваетъ барина исправникъ, чѣмъ провинился передъ вами Василій Петровъ, что вы его посылаете въ Сибирь?» – «А такъ и такъ, говоритъ баринъ, я самъ вижу, лѣсъ, а онъ говоритъ, что лѣсъ почесть весь вырубленъ!» – «Не напрасно ли наказываете?» – «Какое напрасно!..» – «А поѣдемте, посмотримте, говоритъ исправникъ. – „Поѣдемте, говоритъ баринъ, да возьмемте и „Ваську“. Поѣхали, взяли и Ваську, то есть того Василія Петровича. – „Видите лѣсъ?“ спрашиваетъ баринъ исправника, подъѣзжая къ лѣсу. – „Ничего не вижу!“ говоритъ исправникъ. – „Какъ?“ – „А такъ: въѣдемъ въ лѣсъ, тамъ посмотримъ.“ – Въѣхали въ лѣсъ, а лѣсу то и нѣтъ!.. только дли виду одна опушка оставлена, чтобъ барину лѣсъ былъ видѣнъ, а въ лѣсу не то, чтобъ порубка воровски воровалась, а порубка на хозяйскую ногу пошла; срубы рубили, доски пилили!.. – „Кто жъ это?“ спросилъ баринъ исправника. – „Да все ваши мужички“, говоритъ исправникъ. – „Кто именно“? опять спросилъ баринъ ужь у Василія Петровича. – „Да всѣ!“ – Поѣхали, по деревнѣ: у всякаго мужичка въ каждомъ дворѣ на продажу и доски напилены и срубы порублены…
Тутъ только баринъ опомнился: простилъ Василія Петровича, поцѣловалъ въ голову и рубль серебрянный далъ, а все-таки старостой оставилъ.
– Вотъ видишь, правда свое взяла! сказалъ я, когда разсказчикъ кончилъ.
– Взяла! пробормоталъ одинъ.
– А не болталъ бы – лучше бы было, проговорилъ другой.
– Нечего говорить, подтвердилъ третій:– для обоихъ было бы лучше.
– Какъ для обоихъ?
– А такъ для обоихъ: и для барина было бы хорошо, и для Василія; а я еще скажу, что и для третьяго – для барщины.
– Я что-то не пойму…
– А вотъ понимай: у барщины былъ бы лѣсъ; Василія того бы не мучили; а барину тотъ лѣсъ былъ не надобенъ, коли онъ потребенъ былъ ему на поглядку: смотри сколько душѣ угодно! Всѣмъ было добро!
– Барину-то какое же добро: вѣдь его же лѣсъ вырубленъ?
– Лѣсъ Божій!
– Ну, а ежели я его купилъ? спросилъ я, желая во что бы то ни стало переспорить такое удивительное рѣшеніе.
– А… купилъ, дѣло другое; тамъ твоя кровь, ты свои кровныя деньги заплатилъ; ты тамъ караулъ поставишь!.. Тамъ прутика не возьмешь!
Пока мы калякали, то поднимаясь пѣшкомъ на гору, то садясь опять на одни изъ саней, прошло болѣе часу; мои попутчики стали сворачивать съ большой дороги на проселокъ.
– Дай Богъ вамъ часъ! сказалъ я, раскланиваясь съ ними.
– Тебѣ – путь дорога! изъ всей толпы робко отозвался одинъ голосъ.
– Прощайте.
– Богъ по пути! промолвилось какъ будто по обычаю.
– А ты куда идешь? рѣшительно спросилъ меня одинъ.
– Да я уже говорилъ, что иду въ городъ, отвѣчалъ я.
– А по скорому дѣлу?
– Нѣтъ, спѣшить мнѣ некуда, опять отвѣчалъ я на тотъ спросъ.
– А некуда, поѣдемъ съ нами.
– Время, братцы, позднее; теперь пока до города дойду – спать можно.
– Какъ не можно.
– Время ночное, гомонили мужики одинъ за другимъ.
– А хоть и позднее время, рѣшительно объявилъ мнѣ все тотъ же мужикъ, который сталъ первымъ меня допытывать:– время хоть и позднее, а ты пойдемъ съ нами.
