Текст книги "Пикировщики"

Автор книги: Павел Цупко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Усенко смотрит на Угру, а думает о Москве. Как же близко она отсюда! Лететь до нее всего полчаса! Летчику кажется, что он своей спиной ощущает дыхание этого огромного города, сердца Родины, чувствует его пульс. Мысли и чувства Кости отданы столице, ее судьбе. Враг неудержимо рвется к ней. Надо сдержать его! Устоять, пока не подойдет подмога. Она будет! Не может быть, чтобы не было...

– Костик! Дай карту, проложу путь! Пилот не глядя передал планшет Лопатину. В кабине становилось все прохладнее. Мерзли колени в тонких брюках, ноги, руки. Стало трудно дышать: ощущалась нехватка кислорода. Челышев, чтобы уменьшить противодействие немецкой ПВО, решил пройти линию фронта на большой высоте.

– Высота уже пять тысяч двести. Мороз двадцать градусов. До цели осталось четверть часа.

Усенко слушает Лопатина, но разговор не поддерживает: он замерз так, что стучит ногами по педалям, стараясь хоть немного согреться.

– Под нами Дорогобуж. Справа Днепр. Видишь, линия фронта дымится? Ого! Сколько там "лапотников"!

Рассмотреть, что делалось под Ярцевом, не удалось. Навстречу "петляковым" неслась большая группа вражеских двухмоторных бомбардировщиков. Посвечивая на солнце округлыми передними кабинами и однокилевыми длинными фюзеляжами, "юнкерсы" в окружении "мессершмиттов" летели плотным строем, грозно и неотвратимо.

– Пять девяток Ю-88 и три восьмерки "мессеров"... Летчики хмуро разглядывали приближающихся врагов. Но своего курса не изменили. Гитлеровцы прошли ниже "петляковых" и исчезли в восточном направлении. Эскадрилья Челышева приближалась к фронту. Окаймленный дымами, вспышками огня и клубами взрывов, он медленно надвигался на пикировщиков.

Внизу над позициями наших войск кружил немецкий самолет-корректировщик "Фокке-Вульф-189".

– "Рама"! – показал на него Лопатин. – А вот и нас встречают! Четверка "мессершмиттов" слева!

Фашисты были на одной высоте с Пе-2. Приблизившись, они развернулись вне досягаемости бортового оружия и полетели параллельным курсом с бомбардировщиками.

– Ждут подмоги, сволочи!

С запада показались еще три четверки Ме-109. Восемь из них сразу устремились в атаку на группу Челышева, а остальные полезли вверх. Две пары "мигов" бросились навстречу атакующим и завертелись с ними в воздушном бою. "Петляковы" уплотнили строй и продолжали путь к цели. Но впереди заклубились черные шапки разрывов зенитных снарядов. "Мессершмитты" сразу, как по команде, отстали.

Огонь снизу все уплотнялся. Справа показался укрытый дымами город Ярцево. Вернее, то, что от него осталось – развалины.

– Вижу танки! – показал Лопатин.

С большой высоты серо-желтая лента дороги, уходившая за горизонт на северо-западе, просматривалась далеко. На ней клубилась пыль и чернели танки.

Капитан Челышев качнул с крыла на крыло и, начиная разворот, ввел свою машину в крен. Усенко двинул левую педаль и в тот же миг совсем рядом с "семеркой" увидел такую яркую вспышку огня, что ослеп; одновременно страшная сила рванула штурвал из рук, бросила машину вверх и влево, заваливая ее на спину; раздался такой оглушительный грохот взрыва, что в нем потонул рев моторов. Все произошло в считанные мгновения, да так быстро, что пилот ничего не успел понять, но он вцепился руками в штурвал, привычно сдвинул его в нейтральное положение. Бомбардировщик продолжало тянуть вправо, заваливать, опрокидывать.

– Попали-таки, сволочи! – выругался бомбардир.

– Командир! Нас подбили! – прокричал Збитнев. "Экипаж жив!" – обрадовался Константин. Ему удалось выровнять самолет. Он осмотрелся. Взрыв крупнокалиберного снаряда разворотил правый мотор, повредил обшивку крыла, задрал листы дюраля и оголил лонжероны. Под напором воздушной струи по крылу черной ребристой дорожкой растекалось моторное масло. Смерть пронеслась совсем рядом с летчиками, дохнула им в лицо удушливыми газами взрывчатки. Попади снаряд всего на несколько сантиметров левее, оба летчика были бы убиты.

