Текст книги "Из Черниговской губернии"
Автор книги: Павел Якушкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
ПУТЕВЫЯ ПИСЬМА
изъ
ЧЕРНИГОВСКОЙ ГУБЕРНІИ,
ПАВЛА ЯКУШКИНА
Челнскій монастырь, 24 іюля 1861 г.
Простясь съ трубчевскими знакомыми, я пошелъ черезъ Челнскій монастырь къ Чернигову. Большая дорога идетъ горой; но пѣшеходы ходятъ и монастырь лугомъ, т. е. низомъ. Эта дорога очень живописна: справа крутая, отвѣсная гора, покрытая лѣсомъ, изъ котораго кое-гдѣ виднѣются хаты, пасѣки, а слѣва – ровный лугъ, поросшій кустарникомъ, по которому прихотливо извивается Десна, Десенки, маленькіе ручейки…
– Какая эта деревня? спросилъ я встрѣтившагося мужика старика, указывая на виднѣвшуюся изъ лѣсу на горѣ деревню.
– А деревня Темная.
– Вольная, или господская?
– Теперь господскихъ деревень нѣтъ: Господь Богъ положилъ въ сердце царю – всѣ деревни сдѣлать вольными.
– Да сперва-то деревня Темная была вольною, или господскою? опять спросилъ я.
– Удѣльная.
– Должно – быть старая старинная?
– Какъ міръ стоитъ, такъ и та деревня стоитъ, только сперва она не такъ называлась: не называлась Темной.
– Какъ же?
– Называлась Красной деревней.
– Почему же ее стали звать Темной?
– Ты, можетъ, слыхалъ, городъ Трубчесскъ былъ за княземъ Трубецкимъ, не за теперешними Трубецкими, а за прежнимъ, что жилъ лѣтъ за сто, а то и еще больше, до васъ. Такъ за тѣмъ княземъ Трубецкимъ былъ и городъ Трубчесскъ и всѣ села и деревни, что подъ Трубчесскомъ стоятъ, весь Трубческій уѣздъ, стало быть и Темная за нимъ же была. И былъ у того князя сынъ, княжичъ – большой охотникъ съ малыхъ лѣтъ за охотою, съ ружьемъ ходить, съ собаками. Пошелъ этотъ княжичъ разъ за охотою, подошелъ онъ къ этому самому мѣсту, запримѣтилъ дикую птицу, приложился изъ ружья, выстрѣлилъ… Только утица та поднялась, перелетѣла Десну и пала. Княжичъ видитъ: птица пала; раздѣлся и поплылъ на тотъ берегъ за той утицей. Поплылъ княжичъ черезъ Десну, судорога ногу что-ли свела, это случается… такъ ли ужъ Богъ далъ, только княжичъ не доплылъ до берегу; не доплылъ – утонулъ… Бросился народъ его вытаскивать, побѣжали къ старому князю… прибѣжалъ князь… вытащили княжича, а тотъ ужь Богу душу отдалъ: какъ ни качали и на рукахъ и на бочкахъ [1]1
Къ сожалѣнію и теперь эти способы въ сильномъ употребленіи, не только между простымъ народомъ, но и въ болѣе образованномъ. Авт.
[Закрыть] откачать не могли. «Откуда бросился княжичъ въ Десну?» спросилъ старый князь у народа – «Да вотъ изъ подъ самой Красной деревни», сказалъ народъ въ отвѣтъ старому князю. – «Какая такая Красная деревня?» – «А вотъ эта самая». – «Какая она Красная! эта деревня Темная!» Съ тѣхъ поръ и пошла та деревня зваться Темною деревнею, а не Красной. Посмотри: кругомъ деревни Любовно, Хотьяново; все прозвища хороши, одна только эта деревня – Темная.
Дорога шла кустарникомъ, и я, пройдя съ версту отъ Темной, наткнулся на кучу мужиковъ, лежащихъ подъ кустомъ.
– Здраствуйте, братцы!
– Здорово, почтенный!
– Семъ-ко я съ вами отдохну.
Я сѣлъ и закурилъ папиросу.
– Дай ко мнѣ, человѣкъ почтенный, огоньку, я и себѣ сдѣлаю цигарочку, сказалъ одинъ изъ мужиковъ.
– Не хочешь ли моего табаку? спросилъ я у него.
– Нѣтъ, не хочу; въ вашемъ табаку скусу такого нѣтъ, какъ въ нашемъ; нашъ будетъ скуснѣй.
Съ этими словами онъ досталъ изъ кармана лжетъ печатной бумаги, оторвалъ клинокъ вершка въ три отъ него кусокъ, плотно свернулъ его трубочкой, насыпалъ въ эту цигарку табаку.
– Дай-ко огоньку, сказалъ онъ, кончивъ свою многосложную и довольно трудную работу.
– Изволь, любезный! Да неужели же твоя цигарка лучше моей? въ твоей цигаркѣ больше бумаги, да еще и замасленной, чѣмъ табаку.
– Бумага не мѣшаетъ, отвѣчалъ тотъ рѣшительнымъ, недозволяющимъ возраженія тономъ, – бумага та и цигаркѣ только больше скусу придаетъ.
– Куды ѣдешь, почтенный человѣкъ? спросилъ меня, позѣвывая и крестя ротъ, другой мужикъ.