– Это зачѣмъ?
– А чортъ тебя знаетъ, что у тебя на умѣ! Пойдешь въ городъ, да объявишь… что тогда подѣлаешь!
– А ты, другъ любезный, пойдемъ съ нами; мы тебѣ вреды никакой не сдѣлаемъ, а мы будемъ, другъ любезный, безъ опаски.
Дѣлать было нечего, я поѣхалъ съ ними.
– Тебѣ здѣсь дѣлать нечего, сказалъ мнѣ одинъ изъ добродушнѣйшихъ воровъ:– такъ ты садись на пёнышекъ, да трубочку покури.
Я такъ и сдѣлалъ: сѣлъ на пень, закурилъ трубку и посматривалъ, какъ воры возьмутся за свои промыслы.
– А, ну съ Богомъ! сказалъ одинъ.
– Съ Богомъ! проговорили другіе.
Мужики помолились на востокъ и принялись рубить лѣсъ.
– Какое древо ты валишь? крикнулъ одинъ изъ воровъ на другаго.
– А развѣ не видишь!
– Да что видѣть-то?
– Древо…
– Древо. А какое древо?
– Вотъ ты съ нимъ и разговаривай! заговорилъ со мной мужикъ:– дерево – дрянь! Какъ есть дрянь! Гниль, одна гниль! А онъ его съ корня снижаетъ!..
– Да ну, ладно! По мнѣ все равно, оправдывался виновный;– я думалъ, древо не годное…
– А тебѣ годно?
– Ну, да все равно.
И съ этими словами онъ сталъ валить мачтовый дубъ.
– Опомнился!
– Ну, полно, не пили ты меня: самъ вижу, что оплошалъ.
– Оплошалъ, А тутъ дѣло спѣшное!..
Только мой резонеръ стукнулъ разъ топоромъ, стукнулъ другой, и подошелъ во мнѣ:
– Вѣдь вотъ человѣкъ! Ему всякое древо подъ топоръ идетъ, а онъ выбираетъ, что ни есть самое лядащее!..
– Да на дрова вѣдь и то дерево, кажись, годилось бы:..
– Какъ не годиться!
– Ну, такъ что жь?
– Да время дорого!
– Въ этомъ дѣлѣ, пожалуй, я тебѣ и не повѣрю: было бы время дорого, ты бы рубилъ дрова, а то вотъ ты со мной калякаешь.
– А для чего не калякать?
– Время дорого.
– За нами не гонятъ!
Какъ бы то ни было, а дровъ не спѣша нарубили сколько надобно.
Нарубили дровъ, поклали на воза, увязали, стали собираться въ. городъ.
– А ты пойдешь съ нами? спросили меня, тронувши лошадей.
– Разумѣется съ вами, отвѣчалъ я.
– А куда-жь идти, какъ не съ нами? заговорили мужики.
– Да вѣдь теперь вамъ бояться нечего, сказалъ я имъ: – вѣдь теперь хоть доноси начальству, хоть нѣтъ, что вы рубили дрова, вамъ все равно…
– Намъ все едино, все едино!
– Такъ для чего-жь съ вами-то?
– Да для тебя не такъ боязно…
– Тебя съ нами ни кто не обидитъ!
Стали выѣзжать изъ лѣсу на большую дорогу, я пошелъ рядомъ съ однимъ мужикомъ. Разговорились мы съ нимъ, какъ кому живется, какъ у кого жизнь бываетъ.
– Моя, братъ, жизнь – изъ жизни жизнь! Со мной дѣлывались такія тоски-печали, что какъ станешь вспоминать – все нутро воротитъ!
– Коли такъ горько тебѣ вспоминать про бывалое, сказалъ я:– такъ нечего объ томъ и говорить; что старыя раны разбереживать?
– А я вотъ какое тебѣ слово скажу, другъ ты мой любезный… Добро ужъ ты мнѣ какъ-то по душѣ пришелся: какое тебѣ слово скажешь, слово душевное, то слово у тебя въ душѣ, въ твоей душѣ то слово отзывается).. Вотъ что я тебѣ скажу: вспомнишь про свою жизнь, и тебѣ сказалъ – нутро воротитъ, а все, кажется, только про то бы и толковалъ. А знаешь, отчего все это бываетъ?
