Текст книги "Из Орловской губернии"
Автор книги: Павел Якушкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
– Охотники у васъ до обѣдовъ, сказалъ я одному здѣшнему чиновнику:– всѣмъ даете обѣды.
– Мы даемъ только достойнымъ своимъ начальникамъ, отвѣчалъ чиновникъ.
– А выгнанному старшинѣ за что клубъ обѣдъ давалъ?
– Чтобъ поощрить теперешняго.
А должно замѣтить, что эти обѣды очень хороши: я знаю, что для такихъ обѣдовъ посылали на почтовыхъ изъ Орла въ Москву за однимъ теленкомъ.
Усохъ, Трубчевскаго уѣзда,
15 іюня 1861 г.
– Какъ пройдти въ Трубчевскъ? спросилъ я, выходя изъ Кокоревки, встрѣтившагося мнѣ мужика лѣтъ за пятьдесятъ.
– А ступай ты прямо на Острую Луку, а такъ выйдешь на Усохъ, а такъ и самъ Трубчевскъ тебѣ будетъ, ноньче рано еще придешь въ городъ.
– Сколько верстъ до города?
– До Острой Луки отъ васъ считается 20 верстъ; а то и всѣхъ 25 верстъ будетъ, да отъ Острой Луки до города 20, – тамъ уже мѣрныя версты: столбы стоятъ; вотъ и считай: верстъ 40 хорошихъ будетъ, да дорога-то ходовата.
– Ну, прощай спасибо на добромъ словѣ.
– Постой немножко; я забѣгу только въ избу, захвачу зипунъ, пойдемъ вмѣстѣ, мнѣ надо на мельницу; а двоимъ все-таки веселѣе.
Черезъ минуту онъ вышелъ и мы отправились съ нимъ.
– Ты зачѣмъ идешь на мельницу? спросилъ я своего спутника.
– Мельницу прорвало весной, плотину надо чинить, такъ затѣмъ и иду.
– Своя мельница?
– Кабы своя – чужая! Мнѣ не слѣдъ было и наниматься-то во чужихъ людяхъ, да что будешь дѣлать! Пришлось на старости лѣтъ на чужихъ работать, а допрежь и дома было своей работы довольно.
– Отчего-жь теперь пошелъ на чужую работу?
– Такъ, грѣхъ случися.
– Какой-же грѣлъ съ тобой случился?
– Богъ видно наслалъ; за грѣхи ли онъ караетъ, такъ ли за что испытуетъ, а только вотъ что я скажу: остался я съ матушкой послѣ батюшки только одинъ, почитай, работникъ; а братцевъ у меня было шестеро; пришедъ братъ одинъ, что послѣ меня, пришедъ въ законные года – женихъ… меня-то еще покойникъ батюшка оженилъ… Пришло время другому – другаго женилъ; женилъ я и третьяго. На ту пору объявили наборъ. Помолились мы Богу: кому идти? Я и говорю: «я, братцы родимые, пойду за васъ служить Богу я великому государю; только вы сами думаете: хорошо ли то будетъ?» Матушка такъ и всплеснула руками:– «кому идти – тотъ пойдетъ, говоритъ матушка, а тебѣ идти не слѣдъ: ты всему дому голова, да и братья тебя почесть должны!» Тутъ одинъ братецъ и замялся:– милому, говоритъ, надо дома оставаться, а постылому, вѣрно, за милаго въ солдаты идти! – «Молчи, говоритъ матушка, ты мнѣ постылый, что-ли?» – Вѣрно, постылый! – «На-ко укуси-ка пальчикъ, опять таки говоритъ матушка, укуси этотъ пальчикъ, а то хоть и этотъ: всей вѣдь рукѣ больно!.. Такъ-то и матери любаго сына жаль, за всякаго сына вся утроба раздирается!.. Тутъ пришло горе, надо всѣмъ разобрать, какъ бы такъ горе разгоревать, чтобъ всѣмъ не пропасть! Отдадимъ старшаго брата, снимемъ съ дома голову – всѣ пропадемъ!.. Я вамъ мать, худа никому не хочу; а по моему разуму вамъ бросать жеребьи, а старшему…» мнѣ, то есть, прибавилъ разсказчикъ: «старшему быть надлежитъ дома». Тутъ братья всѣ загомонили: «старшій не бери жеребья, а мы, меньшіе, промежь себя кинемъ по жеребью!» На томъ и порѣшили. Кинули жеребья; достался жеребій брату Михайлу, тому самому, что съ матушкой было заспорилъ; тутъ однако и онъ не сталъ спорить. Снарядилъ я его, какъ Богъ указалъ, отвелъ въ присутство, сказали малому – «лобъ!» поплакалъ… пошелъ этотъ въ солдаты. Пришелъ еще наборъ, еще братцу забрили лобъ… Сказали и еще наборъ, и опять-таки на насъ чередъ пришелъ! Племянникъ поймалъ меня въ полѣ… а племянникъ у насъ въ домѣ былъ отъ старшаго моего еще братца, что при батюшкѣ еще на погостъ свезли… такъ послѣ этого-то брата остался мальчонка; выросъ племянникъ, поступилъ въ года, что и законъ принять [12]12
Законъ принять – вступить въ бракъ. Авт.