– Развѣ не видишь? отвѣчалъ за меня первый, поплевывая въ сторону, – развѣ не видишь? въ Челнскій монастырь; тутъ, кажись, дорога одна!
– А вы откуда? спросилъ я, оставшись очень доволенъ отвѣтомъ за меня.
– Яни (они) деготь гнали.
– А ты, любезный?
– А мы по своей части.
– Гдѣ же вы деготь гнали? спросилъ я, мірясь съ отвѣтомъ говоруна.
– А все больше по господскимъ лѣсамъ, отвѣчалъ тотъ же говорунъ.
– Что-жъ, нанимаетесь?
– Нѣтъ, сами сидимъ, проговорилъ одинъ изъ работниковъ, – самимъ лучше.
– Яни отъ ведра, прибавилъ говорунъ.
– Какъ отъ ведра?
– Два ведра себѣ, третье барину.
– Много же можно заработать въ годъ?
– А какъ придется.
– Да сколько же?
– И сказать того никакъ невозможно; деготь гнать – дѣло огневое, не угадаешь никакъ.
– Да прошлый годъ сколько ты заработалъ? спросилъ я неподатливаго на слова работника.
– Да прошлый годъ я себѣ рублей пятьдесятъ серебра принесъ домой.
– Прошлый годъ хорошъ былъ?
– Ничего.
– Кабы изъ своего лѣсу гнать деготь – не въ примѣръ лучше, заговорилъ опять говорунъ:– изъ своего гонишь все твое; а изъ барскаго – третье ведро: такъ ты такъ себѣ хочешь, а третье ведро изволь отдать барину, чей лдѣсъ.
– У васъ своего лѣсу нѣтъ?
– Нѣтъ, есть.
– Отчего же вы изъ своего не гоните?
– Не даютъ.
– Отчего же?
– Да оно только слава, что вашъ, а то не вашъ, даромъ не даютъ, а все купить надо.
– Да вы изъ какихъ?
– Мы изъ удѣльныхъ.
– Стадо быть и лѣсъ не вашъ, а принадлежитъ къ удѣльнымъ имѣніямъ.
– Стало-быть такъ.
– Что жъ вы, хорошо живете?
Теперь ничего.
– А прежде?
– Прежде всего бывало.
– Отчего же теперь лучше?
– Народъ сталъ обходительнѣй.
– Какой народъ?
– А начальство.
– Это правда, что правда, заговорилъ опять мой говорунъ:– сперва къ начальству, не то что подойти, да поговорить, а и взглянуть-то не всякій сунется; ну а теперь на счетъ этого стало просто: за своей нуждой иди прямо къ начальнику: нынѣ дурнаго слова не скажетъ начальникъ тотъ.
– Чиновнаго народу много, проговорилъ одинъ изъ артели, до сихъ поръ упорно молчавшій.
– Чиновниковъ? спросилъ я.
– Нѣтъ, изъ своего брата, изъ мужиковъ, чиновнаго народу ужъ очень много.
– Вѣдь чиновники изъ мужиковъ вездѣ есть? Безъ чиновниковъ какже быть?
– Вездѣ есть чиновный изъ брата своего мужиковъ, да не столько, сколько у насъ, отвѣчалъ еще угрюмѣй тотъ же мужикъ:– у насъ больше.
– Сколько же у васъ?
– Да у насъ на деревнѣ 400 душъ, то есть всѣхъ жителей 400 человѣкъ, и сколько ты думаешь у насъ чиновнаго народу изъ мужиковъ?
– Я не знаю.
– Человѣкъ пятьдесятъ будетъ!
– Какъ 50?
– Пятьдесятъ то будетъ вѣрныхъ, не было бы больше: ты вотъ что скажи!
– Какіе-жъ такіе чиновники?
– Голову, писаря считать нечего… а вотъ: два благонамѣренныхъ, шляховой и лепортовщикъ… да всѣхъ и не пересчитаешь.
– Чтожъ они, берутъ съ васъ взятки?
– Что онъ возьметъ съ мужика? съ мужика ему взять нечего.
– Какое же вамъ дѣло до чиновнаго народу? съ васъ они ничего не берутъ: пусть ихъ живутъ.
– Да вѣдь тебѣ работать надо, а тутъ тебя выберутъ въ какіе не за есть лепортовщики, – работать и не работай, а въ пору только службу справляй.
– А все вамъ не въ примѣръ лучше жить, чѣмъ господскимъ мужикамъ, сказалъ говорунъ.
– У какого барина?
– Да, хоть у А – на.
– Э!.. А – нъ шиломъ грѣетъ, проговорилъ тотъ, усмѣхаясь, – шиломъ грѣетъ… печетъ!..
Челнскій монастырь, 25 іюня.
Челнскій монастырь стоитъ верстахъ въ десяти отъ Трубчевска, на крутой горѣ, покрытой лѣсомъ, и изъ монастыря не видно ни одной деревни: такъ и кажется, что, войдя въ этотъ монастырь, оторвешься отъ всего остальнаго міра, – до того мѣсто уединенно. Но это только пока вы не вошли въ монастырскую ограду. Едва вы ступили шагъ въ ограду, видите, что здѣсь тѣже люди, тѣже желанія, тѣже опасенія и тотъ же самый народъ, какой и въ селахъ и въ деревняхъ; монаховъ съ перваго разу не замѣтите; по всему монастырскому двору разсыпанъ былъ народъ: мужики, раскинувшись подъ тѣнью деревъ и церквей, спали; бабы – богомолки изъ окрестныхъ деревень, собравшись кучками, шушукались; бабы торговки громко тараторили.