– Только б не загорелся! – встревожился адъютант, разглядывая повреждения и масляное пятно.

Об этом же думал и пилот. Он дотянулся и выключил зажигание правому мотору. Самолет резко убавил скорость, но рулей слушался, летел устойчиво.

– Живем еще! – прохрипел Усенко и не узнал своего голоса. – Раненые есть? Осмотрите машину!

– Повреждены обшивка правой плоскости и стабилизатора, разбита мотогондола. Оторвано правое колесо... Что будем делать, Костя? Домой или вперед, на запад?

Командир экипажа задумался. Чтобы сохранить машину и людей, нужно было немедленно поворачивать на свою территорию, благо она близко. Но на борту "семерки" тысяча килограммов бомб, нетронутый комплект боеприпасов, а к фронту, к позициям рокоссовцев двигались те проклятые танки!..

– Где Челышев? Где группа? Не вижу ее, потерял.

– Слева, километрах в семи. Видишь? Вон там! На белесом голубоватом фоне неба были еще видны небольшие черточки. "Петляковы" там, над колонной. Но рядом с ними появились черточки меньшего размера. Маленькие, как челноки, они сновали вокруг больших: шел воздушный бой.

Константин вглядывался в этот далекий бой с тревогой: уж слишком много было маленьких. Вдруг одна из больших черточек стала резко снижаться. Сзади нее разматывался дымный хвост. Даже невооруженным глазом было видно, что падал сбитый Пе-2. Сердце летчика тоскливо сжалось...

И сразу колебания как не бывало. Решение созрело мгновенно: "семерка" хоть и с трудом, но держится! Она может и будет сражаться до последнего...

– Слушать всем! Будем бомбить! Приготовиться! – И Усенко осторожно развернул израненную "семерку" туда, где дрались его боевые товарищи.

– Правильно решил, Костик! По-другому нам нельзя!.. У меня все готово. До цели – двадцать километров. Танков там до трех десятков... И на нашу долю достанется!

К цели приближались непривычно медленно: скорость самолета была невелика. Вот на дороге вспыхнули частые кружки разрывов – это челышевцы обрушили на танки груз авиабомб. Голова колонны закрылась султанами вздыбленной земли и пыли, дымом загорающейся техники. А "петляковы", отбомбившись, повернули на восток, продолжая отбиваться от наседавших "мессершмиттов". Клубок самолетов оттягивался к фронту, силуэты их уменьшались и вскоре растаяли в голубой дали. В фронтовом небе остался одинокий экипаж "семерки", которая упрямо приближалась к цели.

Макар Давидович уже произвел все расчеты, установил данные на прицелах, открыл бомболюки и прильнул к окуляру. Он увидел результаты бомбоудара пикировщиков Челышева. Голова танковой колонны и ее середина были буквально раздавлены: от прямых попаданий горело до десятка танков и автомашин, другие были разметаны. Уцелевшие сгрудились в хвосте колонны. Туда же подъезжали автомашины с пехотой, суетились фигурки солдат. Бомбардир наводил "петлякова" на это скопление врагов:

– Правее восемь градусов! Еще чуть-чуть! Гитлеровцы не стреляли. Почему? Не ждали или... Впрочем, начали! Летчику через застекленный пол кабины хорошо видны их установки: с открытых автомобильных платформ они стреляют, по "петлякову". Молниеносные огоньки малокалиберных снарядов сплошным потоком несутся к "семерке", но не достают еще: Пе-2 летит выше их дальности. Костя нервничает: чего бомбардир так долго копается?

– Пошел!

Бомбардировщик несется вниз. Перекрестие прицела точно легло на скопление врагов. "Хорошо вывел Давыдыч!.. Теперь бы самому не сплоховать!"