[Закрыть] можно; сталъ я ему невѣсту пріискивать, только племянникъ мнѣ говоритъ: «нѣтъ дядюшка, не надо, не хочу я жениться, холостымъ еще похожу». Ладно. Проходитъ еще сколько времени, вижу, малый смирный, работникъ хорошій, надо женить! Съискалъ невѣсту; невѣста, вижу самъ, очень ужь малому по сердцу пришлась… Повѣнчали. Прошелъ годъ съ чѣмъ-то, народился у племянника сыночекъ, мнѣ внукъ, значитъ… Тутъ-то и сказанъ былъ наборъ… Поймалъ меня тутъ-то въ полѣ племянникъ. – «Дядюшка, говорятъ, не мечи промежь насъ жеребья». – «Какъ, другъ, не метать? Тебѣ дома хорошо жить, въ солдаты не хочется; такъ-то и всякому!» – «Не объ томъ я говорю, дядюшка любезный»… а малый, былъ почтительны!… «Не объ томъ я говорю, дядюшка любезный; а вотъ что надо сказать: отдадимъ мы со двора еще дядю, бабушка не вынесетъ: двухъ сыновей старушенка отдала, – какъ убивалась!.. третьяго отдастъ – совсѣмъ помретъ!.. Думалъ я думалъ, говоритъ, и положилъ: дядей въ солдаты еще не пускать, а скажутъ наборъ, жеребья не брать; идти въ солдаты мнѣ – безъ жеребья! – Оттого-то я, говоритъ, и жениться не желалъ, а пожелалъ я охотою за дядей служить! Только на грѣхъ мой дѣвка попалась, что я отъ ней отступиться нельзя… сгубилъ я ее горькую! А все-таки своего положенія не покидаю: баба моя оставайся, тамъ что Богъ дастъ… а мнѣ идти въ солдаты!..» Только это онъ мнѣ хоть и говорилъ, а все-таки я ему по его не сдѣлалъ: и все-таки жеребій всѣмъ далъ; племянникъ не сталъ брать, я за него взялъ; попалъ жеребій моему брату, а племяннику жеребья не достаюся. «Все, говоритъ тотъ, все ты, дядя, пустое замыслилъ: идти мнѣ въ солдаты!» Повезъ я брата и племянникъ за мной увязался… что ты будешь дѣлать!.. Иду съ братомъ въ присутство, племянникъ съ нами. Какъ только сказали брату – «лобъ», а племянникъ, какъ тутъ! «Я, говоритъ, иду за дядю охотой!..» Господа посмотрѣли на парня. «А когда ты охотой идешь, дай Богъ часъ!..» Забрили ему лобъ, а брата выпустили, и денегъ за это ни копѣйки не взяли. Теперь слушай: жили мы – слава Богу! Ни ссоры, ни свары никакой! Вотъ и приходитъ братъ солдатъ съ краснымъ билетомъ, и другой приходитъ – съ жолтымъ. Приходятъ: и матушка, и всѣ, и я такъ взрадовались, что ну!.. Матушка только и радовалась: вотъ, вотъ дождалась Божьей милости: всѣ ея дѣтки въ кучу собрались… Да не такъ вышло, не такъ Богъ далъ, какъ думка была… Пошла свара, разладъ… Ты то дѣлаешь, а братья, особенно старшій солдатъ, тотъ свое. Что ты будешь дѣлать! – «Не ходи, братья, говоритъ старшій солдатъ, куда хозяинъ пошлетъ». Это онъ меня прозвалъ хозяиномъ; а самъ ты знаешь: какъ дому безъ хозяина жить?! Я и говорю; «братцы, племяннички милые! я васъ выростилъ, выкормилъ, выпоилъ, надо было въ солдаты идти, надо было женить – все сдѣлалъ: сами знаете, больше четырехъ сотъ цѣлковыхъ выдалъ. Теперь вотъ что вамъ скажу: не желаю я быть хозяиномъ; постановьте вы сами себѣ хозяина, я буду работать». Ребятамъ стало будто и задорно. – «Нѣтъ, говорятъ, дядюшка, никому иному, какъ тебѣ приходится быть хозяиномъ; ты и будь нашимъ хозяиномъ».– «Ладно, говорю, только не было-бъ худого». Стали жить по старому: я опять-таки хозяиномъ въ дому; только пошло еще хуже. Матушка старушка, – а ей теперь за 90 лѣтъ, – матушка говоритъ: «не жить вамъ, дѣтки, видно вмѣстѣ: подѣлитесь!» Стали дѣлиться… Когда дѣлежъ безъ ссоры бываетъ?!.. Я говорю: «раздѣлимъ, братцы, весь домъ, все добро на четыре жеребія: одинъ жеребій мнѣ, другой одному солдату, третій другому солдату, а четвертый внуку, что отъ племянника пошелъ. Кажись – по божьему? Кинемъ, говорю, жеребьи». Такъ что-жь ты думаешь? братья на то не пошли: «ты укажи, говорятъ, каждому жеребій». Бились, бились, до міру доходили, на міру насъ и подѣлили. Дворъ нашъ изо всего села былъ, а теперь… хуже насъ ни одного нѣтъ… Я на старости какой работникъ; ну, а изъ солдатъ, самъ знаешь, какой ужь хозяинъ!
