Текст книги "Витим Золотой (Роман 2)"

Автор книги: Павел Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Цыган хитро прищурил черный глаз и перестал жевать.

– Мне не веришь, господин хороший, а сам все вопросики задаешь.

– Верю, Макарий, верю, – кивнул он.

– Ой ли?

– Да я тоже сам из беглых, – признался Василий и радостно засмеялся.

– Давно бы так! Буланов, Архип Буланов. А ты ишо бежать собираешься?

– Там видно будет, – неопределенно ответил Кондрашов. Слишком словоохотливый цыган был для него неподходящей компанией.

Вошел конвойный, высокий, костистый, в черном мундире с орлами на пуговицах; сопя простуженным носом, крикнул:

– На поверку становись!

Арестованные в серых смятых бушлатах, гремя кандалами, спрыгнув с полок, столпились в проходе. На Василии, как на политическом, кандалов не было. До появления цыгана он ехал один в купе. После поверки цыган пошел искать "браточков" по конским делам. В купе Кондрашова присел конвойный. Был он из забайкальских казаков, с широким задубелым лицом и со светлой, аккуратно подстриженной бородой, пахнущей водкой и чесноком. Звали его Софроном. Он носил на погонах лычки младшего урядника.

– Наконец подъезжаем, – поглядывая в окно, проговорил Софрон.

За окном вагона плыли в сугробах деревянные домишки окраины Иркутска, на узкой тропе мелькнули нарты с оленьей упряжкой. К поезду бежали ребятишки, барахтаясь в снегу, ползли на насыпь и, кувыркаясь, под истошный свисток паровоза, скатывались обратно. Наконец начали появляться добротные деревянные дома с ярко выкрашенными наличниками и ставнями, замелькали вывески торговых лавок.

– Как только санитары придут с носилками, я тебя сам сопровожу, говорил Софрон. Дело в том, что Кондрашов, ссылаясь на боль в боку, сказался больным. – Поди слепой отросток балует. – Софрон проглотил стакан водки, купленный на деньги Василия Михайловича, и закусил чесночной колбасой. – Не ко времени поди...

– Ничего, обойдется, – сказал Кондрашов.

– А может быть, так и надо? – Софрон ухмыльнулся. Он давно учуял, что политический при первом удобном случае готов задать стрекача. Принимая щедрые подарки и "освежаясь" за его счет, он дал понять Василию, что мешать не будет.

– Придется делать операцию, – ответил Василий Михайлович. Стискивая челюсти, он старался не выдать усилившегося волнения. Если товарищи не придут, то из его затеи вряд ли что может выйти. Санитары, конечно, сдадут его под охрану жандармов. И что на уме у Софрона с его туманными намеками? Поди влезь в его мрачную душу.

Поезд, замедляя ход, подходил к станции. Мимо решетки к вагонам хлынула толпа мужиков с мешками. Гомон стоял на перроне несусветный. В купе в сопровождении двух жандармов вошел тюремный врач в офицерской шинели. Он был вызван к больному специальной депешей начальника конвоя. Осмотрев Кондрашова, проговорил насмешливо:

– Желаете, чтобы вас резали, зарежем. Только не советую. Все равно вам не миновать дальней дороги. Таков приказ начальства. Мой совет, господин Кондрашов, отправляйтесь-ка в путь, к месту следования. Легче будет ехать нерезаному... Вас уже ждет лихая тройка.

– Благодарю за совет. – Кондрашов поднялся и начал одеваться.

Тройка оказалась на самом деле лихой, и стражник попался снисходительный, даже слишком разговорчивый, особенно после спирта и мороженых пельменей, которыми питались в дороге. Тройки менялись, менялись и сопровождающие. Попадались разные. Хмурые и веселые, злые и молчаливые, порой недоверчивые, ненавидевшие политических какой-то дикой, животной ненавистью. Особенно лютый попался на последней смене, хотя никакой смены здесь не предполагалось. Принимая Кондрашова от предыдущего сопровождающего, проговорил грозно и внушительно:

– В этом блаженном краю, господин политический, живут в смиренной покорности господу богу и царю.

– Не по моему статуту, – смело ответил Василий Михайлович.

– А какой же ваш статут, разрешите узнать? – Энергичным жестом стражник пригласил Кондрашова в широкую кошеву и даже открыл медвежью полость. Это очень удивило Василия. Он еще ни разу не пользовался такой роскошью, как медвежья шкура.