Несколько секунд выдержки, и Усенко утопил кнопку на штурвале. Пе-2 вздрогнул и поднял нос. Придавила и отпустила перегрузка. Хлопнули, закрывшись, бомболюки, и пилот начал осторожный разворот в сторону работающего мотора – это совсем в другую сторону от фронта, зато безопаснее для полета. Но ему не терпелось посмотреть, что и как там внизу. Однако отвлекаться от пилотирования нельзя: самолет в полете еле держится, от малейшей резкости или неточности движения рулей может сорваться в штопор. А это – гибель!..

– Есть попадания! – услышал Усенко голос радиста.

– Жора! Доложи поточнее, что там видишь? – приказал командир экипажа.

– Разбиты и горят два танка!

Не утерпел летчик, мельком взглянул вниз и увидел участок дороги, накрытый взрывами и дымом. И хотя вокруг "семерки" рассыпались огненные веера, хотя рядом с кабиной проносились их сверкающие струи, Усенко не замечал опасности, он был удовлетворен. Ему захотелось сказать доброе слово бомбардиру. Но тот опередил его:

– Посмотри на нашу работу, Костик! Недаром рисковали!

Улыбаясь, летчик смотрел и смотрел на землю, стараясь запечатлеть подробности. Теперь от головы до хвоста по всей колонне горели черные костры: от грозного врага уцелела едва третья часть.

– Здорово помогли рокоссовцам. Эти фашистские вояки уже не придут своим на помощь...

– Командир! Командир! – закричал радист. – Снизу заходят четыре "мессера"! Дистанция – три километра.

– Спокойно! Будем драться!

На секунду оглянулся назад Усенко и там увидел врагов. Они, как и Пе-2, находились в развороте, на фоне желтеющих полей четко проступали их темные продолговатые контуры. Значит, гитлеровцы оставили группу Челышева и вернулись к колонне, увидели в небе одинокий Пе-2 и решили уничтожить его, почуяв легкую добычу. Радость трудной победы сменилась тревогой: "Расстреляют с первого захода. Не уклониться..."

В телефонах раздался спокойный голос адъютанта:

– По науке заходят: с двух сторон парами, чтобы, значит, взять в клещи! Лопатин уже откинул к борту свое сиденье-тарелку и встал на ноги к пулемету. Храбрые арийцы! Вчетвером на одного... Но и мы не лыком шиты! О, боже! озорно улыбнулся Лопатин. – Помоги завалить хотя бы одного стервятника, жив буду, не поскуплюсь, свечку поставлю!.. А то и две!

А враги все ближе. Константин выровнял машину, направил ее на восток, с надеждой посмотрел на землю: далеко ли до линии фронта? Очень далеко. Лететь не менее семи минут. Эх, дотянуть бы...

– Атакуют с двух сторон!

– Совершенно верно! – У Лопатина удивительное самообладание. Говорит радисту: – Эф-три! Твоя левая пара, моя правая. Да не спеши! До них еще две тысячи метров. Подпускай поближе. Бей наверняка, но не увлекайся: береги патроны! Надо продержаться всего семь минут. Это три, четыре атаки!

– Слушайте, Макар Давидович! Запас высоты есть еще. Командуйте.

– Добро! Нас голыми руками не возьмешь! Жизни свои продадим дорого!.. Ну, братцы, не торопясь, поспешим!

"Два километра? Значит, сейчас начнется..." Напряжение нарастает. А расстояние между "петляковым" и "мессершмиттами" стремительно сокращается. Костя волнуется: только бы не упустить момент!

– Маневр влево! – кричит Лопатин и нажимает спусковой крючок. "Шкас" захлебывается от выстрелов.

На крыльях истребителей тоже засверкали огни, и трассирующие цепочки снарядов и пуль от их пушек и пулеметов протянулись к бомбардировщику. Поздно! Усенко успел направить "семерку" вниз. Вражьи трассы пронеслись мимо.

Застучал крупнокалиберный пулемет Збитнева. Вторая пара Ме-109 отвернула, не открыв огня. Атака отбита, выиграны дорогие минуты: пока враги сделают разворот и займут исходную позицию для новой атаки, "петляков" успеет пролететь еще несколько километров. А там...