У мельницы мы съ нимъ разстались; я пошелъ дорогой, которую онъ мнѣ указалъ, а онъ на мельницу.
Дорога пошла лѣсомъ; лѣса здѣшніе совсѣмъ не похожи хоть на новогородскіе: сѣверные лѣса до утомительности однообразны; здѣшніе южные, напротивъ; сѣверные лѣса большею частію состоятъ изъ одной какой-нибудь породы: пойдетъ сосна, сосна и идетъ если не на сотни верстъ, то вѣрно на десятки; пойдетъ ель – всѣ одна елка; рѣдко и эти двѣ близкія породы перемѣшиваются; и по этому-то лѣсу, въ сѣверныхъ губерніяхъ, изрѣдка попадается тощая березка или осинка… Въ малороссійскихъ лѣсахъ, за очень немногими исключеніями, вы не знаете, не можете сказать: изъ какой породы деревьевъ лѣсъ: такъ и сосна, и ель, и берестъ, и орѣшникъ, и ольха… Трубчевскіе лѣса составляютъ переходъ отъ сѣверныхъ лѣсовъ къ южнымъ: ежели нѣтъ разнообразія южныхъ малороссійскихъ лѣсовъ, то нѣтъ и того дикаго, хоть и величественнаго, однообразія лѣсовъ новогородскихъ. Жителю сѣверной Россіи трудно понять гоголевскій эпитетъ – «зеленокудрый» лѣсъ; въ Трубчевскѣ это легче дается: вы какъ бы предчувствуете, что есть лѣса, которые можно назвать зеленокудрыми, и только въ благословенной по климату Малороссіи вы назовете лѣса – зеленокудрыми, хоть бы и не подсказалъ этого слова славный малороссъ.
Этотъ лѣсъ въ очень немногихъ мѣстахъ вырубаютъ: помѣщики и казна продаютъ по нѣскольку десятинъ. Я шелъ по лѣсу уже болѣе трехъ часовъ и напалъ на мужиковъ, которые отдыхали у дороги.
– Скажите, братцы, гдѣ можно напиться? спросилъ я, разбудивши этихъ мужиковъ.
Многіе на меня, пожалуй, вознегодуютъ: какъ осмѣлился безпокоить пейзановъ, которые послѣ тяжкаго труда, можетъ быть, только-что заснули; я пожалуй и принесу повинную, но только спрошу, чтобы сдѣлали въ моемъ положеніи мои обвинители: вышелъ я изъ Кокоревки, выпивъ только кружку воды и ничего не ѣвши, не думая, что мнѣ прядется идти безлюднымъ, песчанымъ мѣстомъ верстъ пятнадцать, я не спѣшилъ; но когда одолѣла меня жажда, не знаю, что со мною было; и теперь безъ ужаса не могу вспомнить о послѣднемъ часѣ, проведенномъ въ этомъ лѣсу, до этой встрѣчи. Сперва нестерпимая жажда долго меня мучила, потомъ невообразимо-непріятная дрожь довела меня до того… что я хорошо понималъ, почему голодный волкъ нападаетъ на людей, когда, будучи сытъ, онъ боится людей…
– Нѣтъ и у васъ воды, братцы? спросилъ я проснувшихся мужиковъ.
– Нѣтъ, братецъ, воды нѣтъ у насъ, отвѣчалъ одинъ изъ проснувшися мужиковъ:– а вотъ ступай ты по дорогѣ; пройдешь версты полторы, тамъ гляди тропочку влѣво… тропочка торная будетъ, такъ ты ступай по этой тропочкѣ, и дойдешь ты до криничиньки…
– Видишь ты, человѣкъ совсѣмъ измаялся, вступился другой мужикъ:– куда ему найдти твою криницу! Вставай, братцы! Пойдемъ вмѣстѣ…
– А и то правда! отозвались другіе. – Пойдемъ-те, братцы, и намъ пора: на жару немного отдохнешь…
– И Господь-знаетъ, что за жара!..
– А отчего жара? Оттого и жара, что сухмень стоитъ: отъ той отъ сухмени всякое быліе пропало: которую гречку посѣяли – та взошла; а конопля поднялась на вершокъ, ту мушкара съѣла; засѣяли въ другой разъ, въ другой разъ не взошла… Господня воля…
Кое-какъ мы прошли версты полторы или двѣ, повернули влѣво по торной тропочкѣ и нашли криницу, вырытую въ лѣсу, шириною вершковъ шесть и глубиною не болѣе полуаршина… Ни стакана, ни ковша ни у кого не было, и мы, захвативъ шапкой воды, жадно стали пить…
– Теперь можно и трубочки покурить, заговорилъ одинъ, утирая усы, кажется, послѣ третьей шапки воды.
– Теперь можно… А ты, почтенный, отнесся во мнѣ съ этимъ титуломъ другой:– искуриваешь?
– Искуриваю…
– Не хочешь ли: у меня важный табакъ.
– Спасибо, другъ, у меня есть свой.
– Ты куда ждешь?
– Въ Стародубъ.
– А зачѣмъ?
– По своимъ дѣламъ.
– По своимъ дѣламъ, поддакнулъ мнѣ мой собесѣдникъ, будучи совершенно удовлетворенъ моимъ отвѣтомъ.
– А вы откуда? спросилъ я.