– Мой статут совесть, а еще существует такая штука, которая называется – человеческое достоинство, – ответил Кондрашов.

– Эка, куда он стреляет! Все вы похожи на вашего Ульянова. Возил я его в Шушенское. Говорят, он теперь в Париж ускользнул. Смотрите не вздумайте шутить. У меня щель узенькая да и рука твердая. – Стражник похлопал перчаткой по кобуре нагана.

– А Ульянов все-таки ускользнул? – не удержался Кондрашов.

– Так то Ульянов! – прорычал над самым ухом стражник и, плюхнувшись в кошеву, крикнул: – Пошел, разбойник!

Шла уже вторая половина февраля. Санная дорога была накатана по руслу реки Витима, лесные берега были занесены глубоким снегом, кругом синела тайга. Ямщицкий стаи уже остался позади. Стражник вдруг велел ямщику остановиться, сам вылез из кошевки, приказал вылезти Василию, следовать за ним. Василий вылез, но, пройдя немного, остановился.

– В чем дело? – спросил Василий. – Дальше не пойду, – решительно заявил он.

– Да не бойтесь! – Колыхая длинными полами тулупа, стражник повернулся к Василию.

– Перестаньте валять дурака! – раздраженно проговорил Кондрашов.

– Вам привет от Архипа Буланова.

– Шутить изволите. – Кондрашов повернулся и направился к саням.

Сопровождающий догнал его и, придержав за плечо, проговорил негромко:

– Ямщик не должен слышать нашего разговора, товарищ Кондрашов. Я встречаю вас по поручению большевистской организации Феодосиевского прииска. Моя фамилия Шустиков. Мы получили телеграмму от вашей жены. Вам, Василий Михайлович, прислали хороший паспорт...

– Спасибо, голубчик. Дайте мне собраться с мыслями. – Кондрашов отвернулся.

По всей ширине реки причудливо искрилась голубая снежная россыпь. Северный день становился длиннее и ярче. Перед глазами Василия Михайловича подпрыгивали и серебристо сверкали звездные искорки. Кондрашов повернулся к Шустикову постаревшим, небритым лицом.

– Да, чертовски трудно быть арестантом, – сказал он быстро и резко.

– Кричать об этом не станем, Василий Михайлович, а лучше поедем. Мы сегодня должны быть на Михайловском прииске – это верст десять за Бодайбо. Там сядем на поезд – и до Васильевского, где вас уже ждет товарищ Лебедев.

– Вы все продумали?

– Безусловно. Когда они вас хватятся, мы уже будем на месте. Здесь назревают большие события.

Отдохнувшие кони с мохнатыми, обмерзшими у копыт бабками резво побежали вперед. За щеки цепко хватал горячий февральский мороз. Вокруг снег и застывшая тайга.

– Эгей! Молодчики! – весело крикнул закутанный, лохматый ямщик и со свистом вытянул лошадей кнутом.

Дремлет и не шелохнется под звездным небом ночная тайга, пышно наряженная в белую снежную шубу. Застыла среди мертвых, лесистых берегов река Лена – северная красавица! Прочным, аршинным льдом сковались у притока Аканака ее быстрые и шумные летом стремнины.

Над застывшей рекой, в тишине ночи медленно плывет в гуще северных звезд полный месяц. Горбатые сугробы, выстроганные свирепой поземкой, тихо полыхают, искрятся голубыми огоньками. Временами что-то гулко ухает на лютом морозе. Звуки глохнут в тяжелом и судорожном вздохе. Может, лопается на реке аршинный лед, а может быть, раскалываются гранитные утесы на берегах Витима?

Два человека, облитые лунным светом, в заиндевевших кухлянках, с широкими на плечах лыжами, поскрипывая на снегу оленьими унтами, словно белые призраки, скатились с крутого берега, не спеша встали на лыжи и устало пересекли реку поперек. Охотников, а может быть, бездомных таежных бродяг манил радужно мерцающий свет Васильевского прииска. За ними начинал гнаться колючий северный ветер. Под ногами голубыми змейками струилась поземка.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В феврале здесь еще гнетущая северная ночь. А в это время на Урале, вспоминает Маринка, солнышко вытапливает на южных склонах гор золотистые ковыльные плешинки, где радужно потом вспыхивают голубые подснежники, а уже в марте там пасут мальчишки скот. Чего только не вспомнишь в эту долгую сибирскую ночь! Сегодня ей случайно попался любопытный листок от старой, промасленной ученической тетради. В приисковой лавке Матрене Дмитриевне завернули селедку. Кто-то крупными, прихрамывающими буквами вывел:

"Ежели ты, жирный кобель Теппан, будешь кормить нас вонючей кобылятиной и лошадиными скулами, как своих борзых собак, то мы устроим такой сполох, что в пламени затрещит и завоет вся тайга, полетят к чертям собачьим все ваши каторжные прииски!"