Я пришелъ въ субботу передъ всенощною, – поэтому народу было болѣе обыкновеннаго.
Въ говорѣ народа слышится одно: начала новой жизни, созданныя 19 февраля; въ этомъ говорѣ слышатся и радость, и надежда, и страхъ… не за будущее, нѣтъ – народъ увѣренъ въ своемъ хорошемъ будущемъ, боится народъ преступить законъ, сдѣлать не по закону и тѣмъ замедлить исполненіе царской воли. А отъ недоразумѣній – какія ужасныя бываютъ послѣдствія.
– Гдѣ братская? спросилъ я у перваго попавшагося мнѣ монаха.
– А вотъ, отвѣчалъ монахъ, махнувъ рукой на братскую, – ступай сюда, здѣсь братская.
Въ братской было народу много, и мужчинъ и женщинъ; разговоръ шелъ довольно оживленный и почти общій: одно теперь у всѣхъ на умѣ…
– Вамъ что! говорила одна баба богомолка:– что хочешь, то и дѣлай, не дѣлай беззаконія какого и только… а намъ, мои матушки родныя, просто головушку всю закрутило…
– Да вы чьихъ? спросилъ какой-то не то монахъ, не то послушникъ.
– А – ыхъ мы, А – скіе…
– О чемъ же у васъ головы закрутило? Али жирно наѣлись на теперешней волѣ?
– Когда было, родимый! Давно-ли воля то сказана? такъ туже пору и отъѣшься! Какъ можно родимый.
– А что только у насъ дѣлается! сказалъ, вздохнувъ, одинъ мужикъ, сидѣвшіи въ сторонѣ.
– А что?
– И сказать не знаю какъ.
– Да вы чьихъ?
– Мы ничьихъ.
– Вольные?
– Нѣтъ, удѣльные.
– А у васъ-то что?
– У васъ землемѣры землю межутъ – вотъ что!
– Да не у васъ однихъ: землемѣры вездѣ ходятъ, вездѣ у всѣхъ землю мѣряютъ.
– Вездѣ мѣряютъ, а пока еще Богъ миновалъ: пока еще нигдѣ земли не рѣжутъ.
– Да у насъ еще пока тоже Богъ миновалъ, продолжалъ старикъ: – землю мѣрять мѣряютъ, вѣшки становятъ, а земли рѣзать не рѣжутъ!..
– А пусть ихъ мѣряютъ!
– У насъ не одну землю мѣряютъ.
– Какъ не одну землю?
– Десну мѣряютъ! проговорилъ старикъ, къ ужасу всѣхъ слушателей…
– Какъ Десну?
– Десну!
– И ты видѣлъ?
– Всѣ видѣли…
– Я, браты мои, диву дался, заговорилъ одинъ: – что такое это означаетъ? воду Богъ создалъ, вода у насъ вольная: кто хочешь, по этой водѣ ступай, бери эту воду, сколько себѣ знаешь; сколько тебѣ надо, столько и бери… и эту то воду Божію мѣряютъ!.. Своими-бъ глазами не видалъ, – людямъ-бы и вѣры не далъ… да и вѣрить то какъ?
Я вышелъ изъ братской, на крыльцѣ и въ сѣняхъ бабы толковали все о той-же волѣ.
– И что такое дѣлается, одинъ Богъ святой знаетъ! Спросишь, кто грамотный да путный, тотъ тебѣ про волю и говорить не станетъ, а какой – безпутный – того наплететъ, что и не разберешь… послушаешь того безпутнаго – просто, мои родныя матушки, просто голову сниметъ… Ужъ такая бѣда, что и сказать нельзя!
– Послушаешь – выпорютъ! поддакнула дура, тоже старушка богомолка.
– Куда выпорютъ!
– Выпорютъ, родимая!
– Коли-бъ выпороли, да тѣмъ бы и дѣло довершили? Въ книгу, моя родная, запишутъ!
– Запишутъ! какъ есть – запишутъ! заговорили слушавшія богомолки. На дворѣ подъ деревомъ сидѣла куча мужиковъ, и я подсѣлъ къ нимъ.
– Здравствуйте!
– Здравствуй, почтенный!
– Объ чемъ толкуете?
– Да все про волю.
– Что же про все, про волю, много толковать? слава Богу, что воля эта вышла.
– Такъ-то оно, ихъ!
– А еще же что?
– А вотъ что: было у васъ начальство, господа, теперь насъ отъ господъ отобрали и никакого намъ начальства не даютъ, теперь у васъ никакого начальства нѣтъ.
– На что же вамъ начальство?
– Ну, спросить о чемъ, хоть бы о той же волѣ, и спросить некого, никто ничего не скажетъ [2]2
Тогда въ Орловской губерніи еще не были назначены мировые посредники.
[Закрыть].
– А теперь начальство стало – не начальство, подтверждалъ другой мужикъ.
– Это какъ?