– Заходят сверху и снизу! – сообщает бомбардир. Он грудью навалился на рукоять "шкаса", впился взглядом в кольца прицела, подвел их и задержал на белом коке ведущего Ме-109, ожидая, когда тот приблизится,

Константину не видны вражеские истребители: они атакуют сзади. Все его внимание поглощено пилотированием, но по репликам и командам ему живо представляется обстановка боя: Лопатин бьет короткими очередями, комментирует поведение немцев, подсказывает Збитневу. Тот стреляет молча, но по звукам стрельбы – редким из крупнокалиберного люкового и частым из бортового "шкаса" – командир знает, что радист бросается то к одному пулемету, то ко второму.

– Ближе! Ближе! – кричит Лопатин, обращаясь к фашистам. – Вот так! Строчит его пулемет. – Маневр влево!

Самолет пока еще слушается пилота, уклоняется. И опять рядом с кабиной проносится вихрь смертельного огня, а вслед за ним в развороте мелькают фюзеляжи "мессеров".

– Осторожно действуют, издалека... Маневр вправо!

Вправо маневрировать труднее – там неработающий мотор, можно не удержаться, упасть...

Басовито застучал люковый пулемет, и вдруг "семерка" резко задрожала: правую плоскость крыла будто прошила гигантская игла – в дюрале появились зазубрины новых дыр. Но вторая атака была отбита. Летчики перевели дух.

А гитлеровцы заходили еще раз. В стороне зажелтели хвосты еще двух "мессершмиттов". И в этот раз они стреляли с большой дистанции; побаивались пулеметов пикировщика. Усенко, как мог, маневрировал самолетом и с растущей надеждой вглядывался в дымы фронта. Они приближались. Но как медленно!

Немцы изменили тактику: теперь они атаковали не парами, а поодиночке. Положение экипажа бомбардировщика ухудшилось: ему чаще приходилось открывать огонь. И чаще Константин всем телом ощущал бешеную дробь вражеских пуль по броне. Пробили фонарь кабины, через его дыры врывался шипящий воздух. От напряжения подступала страшная усталость, но он упрямо приказывал себе: "Держаться! Драться до последнего!"

Почему так долго не слышно радиста? Жив ли? – забеспокоился пилот и включил переговорное устройство:

– Слушай, эф-три! Как там у тебя?

– Патроны кончаются, командир!

– Продержись! До фронта еще десять километров... Справа и слева от самолета снова мелькнули огненные молнии, и "семерка" задрожала от очередных попаданий: на правой плоскости крыла появились большие дыры, а из разбитого мотора вырвались языки пламени. Пламя быстро приближалось к кабине летчиков.

– Командир! Горим!

– Давно горим! Не отвлекайся, Збитнев, бей фашистов!

Константин попытался сбить пламя: он убрал газ и заскользил на крыло – в прошлые разы так удавалось.

– Ну как? Пламя есть? – нетерпеливо спрашивает он.

– Еще сильнее! Охватило всю плоскость. Дальнейшее произошло в считанные секунды. Новая пушечная очередь пронзила фюзеляж между пилотской кабиной и отсеком радиста, где установлен самый крупный бензиновый бак. Огонь вихрем ворвался в кабину летчиков, полыхнул в лицо Лопатину, опалил руки, зажег одежду. Все заволокло едким дымом. Воздух накалился, обжег легкие, сковал дыхание. Одурманивающе запахло горелым. Дышать стало нечем.

– Кругом дым! – кричал, заходясь кашлем, Збитнев. – Оставаться в кабине не могу. Разрешите покинуть самолет?

Покинуть самолет – это наипервейшее требование всех инструкций при пожаре в воздухе. Но Константин слышал и сам не раз видел, как гитлеровские летчики издевались над беспомощными парашютистами: подлетали вплотную и расстреливали их из пушек либо крылом самолета рубили стропы, и человек камнем падал вниз. Допустить такое?!

– Продолжать бой! – приказал командир. – Покидать самолет по моей команде!

А огонь и дым заполонили всю кабину. Ничего не видно.

– Где находимся? Место?

Лопатин разглядел стрелки часов. По времени определил:

– Под нами свои! Свои!