Чуть пониже две косые строки:

Не ускользнет от наших взоров

Жандарм Кешка Белозеров.

А дальше еще стихи. Чернила расплылись, размазались, но прочитать все-таки можно:

Тихо кандальная песня звучит

В темной, унылой избушке,

Где-то за стенкою сторож стучит

Мерзлой своей колотушкой.

Слова хватали за душу. На самом деле, только недавно стучал в колотушку сторож и выли собаки. На душе было тревожно. За последнее время поселок Васильевский жид какой-то особой, напряженной жизнью. Роптали не только каторжане, но и вольнонаемные рабочие.

Мысли Маринки были прерваны шумом за дверью. Вошла Матрена Дмитриевна, хозяйка дома, рослая, скуластая, похожая на якутку.

– А ты все читаешь, – обметая с черных, неуклюже подшитых валенок прилипший снег, сказала хозяйка.

– А что делать? – вздохнула Маринка и бережно свернула замасленный листок.

– И то правда. Ночь-то теперь будто год тащится, – согласилась Матрена Дмитриевна. – Завалишься с вечера, ну и проснешься ни свет ни заря и начинаешь в потемках-то про всякое вспоминать... Охо-хо! Когда в шахтах на мокрых работах была аль на Нерпинске в лесах, бывало, за день-деньской так намаешься, не помнишь, как на тюфяк рухнешь... Вроде как глаза только зажмурила, ан глядишь, вставать пора. А теперь даже и сна нету...

– Хотите, я вам, тетка Матрена, вслух почитаю, – предложила Маринка.

– Спасибо, касатка. Вот прошлась маненько – и уже моченьки моей нету. Грудь заложило, а по хребту будто кто поленом огрел. Ох как ломит! Все шахта проклятущая! – жаловалась Матрена.

– А вы прилягте. Печка у нас теплая. Я тут без вас протопила ее и березовых угольков натушила. Самовар можно поставить.

– Чаек – это добро! Ан глянь, все поспела: и печку истопила, и уголечков натушила.

– Даже голову вымыла и волосы просушила, – тряхнув пышной и длинной косой, похвалилась Маринка.

– Ох какая умница ты моя ясная! А что щеки так разрумянились! Береги себя и красоту свою береги.

– Да бог с ней и с красотой! – смутилась Маринка. – Мне от нее иногда так тягостно, согласна хоть рябенькой какой быть...

– Ишо чего выдумаешь! На уродину-то и тень не глянет, и собака не тявкнет...

– Ах, тетенька! Вы не знаете, как мне муторно! – положив смуглые руки на стол, горячо проговорила Маринка.

– Ох, будто бы и не знаю. Сегодня вон опять встретился мне... Поджав подбородок широкой сморщенной ладонью, Матрена спохватилась и умолкла. Ей не хотелось расстраивать Маринку, но было уже поздно, да и промолчать тоже нельзя. Предупрежденного и беда минует.

Маринка встрепенулась и подняла от стола встревоженное лицо.

– Кого же вы встретили?

– Да есть тут один берендей-лиходей.

– Наверно, опять урядник Каблуков? – Маринка резко повернулась лицом к хозяйке. В ее темных глазах блеснул огонек, да такой жгучий и беспощадный, что хозяйке стало не по себе.

– Нет, не он. Того я не видела. Это другой...

– Кто же еще? – Маринка даже облегченно вздохнула: она была убеждена, что страшнее Каблукова никого быть не могло.

– Есть тут подрядчик один, Тимка Берендеев, дружок и прихвостень самого Цинберга.

Немца Цинберга, управляющего Андреевским прииском, Маринка знала. Этот человек был грозою рабочих, самовластным на приисковом поселке царьком.

– Что ему от меня нужно? – спросила она.