– А вотъ какъ: бывало ѣдетъ становой, услышимъ колокольчикъ – поджилки дрожатъ! А теперь ѣдетъ становой – ничего, и уѣдетъ становой – тоже ничего!
– Это-то и хорошо!
– Это хорошо, да спросить что не у кого.
– Да что вы будете спрашивать?
– Какъ что, другъ? обо всемъ теперь надо спроситься: порядки заводятся новые, а мы люди неграмотные, – какъ разъ въ бѣду влѣзешь, совсѣмъ съ головой влѣзешь!
– Да вотъ хоть бы у насъ, прибавилъ другой мужикъ:– мало-мало въ такую бѣду было попали, что и… Тутъ мужикъ только рукой махнулъ, а ни одного слова не сказалъ: видно, что они ждали большой какой-то бѣды.
– Да вы Апраксинскіе?
– Апраксинскіе.
– Да, у васъ недалеко было до бѣды, да и до большой бѣды, другъ ты мой!
– Какъ небольшой!
– Какъ еще это Богъ помиловалъ!
– Его святая воля!
– Какая-жъ у васъ бѣда была? спросилъ я этого мужика.
– Большой бѣды Богъ миловалъ, а была-бы. Вотъ какъ вышла воля, насъ, мужиковъ, баринъ собралъ, объявилъ намъ царскую волю, – хорошо. «Вы, говоритъ, живите смирно, да со мной ладно». – Мы ему поклонились. – «Вы работали, говоритъ опять таки баринъ, – вы работая на дворъ по шестнадцати десятинъ въ клину, теперь работайте по десять».
– Какъ на дворъ? спросилъ я.
– У нихъ по дворамъ разсчитано, объяснилъ мнѣ другой мужикъ:– въ твоемъ дворѣ три работника, три работницы, да въ томъ двору пять работниковъ да пять работницъ, – значитъ одинъ дворъ, восемь работниковъ, восемь работницъ – вотъ тебѣ и цѣлый дворъ выходитъ. Это у нихъ такъ заведено ужъ изстари.
– Это такъ! продолжалъ разскащикъ. – «Теперь, говоритъ баринъ, работайте дворомъ по десять десятинъ». Мы на это ни одного слова не сказали, поклонились только. «Ну, говорить, прощайте!» Мы опять поклонились, поклонились мы барину, да и разошлись. Послѣ стали толковать промежъ себя: чью намъ волю сполнять, царскую, или барскую? Царь указалъ мужику трехденку, бабамъ двухденку [3]3
Т. е. мужикамъ работать три дня въ недѣлю, бабамъ два.
[Закрыть], а баринъ не желаетъ царской трехденки, – какъ тутъ барина слухать? Думали, думали и придумали сполнять царскую волю, а барской не сполнять; выходятъ на трехденку, а сколько дворомъ сработаешь, больше десяти десятинъ – барскіе!
– Куда больше сработать! дай Богъ и десять десятинъ сработать, и то въ пору!.. Больше!.. заговорили мужики, – больше какъ ни сработалъ! Сработалъ!..
– Ну, да такъ что Богъ дастъ! продолжалъ разскащикъ. – Еще и то положили: велитъ баринъ на трехденку на лошадяхъ выѣзжать, – всѣмъ на барщину на лошадяхъ и выѣзжать, всѣмъ безпрежѣвно!
– Безлошадникамъ – то [4]4
Мужики, обрабатывающіе землю и по бѣдности не имѣющіе лошадей; такому мужику очень трудно справиться. Авт.
[Закрыть] какъ же? спросилъ кто-то изъ слушавшихъ этотъ разсказъ.
– Сказано, всѣмъ!
– Да вѣдь у васъ во всѣхъ деревняхъ на половину, пожалуй, будетъ безлошадниковъ.
– Ну, ужъ всѣ выѣзжай на лошадяхъ!
– Да какъ же?
– И объ этомъ на міру говорили, порѣшили: у кого нѣтъ лошади, возьми у кого двѣ, а чтобъ барская трехденка не стояла, чтобъ на міръ попреку не было, на томъ и порѣшили, и положили объявить о томъ барину, управляющему, что-ли, кому надо, по начальству, чтобъ грѣха какого не вышло.
– Такъ, по закону, по закону! подтвердили другіе, – по самой царской волѣ!
Я подошелъ къ другой толпѣ.
– Ты только то посуди: земля твоя, ты самъ – свой, живи, никого не забиждай, – и тебя пальцемъ тронуть никто не можетъ, ты ведешь дѣло но Божью, и никто ни тебя, ни твоего дому, ни твоей земли, говорю, не можетъ тронуть, а своровалъ въ чемъ – судъ! Судъ разсудитъ – ты виноватъ. – Виноватаго въ Сибирь!
– Да хоть въ Сибирь!
– А праваго никто обиждать не моги! продолжалъ первый. – Привелъ бы Господь только, чтобъ всѣ настоящіе порядки произведены были!
– Народъ болтаетъ: настанутъ новые порядки, и всѣ суды пойдутъ праведные: хоть будь ты какой богачъ, хоть тысячами бросай, а коли проворовался – спуску не будетъ, въ Сибирь или чего кто стоитъ.
– Сказано, свѣту будетъ поновленіе.