– То есть: откуда идемъ, или сами откуда?
– Ну, хоть сами откуда?
– А сами мы изъ Гнилева, идемъ теперь въ то самое Гнилево.
– Гдѣ были?
– Были мы въ дѣсу.
– На работѣ?
– На работѣ: лѣсъ пилили.
– И свой, и не свой; какъ знаешь, такъ и считай… загадалъ мнѣ освѣжившійся водою мужикъ, надѣвъ свой колпакъ и опять пускаясь въ путь.
– Какъ такъ?
– А все-такъ: былъ лѣсъ нашъ, съ-изстари нашъ; а теперь велѣно за этотъ лѣсъ платить деньги; заплатишь деньги – руби; а нѣтъ – какъ хочешь!.. Бѣда да и только…
– Вы теперь лѣсъ пилили? спросилъ я, когда мой резонеръ кончилъ свой монологъ.
– Пилили.
– Какъ же вы покупаете лѣсъ?
– Теперь по десятинамъ.
– Почемъ платите за десятину?
– Да платимъ розно: есть десятина двадцать цѣлковыхъ; есть тридцать; а есть что и даже и всѣ сорокъ… Побольше лѣсу да покрупнѣе, то и подороже, а порѣже, да помельче – то и подешевле; всякому лѣсу своя цѣна.
– Куда же идетъ вашъ лѣсъ?
– А то-же розно: и на срубъ, а то и пилимъ.
– А что у васъ стоитъ срубъ?
– То же розно: есть двадцать цѣлковыхъ, есть – двадцать пять; а коли въ крюкъ рублена изба, то и за тридцать пять не купишь. Только въ крюкъ рубимъ рѣдко, все больше просто.
– Что же, вы разбираете: какое дерево на срубъ идетъ, и какое въ пилку на доски?
– А то какъ же? Безъ разуму никакого дѣла не сдѣлаешь. – Вотъ хотъ взять такого лѣшаго (тутъ онъ онъ указалъ на огромную сосну): взять этого лѣшаго; какъ его повернешь на срубъ? Отрѣжешь сколько, семь тамъ аршинъ, восемь, девять, что ли, изрѣжешь на доски, а макушки, – тѣ потоньше будутъ, тѣ ужь на срубъ пойдутъ.
– А пилите сами?
– Какой сами, а какой и отдаемъ…
– Пилимъ, еще отозвался мужикъ: – за сотню семи-аршинную шесть рублей, а то приходится и десять копѣекъ отъ шнура взять.
– Какъ отъ шнура?
– Мы шнуромъ отбиваемъ для пилки, какъ пилу вести; такъ отъ каждаго шнура и беремъ, попадетъ по десять копѣекъ…
– Ой, братцы мои! смерть моя приходитъ во мнѣ!.. застоналъ одинъ мужикъ, лѣтъ двадцати пяти: – смерть моя приходитъ: весь я изгорѣлся, все нутро во мнѣ запылало…
– Что съ тобой? вскрикнулъ я, испугавшись.
– Ступайте, други, я хоть здѣсь полежу.
– Видишь ты, усталъ молодецъ, заговорилъ опять мой резонеръ: – маленько отдохнетъ, и придетъ домой.
– Пойдемте, братцы, пусть его отдохнетъ.
– Какъ же его одного оставить? вступился я.
– Что?
– Вѣдь онъ заболѣлъ, валъ же мы одного-то тутъ въ лѣсу оставимъ?
– Да объ чемъ ты толкуешь?
– Какъ объ чемъ?
– Что же вамъ-то здѣсь дѣлать?
– А какъ мы въ лѣсу одного больнаго оставимъ? все еще я настаивалъ.
– А вотъ погоди: пойдемъ въ городъ, наймемъ ему няньку, дѣвку лѣтъ двадцати; такъ пойдетъ малый въ лѣсъ, и та нянька съ нимъ; ему въ лѣсу и не страшно съ нянькой будетъ.
Болѣе всѣхъ потѣшался этимъ разсказомъ тотъ, о комъ шла здѣсь рѣчь: удовольствіе это, соединенное съ насмѣшкою надъ моей неуступчивостью, видимо было на его лицѣ.
– Да что толковать, пойдемъ.
Видя, что дѣйствительно толковать нечего, я согласился на предложеніе, и мы отправились.
– Пойдемте, братцы, правѣе: крюку немного будетъ; а тамъ мочежинка будетъ, въ той мочежинкѣ мы и напьемся.
Мы пошли правѣй, нашли мочежинку – болотную лужу – напились, закурили трубки и опять пошли дальше.
– Ты куда идешь? опять спросили меня.
– Я ужь говорилъ вамъ:– въ Стародубъ.
– Стало на Трубчевскъ.
– Пойдемъ съ нами на Глинево; дорога хоть и идетъ на Острую Луку, да и тутъ почитай, что и крюку не будетъ: только дорога ужь очень тебѣ хороша: все лугомъ будетъ.
– Тутъ дорога травальше будетъ, подговаривалъ другой.
– Какъ травальше? спросилъ я.
– Да ты не изъ здѣшнихъ мѣстъ?
– Нѣтъ, не изъ здѣшнихъ.
– А въ вашихъ мѣстахъ не такъ говорятъ, какъ у васъ? Все, чай, такой же народъ живетъ?