– Известно что... "Каждый день, говорит, в гости к вам собираюсь, да никак все не соберусь... Передай, говорит, своей жиличке, чтобы поприветливей была и нос не задирала, а задерет, так мы знаем, как надо вашего брата взнуздывать..."

– И что вы ему ответили? – насторожившись, спросила Маринка.

– Что можно ответить такому пакостнику? – Матрена вопросительно посмотрела на застывшую жиличку. – Сказала ему, что ты на такие дела неспособная и всякое прочее, а он, гаденыш, так распалился и такого наговорил, что и повторять срамно!

– Как он может, господи боже мой! – прижимая руки к груди, со стоном выкрикнула Маринка.

– Такой расподлец все может...

– Ну уж нет! – Маринка поднялась, поправила на плечах пуховый платок и отошла к промерзшему окошку. Лицо ее горело. Усилившаяся вьюга скрежетала оторванным ставнем и заунывно выла в трубе. Было слышно, как ветер свирепо хлещет снегом в стекла и хищно рыщет по крыше застрявшего в сугробе домишка. – Как они смеют! – шептали ее губы.

– Ты, доченька, ишо не знаешь, какой это злодей, – покачивая головой, продолжала Матрена. – Ведь он, дьявол, что творит: ежели какая не захочет этой срамотой с ним заниматься, так он гонит ее на самую что ни на есть каторжную работу.

– Но я-то ведь не каторжная!

Опустив голову, Матрена медленными шажками подошла к комодику, достала из ящика шерстяной клубок со спицами в недовязанном чулке и села на скамью, прислонившись спиной к голландской печке.

– Охо-хо, касатка моя! А чем мы отличаемся от каторжников-то? спросила Матрена. – Где и какую можем сыскать управу?

– Да есть же главное начальство? – вырвалось у Маринки.

– Это Теппан, что ли, который всеми делами ворочает, аль Белозеров? Так это одна шайка-лейка. Антихристы они все! – с возмущением продолжала Матрена. – А Тимка-христопродавец в Нерпинске в рабочего из ливорверта стрелял. Был там у него еще один прихвостень по фамилии Бодель, так знаешь, что они там творили. Уму непостижимо! Про все ихние плутни и разбойство, – переходя на шепот, продолжала Матрена, – я в Петербург жалобу написала.

– И послали? – удивленно спросила Маринка.

– А как же! Не хотела тебе рассказывать, да так и быть – расскажу.

Матрена Дмитриевна долго и подробно говорила о житье-бытье на Нерпинской резиденции, потом открыла сундук, достала припрятанную на самом дне бумагу, подала ее Маринке.

– Один добрый человек сочинил да еще список оставил. Может, пригодится когда... Читай, да только после помалкивай, что списочек-то хороню.

– Ну что вы, тетя Матрена!

– Мало ли что... Мне за эту посылку ох как пришлось!..

Маринка развернула четко исписанные листы и начала читать.

Прочитав жалобу, возвратила ее хозяйке. Плотнее закутавшись в пуховый платок, прижалась к печке, тихо спросила:

– Ну и что же потом было?

– Что было... – Матрена быстро задвигала спицами. – Меня же с Нерпы и вытурили.

– Как же так, тетя Матрена?

– А вот так... Еле домишко с грехом пополам продала да сюда перебралась.

За стеной дома круто ярилась вьюга. Сквозь скрежет оторванного ставня неожиданно послышался стук в замерзшее стекло.

– Кого еще леший несет? – Матрена перестала вязать и прислушалась.

Стук повторился. Затем послышался властный, хриповатый от стужи голос:

– Отпирай!

– Он, супостат! – отбросив недовязанный чулок, прошептала Матрена.

– Кто? – У Маринки замерли широко открытые глаза.

– Берендей, кто же еще...

Матрена то кидала испуганный взгляд на притихшую, сжавшуюся в комок жиличку, то растерянно слушала ругань и крик за окном.

– Хочешь, чтоб я раму высадил?

– Отоприте, – вдруг сказала Маринка.

– Придется, – согласилась Матрена и неохотно поднялась с места.

В огромном заснеженном тулупе, крытом по овчине пушистым бобриком, в избу ввалился усатый, краснорожий от вина и мороза Тимка.

– Это что же, карга, заморозить меня решила? – Пьяно кривя толстые губы, Тимка погрозил Матрене варежкой.