– Да, братъ…
– Нѣтъ, вотъ я тебя, братъ, еще спрошу: любилъ-ли ты свою прежнюю полюбовницу, какъ сестру свою родную? Сестру родную отъ одного съ тобой отца-матери?
– Что-то ты загадочно говоришь…
– То-то загадочно!.. Для тебя загадочно, а для меня быль… да такая быль, что вспомнишь и самъ не знаешь, что на сердцѣ дѣлается: я жутко становится, и радостно-то!..
Мы помолчали нѣсколько минутъ, а можетъ быть и четверть часа.
– Ты знаешь, какъ я женился? спросилъ онъ меня.
– Нѣтъ, не знаю.
– Не знаешь. Вотъ я тебѣ разскажу. Въ нашей деревнѣ нашъ первый дворъ: и хлѣба всегда вволю, и лошади, и скотина всегда противъ людей водилась, да и теперь, пока Богъ грѣхамъ терпитъ, отъ людей не отстаемъ. А я и теперь, какъ видишь, все-таки впередъ людей гляжу; а былъ молодъ: первое разъ – изъ богатаго дома, другое – изъ себя парень красовитый былъ; ну, и тоже надо сказать, работа изъ рукъ не валилась: косить, что ли тамъ, – всегда передомъ иду. Вотъ по этому то самому случаю первымъ женихомъ по деревнѣ, почитай, считался я: всякой дѣвкѣ хочется и въ дворъ хорошій пойти, хоть за какого ни на есть лядащаго; а тебѣ я про себя уже разсказывалъ, стало, и болтать объ томъ дѣлѣ больше нечего. Вотъ было мнѣ объ ту пору лѣтъ восемнадцать… Нѣтъ, больше: двадцатый годъ пошелъ. Отецъ мнѣ и говоритъ: „пора, молъ, тебѣ жениться“.. Разъ онъ сказалъ то слово, и другой сказалъ, а я все думаю: какъ, милый, мнѣ жениться? А потому я такъ думалъ, что была у меня полюбовница, дѣвка изъ нашей же деревни, Анютой звали. Анна Петровна, то есть та-то Анюта, была дѣвка изъ двора не такъ чтобы задорнаго: коли хлѣбушко есть – хорошо, а нѣтъ – не прогнѣвайся!.. А только Анюта, Анна Петровна, была дѣвка одно слово работница, а изъ себя, вотъ все равно, какъ въ пѣснѣ поется:
Словно кралечка написанная,
Да изъ картонки вырѣзанная.
И спознался я съ этой Анной Петровной, а и спознался съ Анной почитай обманомъ. „Я тебя, говоритъ, всѣмъ сердцемъ, всей душой своей люблю; сколько силы-мочушки у меня есть, всю за тебя отдамъ! Бери меня, какъ есть я теперь дѣвка… ни въ чемъ тебѣ запрету нѣтъ; только не губи ты меня понапрасну, объяви: возьмешь замужъ за себя?“ Да такъ стала жалостно, да любовно говорить… А сама-то все дрожитъ, что меня ажъ проняло… А я былъ на дѣвокъ ходокъ… Какъ взглянула на меня – все бы такъ ей и отдалъ, такъ бы на ней и женился… Куда тутъ думать о другой дѣвкѣ… Я сталъ тутъ божиться, что во всю свою жизнь буду ее любить, что коли батюшка-родитель не соизволитъ на ней жениться, ее за себя замужъ взять, во-вѣкъ ни на комъ не женюсь; а будетъ неволить – въ солдаты наймусь! А она опять свое: „Ты, говоритъ, не бойся мнѣ правду сказать; мнѣ все едино, кромѣ тебя за мужъ ни за кого не пойду: кого