– Такой же, только говоръ другой.
– Какъ говоръ другой?
– Другой! подтвердилъ другой мужикъ:– былъ я въ ратникахъ, ходилъ въ Крымъ: тамъ совсѣмъ говоръ другой: ты скажешь: дорога хороша; а онъ скажетъ только «якши»; ты скажешь: дорога дурна; а онъ тебѣ болтаетъ только: «екъ», – только и словъ!..
– Ну, а травальше, какъ скажетъ тотъ? спросилъ я ратника, бывалаго человѣка.
– Травальше значитъ – якши.
– Ну, а чей говоръ лучше?
– Тотъ говоръ лучше: словъ меньше.
Мы повернули вправо отъ большой дороги и пошли лугомъ; по всему видно было, что Ивановъ день близко, пора знахарямъ и лекаркамъ травы собирать: отъ всего луга несло сильнымъ запахомъ меда; весь лугъ покрытъ былъ цвѣтами.
– Такъ медомъ и несетъ! славно! проговорилъ съ видимымъ удовольствіемъ одинъ изъ моихъ товарищей.
– Славно! отозвался другой.
– Богъ создаетъ благодать!..
– А хороша у васъ земля? спросилъ я.
– Какая ваша земля! Наша земля самая что ни-на-есть хмазовая, самая хмазовая…
– Какая хмазовая?
– Онъ, видишь ты, этого не понимаетъ, проговорилъ бывалый, толкнувъ локтемъ небывалаго. – Хмазовая, милый человѣкъ, по нашему, необразованному, что ни сажая дурная; вотъ кто и означаетъ хмазовая земля.
– А хорошо, богато вы живете?
– Какой хорошо! заговорилъ было бывалый человѣкъ: – какой хорошо!
– Не совсѣмъ мы ладно живемъ, перервалъ его небывалый: – а нечего Богу грѣшить: травальше другихъ. Возьми сосѣдѣй; такъ супротивъ тѣхъ мы – паны! Да еще какіе паны? На нихъ посмотришь, да и на насъ взглянешь, такъ ты скажешь: мы изъ другаго царства живемъ, изъ другихъ земель пришли!
– Тѣ мужики сами виноваты предъ Господомъ Богомъ; за то и терпятъ.
– А чѣмъ они согрѣшили?
– А тѣмъ: придешь ты къ хозяину, хозяинъ гостю умышленный, зловредный, правды у него нѣтъ!..
– Скажи ты пожалуйста, хоть ты и чужой здѣсь человѣкъ, можно ли тому быть: долины земли за сто верстъ; ширины больше сорока верстъ; и на всей той землѣ народъ живетъ, и все люди православные, – какъ же такъ стало, что на той землѣ ни одного праведнаго нѣтъ?
– Какъ не быть!
– А коли есть, что же ты скажешь: отчего такъ тѣ мужики живутъ?
– Такъ Богъ далъ!
– Богъ-то такъ далъ; да отчего же ни у одного хозяина нѣтъ избенки мало-мальски исправной, а всѣ одноглазыя – по одному окошку, – всѣ одноглазыя, да безъ шапки, безъ крышки, значитъ…
– Никто, какъ Богъ!…
Послѣ этого заключенія, мы прошли нѣсколько живутъ не разговаривая.
– Богъ на помочь! проговорила встрѣтившаяся намъ баба, съ серпомъ черезъ плечо.
– Помогай Богъ! обозвались ей.
– Съ трудовъ?
– Съ работы!
– Куда она идетъ? спросилъ я, когда мы разошлись съ этой бабой.
– Траву жать.
– Развѣ у васъ траву жнутъ?
– Случается – и жнутъ.
– Косить, кажется, легче?
– Бабѣ косить – не идетъ!
– Отчего же?
– А такъ! Бабѣ ни косить, ни сѣять хлѣбъ, рожь, овесъ не приходится: ея дѣло капусту, что ль, картофель сажать; а сѣять бабѣ нельзя.
– А пахать можно?
– Пахать, боронить можно.
Мы подошли къ Деснѣ, переправились на другой берегъ въ лодкѣ, которыхъ здѣсь стояло по обоимъ берегамъ до восьми, и взобрались по крутой горѣ до Глинева.
– Пойдемъ ко мнѣ, приглашалъ меня одинъ изъ моихъ случайныхъ товарищей.
– А то хоть и ко мнѣ, приглашалъ другой.
– Спасибо на добромъ словѣ, отвѣчалъ я:– очень ужь я усталъ, и ввалился въ первую попавшуюся мнѣ избу. Изба эта стояла на дворѣ, на улицу выходили ворота и заборъ, по орловскому обычаю; но сама изба сильно смахивала на хату: внутри была, хоть и плохо, да выбѣлена, окна были въ двухъ стѣнахъ, печь у самыхъ дверей; печь черная, но съ печуркой, тогда какъ въ орловскихъ, рязанскихъ избахъ печь въ противоположной отъ дверей стѣны и окна только съ одной стороны. Передній уголъ – въ дальнемъ отъ дверей углѣ, а въ орловскихъ избахъ въ ближайшемъ.
– Здравствуй, хозяйка, сказалъ я, войдя въ избу, сидѣвшей такъ старухѣ.