Огонь в кабине летчиков бушевал вовсю. Горела, вздуваясь пузырями, краска, оплетка проводов, карты, чехлы аппаратуры. Пламя снизу достигло пилота. Зачадили, загоревшись, лямки парашюта, привязные ремни, задымил реглан. Нестерпимо жгло колени, руки – штурвал быстро накалялся. Пламя достигло лица, и Константин закрылся от него локтем, но управление не бросил. Лихорадочно подсчитывал в уме: "Высота – три тысячи метров. До земли лететь около тридцати секунд. Прыгать? Но тогда они останутся без машины! На чем же летать? Надо спасаться самим и спасать "семерочку", посадить во что бы то ни стало! Продержаться всего тридцать секунд... Только бы не взрыв..."

Константин дернул форточку. В нее сразу устремился дым, и пламя опалило лицо, руки. Догадался: через форточку из кабины отсасывало воздух, а с ним огонь. Захлопнул форточку. Пламя ушло вниз. На мгновение прояснилось переднее стекло. Успел заметить: самолет снижался устойчиво. Хорошо! Но сразу пронзила новая тревога: "А если Лопатин ошибся? Если внизу немцы?!"

– Место? Дайте место! – приказал он бомбардиру.

– Где-то под Дорогобужем! – прохрипел тот и бросился к бортовому стеклу. Но пламя из-за плеча вновь лизнуло лицо, и Макар Давыдович, теряя сознание, упал.

Все, что произошло с ним дальше, Лопатин потом долго восстанавливал в памяти. Видимо, от удара о прицел, а может быть, в это мгновение через развороченную пяту нижнего люка проникла струйка свежего воздуха, но он очнулся и прямо над собой за разбитым стеклом кабины увидел желтое брюхо и черные кресты фашистского истребителя: тот подошел вплотную, чтобы добить упрямого пилота. Собрав последние силы, Макар Давыдович встал на ноги, дотянулся до рукоятки "шкаса" и, повернув ствол в сторону ненавистных крестов, нажал на спусковой крючок. Длинная очередь скорострельного пулемета буквально пропорола снизу брюхо врага, тот воспламенился и камнем рухнул вниз, едва не задев пылающий "петляков".

– Экипажу оставить самолет! – приказал Усенко. – Всем прыгать немедленно! Прыгать всем!

– Прыгаю! – донесся голос Збитнева. "Что ж Лопатин?" – забеспокоился Усенко. Адъютант ожесточенно дергал ручку входного люка: она не двигалась, обожженные руки плохо повиновались.

– Ну что там, Давыдыч? – задыхался летчик. – Скоро?

– Не мо...гу открыть... люк! – хрипел бомбардир.

– Срывайте фонарь! Быстрее!

Лопатин вскочил, но лямка парашюта за что-то зацепилась, дернула книзу. Устоять на ногах он не смог. Застонав, Лопатин упал на горящий пол. Встать уже не было сил. В отчаянии, пытаясь на что-нибудь опереться, он махал руками и, не находя опоры, слабел все больше.

– Быстрее! Быстрее же! – кричал пилот. – Фонарь! Адъютант не отвечал.

– Что же вы, Макар... – Константин понял, что тот потерял сознание. Страстное желание спасти товарища охватило командира. Только бы успеть! Ничего не видя, судорожно кашляя от дыма и смрада, он полностью убрал газ работающего мотора, зажал коленями раскалившийся штурвал, привстал и, обжигая руки, стал искать рукоятку аварийного сброса фонаря кабины. Сердце бешено колотилось. Дышать было нечем. Летчик чувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Хотя бы глоток свежего воздуха! Всего один глоток... Нашел наконец рукоятку, рванул! Но... фонарь не сдвинулся; то ли слабо потянул, а может, добросовестный техник, чтобы не было случайного срыва фонаря в воздухе, поставил слишком толстую контровочную проволоку.

"Неужели конец?" – пронеслось в голове. В слабеющем сознании неожиданно всплыло строгое лицо отца, его морщинистая шея, заскорузлый указательный палец:

"Если что... не теряйся! Ты – сын солдата!"

И снова упрямая мысль мобилизует волю: "Сейчас все зависит от меня!" Напрягшись, Константин рванул ручку и разорвал проволоку. Фонарь приподняло, мощная струя воздуха подхватила его, сорвала и сразу сбила с летчика пламя, отсосала дым. Он судорожно глотнул и посмотрел вниз. Летчик увидел клочок земли. То была небольшая площадка скошенного луга с копнами сена, окаймленная с трех сторон лесом, с четвертой – изрытыми окопами и ходами сообщений по берегам широкой реки. Догадался: "Днепр!" Из окопов выскакивали люди. Много людей в красноармейской форме.