– Так кто же в такую погоду по гостям шляется? – спросила Матрена, еще не зная, как поступить с таким гостем.

– Мы не шляемся, а по казенной надобности, – отрезал Тимка.

– На то день есть, – возразила Матрена.

– А ты, карга, не учи меня. Так я говорю? – Тимка подмигнул Маринке и, сняв варежку, лихо подкрутил пышный, коротко подстриженный, как у ротмистра Трещенкова, коричневый ус.

Маринка неподвижно смотрела в угол, где, шурша рваными обоями, бойко бегали по стене тараканы. От холодного воздуха, напущенного в комнату усатым Тимкой, пугливо мигала стоявшая на столе лампа.

– Ты, птица залетная, нос-то свой не отворачивай, – продолжал Тимка. – Я ведь к твоей особе пришел.

– Зачем? – покосившись на него, тихо спросила Маринка.

– Потолкуем тары-бары, разойдемся на две пары... – захохотал Тимка.

– Мне с вами толковать не о чем, – Маринка прикрыла живот пуховым платком.

– Гляди-ка! На "вы" меня величает, а? Эко, как тебя азиат образовал! – куражился Тимка. – У меня есть всякий толк. Работать завтра пойдешь, краля!

– Не может же она! – вступилась Матрена.

– Это отчего же не может?

– Хворая потому что, – ответила Матрена.

– Что-то не заметно по портрету, что хворая... Ну а ежели и есть какая болесть, мы можем снисхождение сделать... Ты, Матрена, выдь-ка в ту половину. Мне с кралечкой поговорить нады...

Тимка снял тулуп и бросил его на сундук.

– Не дури, Тимофей, – попыталась урезонить его Матрена.

Однако никакие уговоры не действовали. Издеваясь над хозяйкой, ругая ее самыми последними словами, Тимка вытащил из кармана бутылку водки и потребовал закуски. Пока Матрена ходила в сени за студнем, Маринка попыталась уйти в другую комнату, но Тимка перегородил дверь своим большим, в черном пиджаке телом, больно сдавив ей руку.

Вернулась Матрена и поставила на стол закуску.

– Ну, а теперь поди прочь, карга, – проговорил Тимка.

– Никуда я не уйду, – заявила Матрена.

– Ты что же, хочешь, чтоб я тебя на бедро кинул? – Тимка, сжав тяжелый кулак, надвигался на пятившуюся к двери Матрену.

– Уходите, тетенька, коли так... – негромко, но решительно проговорила из угла Маринка.

– Слыхала? – рявкнул Тимка. – А ты, я гляжу, вовсе не дура, быстро смекнула...

Маринка не ответила и не шелохнулась. За окошками злобно скребся о ставни ветер. Лампа вдруг вспыхнула и перестала мигать, бросая вокруг ровный свет.

– Чего стоишь в углу? – снова заговорил Тимка. Разливая водку в рюмки, прибавил: – Чай, не икона, молиться на тя не собираюсь... – Стукнув о крышку стола бутылкой, он поднялся и, косолапо ступая большими пимами, пошел на Маринку.

– Еще шагнешь – убью! – Маринка схватила кочергу и занесла ее над головой.

– Не балуй, девка!

Увидев ее темный, застывший взгляд, Тимка остановился. Красное, лоснящееся лицо его скособочилось в презрительной усмешке, но мутные, чуть прищуренные глаза зорко сторожили железную кочережку, которую крепко сжимала в руках Марина. С повисшим на плече пуховым платком она стояла в углу и настороженно выжидала.

– Ежели посмеешь... – Тимка в душе был убежден, что она посмеет и раскроит ему башку за милую душу. Он осторожно подался вперед. Кочерга поднялась и нависла над его глазами еще грозней.

– А к нам кто-то скребется, – неожиданно раздался из-за перегородки голос Матрены.

За стеной послышался яростный лай собак и резкий скрип чьих-то на снегу шагов. В окно кто-то негромко, но настойчиво постучал. Не выпуская из рук кочерги, Маринка кинулась к двери, распахнула ее настежь. По полу серым клубком пополз морозный пар и будто втащил через порог две мохнатые, заснеженные, в оленьих унтах и короткополых полушубках фигуры.

– Тетка Матрена здесь здравствует? – заслоняя широченными плечами дверь, спросил один из вошедших.