– Здравствуй, родимый! Да какъ же ты умаялся! Ляжь тутъ-то на лавочку, отдохни; ляжь; семъ-ко я подложу тебѣ подъ головку, говорила и въ то же время хлопотала старуха. – Да выпей водицы; только одной воды не ней, – это не хорошо будетъ; а ты вотъ возьми кусочекъ хлѣба, посоли, послѣ пожуй, да и запей водицей; напоила бъ тебя и квасомъ, да, видитъ Богъ, квасу ни ложкя нѣтъ…
Когда я немного отдохнулъ, ко мнѣ подошла сноха моей хозяйки.
– Ты ныньче еще не обѣдалъ? спросила она меня.
– Нѣтъ, еще не обѣдалъ.
– Погоди я тебѣ бурачковъ налью.
Она налила въ чашку бураковъ, положила предо мной ковригу хлѣба, пододвинула соль.
– Кушай на здоровье! сказала она.
– Сходи-тко, налей въ чашечку молочка, прибавила старуха хозяйка. Сноха пошла за молокомъ.
– И какъ не измаяться въ такую жару да сухмень! заговорила словоохотливая старуха: – вишь какая сушь стоятъ! И Господь знаетъ, что-то будетъ! На коноплю какая-то мушкара напала: по инымъ мѣстамъ всю коноплю мошка эта поѣла, земля какъ будто вчера только вспахана; а безъ конопли, что дѣлать, чѣмъ питаться?! Просто головушка наша грѣшная! Отъ сухмени отъ этой и скотъ-то весь попадалъ: весь, таки весь…
– У васъ падежъ былъ?
– Какое былъ! и теперь такъ варомъ и варитъ: по всему округу падежъ, ни одного села не миновалъ.
– У васъ молоко есть?
– Есть, родимый, осталась коровка одна; бережемъ молочко для хвораго человѣка, для странняго… а сами ужь давно не знаемъ, какое такое молоко бываетъ…
Поѣвши, я прилегъ на лавку и думалъ немного хоть заснуть, но кучи мухъ не позволили имѣть хоть маленькую надежду на это покушеніе. Въ избу вошли три дѣвочки, внучки старухи, изъ которыхъ старшей было не болѣе двѣнадцати лѣтъ.
– Что, дѣточки, нагулялись? спросила ихъ старуха.
– Нагулялись, бабушка!
– А нагулялись, – на полотьбу, дѣточки!
– Мать говорила, бабушка, что ныньче на полотьбу не идти, сказала одна дѣвочка, лукаво посматривая на мать.
– Какъ не идти? сказала бабушка.
– Да не идти, бабушка!
– Какъ же такъ, Марья? обратилась старуха къ снохѣ, которая въ то время кроила хлѣбъ. – Овесъ полоть надо.
– Надо, матушка.
– А какъ же не идти?
– Да это дѣвчонка такъ только балуетъ; я вотъ и хлѣбъ крою, въ поле взять, говорила Марья, раздавая дѣтямъ ломоть хлѣба. – Надо, полоть, нельзя такъ день за день оставить.
– Что же онѣ наработаютъ? спросилъ я.
– Какъ что?
– Да вѣдь меньшей, чай, и девяти годковъ нѣтъ, – какая же она работница?
– На какую работу, другъ, сказала старуха, на какую работу! На эту работу и маленькая, что большая все одно; да и надо съизмалу ребенка пріучать во всякому трудному дѣлу: первое – тебѣ помощникъ; а самое главное – ему наука…
– Сколько надо денегъ за обѣдъ? спросилъ я, надѣвая свою сумку и собираясь уходить.
– И, что ты, родимый! отвѣчала хозяйка.
– Да вѣдь я ѣлъ бураки, молоко…
– Полно, родимый, оставь…
– Молока у васъ у самихъ нѣтъ…
– Полно, отставь, глупый человѣкъ!…
Я подошелъ къ одной дѣвочкѣ и хотѣлъ дать ей на орѣхи да на пряники, но старуха накинулась и на внучку и на меня.
– Что ты дѣлаешь, безбожникъ эдакой! ребенка въ соблазнъ вводишь!.. Да и ты дура вздумала, обратилась старуха къ внучкѣ: – съ страннаго человѣка за свою хлѣбъ-соль деньги брать? Есть ли у тебя крестъ-то на шеѣ… Есть ли крестъ на шеѣ!…
– Да я, бабушка, и не брала… заговорила испуганная внучка, какъ будто и въ самомъ дѣдѣ она сдѣлала величайшее преступленіе. – Это онъ мнѣ хотѣлъ дать, а все-таки я бы не взяла…
Дѣти съ матерью пошли овесъ полоть, а я, разспросивъ дорогу, пошелъ на Трубчевскъ.
– Да ты, родной, не найдешь дороги, сказала мнѣ на прощаньѣ старуха: – дай-ко я тебѣ покажу дорогу.
Говоря это, она прошла со мною за ворота, прошла улицу, вывела за деревню и указала дорогу.
Я пошелъ полемъ, которое въ разныхъ мѣстахъ пахали и скородили и мужчины и женщины, и пройдя версты двѣ или три, вышедъ на большую дорогу.
– Помогай Богъ, сказалъ я, подойдя къ двумъ мужикамъ, лежащимъ подъ ракиткой у большой дороги, и не разглядѣвъ, чѣмъ они занимаются. – Что подѣлываете?