– А! П. И. здравствуйте! сказалъ, подходя ко мнѣ, отецъ П. съ которымъ меня познакомили въ Трубчевскѣ. – Хотите посмотрѣть нашъ монастырь, нашу ризницу?
Разумѣется, я на это согласился съ радостію, и мы пошли съ нимъ къ монастырю.
Въ Челнскомъ монастырѣ вся постройка новая, одинъ только корпусъ, въ которомъ находится теплая церковь – довольно старинной постройки. Иконъ стараго письма я не видѣлъ ни одной; книгъ старыхъ, рукописей тоже нѣтъ: самая замѣчательная рукопись – синодикъ прошлаго вѣка, изъ котораго видно, что князья Трубецкіе до послѣдняго времени не оставляли Челнскаго монастыря. Такъ, подъ 1768 годомъ въ синодикъ вписанъ князь Алексѣй Никитичъ, бывшій ктиторомъ монастыря. Чудотворной здѣшней иконы Богородицы я не видалъ: лѣтомъ эта икона въ ходъ идетъ, большую часть лѣта пребываетъ въ Трубчевскѣ, гдѣ жители приносятъ ее къ себѣ въ домъ и служилъ ей молебны, которые поютъ очередные монахи изъ Челнскаго монастыря. Челиская чудотворная икона прибыла къ мѣсту, на которомъ теперь стоитъ монастырь, по Деснѣ въ челнѣ, – поэтому и монастырь получилъ названіе Челнскаго. Преданіе говоритъ, что она писана преподобнымъ Алимпіемъ, знаменитымъ кіевскимъ живописцемъ.
– Гдѣ здѣсь, батюшка, пройти къ пещерамъ? спросила меня богомолка старуха, когда я вышелъ за монастырскую ограду полюбоваться мѣстностію монастыря.
– Не знаю, отвѣчалъ я.
– Пойдемъ, батюшка, вмѣстѣ поищемъ. Какъ же найти? чай, народъ пойдетъ къ пещерамъ, и мы за народомъ.
– Пойдемъ, матушка!
– Вотъ сюда, сюда, подъ гору, говорила старуха, сходя съ крутой горы.
– Подъ гору-то ты, матушка, сойдешь, сказалъ я: – какъ только на гору взбираться будешь?
– Отчего не не взобраться?
– Да видишь, какая крутизна; а тутъ, на бѣду, никакой тропиночки не видно; по дорожкѣ все бы легче было.
– Ничего, родимый,
– А какъ не взойдешь?
– Молитвы Клеопа преподобнаго помогутъ.
– Котораго Клеопа преподобнаго?
– А вотъ того, который въ этихъ пещерахъ спасался.
– Давно онъ жилъ?
– Нѣтъ, не очень давно.
– Что-жъ, народъ его помнитъ?
– Какъ же помнить! человѣкъ святой былъ! А молиться станетъ, – сказываютъ, за всеночной всякій канонъ долго пѣлъ!.. Не даромъ Десна рѣка свой путь перемѣнила.
– Это какъ?
– Она текла, Десна-то, подъ самымъ монастыремъ, а за молитвы Клеопа, вишь гдѣ пошла!
– Да чѣмъ же теперь лучше?
– А какъ же? Монастырь, монастырскую гору не подмываетъ.
Заштатный городъ Погаръ, Черниговской губерніи, 26 іюля.
Изъ монастыря я, послѣ обѣдни, пошелъ на дорогу, идущую изъ Трубчевска на Погаръ. Я уже говорилъ, что Чешскій монастырь окруженъ со всѣхъ сторонъ лѣсомъ, и по этому лѣсу, съ одной стороны монастыря, разсыпаны курганы и на многихъ изъ нихъ ростутъ вѣковыя деревья. Говорятъ, что еще въ самое недавнее время весь правый берегъ Десны былъ покрытъ дремучими лѣсами; теперь этихъ лѣсовъ нѣтъ; если и попадаются, то очень небольшіе, какъ, напримѣръ, около Челнскаго монастыря. Говорятъ, что въ старыхъ дремучихъ лѣсахъ было множество кургановъ. Что ихъ было больше теперешняго, это вѣроятно, но и теперь эти курганы идутъ непрерывною цѣпью по крутому правому берегу Десны; по крайней мѣрѣ, я могу сказать, что эту цѣпь кургановъ видѣлъ отъ Усоха до Челнскаго монастыря. Въ самомъ Трубчевскѣ – городище, Городокъ – не что иное, какъ курганы.
– Кормилецъ, батюшка! Христа ради, сотвори твою святую милостыньку!
Я оглянулся: сзади меня стоялъ старикъ въ довольно ветхой свиткѣ, безъ сумы и подсумка.
Черезъ минуту мы съ нимъ были пріятелями.
– Сядемъ-ко здѣсь, сказалъ я ему, садясь около дороги:– я закурю папироску. Ты куришь?
– Не вживаю.
– А не вживаешь, не надо.
– Ты то кури, мнѣ это ничего, говорилъ онъ, присаживаясь возлѣ меня, – ты кури!
– Какіе здѣсь курганы, дѣдушка? Откуда они у васъ взялись? спросилъ я его.
– То не курганы, то татарскія могилы, отвѣчалъ старикъ, улаживаясь получше сѣсть.