– Вот она я! Кого бог послал? – Матрена выглянула из боковушки.

– Лебедев, Дмитриевна, с Успенского. Не забыла поди?

– Что ты, как можно! Проходи, родимый, сымай шубу. Вот уж не чаяла! засуетилась Матрена Дмитриевна. – А у нас тут...

– Люди, вижу, да еще с горячим угощением, – смахивая с темных усов начавшие таять сосульки, пристально поглядывая на Тимку, проговорил Лебедев.

– Угощение не про вашу честь, – буркнул Тимка.

– Ах, ваша светлость господин Берендей, чем вы тут промышляете?

– Мы завсегда на своем месте, а вот вы зачем пожаловали, не знаю, затыкая недопитую бутылку пробкой, ответил Тимка. Встретив насмешливый взгляд Лебедева, все больше злясь и мрачнея, спросил: – Пошто ночами шляетесь?

– От бурана бежали и, как твоя милость, тоже тепленького местечка ищем.

– Твое место в казачьей, гусь. А кто с тобой вторяком? – Косясь на подошедшего к печке второго путешественника, спросил Берендей.

– Товарищок мой!

– Отвечай толком.

– Уж больно ты грозен, мил человек... – Серьезные, живые глаза Лебедева открыто смеялись.

– Да разве это человек?! Господи! – Маринка отвернулась лицом к печке. Плечи задрожали.

– Ну ты, заткнись, шлюха! – крикнул Тимка.

– Эй ты, чебак, закрой хайло! – решительно крикнул Лебедев.

– А что здесь у вас происходит? – вмешался второй. Он тоже был бородат, кряжист и высок ростом. Маринке даже в голову не пришло, что это Кондрашов.

– Его спросите, – тыча в Тимку пальцем, проговорила Матрена.

Повернув от печки заплаканное лицо, Маринка торопливо и сбивчиво обо всем рассказала.

– Мда-а! – Не спуская с оторопевшего Тимки глаз, Лебедев взял из угла кочережку, взвешивая ее в руке, добавил: – Деловой инструмент! А ну-ка, сатрап Берендей, давай греби отсюда помалу.

– Остерегись, каторга! – пятясь к двери, зло крикнул Тимка.

– Таких ночных котов я всегда остерегаюсь. Забирай свое пойло и плыви, а то я человек невежливый, за борт вышвырну! – играя кочережкой, пообещал Лебедев.

Видя, что его самого могут "на бедро кинуть", Берендеев накинул на плечи шубу, грозя Лебедеву расправой, выскочил из избы.

– Василий Михайлыч, родненький мой! Я глазам своим не верю! – сквозь радостные слезы, узнав Кондрашова, причитала Маринка.

– Выходит, знакомые али сродни? – обрадованно спрашивала Матрена.

– Тетенька, милая, даже больше чем родня! А сейчас-то, в такие дни, да тут, на Витиме! Как же это так? – Слезы душили Маринку.

– Вот так, Марина Петровна. – Василий Михайлович протянул руки к печке.

– Значит, вы сюда по этапу? – с ужасом в голосе спрашивала Маринка.

– Разумеется, не добровольно. – Зная, что здесь все свои, Кондрашов коротко рассказал об аресте, о встрече с Маринкиным отцом, но о женитьбе Лигостаева умолчал.

– Выходит, по-таежному? – понижая голос, спросила хозяйка.

– Если уж говорить по правде... – Кондрашов развел руки и засмеялся в широкую, окладистую бороду.

– А что такое по-таежному, Василий Михайлыч? – спрашивала Маринка.

– Есть такой у нас таежный пачпорток, для всей полиции пригодный, засмеялась Матрена.

– Это что же, вы по чужому паспорту? – догадалась Маринка. – Как тогда?

– А тогда у меня никакого не было, – улыбнулся Кондрашов.

– Сейчас у нас документики по первому классу. Я – Лебедев, а он Курочкин.

– Ох, милые! – вздохнула Матрена Дмитриевна. – А может, вас спрятать куда? – предложила она.

– Не стоит, мы скоро исчезнем, – сказал Лебедев.

– Да как же это, куда же вы на ночь глядя? – Маринка не хотела, чтобы они так скоро ушли.

Она смотрела на заросшего бородой Кондрашова с нежностью. Казалось, что от его голоса, одежды, пропахшей махоркой, исходил запах родного амбара, знакомых кошм. Это был родной, сладостный, ни с чем не сравнимый запах!