– А вотъ что! – Съ этими словами онъ началъ хлопать своего товарищи по носу картами: они играли въ карты, въ веселую игру – по носкамъ.
– Какъ же вы, братцы, играете въ карты, когда люди пашутъ; всякій часъ дорогъ, а вы вышли въ поле, да въ карты играете?
– Такъ надо!…
– Какъ же надо?
– А вотъ видишь ты, сказалъ другой изъ играющихъ: – мы, братецъ ты мой, на пунктикахъ стоимъ.
– На какихъ пунктикахъ?
– На пунктикахъ: какой чиновникъ проѣдетъ, то ты и должонъ того чиновника везти; для этого три пары на каждомъ пунктикѣ и стоитъ завсегда.
– Да гдѣ же лошади?
– Лошади на пунктикѣ.
– А пунктикъ, гдѣ?
– Въ Острой Лукѣ.
– Вѣдь Острая Лука отсюда далеко?
– Четыре версты будетъ.
– Ну, какъ чиновникъ проѣдетъ, а васъ на мѣстѣ нѣтъ, вѣдь какъ пожалуй и плохо будетъ.
– Не проѣдетъ никакой чиновникъ!
– Какого лѣшаго сюда чортъ понесетъ, прибавилъ другой: – намъ вѣдь это дѣло не въ первой.
– Ну, братцы, это ваше дѣло! Прощайте!
– Счастливо!…
Въ Усохѣ я нашелъ П. П. Б – ва, который говорилъ мнѣ, что при немъ когда копали въ лѣсу колодезь, на глубинѣ, около двухъ аршинъ, нашли осколокъ музыкальнаго инструмента – утки. Вѣрно всѣмъ случалось слышать, какъ мальчикъ, приложивъ къ губамъ глинянную утку, выигрывалъ незатѣйливые звуки; но можетъ быть, никому не приходило на мысль, что эти утки видны по всей Россіи, въ остзейскихъ губерніяхъ и, можетъ быть, еще гдѣ нибудь? Никому не захотѣлось узнать, какъ велико производство этихъ утокъ и какъ давно употребленіе ихъ между народовъ. Я могу только сказать, что ни одна ярмарка, какъ бы велика она не была, не обходится безъ утокъ; а на маленькихъ ярмаркахъ, бывающихъ у церквей, празднующихъ престолъ, этотъ товаръ, еси не главный, то вѣрно изъ главныхъ.
– Наша деревня – деревня новая, говорилъ мнѣ сабуровскій крестьянинъ Ѳедоръ Васильевичъ Синицынъ:– мы первые сюда сведенцы. Мы съ изстари зовемся Синицыными, а какъ насъ сюда переведи, то и колодезь сталъ зваться Синицынымъ, и верхъ тоже Синицынымъ. А до насъ и колодезь и верхъ никакъ не звался.
– Отъ чего же деревня стала зваться Сабуровымъ? спросилъ я Ѳедора Васильевича.
– Этого я не знаю отчего, отвѣтилъ тотъ, только наша деревня всегда звалась Сабуровымъ.
– Нѣтъ, должно быть не всегда, Васильичъ! По бумагамъ видно, что у все есть еще и другое прозвище.
– Какъ другое?
– Да такъ другое: по бумагамъ пишется «деревня Сабурово, Судель [14]14
Судель, т. е. Судославовъ; Ярославовъ – Ярославль. Авт.
[Закрыть], колодезь тожъ.» Стало быть, было и другое названіе.
– А можетъ и прозывалась Судель колодезь, – я этого не знаю; только колодезь у насъ былъ не то, что теперь – старики помнятъ – нашъ колодезь тамъ былъ, что за пять верстъ слышно было: да и вы, чай, помните: развѣ онъ такой былъ! Прудъ то былъ глубокій, преглубокій, а теперь что?.. Подъ деревней теперь скотъ ходитъ: трава ростетъ; въ самое мочливое лѣто, ногъ не замочишь, а вѣдь здѣсь была глубина непомѣрная: не такъ еще давно ребятишки здѣсь утонули; коихъ вытащили – откачали; а кои такъ и остались – на погостъ снесли.
– Сперва лѣса были?
– Лѣса были! какіе лѣса?! Тутъ кругомъ были лѣса, да все дубовые! А теперь лѣсовъ то почти и нѣтъ; заведется какая рощица, сейчасъ же не и на срубъ! За избой-то ѣхать, кому надо избу срубить, ѣхать надо и не знать куда!
– Вы откуда сюда были переведены?
– Мы то Синицыны сведены сюда изъ подъ Болхова. Мы сперва были господина Божина; тамъ Божинъ насъ еще сюда и свелъ; а такъ мы достались Арсеньеву – во приданое въ Арсеньеву пошли. А ужъ у Арсеньева вашъ дядюшка васъ купилъ, да еще наведенцевъ изъ подъ Вязьмы пригналъ. Съ тѣхъ поръ мы и стали какъ податны.
– Поэтому у Божина здѣсь была земля?
– Наврядъ была, должно быть, не было?
– На какую же землю онъ васъ перевелъ, когда у него здѣсь своей земли не было?
– Можетъ быть и была какая малость: а то у насъ вся земля здѣсь отбойная.