Самолет несся к земле под большим углом. Пилот рванул штурвал на себя. "Семерка" приподняла нос и вышла из пикирования, понеслась параллельно поверхности воды. Да, да! Константин ясно видел под собой ширь воды – такой желанной и... страшной: "Утонем!" А спереди на самолет надвигалось, вырастало, закрывая небо и воду, что-то желто-коричневое...

"Берег?! Сейчас врежемся..."

Летчик снова рванул штурвал, и опять "семерка" послушалась: сделала горку – за козырьком кабины блеснула синь небес, а потом зелень луга. Сильнейший удар оборвал рокот мотора. Грохот и металлический скрежет заглушили все звуки, и сразу наступила тишина. Сила инерции бросила Константина вперед на разбитую приборную доску. Он почувствовал на лице режущую боль. Опять все заволокло дымом. Огонь с новой силой хлестнул по лицу. Усенко вскочил, схватился за борт кабины, хотел выпрыгнуть, но его удержал неотстегнутый шнур шлемофона. Летчик оборвал шнур, сбросил лямки парашюта и тут же услышал крик Лопатина.

– Спасите! Спасите! – кричал бомбардир.

Обрадовавшись, что друг жив, Усенко подхватил его и выбросил из кабины. Объятые пламенем, летчики катались по земле, сбивая и гася огонь. Потом вскочили и бросились в сторону, боясь, что вот-вот начнут взрываться бензобаки и остатки боезапаса... К месту приземления "петлякова" бежали красноармейцы. Они-то и доставили полуживых летчиков в дорогобужский госпиталь...

3

В том бою наша группа потеряла две машины: Усенко и Удалова. Мы беспокоились за судьбу товарищей. Потом обрадовались, когда узнали, что все остались живы. Оба радиста благополучно выпрыгнули и вскоре пришли в полк. Николаю Удалову при посадке горящего "петлякова" на лес раздробило ногу. Стрелок-бомбардир младший лейтенант Дибрава не бросил друга в беде, сумел притащить его на себе в расположение наших войск. Усенко и Лопатина из Дорогобужа на У-2 перевезли в Первый Московский коммунистический госпиталь. Оба находились в тяжелом состоянии.

Я пытался разными путями выяснить состояние Константина. Увы! Ни врачу полка, ни тем более мне не удалось установить связь с госпиталем. Обстановка на фронте продолжала оставаться весьма напряженной. Бои на подступах к Москве не утихали. Наш полк перебазировался на лесной аэродром и оттуда продолжал вести неравные бои. В тех боях было потеряно шесть экипажей. А 23 сентября с боевого задания не вернулся Устименко. Его подбили в воздушном бою над Духовщиной, при этом стрелок-бомбардир младший лейтенант Ямщиков был убит. Раненый Александр сумел перетянуть через линию фронта и посадить подбитый пикировщик с убранными шасси на поляну в лесу. Вдвоем с радистом они похоронили Ямщикова там же.

Летчиков подобрали наши войска.

После сентябрьских боев в нашем авиаполку оставалось всего пять Пе-2, три СБ и одиннадцать экипажей. Боевая нагрузка на летчиков утроилась.

В конце сентября – начале октября фашисты, подтянув значительные силы, вновь перешли в наступление на московском направлении. Их мощные танковые группировки двумя сходящимися дугами из Духовщины и Рославля устремились к Вязьме и за неделю завершили окружение четырех наших армий. К середине октября враг захватил Гжатск, Калинин, вышел к Калуге и к Туле. В Москве ввели осадное положение. Началась эвакуация правительственных, научных и культурных учреждении, оборонных предприятий.

Что скрывать? Сообщение об эвакуации Москвы на нас подействовало удручающе. Однако мы все очень обрадовались, когда узнали, что в Москве остались члены Государственного Комитета Обороны во главе со Сталиным. Мы были уверены: столица сдана не будет!

13-й авиаполк перелетел под Москву, где из части "безлошадного" технического состава был сформирован отряд автоматчиков. Его обучили, вооружили и отправили на передовую в распоряжение сухопутного командования.