– Может быть, вам на самом деле надо спрятаться? – спрашивала она тревожно.

– Как раз не надо, барышня, – отмахнулся Лебедев и тут же спросил: Извините, я не знаю вашего имени...

– Марина.

– А по батюшке?

– Да просто Марина!

– Так вот, Мариночка, мы прибыли сюда по важному делу. Сейчас время такое...

– Да какое такое! – Матрена махнула рукой. – Если новости какие привез, так не тяни, сынок.

– Есть и новости, тетка Матрена. – Лебедев наклонился к ее плечу. Сегодня утром на Андреевском и Успенском приисках началась забастовка.

– Да будет тебе! – Матрена замерла посреди комнаты.

– Треханем господ, вот что будет!

– Погоди, Миша, больно шибко-то не шуми. Дай-то господи! – Матрена повернулась к иконам и перекрестилась.

– Бог, Матрена Дмитриевна, не даст... А если поднесете по стаканчику чаю, а может, с морозца чего покрепче... – Лебедев подмигнул и возбужденно потер руки.

– Для такого случая все найдется! Гляди, какие дела-то завертываются.

– А у меня как сердце чуяло, что вы придете, еще с вечера угольков натушила. – Радостно поглядывая на Кондрашова, Маринка кинулась разжигать самовар.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Забастовка началась 29 февраля на Андреевском прииске, куда не так давно прибыл Архип Буланов. Судили его в Зарецке. Пристав Ветошкин состряпал дело на скорую руку, улик против Буланова оказалось явно недостаточно, ему припомнили старые грешки о подстрекательстве, которое якобы имело место во время убийства Тараса Маркеловича Суханова. Архип получил ссылку в Якутию. В бодайбинской полиции ему было определено местожительство на реке Долгадын, неподалеку от Андреевского прииска... Здешние места он знал вдоль и поперек, нашлись дружки, которые и помогли ему поступить в шахту забойщиком. Буланов с первых же дней понял, что работа и жизнь на шахтах Синего Шихана была чуть ли не райской, а Доменов по сравнению с Цинбергом казался ангелом божьим.

– Да как вы только терпите? – заходя иногда к своим знакомым, спрашивал Архип.

– А что сделаешь? – в свою очередь вопрошали они.

– Можно сделать так, чтобы от конской говядины и тухлой нельмы затошнило самих хозяев!

– А если вышвырнут во время зимы? Куда пойдешь без гроша в кармане? В тайгу? – возражали Буланову друзья.

– По-вашему, выходит, не кашлянуть, не охнуть, а смирнехонько подохнуть. Вы думаете, что придет благодетель господин Цинберг и напечет вам блинков... Он думает о вашем благе так же, как петух о законном браке... топчет каждого порознь, а вы только зады подставляете!

Его энергия и запас метких словечек были неистощимы.

Как-то, вместе с высоким, хмурого вида рабочим выходя из забоя, Архип спросил:

– Вот ты, Быков, какой похлебкой кормил намедни свою семью? От этого варева шел такой дух, даже у порога стоять было невозможно.

Архип работал с Быковым в одной смене и иногда заходил к нему в казарму.

В тесном проходе между отсыревшими стенами, освещенными тусклой электролампочкой, позеленевшие, большеглазые ребятишки с грохотом гоняли по хлипкому деревянному полу железный обруч.

В комнату, где ютилась семья Быкова, никогда не заглядывало солнце. На широких нарах сидели две девочки и играли в самодельные куклы. Широколицая, костистая в плечах жена Быкова ходила по комнате и укачивала на руках грудного ребенка, другой косолапил, держась за юбку матери, третий ездил верхом на отце. В углу в огромной закопченной кастрюле кипело то самое варево, о котором упомянул Архип.

– А ты что думаешь, только у меня одного такое варево? – сумрачно ответил Быков и, не сказав больше ни слова, ушел в казарму. А вечером, когда пошел в лавку за продуктами, не выдержал. Продавец швырнул на прилавок кусок конины. Мясо было тощее, синее, с отвратительным зеленоватым оттенком.

– Падалью кормишь? – глухо спросил Быков.