– Зачѣмъ же татаръ хоронили здѣсь?
– Это было лѣтъ за сто, а то глядишь – и больше, монастырь нашъ Челнскій – былъ богатый монастырь. Услыхали татары про богачество монастыревое… а татары вѣры не нашей, татары вѣры поганой, имъ что монастырь? Они грѣха не знаютъ ти-святой монастырь, церковь-ти ограбить… имъ все равно, ти церковь, ти просто домъ!.. Задумали татары, монастырь этотъ Челнскій ограбить, собрали силу несмѣтную и пошли на монастырь… Только игуменъ со старцами подняли чудотворную икону Челнской Богородицы и обошли кругомъ монастыря; тогда татарове всѣ переслѣпли. Страхъ на нихъ такой напалъ… видѣть-то не видятъ ничего… отъ страху этого они и почали сабляжи другъ отъ друга отмахиваться… Отмахивались, отмахивались, да другъ дружку, сами себя, всѣхъ до одного и позарубили… Старцы видятъ такое чюдо матушки Богородицы, вышли изъ монастыря, выкопали ямы, побросали, какъ собакъ какихъ поганыхъ, ихъ тѣла въ тѣ ямы, да заметали землею; оттого и пошли эти курганы.
– А за Трубчевскъ къ Усоху – тамъ какіе курганы? Тоже татарскія могилы?
– Ни, тѣ – не могилы.
– А что жъ?
– Тѣ курганы.
– Отчего жъ пошли тѣ курганы?
– А кто ихъ знаетъ! Мало ли народъ что болтаетъ! всего не переслушаешь.
– Что же народъ болтаетъ?
– Болтаетъ народъ, что всѣ тѣ курганы какіе-то Кудеяры насыпали… кто ихъ знаетъ?
– Какіе же такіе Кудеяры были?
– Болтаютъ, что изстари жилъ какой-то народъ, Кудеярами прозывался; народъ былъ – злодѣй, безбожный, съ нечистою силою знался… вотъ тѣ Кудеяры и курганы понасыпали.
– Для чего же они, эти Кудеяры, курганы тѣ позасыпали? добивался я у старика.
– Говоритъ народъ, отвѣчалъ старикъ, значительно понизивъ голосъ, – говоритъ народъ, что въ тѣхъ курганахъ золото, серебро, да камни самоцвѣтные, да свѣчи восковыя; тѣ Кудеяры понаклалывали, да тѣми курганами все золото, серебро позасыпали.
– Для чего же?
– Клады клали.
– Находили эти клады?
– Нѣтъ, не слыхалъ я, чтобъ тѣ клады кому въ руки дались: ихъ достать никакъ нельзя.
– Отчего же?
– Съ большими заклятіями положены.
– Будто теперь никто ужъ и не знаетъ заклятій?
– Видно, мало знающихъ.
– А никто не пытался достать эти клады?
– Какъ не пытался? пытался, да только толку въ томъ мало: роютъ, роютъ, а все ничего не выроютъ. Вотъ первый Бугаевскій баринъ… какъ пойдешь къ Погару, Бугаевка тебѣ по пути будетъ… такъ старый Бугаевскій баринъ все имѣніе на клады потратилъ, а такъ и умеръ: ни одного клада не нашелъ… А сколько денегъ потратилъ? все имѣніе продалъ на клады эти.
– Отцы наши, кормильцы! заголосилъ сзади меня тонкій бабій голосъ.
Я обернулся: сзади меня стояла женщина лѣтъ тридцати съ небольшимъ, съ виду очень здоровая, держа за руку мальчика лѣтъ пяти или шести. Какъ мальчикъ, такъ и сама женщина были до-нельзя грязно одѣты: по взгляду видно было, что они своей одеждой хотѣли произвести сильный эффектъ на благочестивыхъ богомольцевъ.
– Ты отколь? спросилъ ее довольно грозно мой прежній собесѣдникъ старикъ.
– Да мы изъ Любовна! отвѣчала женщина.
– А вы, родимыя, сами-то изъ какихъ такихъ мѣстовъ?
– Мы крестьяне господина Апраксина, отвѣчалъ вамъ-то съ разстановкой старикъ.
– Апраксинскіе! протяжно, не то подтвердительно, не то вопросительно, проговорила женщина.
– Да, мы Апраксинскіе! строго заговорилъ старикъ. А ты, баба молодая, работать не работаешь, а по міру ходишь; по міру ходишь – святой милостыней питаешься.
– А что жъ, что питаюсь?!
– А то, что грѣхъ большой!
– Какой же грѣхъ?
– Да кто тебѣ святую милостыню подастъ, на твою душу всѣ грѣхи того, какъ на шею жерновъ – вотъ что!.. Вотъ какой грѣхъ!.. Баба ты еще молодая, а ходишь но міру, святой Христовой милостыней побираешься да питаешься!
– А самъ-то ты не побираешься?! самъ Христовымъ святымъ именемъ не кормишься?! завопила женщина-побирушка, горячась все болѣе и болѣе. Вишь какой святой! А ты посмотрѣлъ бы у меня на дворъ да на хату, да послѣ того ты бъ меня и казнилъ, коли стою! Я побираюсь, а онъ свой хлѣбъ ѣстъ!.. У меня пять человѣкъ дѣтей, а работниковъ только и есть, что я одна!.. Тоже учитъ!.. А работниковъ только я, да вотъ еще на помогу чертенокъ!