– Какъ отбойная?
– Отбойная все равно какъ дубинная, толковалъ Ѳедоръ Васильевичъ.
– Да я все таки не поникаю, какая земля отбойная, дубинная?
– Дубинная земля значитъ, кто дубиной землю отобьетъ, земли-то сперва было много: всякъ бери сколько хочешь; а какъ народу то народилось много, земли то и не стали хватать по прежнему, и стали дубьемъ другъ у друга отнимать. Кто отбилъ, того и земля. Нашъ Божинъ и захватилъ себѣ такъ землю нашу сабуровскую, самарскую: все было кожинско, и вся земля отбойная, дубинная.
– Скажи пожалуйста; какъ отбивали, когда отбивали землю?
– Этого я сказать не могу, когда отбивали, а отбивали землю: возьметъ кто косу, кто цѣпъ, да косой или цѣпомъ и отбиваютъ.
Припоминаю теперь разсказъ объ этомъ, слышанный мной здѣсь же нѣсколько лѣтъ тому назадъ; мнѣ разсказывалъ здѣшній же крестьянинъ, кто именно, не помню, но въ моихъ замѣткамъ сохранился его разсказъ.
– Пойдемъ бывало землю отбивать, говорилъ онъ, да не столько изъ корысти, сколько изъ охоты!.. Придетъ весна, надо землю подъ яровое пахать, или осень подъ озимое… Теперь ѣдемъ пахать, возьмешь только соху, да хлѣбца кусокъ и все!.. А прежде не такъ: берешь соху, и хлѣба съ собой возьмешь, да ужь безпремѣнно съ собой заберешь и косу, и цѣпъ; а кто оглоблю захватитъ. Выѣдешь на загонъ [15]15
Часть поля, засѣянная однимъ хлѣбомъ, принадлежащая одному хозяину.
[Закрыть] а тамъ тебя ужъ ждутъ съ тѣмъ же гостинцемъ, что и ты припасъ; а тѣ тоже и съ цѣпами, и съ косами, и съ дубинами; а какъ сойдутся и почала… чья возьметъ! А какъ взяла наша, запашешь землю. А запахалъ землю, никто тронуть не моги: народитъ тебѣ Богъ хлѣбушка, ты и бери…
– И по вѣкъ твоя земля, которую засѣешь разъ? спрашивалъ я.
– Какъ можно, по вѣкъ? отвѣчали мнѣ: ты хлѣбъ собери, а земля опять таки ничья, земля была вся Божія. На будущій годъ опять тоже.
– Да и съ сѣнокосомъ все тоже: ты скосилъ траву, убирай сѣно: а я у тебя отбилъ, же далъ скосить – ну и сѣно мое…
Возвращусь въ бесѣдѣ моей съ Федоромъ Васильевичемъ.
– А ты помнишь прежнихъ господъ? спросилъ я его.
– Кожина не помню, а Арсеньева тутъ знаютъ. Вашъ дядюшка умеръ скоро за французомъ [16]16
Вскорѣ послѣ 1812 года. Авт.
[Закрыть], а до него былъ Арсеньевъ у васъ.
– Чтожъ про него говорятъ?
– Баринъ былъ хорошій, порядки любилъ.
– Хорошо жили?
– Жили хорошо! вотъ хоть вашъ дворъ или взять еще Корявыхъ… хорошо жили…
– Чѣмъ же?
– Богато жили! сколько земли пахали, сколько лошадей держали; ѣдутъ, бывало, батраки Коряваго, что твой барскій обозъ; да и лошади жъ были!..
– Старики пахали тоже отбойную землю?
– Нѣтъ, мужикамъ какъ можно отбивать!.. Это совсѣмъ не мужицкое дѣло, гдѣ мужику отбивать: мужику не справиться съ бариномъ. А у мужика и земли нѣтъ и отбивать стало нечего.
– Какую же землю старики пахали, когда, какъ ты говоришь, что и помногу старики пахали?
– А то же у господина брали.
– Какъ, отбойную?
– Нѣтъ, отбойную какъ возьмешь, какъ съ ней ты справишься! Отбойную для барина; а мужикъ нанималъ барскую крѣпостную.
– Откуда къ бралась крѣпостная земля, когда всякъ, кто могъ, отбивалъ себѣ земли?
– У сильнаго барина не отбить земли! барщина большая; вотъ такой то баринъ захватитъ земли, продержитъ ее столько лѣтъ, та земля тому барину и крѣпостная; ту землю мужики и нанимали.
– И во многимъ мѣстамъ землю отбивали?
– Да здѣсь вездѣ: куда хочешь рукой махни: въ Лівнахъ, Новосилю, къ Курску все едино, все одинъ порядокъ былъ… Да и цѣна за землю была не то, что теперь, – христіанская.
– Почемъ же?
– Почемъ доподлинно ходила въ наемъ десятина, этого я сказать тебѣ не могу, а только за самую пустую цѣну. Ты самъ знаешь, что подъ озимую, десяти лѣтъ нѣтъ, десятина ходила шесть цѣлковыхъ, а теперь, подъ десять подходятъ; ну а при нашихъ старикахъ и той цѣны неслыхано; десятина-то говорятъ ходила полтина на ассигнаціи, а то и того дешевле.