В те дни из московского госпиталя выписался Макар Давыдович Лопатин. Хотя он ходил еще весь в бинтах, но сразу приступил к своим штабным обязанностям. Он-то мне и рассказал, как врачи госпиталя боролись за жизнь Константина Усенко, как спасли его, восстановили зрение, теперь дело у него пошло на поправку.

В ноябрьские дни нам приказали передать оставшиеся самолеты в распоряжение войск противовоздушной обороны, а самим следовать в Москву за дальнейшими распоряжениями. Враг стоял у ее порога.

Зима в том суровом сорок первом году была ранняя и морозная. По заснеженному фронтовому городу мы добрались до знакомых старинных помещений Военно-воздушной академии имени Жуковского и начали приводить себя в порядок.

Неожиданно здесь появился Константин Усенко. Василий Павлович Богомолов обрадовался появлению "стреляного" летчика, но для порядка отругал его, когда узнал, что тот сбежал из госпиталя. Затем приказал полковому врачу съездить в госпиталь и официально выписать младшего лейтенанта в полк на амбулаторное лечение.

Мы все очень обрадовались возвращению Константина: будто воскрес летчик из мертвых. Впрочем, оно фактически так и было...

– Ах, Павло! Если б ты знал, как я рад, что снова с вами, моими дорогими дружками! – говорил Константин, в душевном порыве обнимая меня. – Ты знаешь? Меня ж допустили к полетам!!

Я смотрел с восхищением на товарища. Лицо его было исхудалое, безбровое, исполосованное багровыми шрамами, с посиневшей ноздреватой кожей. Но на нем неподдельным счастьем сияли все те же серо-голубые глаза, а обожженные губы раздвигались в такой теплой улыбке, что я безмерно радовался за него, за то, что он выкарабкался оттуда, остался жив, что вернулся в боевой строй.

– Ничего, брат Костя! Раны и ожоги постепенно заживут, зарубцуются, и опять будешь ты красивым парнем. Главное – мы опять вместе! – и добавил словами песни: – "Молодые капитаны поведут наш караван".

Эту песню из кинофильма "Семеро смелых" мы с Костей любили петь по вечерам там, в Борисовщизне.

Усенко взглянул на меня с благодарностью. Я разделял хорошее настроение Кости, понимал его. Он был рад благополучному для него исходу ранения. Физические страдания, бесконечные тягостные думы, ранящие душу сомнения (сможет ли вернуться в небо) – все это для пего осталось позади, ушло как дурной сои. Рядом с ним были мы, его однополчане, боевые друзья и командиры Богомолов и Серебряк, Лопатин и Мяло, Диговцев и Щербаков, Кузин и Родин, Гаркуненко и Клюшников и многие другие. Летчиков, правда, осталось до обидного мало. Очень мало!

Нет с нами верного Александра Устименко. Он ранен, находится на излечении в госпитале. Но Саша вернется! Вернется Николай Удалов и еще несколько человек. Но большинство уже не вернется. Всего три месяца назад перед вылетом на фронт в строю стояло сорок экипажей. В августе в Темкино прилетело пополнение из двенадцати экипажей. В разное время в полк прибыло еще восемнадцать летных экипажей. Теперь осталось шесть неполных. Шестьдесят четыре экипажа – более двухсот человек пилотов, стрелков-бомбардиров и радистов сложили головы, защищая на дальних подступах Москву.

Дорого обошлась фашистам гибель наших товарищей. За эти месяцы только от ударов 13-го скоростного бомбардировочного авиационного полка гитлеровцы недосчитались изрядного количества уничтоженных танков, самолетов, бронетранспортеров, автомашин, повозок, артиллерийских орудий, дотов, дзотов, штабов, узлов связи, складов, переправ, железнодорожных вагонов и паровозов, тысяч отборных фашистских солдат...

Москва никогда не забудет имена крылатых защитников своего неба в самый трудный 1941 год.

4

– Товарищ старший политрук! Младший лейтенант Усенко. Разрешите обратиться по личному вопросу?

В строго уставном обращении комиссар авиаполка Михайлов уловил необычайную взволнованность летчика. Он пристально оглядел его атлетическую фигуру, ладно сидящую летную форму, начищенные до блеска кирзовые сапоги.