Тутъ женщина – не извѣстно, для какой причины – дала своей помогѣ довольно значительнаго подзатыльника, мальчишка-помога разревѣлся.
– Чего ты? крикнула на него мать, мазнувъ его по глазамъ, по носу и губамъ своимъ грязнымъ рукавомъ, думая тѣмъ принести въ надлежащій порядокъ несчастнаго ребенка. – Чего еще разревѣлся?.. Вишь учить умѣетъ, продолжала она опять въ пользу моего собесѣдника – учить умѣетъ, а самъ, небось, по міру ходитъ, милостыней Христовой святою питается, а другимъ, поди ты, другимъ – грѣхъ.
– Я, матушка, слѣпъ.
Тутъ только я замѣтилъ, что мой собесѣдникъ слѣпой. Онъ такъ вольно себя держалъ, что я никакъ этого не подозрѣвалъ; но довольно было взглянуть ему въ глаза, чтобъ увѣриться въ справедливости его словъ: на обоихъ глазахъ были бѣльма.
– А что жъ, что ты бѣльмастый! кричала баба, – а вишь, какой кряжистый, да здоровый!.. Да и съ бѣльмами-то своими, захотѣлъ-бы, нашелъ работу? Какой здоровый, а работать, небось, солоно!
– Матушка! заговорилъ старикъ, – матушка, кость только у меня широка, костью я широкъ, а силы-то: на гору взойду – задыхаюсь; право, на гору не взойду.
– Задыхаешься! на гору не взойдешь!.. а какъ посмотрѣть въ хату-то подъ кутомъ, небось, что твой кладъ!.. Тамъ, небось, деньжищевъ-то у проклятаго!
– Нѣтъ, матушка, не обиждай! Сродясь сумки да подсумки не надѣвалъ! Прошу Христа ради хлѣба насущнаго, даждь намъ днесь; а про запасъ, видитъ Богъ, видитъ Богъ отродясь не просилъ! Станешь просить милостыню, другой день именемъ Христовымъ вымолишь хлѣба и на мѣсяцу такъ тотъ мѣсяцъ и по міру не хожу!
– Разсказывай!
– Да и разсказывать-то нечего!
– Знаемъ мы васъ…
– Дай Богъ тебѣ путь-дорогу, человѣкъ почтенный! сказалъ приподымаясь старикъ.
– Не поминай лихомъ! отвѣчалъ я.
– Али совѣсть взяла? пѣла свое баба, – али стыдно стало, какъ самому правду стали высказывать!
Старикъ повернулъ въ монастырь, баба юркнула въ лѣсъ, а я пошелъ на большую дорогу, поднимаясь впередъ къ Погару.
Жаръ былъ страшный, дождя давно не было; даже душно было; но все таки богомольцевъ по дорогѣ было много, въ особенности богомолицъ, съ дѣтьми и безъ дѣтей.
– Далеко ли до Бугаевки? спросилъ я одну женщину, которая вела за руку сынишку лѣтъ четырехъ, возвращаясь отъ обѣдни.
– Недалеко, родной, недалеко: верстъ какихъ шесть будетъ, а то еще пять… больше пяти не будетъ.
Простой народъ не любитъ обижать – всегда хочетъ порадовать хоть однимъ простымъ словомъ, такъ и теперь: отъ Челнскаго монастыря до Бугаевки верстъ пятнадцать, да, кажется, и семисотныхъ верстъ [5]5
Когда проложили линію по шоссе отъ Курска до Харькова, то число верстъ увеличилось, хоть дорога и прямѣй сдѣлана. Это объясняется тѣмъ, что сверка версты была семисотныя, т. е. въ 700 сажень, а не въ 500, какъ теперь. Авт.
[Закрыть]. Я это зналъ и спросилъ женщину только, чтобъ съ нею заговорить. Она не хотѣла меня огорчать предстоящимъ длиннымъ путемъ, и потому, хоть на словахъ да сократила дорогу.
Кстати припомню, что на вопросъ одного проѣзжаго, сколько верстъ осталось ѣхать? мужикъ отвѣчалъ: десять верстъ.
– Какъ десять?
– Да десять, батюшка.
– Ты врешь дуракъ! крикнулъ разсердившійся, неизвѣстно за что, проѣзжій.
– Чего ты ругаешься? сказалъ мужикъ: – скажу двадцать, и двадцать поѣдешь, здѣсь стоять да кричать не останешься; сколько скажу, столько и поѣдешь!
И такъ, женщина мнѣ обѣщала только пять верстъ, вмѣсто пятнадцати или всѣхъ двадцати.
– Да какъ же такъ? спросилъ я ее: – говорятъ, отъ Челнскаго монастыря до Погара двадцать пять верстъ слишкомъ, а отъ Бугаевки останется до Погара только верстъ десять; поэтому должно быть отсюда до Бугаевки болѣе пяти-шести верстъ?
– Поэтому выходитъ больше, соглашалась со мной женщина.
– Ты сама откуда?
– Изъ Любовни, родимой.
– А куда ходила?
– Къ обѣднѣ, родимой.
– И мальчишку, что ли, водила? сынокъ, чтоль, твой?