любить, любить буду, я людей не постыжусь… Хоть на день, а ты меня полюбишь…“ Я ей опять клясться, божиться… Такъ мы съ ней и спознались… И жили мы съ ней передъ людьми хоть и зазорно, а межъ собой хорошо: ни я противъ нее слова, ни она супротивъ, – ни – Господи Боже мой!.. Вотъ и жили мы такъ-то до того самаго слова батюшкинаго, до того слова батюшкинаго, что пора пришла время жениться. А батюшка спровѣдалъ про Анну: всѣ на деревнѣ ужь знали, что я съ этой Анной живу… Такъ батюшка такъ думалъ: Анна хоть и не изъ хорошаго дома, да дѣвка работящая, въ дому будетъ помощница, а всѣ ужь знали, что она только и свѣту видѣла, что во мнѣ; и батюшка про то зналъ. Такъ онъ отъ этой свадьбы и не прочь былъ, а еще для моей же души хлопоталъ, чтобъ я съ Анной не въ грѣхѣ жилъ: закономъ бы весь грѣхъ порѣшилъ. Хорошо. Только сказалъ мнѣ отецъ: женись, – я сталъ думать: я изъ дому хорошаго, за меня пойдетъ замужъ не то что любая дѣвка по нашей деревнѣ, а и по всему околодку – стоитъ только кличъ кликнуть!.. А про ту Анну сталъ я такъ думать: до суда Божія, до вѣнца, еще она со иной спозналась, а женись на ней – всѣ люди на смѣхъ поднимутъ: на распутной дѣвкѣ, скажутъ, женился!.. Только я такъ думалъ, думалъ, и надумалъ, что Анна мнѣ не жена. Отецъ больше приставать – женись! а я больше думать: Анютка мнѣ не жена! Сталъ я присматриваться къ другимъ дѣвкамъ… И приглянулась мнѣ дѣвка, Марьей звать, теперь жена мнѣ… Первое изъ семьи богатой, родня тоже, дѣвка работящая, изъ себя видоватая… Отецъ говоритъ: „женись! на комъ хочешь, говоритъ, женись!“ – Онъ все думалъ, что я на Анну укажу. А я послѣ своихъ думъ и говорю: „если поизволишь, посылай сватовъ за Марью!“ Отецъ посмотрѣлъ на меня, посмотрѣлъ, да такъ не хорошо посмотрѣлъ. – „Не будетъ ли, дитятко, грѣха на твоей душенькѣ?“ говоритъ отецъ, а я молчу. – „Что-жь, посылать сватовъ за Марью?“ – „Посылай“, говорю отцу… Послали сватовъ, тамъ рады. Дѣло сразу подѣлали: порѣшили свадьбѣ быть на Михайловъ день – у насъ престолъ. Съ той поры я къ Аннѣ ни ногой, а до свадьбы еще таки оставалось: Марью ту пропили за меня еще до Покрова. И все-то времячко я и самъ не свой; жду не дождусь, какъ съ Марьей подъ вѣнецъ стану: Марья была дѣвка смирная, тоже умная, да только какъ взглянетъ, бывало, на меня, такъ, бывало, вся и зардѣетъ. Малый-то я ужь очень изъ себя ловокъ былъ, – вотъ оттого-то я и любилъ больше Марью. Аннѣ, бывало, что скажешь про свое, она скажетъ, что дѣло, а что не дѣло, то какъ топоромъ отрубитъ: ты, говоритъ, не дѣло говоришь. Вотъ такъ и такъ это дѣло повести надо… А ты и стоишь дуракъ дуракомъ, и при всемъ людѣ хоть пѣсню пой:
Красна дѣвица колодца
Поборола, поборола!
При всемъ честномъ людѣ
Осрамила, осрамила!.