– Подумаешь, какой привередник нашелся! – закричал лавочник, сытый, розовощекий, в грязном, замусоленном фартуке, бывший спиртонос с темным уголовным прошлым, выкормыш и близкий родственник подрядчика Берендеева. Не хочешь брать, совсем ничего не получишь. – Лавочник отодвинул мясо в сторону; швырнув заборную книжку прямо в лицо Быкову, вызывающе крикнул:

– Ну, кто следующий?

В очереди стояли преимущественно женщины. Поглядывая на Быкова, молчали. У Быкова дрожали скулы.

– Подними книжку, гад вонючий! – крикнул он лавочнику и уперся руками в прилавок.

– Убирайся вон, пока не позвал стражника.

– Как это так, стражника! Что он такого сделал, а? На самом деле, что это такое! – всполошились и загалдели женщины.

– Мы что тебе, люди или собаки? Бабы! Не брать эту тухлую падаль! громко и требовательно прокричала самая бойкая и, сломав очередь, быстро направилась к двери.

Чувство солидарности охватило толпу мгновенно. Стоило выйти одной, как за нею хлынули все остальные.

– Ну, гадина, помни! – Подобрав с полу заборную книжку, Быков вышел.

– В ножки еще мне поклонишься, обормот! – крикнул вслед лавочник.

На улице толпа галдела, возмущалась и быстро увеличивалась. Возбужденные лица женщин ярко освещало февральское солнце, шел последний день февраля високосного 1912 года. Под ногами звонко хрустел, искрился твердый снег. Казармы, избушки и летние, похороненные под белыми сугробами балаганчики будто притихли и затаились. Суматоха и крики наверху быстро проникли в забой. Кто-то спустился вниз и сообщил, что жены шахтеров отказались покупать порченое мясо, а лавочник позвал стражников, от которых добра не жди. Оставив забой, все рабочие тотчас же поднялись наверх и больше уже в шахты не спускались. Жены кинулись навстречу мужьям, наперебой рассказывая о том, что произошло в лавке. Когда шум немного утих, было решено всем вместе двинуться к конторе и поговорить с управляющим. Сначала они хотели, чтобы только убрали из продовольственной лавки грубияна и мошенника продавца.

– Уладим, уладим! Все поставим на свое место, и напрасно вы это затеяли, – выйдя на крыльцо, заговорил Цинберг. Он был явно растерян.

– Хотим, чтобы прогнали этого мерзавца немедленно! – кричали женщины.

– Я уже запросил телеграммой главный стан и даже Петербург, жду ответа.

Видя перед собой разъяренную толпу, управляющий основательно перетрусил, поэтому был предельно ласков и вежлив, просил, чтобы вечером пришли не всей ватагой, а выбрали грамотных и толковых ходоков. На самом деле ему нужно было оттянуть время, выявить зачинщиков и предупредить полицию. Рабочие согласились ждать до вечера, но на работу все равно не встали и разошлись по домам. Отказавшись быть ходоком, Архип говорил товарищам:

– На ворюгу лавочника мне жаль тратить хорошие слова, да и не в нем суть.

– Как же не в нем? – возмущались рабочие. – Мало того, что падалью торгует, – заборные книжки в морду швыряет!

– Не с того конца мы начинаем, – задумчиво ответил Архип.

– Ежели ты знаешь другой конец, так не прячь. – Быков шагнул вперед, повернувшись лицом к Архипу, перегородил ему дорогу и остановился. – Раз уж ты такой умный...

В глазах Быкова Архип заметил смятение.

– Надо составить требование о всем нашем житье-бытье, а не только об одном лавочнике, – в упор глядя на Быкова, ответил Буланов.

– Бастовать, значит, – тихо проговорил кто-то.

– Нет, в такое время бастовать нельзя, – сказал Быков.

– Да вы уже бастуете, коли на работу не пошли, – заметил Архип.

Вся ватага остановилась. Рабочие виновато смотрели друг на друга, еще не понимая, что факт начала забастовки совершился.

– Одни мы ничего сделать не сможем, – опустив голову, проговорил Быков. Уступая дорогу Архипу, добавил: – Разгонят нас стражники, а хозяева с голоду уморят...

– Одних, конечно, прихлопнут, как пить дать, – согласился Архип. Надо выбрать делегацию и послать на другие прииски, в первую очередь на Утесистый и Успенский. Там жизнь не краше нашей. Я думаю, что нас поддержат. Ну а потом уж дальше...