– Сынокъ, сынокъ мой, водила къ обѣднѣ: причащала, надо съ малыхъ лѣтъ пріучать Бога бояться.
– Правда, тетушка, правда твоя.
– Какъ не правда, родимой!.. Что, Васютка, уморились твои ноженьки? обратилась она къ своему сыну. – Дай возьму тебя на рученьки, ножки твои отдохнутъ.
Женщина взяла на руки мальчика, сняла съ головы повязанный сверхъ кички платокъ, закрыла голову сыну, и тотъ ту жъ минуту заснулъ.
Въ монастырѣ всѣ женщины, повязывая платкомъ кичку, распускали сзади по спинѣ концы платка, который – замѣтить кстати – обыкновенно бываетъ темнаго цвѣта, – между тѣмъ, какъ здѣсь, вездѣ я встрѣчалъ женщинъ повязанныхъ шаткомъ, тоже поверхъ кички чайкообразно. Этотъ головной уборъ тѣмъ болѣе похожъ на чайку, что самая кичка очень низка и что сложенный платокъ толсто наматывается книзу. Панёвы здѣсь встрѣтилъ такія, какихъ въ Великой Россіи я не видѣлъ: здѣшняя панёва состоитъ изъ четырехъ, или иногда изъ трехъ полотнищъ матеріи, приготовляемой изъ шерсти исключительно для панёвъ, и эти полотнища не сшиваются, а подвязываются кушакомъ, какъ занавѣски; ежели панёва состоитъ изъ трехъ кусковъ, то спереди панёва не закрываетъ рубашки. Но во всякомъ случаѣ, состоятъ ли изъ трехъ или четырехъ кусковъ, – надѣваютъ передникъ. Лѣтній костюмъ дѣвушекъ немногосложенъ: головной уборъ состоитъ изъ платка, сложеннаго шарфомъ, которымъ обертываютъ голову, не закрывая макушки и завязывая спереди, волосы заплетаютъ или въ одну косу всѣ, или оставляютъ около ушей по локону, не заплетенному, или совсѣмъ не заплетаютъ. Остальной нарядъ – рубашка, подпоясанная поясомъ: иногда надѣваютъ передникъ, который закрываетъ грудь, животъ и ноги до колѣнъ.
– Отчего въ церкви, спросилъ я женщину, когда она усыпила своего сына, – отчего въ церкви всѣ женщины были не такъ повязаны платкомъ, какъ обыкновенно?
– Какъ же можно, родимый, въ церкви платокъ скрутить? Въ церкви такъ нельзя.
– Отчего же?
– Да ужъ нельзя: въ церкви надо платокъ распустить. Хоть старуха, хоть молодая, а какъ идешь въ Божію церковь, повязывай платокъ что есть лучшій и концы распусти.
– Платокъ у васъ всегда кушенный?
– У насъ только и наряду купленнаго, что платокъ одинъ; да и тотъ прежде, въ старые годы, не покупали: полотенцемъ повязывали, хоть и въ церковь идти; теперь дома-то и ходимъ съ полотенцемъ, а идти куды-все платочкомъ повяжешь. А дома то все свое носишь, не купленное.
– Полотенце вѣдь тоже надо вышить красными хоть нитками; краску надо, чай, тоже покупать?
– И, гдѣ покупать! Всего, другъ не накупишься. Да какая у насъ и краска-то. Пойдешь въ лѣсъ, наскоблишь шкурки съ яблонки, вотъ тебѣ и вся краска готова.
– Когда же надо яблонку скоблить? спросилъ я: лѣтомъ, или зимой?
– Вотъ объ эту пору и скоблить надо. Зимой у васъ никто и не скоблитъ.
– Яблонка-то вѣдь портится?
– Портится, да что въ ней толку-то? Здѣсь лѣсная яблонка кислая, съ лѣсной яблонки яблочка не скушаешь. А съ хорошей какъ можно скоблить? Мы съ хорошей не скоблимъ.
– Вѣдь краски разныя; какъ же вы красите одной яблонкой?
– Яблонкой красимъ въ красное, въ черное – ольховой корой, въ желтое – купавки, а то и сандалу прибавляемъ.
– А что, тетушка, можно зайти къ тебѣ пообѣдать? спросилъ я, когда мы подходили къ Любовну.
– Да и звать-то мнѣ тебя не зачѣмъ, отвѣчала баба:– печь ноньче не топлена, да не знаю, досталъ ли хозяинъ мой хлѣба-то; а то во всей хатѣ во-каково кусочка не сыщешь!
– Да я тебѣ, родная, за обѣдъ твой заплачу, что будетъ стоить, сказалъ я. «Можетъ быть» думалъ я, «что баба скупится».
– И, родимый! Христосъ съ тобою! Что ты заплатишь? Если бъ у насъ постоялый дворъ держали; а то хлѣбъ есть – какъ не накормить человѣка? да бѣда-то вся въ томъ: хлѣба, какъ есть, кусочка крошечнаго въ хатѣ нѣту…
– Отчего же у васъ такая бѣдность?
– Христосъ ее знаетъ!.. Такъ, видно, Богъ далъ… хозяинъ у меня человѣкъ больной…
– Чего же онъ не лечится?
– Лечится, родной, лечится.