– Да! Обращайтесь, товарищ Усенко, – Михайлов встал.

– Вот, – летчик подал исписанные листки бумаги. – Прошу рассмотреть!

Комиссар развернул. Прочитал:

"В первичную партийную организацию. Прошу принять меня кандидатом..."

В грозовом небе Ленинграда

1

Ровное поле аэродрома, раскинувшееся между дачным поселком Гражданка и селом Мурино, примыкало прямо к северо-восточной окраине Ленинграда. С юга оно было окаймлено лесом, вдоль опушки которого в капонирах были скрыты под маскировочными сетями "петляковы" из 73-го пикировочно-бомбардировочного авиаполка 8-й минно-торпедной дивизии военно-воздушных сил Краснознаменного Балтийского флота. На противоположной стороне летного поля виднелись капониры с истребителями "яковлевыми" и штурмовиками "ильюшиными".

Несмотря на скопление на аэродроме большого количества боевых самолетов, движения на нем не было заметно. Но это только внешне – для наблюдателей противника, которые находились рядом за Невой, на расстоянии артиллерийского выстрела. На самом деле жизнь фронтового аэродрома блокадного города не замирала ни на час: периодически с него быстро взлетали, уходили на боевые задания и возвращались группы пикировщиков и штурмовиков под прикрытием истребителей, готовились к вылетам другие. Но близость переднего края обороны заставляла морских авиаторов соблюдать строжайшие меры маскировки и предосторожности.

Возле КП первой эскадрильи пикировщиков стоял строй летчиков из восьми экипажей. Сентябрь 1943 года только начался, день выдался теплый, солнечный, но люди были одеты по-зимнему: в меховых комбинезонах коричневого цвета, в шлемофонах с белыми шелковыми подшлемниками и желтых унтах из собачьего меха; из-за широких поясных морских ремней виднелись засунутые меховые перчатки пикировщики летали на высотах, где температура воздуха была намного ниже нулевой.

Перед строем стоял высокий, стройный командир авиаэскадрильи, известный балтийский летчик, Герой Советского Союза Василий Иванович Раков. Сдвинутый на затылок шлемофон открывал его высокий чистый лоб, густые, черные с проседью волосы и худощавое, еще молодое лицо с прямым носом и строгими серо-голубыми глазами. Комэск держал в руках планшет с полетными картами и разглядывал линию фронта по южному берегу Финского залива. Собственно, эта линия ему была хорошо известна: она не менялась с октября 1941 года. Условные красная и синяя полосы огибали дугой Ораниенбаумский пятачок, прерывались на берегу у Стрельны и вновь появлялись на окраине Ленинграда в районе Автово-Пулково. Раков смотрел на условные знаки, обозначавшие немецкие дальнобойные артиллерийские батареи и ближние к ним аэродромы.

Рядом с командиром стояли флагманский штурман Сергей Степанович Давыдов, невысокий, худенький, светловолосый, тридцатишестилетний старший лейтенант, и примерно такого же возраста круглолицый адъютант эскадрильи майор Бородавка Давыд Данилович; чуть поодаль – воздушный стрелок-радист флагманского экипажа, начальник связи лейтенант Василий Михайлович Костромцов, небольшого роста, с худым лицом и припухлыми губами.

На аэродроме было тихо, но с юга из-за близкого леса доносилась артиллерийская канонада, глухой рокот которой напоминал грозу. Не обращая на нее внимания, Василий Иванович цепко оглядел строй летчиков и негромким, но четким, командирским голосом приказал:

– Внимание! Слушайте боевое задание. В районе села Беззаботное снова активизировалась фашистская дальнобойная батарея. Только что она обстреляла Кировский завод и морской порт. Есть разрушения и жертвы. Нам приказано уничтожить эту батарею. Вылетаем звеньями. Головное поведу я, второе – мой заместитель лейтенант Усенко, третье – младший лейтенант Пасынков. Предупреждаю: батарея может быть прикрыта нарядом истребителей. Поэтому за воздухом всем смотреть особенно внимательно. Помните правило войны: в воздушном бою побеждает тот, кто первым увидит противника! Вопросы ко мне есть? Штурман, дайте свои указания!