А ты стоишь! А послѣ по ее сдѣлаешь – и выйдетъ такъ!.. И не то, чтобы она говорила какъ нибудь это, хотя меня на разумъ навести, али съ насмѣшкой какой. Нѣтъ. А такъ просто: добра мнѣ ищучи!.. А мнѣ передъ ней какъ-то совѣстно… Марья не то: что скажешь ей – все хорошо; сама видитъ – плохо, а говоритъ – хорошо! Вотъ и теперь: что бы ты ни задумалъ сдѣлать – все хорошо; пьянъ напьешься – и то хорошо: „Послѣ трудовъ повеселить себя надо!..“ А вѣрное слово тебѣ скажу – до пьяна я безъ дѣла не пью:– престолъ когда у насъ, али на свадьбѣ у кого, на крестинахъ; а такъ чтобы – ни-ни!.. Въ одномъ только и поперечитъ: съ дѣтьми не мутить! Что хочешь дѣлать дѣлай, а дѣтей своихъ не обижай!.. Такъ окрысится, хоть на кого, что по неволѣ отъ нея отойдешь!.. Вотъ какая!.. А не тронешь дѣтей – что хочешь, то и дѣлай, слова поперечнаго не услышишь! Вотъ за самое за это и полюбилась мнѣ Марья. Какъ теперь помню: жду не дождусь того времячка, какъ съ Марьей подъ вѣнецъ стану судъ Божій принять. Только пришло и то времячко… во вѣкъ мнѣ его не забыть!.. Стали свадьбу играть – я былъ радостенъ. Все справили, какъ законъ велитъ; поѣхали въ вѣнцу въ Божью церковь… А надо ѣхать мимо двора Петрова, того двора, гдѣ Анна та Петровна жила. Какъ поѣхали мы мимо Аннина двора, а Анна-то стоитъ на крылечкѣ, схватилась за столбы точеные, – такъ бы ей и на ногахъ не устоять: вся дрожма дрожитъ!.. Какъ увидала меня радостнаго, да веселаго, мимо ея двора съ другой въ вѣнцу ѣдучи, да какъ вздрогнетъ, да какъ крикнетъ: „Прощай, другъ! На тебя, душа, мой прежній полюбовничекъ, не сержуся!“ – Такъ меня отъ этихъ рѣчей словно варомъ окатило!.. И сказала тѣ самыя рѣчи при всемъ при народѣ: самъ знаешь, со свадьбой сколько народу ѣдетъ, а она никого не постыдилась, сама покаялась-была полюбовницей!.. „Была полюбовницей!“ такъ и стоитъ въ ушахъ у меня… А какъ глянулъ на Машку, на невѣсту на свою – духъ замеръ. Допрежь этихъ словъ въ Машкѣ своей души не слышалъ, а теперь рыло свое поворотить къ ней – просто мочи нѣтъ!.. Какъ пришли въ церковь Божію, какъ насъ попъ-батюшка перевѣнчалъ, какъ заставилъ цѣловаться, – хоть убей! по сю пору не помню. Повезли насъ домой, поѣхали мы мимо Аннина двора – хоть бы тебѣ собака тявкнула: ничего не слышно, ничего не видно!.. Привезли насъ домой, посадили за столъ, пошелъ тотъ столъ, а я на жену свою на новобрачную и смотрѣть не могу!.. Гости по обычаю, какъ законъ велитъ, приговариваютъ: „горько!“ Цѣловаться съ женой надо, а у меня съ души претъ! Не помню, какъ насъ изъ-за стола выведи, какъ спать положили; ничего не помню!.. Тамъ, по закону сколько время спустя, пришелъ дружко, сваха поднимать насъ, молодыхъ… Дружко-то, и затрясся, а сваха совсѣмъ таки присѣла!.. Смотрятъ они, а я на свою новобрачную звѣремъ гляжу!.. Сваха взвизгнула, а дружно: „Дѣло плохо, говоритъ, свадьба испорчена!..“
Какъ кинулся я – не въ избу, гдѣ родители, родственники радости дожидались, а кинулся я куда глаза глядятъ!.. Не день прошелъ такъ, не два, а сколько недѣль, – силъ моихъ не стало!.. Пришелъ я опять къ Аннѣ Петровнѣ. – „Силъ моихъ нѣтъ, Анна Петровна, безъ тебя прожить; давай еще съ тобой въ любви поживемъ!“ – „Нѣтъ, говоритъ, другъ, ты теперь законъ принялъ, въ законѣ и живи, а я твоему закону не нарушница!!“ – Сколько къ ней ни приставалъ, одно слово: „я твоему закону не нарушница!..“ Да такъ мнѣ тошно пришлось, что хоть на себя руки поднимай!.. Семья видитъ, дѣло плохо. Собралась вся родня, стали думать, какъ дѣлу помочь, и порѣшили: позвать Аннину тетку… А Аннина тетка: родитъ-ли кто, ее зовутъ, горшокъ на брюхо накинуть – ее зовутъ: знахаркой слыла… Позвали ту тетку, стали всей родней ее чествовать. Почествовали ее сколько надобно, и стали говорить: что такъ и такъ – свадьба испорчена; помоги горю, приворожи мужа опять къ своей женѣ!– „Нѣтъ, говоритъ тетка:– я ворожить не умѣю: николи не ворожила… (она не хотѣла только признаться, а была всѣмъ завѣдомо знахарка), николи не ворожила, а по мѣрѣ силъ на пользу ближняго, какъ Христосъ велитъ, тружусь. Вотъ и теперь такое слово скажу: пусть молодожены оба вмѣстѣ пойдутъ къ Анютѣ, да и спросятъ у ней христіанскаго прощенія; у Анюты душа ангельская; проститъ, дастъ Господь, Богъ и помилуетъ!“ – Чтожь ты думаешь?!.. Вѣдь отворожила всю эту порчу свадебную! – Ступай, говорю женѣ, снаряжайся, пойдемъ, говорю, ты со мной!.. а мнѣ жену-то свою Богомъ данную, и по имени-то назвать было противно!.. Подходимъ мы съ женой къ Аннину двору – боязно; входимъ въ избу, смотринъ, а она, моя голубушка! сидитъ за столомъ, не въ переднемъ углу, а такъ поодаль, за оконичкомъ, правой рученькой головушку подперла, а сама-то вся такая болѣзная да сиротливая… Какъ взглянулъ я на нее, такъ духъ во мнѣ замеръ! А Анюта сидитъ и не слышитъ, какъ мы въ избу вошли. Мы стоимъ передъ нею, – а она не видитъ… Марья, жена моя, какъ взвизгнетъ, да прямо въ ноги ей кинулась!.. Я за женою – тоже Аннѣ въ ноги!.. Анна какъ взглянула на насъ, что снѣгъ вся побѣлѣла, да какъ бросится на шею въ Марьѣ, да какъ стала ее цѣловать!.. „Любила, говоритъ, я друга: всю бы душу за него отдала бы. Теперь ты его люби… А я вашему закону не нарушивши!.. А я стою, какъ ни причемъ… Только смотрю: Анна Петровна такая стала веселая… «Садитесь, говоритъ, за столъ: вы у меня гости дорогіе!» – Сѣли ни за столъ, стали насъ подчивать. Сама налила себѣ стаканчикъ водки, да и говоритъ: «горько!» – Какъ я посмотрѣлъ на свою жену: въ первой мнѣ жена за жену показалась!.. И такъ мнѣ на душѣ показалось радостно!.. Анна говоритъ: «горько!» Я Марью цѣлую, и не то чтобы по нуждѣ, а такъ какъ надо жену мужу цѣловать! Смотрю на Анну, на Марью – радуюсь!.. Марья мнѣ жена, а Анна ровно сестра мнѣ родная!.. Пошелъ я съ Марьей домой. – «Пойдемъ, Маша, говорю, задворками». Такъ Маша ажъ вся замлѣла: въ первые отъ меня послѣ вѣнца ласковое слово услыхала!.. Послѣ того Анна Петровна въ Машѣ понавѣдываться стала; стала Маша родить, а родины были трудныя, трое сутокъ бѣдная мучилась!.. Такъ Анна три ночи глазъ съ глазомъ не смыкала! А какъ родился мальчишка, такъ ей радости было, почитай, больше чѣмъ родному отцу съ матерью!.. Вотъ она какая!.. Теперь у насъ живетъ она въ деревнѣ бобылкою, и только у ней радости и есть, какъ бы моихъ съ Марьею дѣтей чѣмъ ни на есть утѣшить: одному рубашку сошьетъ, другому шапочку какую приладитъ… Живетъ она бобылкою, про бобылокъ ты знаешь довольно; а спроси ты кого хочешь про Анну Петровну бобылку, никто дурнаго слова не скажетъ; а за прежнюю ея гульбу со мной, не то чтобы въ укоръ что сказать или дурнымъ словомъ обозвать, а и такъ никто не промолвится.
